Текст книги "Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну"

Нью-Йорк в 1951 году был полон музыкой. В городе разная музыка звучала на каждом углу, а ведь были еще пригороды Нью-Йорка, многие из которых сохранили своеобразие, присущее маленьким городкам. Город был полон энергии, высвободившейся с окончанием войны. Пирсы Вестсайда были забиты судами и грузами, ярко светились огни рекламных щитов на Таймс-Сквер, колледжи были полны студентов, поступивших по программе поддержки ветеранов войны. Для молодого человека с парой долларов в кармане, одержимого своей мечтой, это было замечательное время – время жить.

* * *

Это было одновременно и самое светлое, и самое темное время. Американские города тянулись вверх, к небу, не зная, каким будет их будущее. Современная карта Евразии почти полностью окрасилась в красный цвет. Президент Трумэн сделал главным приоритетом Америки задачу любой ценой противостоять тому, что один чиновник назвал «твердым намерением Кремля поработить все человечество»[50]50
  William L. Laurence, цит. по: Boyer Paul. By the Bomb’s Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. – New York: Pantheon, 1985. – P. 340. Уроженец Литвы, Лоуренс был официальным историком Манхэттенского проекта (проекта создания атомного оружия).


[Закрыть]. Были разработаны секретные планы, предусматривавшие четырехкратный рост расходов на оборону, резкое увеличение атомного арсенала и возможность Третьей мировой войны[51]51
  Secret report NSC-68, issued April 14, 1950, President’s Secretary’s File, Truman Papers, Truman Library. Кодовое название «План Dropshot»; впервые утвержден в 1949 году.


[Закрыть], которая, как предсказывали эксперты, скорее всего начнется и закончится в 1957 году. В Нью-Йорке школьники ходили с бирками для собак, чтобы их тела было легче опознать после ядерного взрыва. Жителей сельских районов предупреждали, что к ним хлынет поток беженцев из городов. «Будет сделано все возможное для того, чтобы у вас разместились люди со схожими интересами»[52]52
  Boyer Paul. By the Bomb’s Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. – New York: Pantheon, 1985. – P. 323.


[Закрыть], – заверяли их чиновники так, как будто Армагеддон будет напоминать летний лагерь для подростков. Свой вклад в понимание того, каким будет этот новый мир, вносили кинотеатры, в которых показывали фильм «День, когда остановилась Земля» (The Day the Earth Stood Still). В этой ленте доброжелательный инопланетянин, жаждущий мировой гармонии и прекращения гонки вооружений, встречается только с подозрением и насилием, причем как со стороны должностных лиц, так и со стороны простых граждан.

…86 этажей небоскреба Empire State Building можно спрятать под землю за 58 секунд, «оставив наверху только незащищенную башню»…

Поскольку человеческое сознание защищалось и отказывалось санкционировать собственную гибель, многие американцы начали искать в этом атомном облаке хоть какой-то проблеск надежды. В книжных магазинах бестселлером стала тонкая книжечка под названием «Как выжить при атомной бомбардировке»[53]53
  Gerstell Richard. How to Survive an Atomic Bomb. – New York: Bantam, 1950.


[Закрыть]. В книге рекомендовалось, в частности, тренироваться лежать на полу, когда на тебя никто не смотрит, и носить свободную одежду и головные уборы, чтобы минимизировать ожоги. Чтобы подавить страх во время ядерной атаки, авторы рекомендовали напевать знакомые мелодии или повторять таблицу умножения. «В любом случае, – утверждалось в книге, – за пару месяцев после атаки жизнь должна вернуться к норме». В еще более успокаивающих публикациях сообщалось о том, что некий инженер разработал планы строительства гигантских подземных лифтов, которые в чрезвычайной ситуации ядерной войны смогут быстро опустить под землю все небоскребы Нью-Йорка. В частности, инженер подсчитал, что 86 этажей небоскреба Empire State Building можно спрятать под землю за 58 секунд, «оставив наверху только незащищенную башню, что позволит избежать расходов на откапывание засыпанной шахты»[54]54
  Boyer Paul. By the Bomb’s Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. – New York: Pantheon, 1985. – P. 320. Там же, HO.


