Текст книги "Простая тайна. Заметки о современном христианстве"

Пост – дело добровольное, но необходимое

– Батюшка, благословите первую седмицу на хлебе и воде!

– А выдержите, не изнеможете? Может, лучше все-таки хоть чай горячий с медом, а то и каши немного?

– Выдержу, не волнуйтесь!

– Отче, у меня со здоровьем сейчас неважно… На молочное разрешите?

– А что со здоровьем-то?

– Да знаете… Нервная я какая-то стала, на людей срываюсь…

Сколько таких диалогов можно слышать как в преддверии, так и в течение поста! Причем – из года в год, из раза в раз. Трудно, оказывается, разобраться с личной мерой поста, ой как трудно!

Есть, конечно, Типикон, есть уставные указания – как в какие посты в различные дни седмицы надлежит поститься. Но совершенно очевидно, проверено не просто опытом, а бесчисленными опытами: немощь современного человека, телесная и душевная, такова, что поститься «по Типикону» могут очень и очень немногие. Поэтому в любом случае отступление от должного можно признать почти что неизбежностью.

Если говорить о сложившейся в наши дни традиции пощения, то, скажем, Великим постом принято вкушать исключительно растительную пищу, в субботу и воскресенье добавляя в нее подсолнечное или оливковое масло. Это нигде не записано, не «регламентировано», но наиболее распространенная практика такова. Это – некий средний путь, то, что большинству посильно. Кто-то сверх того может осилить сухоядение, а для кого-то оно – прямой путь к язвенной болезни, которая легко может поставить под угрозу срыва пост как таковой. Кому-то, чей желудок слаб, чей телесный состав некрепок, растительное масло необходимо и в будние дни, ведь нет воли Божией на то, чтобы пост разрушал, полностью обессиливал нас.

Чем необходимо руководствоваться, определяя меру поста лично для себя? Наверное, в первую очередь двумя вещами: желанием подвига и здравым смыслом, без которого подвиг рискует иногда обратиться в самоубийство. Но вместе с тем не следует забывать и о такой важной вещи, как совет и благословение духовника. Так, по совету и благословению, будет правильней, а главное – смиренней и потому душеполезней. Только надо уметь при этом внятно и четко объяснить духовнику, каковы личные обстоятельства, какие есть проблемы со здоровьем, чтобы он, отвечая на заданный вопрос, не был вынужден действовать вслепую.

Как правило, готовность или же неготовность человека поститься, если не по уставу, то хотя бы близко к нему, определяется в большей степени его произволением, нежели состоянием здоровья. И потому дело духовника – кого-то притормозить, убедить не истязать себя, а кого-то, напротив, побудить к большей ревности, помочь стряхнуть с себя тяжкие узы саможаления.

Кому из нас, священников, не приходилось видеть бабушек, лет за восемьдесят, которые с великим трепетом и сокрушением испрашивали благословения на вкушение постного масла во время Святой Четыредесятницы или со слезами каялись в этом вкушении, как в великом грехе? И в то же самое время – пышущих здоровьем молодцов, которые просили благословить постом на мясо, сетуя на то, что нет сил на… тренировки в спортивном зале и мышечная масса не растет? Приходилось, конечно, и не раз.

Пост, вне всякого сомнения, дело добровольное, как, впрочем, и принятие христианства. Это с одной стороны. С другой же – христианин, постом пренебрегающий, вряд ли может быть назван христианином полноценным. И суть тут, разумеется, не в виде и количестве пищи, не в питательности или «воздушности» ее, а в послушании или непослушании Церкви, в уважении или неуважении к ней, в единстве с ней или разрушении ее. Пост необходим не только как аскетический подвиг, не только как то, что «полезно», но и как то, что сродняет нас со всеми святыми, которые своей жизни без поста не мыслили. Он, если можно так выразиться, один из тех факторов, которые «напоминают» нам о том, что мы христиане, когда мы начинаем об этом забывать.

Снисхождения и послабления могут быть, но причины для них потребны веские, основательные. Какие, например? Скажем так: если этого послабления требует состояние нашего здоровья, если это требование носит характер объективный, то разумно будет о послаблении попросить. Не является причиной для оставления поста простуда. Не причина – легкая, вполне переносимая слабость. В то же время однозначными причинами могут быть, к примеру, резкое падение гемоглобина или недавно перенесенная тяжелая полостная операция.

Да, часто сегодня бывает так, что человек идет к врачу и слышит:

– Вы что, с ума сошли?! Какой еще пост! Сейчас весна, авитаминоз, у вас на работе нервные перегрузки, даже думать забудьте об этих ваших постах. Что за изуверство такое!

Если такими рекомендациями руководствоваться, то о посте и правда можно забыть. Но не стоит всякому врачу в данном вопросе безоговорочно верить: в подобных советах нередко просматривается скорее идеология, нежели соображения медицинского характера. Классическая советская психиатрия, например, рассматривала любые проявления религиозности как признаки душевной болезни. И что с того? Коли уж советоваться по поводу поста с доктором, то лучше, чтобы это был человек верующий, который и сам постится, и от предрассудков антирелигиозных свободен.