[Закрыть]. Некоторые даже видели свое будущее в атомной энергии, считая, что она не только даст ослепительную смертоносную вспышку, но и обеспечит светлое будущее с дешевой энергией, возможностями для массового отдыха, а также культурного и интеллектуального возрождения. Семьи будут жить в домах, которые будут отапливаться и охлаждаться стенками из радиоактивного урана, а освещаться – панелями, излучающими свет благодаря «флуоресценции, обусловленной ураном-235»². Люди будут чистить зубы «атомной» зубной пастой, есть хлеб, выращенный на радиоактивных удобрениях, и мясо гигантских коров-мутантов. Они

будут ездить на «атомных» автомобилях, которые смогут год работать «на кусочке “атомного” топлива размером с витаминную таблетку»[55]55
  Там же, 112.


[Закрыть]. Один из экспертов предложил атомной бомбардировкой растопить полярные льды в Арктике. Таким образом, по его мнению, можно было бы «подарить миру более влажный и теплый климат» и дать возможность развивать обширные новые территории[56]56
  Там же, 111.


[Закрыть]. Другие специалисты предлагали путем атомной бомбардировки сровнять с землей Скалистые горы, чтобы на Великих равнинах выпадало больше осадков. Наконец, предлагалось использовать ядерное оружие для того, чтобы «окончательно привести в порядок “неправильные” части планеты»[57]57
  Chase S. The Nation. – 1945. – December 22.


[Закрыть]. Люди вступали в дивный новый мир, пределы развития которого определяло только человеческое воображение; в новую реальность, наступления которой ожидали с минуты на минуту. «Если на углу 42-й улицы и Лексингтон-авеню “атомное” такси столкнется с “атомным” трамваем, – объяснял редактор Astounding Science Fiction, издания, которое никак нельзя обвинить в сухости изложения, – то будет полностью уничтожен весь район Центрального вокзала»[58]58
  Boyer Paul. By the Bomb’s Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. – New York: Pantheon, 1985. – P. 115.


[Закрыть]. А растопить полярную шапку, отмечалось в журнале Science Digest, было бы не только пагубно, но и разорительно дорого. Применение же атомных источников энергии в домашнем хозяйстве, подмечал журнал Scientific American, ограничено тем неудобным обстоятельством, что все эти устройства весят минимум по 20 тонн – и это без систем охлаждения и радиационной защиты[59]59
  Там же, 115–116.


[Закрыть].

Столкнувшись с такими невероятными расчетами, большинство людей сделало единственную разумную вещь: они отключились от этой проблемы и стали просто жить – как обычно, надеясь на лучшее.

* * *

В классе № 412 всегда было дьявольски жарко[60]60
  Мое изложение истории пребывания Розины в Джульярде основано на: Lipman Jeaneane Dowis. Rosina: A Memoir // The American Scholar. – 1996. – 65, no. 3; The Legacy of Rosina Lh vinne, film dir. Salome Ramras Arkatov, 2003, DVD, Kultur, 2011, а также моих интервью с однокашниками Вана Мартином Канином и Ховардом Эйбелом (интервью состоялись соответственно 26 сентября и 16 октября 2014 года). Цитаты взяты из материала Довиз.


[Закрыть]. Розина была известным ипохондриком и всегда куталась в шаль, спасаясь от воображаемых сквозняков. «Прикройте окно!» – хрипела она, едва кто-то осмеливался сделать щелочку шире. Когда в аудиторию набивались все ее 1520 студентов, им приходилось то и дело просить ее выйти в коридор, чтобы проветрить помещение.

В этом классе над двумя роялями висели два портрета: небольшой – Иосифа Левина и побольше – Антона Рубинштейна. В 1889 году, когда она, тогда Розина Бесси, впервые увидела Иосифа, ей было девять лет, а ему – четырнадцать. Иосиф пришел к ней как репетитор по фортепиано. Именно Иосифа выбрал Рубинштейн для того, чтобы исполнить с ним бетховенский Концерт для фортепиано с оркестром № 5 Ми-бемоль мажор, известный как «Император». После исполнения Рубинштейн публично обнял Левина и объявил его своим преемником. Остальная часть истории Левиных стала легендой. Розина вслед за Иосифом поступила в консерваторию, а через неделю после того, как девушка окончила курс, они поженились.

Друзья говорили, что этот брак не продлится и года. Но, когда Розина услышала разговор, в котором утверждалось, что в семейном дуэте не он, а она является лучшим пианистом, она тут же перестала концертировать и целиком посвятила себя карьере Иосифа. Именно в поисках больших возможностей для него они переехали в Западную Европу и стали писать свою фамилию на французский манер – не Levin, a Lhevinne.

В классе Розина всегда сидела в зеленом кресле – его называли троном. Ее короткие волнистые волосы скрывались под седым париком, который иногда съезжал набок. За внешностью маленькой старой леди скрывался сложный характер. Она была одновременно добрым «матриархом», который беззастенчиво сводил между собой одиноких первокурсников, и скупым на похвалы мастером-манипулятором, который натравливал одноклассников друг на друга. Она отпускала грубоватые шутки и сама же над ними смеялась, но иногда на нее накатывали приступы депрессии, и тогда она становилась непроницаемой и холодной, «а ее глаза с нависающими веками напоминали глаза угрюмой жабы». Советы, которые она давала, зависели от ее настроения, но если студент осмеливался пожаловаться на их противоречивость, то она просто отмахивалась от него: «Ну, знаете, – бурчала она с сильным русским акцентом, – это было в понедельник, а сегодня пятница». Отношения с английским языком у нее были мучительные. Однажды, когда некий журналист спросил у нее, как она готовится к концерту, она ответила: «После небольшой разминки и простого обеда я ухожу к себе, чтобы отдохнуть и потренировать пальцы на проходах» (passages – это не только пассажи).

Во всем, что касалось романтической музыки, Розина пользовалась непререкаемым авторитетом. Она учила исполнению в старом русском стиле, слегка подстроенном под американские вкусы, что Вану было очень близко. Поскольку ему легко давались бравурные пьесы, она начала с сонаты Моцарта Ми-бемоль мажор и Партиты Баха ми минор. «Очень талантлив, быстр, но не слишком аккуратен» [RLP, Folder 10, Box 27], – отметила она на странице «Клиберн, Харви» в одном из маленьких блокнотов, которыми пользовалась в классе. Потом они перешли к Шопену, Листу и Бетховену, а затем к Хиндемиту, Шуману и Прокофьеву. Как и все лучшие студенты, Ван пришел в школу уже полностью сформировавшимся музыкантом, так что вмешательство Розины в исполнение было достаточно скромным. Но он отвечал так сильно и чувствовал музыку так глубоко, что она начала с нетерпением и большой радостью ожидать их встреч по пятницам в И часов[61]61
  Polisi Joseph W. The Broad Palette of Van Cliburn’s Life // Juilliard Journal. – 2013. – April. «Работать с ним – огромная радость… [Он обладает] самой невероятной виртуозностью и при этом демонстрирует замечательную чувственность», – написала Розина в преподавательском отчете.


[Закрыть]. Однажды, когда она предложила свой подход к пьесе Шопена, он в волнении встал и начал ходить по комнате. «Нет, это слишком красиво, – говорил он. – Я не выдержу. Я этого не выдержу»[62]62
  Wallace Robert К. A Century of Music-Making: The Lives of Josef and Rosina Lhevinne. – Bloomington: Indiana University Press, 1976. – P.271.


[Закрыть].

Семестры шли один за другим… Каждый из них казался дольше, чем на самом деле, потому что был наполнен работой. Начало и конец каждого семестра студенты отмечали все более разгульными вечеринками у Джимми Мэтиса: он вместе с другими студентами снимал 15-комнатную квартиру на углу Западной 72-й улицы и Риверсайд-драйв. Ван всегда был в гуще событий: играл на рояле, аккомпанируя стайкам поющих девушек, в паузах докуривал за друзьями сигареты… Было трудно не любить этого нескладного бесхитростного малыша, даже после того, как он начал брать призы на конкурсах. В апреле 1952 года он получил памятную премию имени Г.Б. Дили, названную в честь издателя газеты Dallas Morning News. Эта победа принесла ему 300 долларов, выступление с симфоническим оркестром Далласа и сольный концерт [PFJA]. В июне того же года он выиграл конкурс пианистов имени Шопена, который проводил Фонд Костюшко, и получил 1000 долларов. Эта немалая сумма позволила частично покрыть его растущие долги. На эти же цели были потрачены 600 долларов гранта Джульярдской школы, который он получил весной следующего года [PFJA] (стипендия носила имя Olga Samaroff). Денег постоянно не хватало, и потому на доске объявлений школы он предлагал свои услуги преподавателя музыки за пять долларов в час и был готов давать сольные концерты за 300 долларов «или меньше». Он также играл в гостиницах, ночных клубах и на курортах. На последней странице своего блокнота Розина поместила одобрительный отзыв:

Харви Лейвен [sic] («Ван») Клиберн обладает выдающимся талантом. Он прирожденный виртуоз с отличной техникой исполнения, которая захватывает слушателя. Кроме того, он обладает необычным сочетанием виртуозности и редкой врожденной восприимчивости к музыке.

Мистер Клиберн превосходно выглядит на сцене. На мой взгляд, если он продолжит работать так же самозабвенно, как он это делает сейчас, то станет одним из самых перспективных молодых пианистов сегодняшнего дня [PFJA].

Учебный год внезапно закончился. Вечно опаздывавший Ван бросился к Спайсерам вместе с одноклассниками, один из которых помогал ему упаковывать вещи, а другой в это время стоял на улице и ловил такси в аэропорт. Ван небрежно побросал свои вещи в чемодан и прыгал на нем до тех пор, пока тот не закрылся. Наконец он выбежал из дома: раздувшаяся сумка в одной руке, портфель с нотами – в другой. Запасная пара обуви торчала из карманов пальто…

* * *

Все были убеждены в том, что класс Розины является лучшим в Джульярдской школе, по крайней мере на ее фортепианном отделении. Но внезапно атмосфера в нем испортилась из-за возникшего яростного соперничества. На втором году учебы Вана в классе появился амбициозный Дэниел Поллак, коротко стриженный парень, получавший полную стипендию. «Блестящий талант» – так охарактеризовала Розина его исполнение на вступительном экзамене [RLP, Folder 2, Box 27]. Поллак был на шесть месяцев моложе Вана, почти таким же высоким, а за год до появления в Джульярде заслужил выступление с оркестром своего родного города – Лос-Анджелесским филармоническим оркестром. Музыкант стремился доказать, что, поскольку его родители родились в России, он имеет большие права на ее музыкальное наследство, чем техасец Ван. Для всех в классе было очевидно, что два человека с такими разными характерами не будут тепло относиться друг к другу.

Новый учебный год также принес с собой ежегодный конкурс за право выступления в качестве солиста с Джульярдским симфоническим оркестром. К ликованию Вана и Розины, для исполнения на конкурсе был выбран Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Они потратили на совместную работу над этим произведением несколько недель. В том, что касается интерпретации Чайковского, Розина была неприступна, как каменная стена. Скажем, если студент осмеливался возражать, когда она требовала от него нажать педаль во время пассажа, который был отмечен в нотах как «стаккато» и всегда игрался стаккато, то она елейным голосом внушала ослушнику: «А вот Чайковский говорил господину Левину, что тут нужна педаль»[63]63
  Lipman Jeaneane Dowis. Rosina: A Memoir // The American Scholar. – 1996.-65, no. 3,-P.375.


[Закрыть]. Однажды, когда обстановка в классе уже накалилась, Джинин Довиз (она не участвовала в конкурсе, поскольку побеждала на нем два года подряд) отважились высказать мнение, что игра Вана граничит с дешевой эффектностью. Розина так разозлилась на девушку, что пять дней с ней не разговаривала. Ван дошел до полуфинала, после которого один из членов жюри заметил, что «на самом деле финал не нужен; ясно ведь, что конкурс выиграет Ван» (Josef Raeiff, цит. по [VC, 61]).

Ван дошел до полуфинала, после которого один из членов жюри заметил, что «на самом деле финал не нужен; ясно ведь, что конкурс выиграет Ван»

23 января 1953 года Ван играл Первый концерт в зале Джульярдской школы. Долговязый техасец возвышался над инструментом. Его заставили поволноваться, но теперь эти волнения перешли в уверенность и решимость. Огромные руки Вана парили над клавиатурой, как крылья ястребов: бесстрашно бросались вниз и снова уносились вверх. Его интерпретация была построена на размахе и блестящей, отточенной технике. Находясь в эйфории от легкости, с которой он менял темп и динамику произведения, 18-летний музыкант пропустил несколько нот, но находившаяся в зале Розина все равно была в восторге. Она слышала в его игре браваду и красоту исполнения Антона Рубинштейна. Она чувствовала драматический русский дух, мужественный, взрывной, немного нахальный и бесшабашный. Этот дух удерживался длинными, лирически элегантными линиями Листа и был обрамлен определенной американской уравновешенностью, которая вылилась в волнующе мягкие фразировки.

В конце второго года обучения Розина поставила Вану оценку «Отлично» [RLP, Folder И, Box 27]. Она всегда восхищалась им, но теперь она его полюбила. Полюбила за отвагу и жизнерадостность, за детское удивление, за его отчаянную наивность. Тем не менее в Джульярде было немало людей, убежденных в том, что Ван никогда не достигнет вершин. Это был милый и непосредственный мальчик (однажды он уснул и чуть не пропустил свое собственное выступление) [VC, 55], но еще важнее было то, что это был милый техасский мальчик.

В Европе, которая восстанавливалась после войны и оказалась за железным занавесом, для американских музыкантов открывались совершенно беспрецедентные возможности. Но при этом почти все восходящие звезды, все юноши (девушки в этой области еще оставались редкостью) были евреями из Нью-Йорка русского и восточноевропейского происхождения. В этом не было ничего удивительного. В царской России места проживания большинства евреев были ограничены так называемой чертой оседлости. Здесь их облагали большими налогами, запрещали заниматься определенными профессиями, заставляли отдавать своих сыновей на военную службу, наконец, они страдали от погромов. В этих трудных условиях многие из евреев эмигрировали, а некоторые приняли православие – в их числе был дед Антона и Николая Рубинштейнов. Когда братья Рубинштейны основывали

Московскую и Санкт-Петербургскую консерватории, они добились того, что евреи, получившие ее дипломы, могли жить вне черты оседлости. Иными словами, музыка стала для бедных евреев из России и Восточной Европы тем же, чем позже стала для афроамериканцев легкая атлетика. Их потомки наследовали эту традицию; зрители считали, что именно они должны исполнять европейскую музыку и именно им можно доверять ее интерпретацию. Одна из самых талантливых пианисток начала XX века Люси Хикенлупер родилась в Сан-Антонио, штат Техас. Потом она сменила фамилию и имя и стала Ольга Самарофф, а затем вышла замуж за дирижера Леопольда Стоковского, обеспечив своему имени двойную защиту[64]64
  У этой смены имени и фамилии были прецеденты: так, выдающаяся британская пианистка, дирижер и композитор Этель Легинска (Ethel Leginska, 1886–1970) родилась в городе Халл, Йоркшир, и при рождении получила имя Этель Лиггинс (Ethel Liggins), а известная британская пианистка Маргерит де Пашман (Marguerite de Pachmann, 1865–1952) – это Мэгги Окэй (Maggie Okey) из Австралии.


[Закрыть]. Превращение светловолосого молодого баптиста с Юга США в звезду шло совершенно другим путем. Он был слишком местным, слишком американским.

Если от сверстников Ван прятал свое стремление к успеху, то перед Спайсерами он не скрывал своей решимости и чрезвычайной амбициозности. Когда он играл дома по ночам, Спайсеры были вынуждены оттаскивать его от рояля, чтобы на них не пожаловались соседи. Если приходили друзья, Ван обязательно хотел сыграть для них. Некоторое время он практиковался, сидя на полу, чтобы усилить запястья. Однажды после долгих занятий Ван вернулся домой, заламывая руки и крича «Я никогда больше не сяду за рояль!!!», но уже через пятнадцать минут он напряженно работал, полностью погрузившись в музыку. Он снова напевал, играл и останавливался только для того, чтобы сказать: «Ну разве это не прекрасно?»

Дочь Спайсеров, их единственный ребенок, умерла пять лет тому назад, и Ван стал для них сыном. Чету хозяев очень беспокоило практическое отсутствие у него интересов вне музыки. Сами Спайсеры были горячими поклонниками профессионального бейсбольного клуба New York Yankees, но Ван спорт терпеть не мог. Его комната не давала никаких намеков на то, что у него есть девушка; там висело всего три фотографии: мамина, папина и Розины Левиной. Правда, Ван любил фильмы с актрисой Барбарой Стэнвик, но главные его интересы в немузыкальной сфере были обращены к людям: он обожал компании и чувствовал себя в них очень непринужденно. Аллена Спайсера, старого принстонского волка, особенно возмущало то, что Ван никогда не читал книг или газет. Мальчик уделял мало внимания таким событиям, как взрыв первой американской водородной бомбы на атолле в Тихом океане или победа Дуайта Эйзенхауэра на президентских выборах 1952 года. Эйзенхауэр выиграл подавляющим большинством голосов – в частности, благодаря тому, что активно нападал на администрацию Трумэна, которая, по его словам, недостаточно активно противостояла ползучей коммунистической угрозе.

– Ван, – говорил Аллен, – если вы не будете читать заголовки в газетах, то никогда не узнаете, что началась война.

Ван только усмехался. Он жил в мире вечных истин, где время было всего лишь иллюзией. Даже если бы весной 1953 года он понял, в каких судорогах корчится измученная империя, в которую превратилась его любимая Россия, он вряд ли мог себе представить, что скоро у него появится шанс заставить замолчать всех музыкальных скептиков.

3. Преемник

В сумерках 1 марта 1953 года на так называемой ближней даче Сталина в Кунцево было устрашающе тихо[65]65
  Мое описание смерти Сталина основано прежде всего на воспоминаниях «из первых рук» – охранника Павла Лозгачева. См. Радзинский Эдвард. Сталин. – М.: Вагриус, 1997, 2000. Использованы также следующие источники: [КМ, 145–152]; Montefiore Simon Sebag. Stalin: The Court of the Red Tsar. – London: Weidenfeld and Nicolson, 1993. – P. 564–577; Медведев Жорес, Медведев Рой. Неизвестный Сталин. – М.: Фолио, ACT, 2002; Аллилуева Светлана. 20 писем к другу. – М.: Книга, 1989; Громыко А.А. Мемуары. – М.: Центрполиграф, 2015; Чуев Феликс. Сто сорок бесед с Молотовым. – М.: Терра, 1991. Описания часто противоречат друг другу: так, Хрущев вспоминал, что приехал на дачу Сталина рано утром 2 марта с Маленковым, Берией и Булганиным, тогда как Лозгачев рассказывал, что сначала приехали только первые двое, а Хрущев появился на четыре часа позже.


[Закрыть]. Ни одна занавеска не колыхнулась с раннего утра, когда после ужина, превратившегося в обычную пьяную вакханалию, четыре гостя один за другим попадали на задние сиденья своих лимузинов и умчались обратно в Москву. Впервые за все время хозяин дома приказал охранникам спать всю ночь, и они крепко спали до десяти часов. Обычно он просыпался между десятью и двенадцатью, но утро прошло, наступила вторая половина дня, и теперь они начали опасаться: не случилось ли того, что могло произойти. Но еще больше они опасались нарушить его приказ – «не беспокоить».

Около шести часов вечера зажегся свет в малой столовой. Охранники вздохнули немного легче и в полной боевой готовности стали ждать новых указаний. Но до десяти часов вечера их никто так и не позвал.

– Иди ты, ты должен забеспокоиться, – проговорил молодой охранник Павел Лозгачев, обращаясь к начальнику охраны Старостину.

– Я боюсь, – пробормотал тот.

– Ты боишься, а я – герой, что ли, идти к нему? – ответил Лозгачев. Но тут привезли почту – пакет из ЦК, а передача почты входила в обязанность Лозгачева.

– Ну что ж, – сказал он. – Я пойду, в случае чего вы уж меня, ребята, не забывайте.

Кряжистый охранник потопал по длинному коридору, соединявшему служебный дом с главным зданием дачи. Охранники всегда шумели, чтобы предупредить Хозяина о своем прибытии, а по дороге принимали вид, который так ему нравился, – принимали стойку «смирно», но без подобострастия.

Дверь в малую столовую была не заперта. За ней виднелись деревянные панели, недавно украшенные увеличенными фотографиями из журнала: мальчик на лыжах и малыш, обедающий под вишней. Лозгачев сделал шаг вперед, но ноги отказывались подчиняться. Там на ковре лежал Хозяин. Он был в пижамных брюках и в нижней рубашке, вокруг расплывалось пятно с едким запахом. Хозяин что-то промычал и с трудом поднял руку.

Охранник пересек комнату.

– Товарищ Сталин, что с вами? – спросил он. – Может, врача вызвать?

Это было опасное предложение. Начиная с ноября, Сталин арестовал сотни медиков, в том числе своего личного врача, по подозрению в заговоре с целью убить его и других высших руководителей. Многие из этих врачей были евреями; Сталин убедил себя, что евреи, известные своими связями с Америкой, являются смертельными врагами государства. «Бейте их, пока не сознаются – приказывал он своим палачам. – Бейте, бейте и снова бейте! Закуйте их в цепи, сотрите их в порошок!»[66]66
  Montefiore Simon Sebag. Stalin: The Court of the Red Tsar. – London: Weidenfeld and Nicolson, 1993. – P. 558.


[Закрыть]. Пропаганда так сообщала о результатах этой кампании: «Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода… состояли в наемных агентах у иностранных разведок»[67]67
  Birstein Vadim J. The Perversion of Knowledge: The True Story of Soviet Science. – Cambridge, MA: Westview, 2001. – P. 64. Имелись в виду разведки США и Великобритании.


[Закрыть]. Газета «Правда» заявила в связи с этим, что Америка и Англия «лихорадочно готовятся к новой мировой войне». Открытые суды над представителями медицинской пятой колонны должны были начаться через четыре дня…[68]68
  «Правда», 13 января 1958 года. Цит. по: HanhimäkiJussi М., Westad Odd Arne eds. The Cold War: A History in Documents and Eyewitness Accounts. – New York: Oxford University Press, 2003. – P. 427.


[Закрыть]

«Дз… дз…» – невнятно пробормотал Сталин. Рядом с ним на полу лежали газета «Правда» и карманные часы, которые показывали полседьмого. Сталин закрыл глаза и тихо захрипел. Лозгачев нетвердой рукой поднял телефон внутренней связи. «Быстро в дом!» – проговорил он. Пот бисером катился по лбу. Старостин прибежал в считаные секунды, за ним вскочили два других охранника. И замерли.

– Давайте положим его на диван, – предложил Лозгачев. Они перетащили тяжелое тело на мягкий розовый диван, и Старостин пошел звонить Игнатьеву, главе МГБ – Министерства государственной безопасности (с 1946 по 1954 год, затем КГБ). Игнатьев запаниковал и сказал, чтобы тот позвонил Берии, могущественному главе службы госбезопасности.

Остальные охранники перенесли Сталина с розового дивана на диван в большой столовой, где воздух был посвежее. Он задрожал, они опустили ему подвернутые рукава и накрыли вождя одеялом.

До Берии не дозвонились, но Старостин смог связаться с Маленковым, последним фаворитом и очевидным наследником Сталина. Маленков тоже попытался дозвониться до Берии, но через полчаса перезвонил и сказал, что найти его не смог. Прошло еще полчаса, и позвонил сам Берия. «О болезни товарища Сталина никому не говорите», – приказал он.

За это время Маленков разыскал вкрадчивого заместителя председателя Совета Министров СССР Николая Булганина и Никиту Хрущева, говорливого главу московской партийной организации, который был похож на неваляшку. Эти трое и Берия ужинали вместе со Сталиным прошлым вечером. Многие годы диктатор руководил своей империей из-за стола, подпаивая своих «дружков» и наслаждаясь тем, как они почти теряли контроль дешь – домой или в тюрьму», – признался как-то Булганин Хрущеву¹. Один за другим исчезали их товарищи, и скоро эта четверка осталась последней.

над собой и начинали доносить друг на друга, чтобы заслужить похвалу Самого. После еды усатый хозяин заводил патефон и смотрел, как другие танцевали на ковре. Однажды вечером он заставил Хрущева подпрыгивать на корточках и вертеться, исполняя казацкий танец гопак. Даже сам исполнитель уподобил себя корове на льду. «Когда Сталин приказывает танцевать, умный человек всегда танцует» [KR, 301], – заметил как-то Хрущев, характеризуя таким образом стиль работы всего советского правительства. Когда около пяти утра эта пытка заканчивалась, они, шатаясь, бежали прочь от дачи, благодаря Бога за то, что выжили. «Не знаешь, куда от него попадешь – домой или в тюрьму», – признался как-то Булганин Хрущеву[69]69
  Montefiore Simon Sebag. Stalin: The Court of the Red Tsar. – London: Weidenfeld and Nicolson, 1993. – P. 471.


[Закрыть]. Один за другим исчезали их товарищи, и скоро эта четверка осталась последней.

«Не знаешь, куда от него попадешь – домой или в тюрьму», – признался как-то Булганин Хрущеву. Один за другим исчезали их товарищи, и скоро эта четвер́ка осталась последней.

– Слушай, только что звонила охрана с дачи Сталина, – сообщил Маленков Хрущеву. —

Они считают, что со Сталиным что-то случилось. Будет лучше, если мы поедем туда. Ты можешь немедленно выехать? Мы за тобой.

Хрущев удивился: когда он уходил, Сталин уже был довольно пьян, но находился в прекрасном расположении духа: он тыкал своего тучного протеже в живот и называл его «Мыкытой», высмеивая сильный украинский акцент Хрущева [КМ, 146].

В три часа утра легковой автомобиль миновал березки, серебристые ели, замаскированную батарею зениток и подъехал к воротам в двойном периметре ограждения.

Маленков и Берия вышли из машины. Они составляли странную пару: Маленков, бывший привередливый хранитель партийных архивов, тучный, с зачесанными назад волосами, был похож на дородного пекаря. Берия, вальяжный «мясник», руководивший спецслужбами и известный извращенец, тоже был довольно упитан, но в пальто с поднятым воротником, черной фетровой шляпе и пенсне с толстыми линзами, из-за которых, кажется, выскакивали глаза, больше напоминал пронырливого детектива из какого-то мультфильма.

– Что с Хозяином? – спросил Маленков одного из охранников. Маленков был в скрипучих ботинках. Зайдя внутрь, он их снял и засунул под мышку.

Лозгачев все еще находился рядом со Сталиным. Тот, казалось, храпел.

– Не видите разве, что товарищ Сталин спит? – в грубой форме набросился на дежурных охраны Берия. – Ничего серьезного, а вы паникуете по пустякам. Поедем, Маленков! – Охранник попытался объяснить, что случилось, но Берия сказал ему, чтобы тот не беспокоил их и не тревожил товарища Сталина. Двое уехали.

Снова оставшись наедине со Сталиным, Лозгачев начал представлять себе, какие его ждут катастрофические последствия, если Вождь умрет в часы его дежурства. Он разбудил начальника охраны и убедил его снова вызвать к Сталину людей из его внутреннего круга. Вскоре после семи часов утра на даче появился Хрущев.

– Как Хозяин? – спросил он.

– Очень плох, – ответил Лозгачев. – Все-таки что-то с ним не так.

– Скоро будет медицина, – заверил его Хрущев.

Постепенно комната заполнилась партийными руководителями. Некоторые из них открыто плакали. На короткое время Сталин открыл глаза, и они сверкнули обычным тигриным блеском. Казалось, он узнал окружающих. «Товарищ Сталин, – склонился над ним его старый сподвижник Ворошилов. – Мы все здесь, твои верные друзья и соратники. Как ты себя чувствуешь, дорогой?» Но в этот момент Сталин снова потерял сознание.

В полдесятого наконец, прибыли врачи. Ни один из них никогда раньше не лечил Сталина, и при осмотре у них дрожали руки. Стоматолог уронил вставную челюсть диктатора. Остальные долго пытались расстегнуть ему рубашку, и в конце концов Лозгачев ее разорвал. К большому облегчению охранника, врачи диагностировали у Сталина обширный инсульт и кровоизлияние в мозг.

Игнатьев, главный исполнитель по делу врачей, который лишь два года назад возглавил тайную полицию, оставался снаружи: он был слишком напуган, чтобы войти к Сталину. «Заходите, – махнул ему рукой Лозгачев. – Не стесняйтесь!»[70]70
  Montefiore Simon Sebag. Stalin: The Court of the Red Tsar. – London: Weidenfeld and Nicolson, 1993, – P. 572.


[Закрыть] Несколько месяцев тому назад, когда Сталин накричал на Игнатьева, у того случился сердечный приступ…

Дочь Сталина Светлана приехала прямо с урока французского. Ее встретили и обняли Хрущев и плачущий Булганин. Позже появился ее брат Василий – как обычно, пьяный. После прошлогоднего первомайского парада, когда Василий дал разрешение на полеты в плохих погодных условиях, в результате чего разбились два бомбардировщика Ту-4, Сталин сместил его с поста командующего ВВС Московского военного округа. Не зная причину вызова, Василий принес с собой карты на случай, если придется отчитываться о работе. Узнав об истинной причине, он стал рваться в комнату охранников и кричать, что его отца убили. С трудом его затолкали в машину и отправили домой.

* * *

Приезжали все новые и новые врачи – для консультаций. Они ставили Сталину за уши пиявок, прикладывали ему холодный компресс к голове, делали инъекции камфары, ставили клизмы с сульфатом магния, брали анализы мочи, оставляли инструкции, как давать ему сладкий чай и суп из ложки. Позднее вкатили в комнату аппарат для искусственной вентиляции легких, чем-то похожий на гроб, – молодые специалисты смотрели на него широко раскрытыми глазами. Время от времени Сталин стонал.

Булганин остался с пациентом, а остальные трое партийных деятелей поехали в Кремль на совещание, которое проходило в кабинете Хозяина. В кабинете находились десять членов старого Политбюро, которое Сталин в прошлом году заменил на расширенный Президиум. То есть присутствовали Берия, Маленков, Хрущев, а также пожилой Ворошилов и наставник Хрущева Каганович по прозвищу Железный Лазарь, бывший сапожник, который руководил тяжелой промышленностью и массовым террором. Здесь также присутствовали бывший министр иностранных дел Вячеслав Молотов, хладнокровный и жесткий человек, которому Ленин дал прозвище Железная задница, и бывший министр внешней торговли Анастас Микоян, эмоциональный армянин с блестящими черными глазами и сверкающими, плотно сжатыми зубами. Последние два гостя были старыми кремлевцами, которых Сталин недавно раскритиковал и публично отстранил от власти. Таким образом, уже через несколько часов после инсульта Хозяина в стране восстановилась старая структура власти.