Хотя надо признать, что немощь телесная, к сожалению, часто приводит к ослаблению произволения. И не потому только, что она настолько велика, что так удручает человека. Когда ты постишься «по уставу», то сознание того, что ты все «делаешь как надо», наполняет тебя радостью (если, конечно, не гордостью) и дополнительно придает сил. А когда от устава приходится то и дело немощи ради отступать, то, наоборот, начинаешь малодушествовать: «Все равно я не пощусь как следует… Эх! Съемка я вот это. И то…» Но это все – от непонимания сущности поста, его смысла.

Пост – самоограничение, утеснение плоти ради высвобождения из-под ее ига духа, приобретение навыка отказываться от чего-либо услаждающего, доставляющего удовольствие, отвлекающего в конечном итоге от Бога, начальная школа борьбы со страстями. И ориентироваться в отношении строгости поста надо не только на устав, но и на то, что конкретно для нас – объективно, разумеется, по совести – является утеснением плоти.

В древности одни иноки постились, не вкушая пищи до девятого часа (по-нашему – до трех часов пополудни), другие – до вечера, некоторые вкушали пищу через день, третьи – раз в несколько дней, четвертые – однажды в седмицу. И вот на фоне всего этого спрашивает один болящий брат преподобного Варсонофия Великого:

– А если немощи ради мне придется вкусить пищу дважды в день?

– Немощи ради вкушай дважды, – отвечает святой.

– А что если немощь потребует вкусить пищу трижды?

– Вкушай и трижды, – говорит преподобный.

Господь ожидает от нас труда в соответствии с нашими силами и возможностями, а каковы эти силы и возможности, насколько впечатляют труды – неважно. Главное, чтобы все было по совести. Не можешь есть однажды в день – ешь дважды, не можешь есть дважды – ешь трижды, но если можешь обойтись без четвертой трапезы – обойдись. Больной желудок, язва, панкреатит, и потому жизненно необходимы, скажем, кисломолочные продукты? Благословись у духовника и вкушай их со смирением, но не прибавляй к этому от себя жареное мясо, которое тебе не то что не полезно, а прямо-таки вредно.

Есть много способов утеснить себя – посильных, доступных, но вполне реальных. Из самых простых: для того, кто привык есть беспорядочно, хаотично, отказаться от «перекусываний» между завтраком-обедом-ужином – серьезное ограничение. Не есть того, что особенно нравится, но без чего можно обойтись, – тоже. Да мало ли еще в чем может себя человек постом ограничивать и утруждать! Было бы только желание, было бы усердие, было бы понимание: чем больше потрудишься, тем светлей, тем радостней будет Пасха.

Мне никто не поможет…

Заканчивается воскресная служба. Как это обычно и бывает, подходят люди: кто-то– побеседовать, кто-то– задать вопрос, кто-то – обсудить намеченные дела по приходу. Сначала говорим в храме, потом перехожу в кабинет: там мы и присесть сможем, да и требуют некоторые беседы большей, скажем так, камерности. Часа в два пополудни, когда, кажется, со всеми я уже переговорил и можно что-то, наконец, перекусить после литургии, дверь открывается, и заходит человек с очень скорбным лицом, глазами, наполненными печалью, так что мысль о чашке чаю сразу отбегает далеко прочь.

– Вы сейчас проповедь говорили о гадаринском бесноватом, – начинает он немного, как мне подумалось, издалека. – Так это я…

И как бы в ответ на мой встревоженно-недоуменный взгляд поясняет:

– Многие годы я себя убиваю и даже не знаю, почему еще не сделал этого на самом деле… А в вашей проповеди со многим я не согласен.

Пытаюсь соединить оба высказывания вместе, но потом отказываюсь от этой задачи. Важнее ведь другое: что за беда, что за несчастье привели человека в такое состояние, что он уже многие годы помышляет о смерти как о чем-то вожделенном и ощущает себя при этом бесноватым?

Об этом я, конечно же, и спрашиваю.

– Ничего особенного со мной не происходило. Просто мир сошелся в одной точке и стало невыносимо больно, словно ад в душе. Это такая мука… Жить нет никаких сил! Вот вы мне сейчас, я знаю, какие-то советы будете давать… А вы сами-то были в таком состоянии? Знаете, что это такое?

Думаю, что знаю – хотя бы отчасти. И говорю о том, что мог бы сказать в подобном случае самому себе и в той или иной форме не раз говорил. Жизнь – удивительный дар Божий, и как же не благодарить Господа за нее, даже если и бывает она периодами совсем не проста, если одно испытание сменяет другое и потеря следует за потерей? Она наполнена свидетельствами Его любви, которые и в самых скорбных обстоятельствах остаются очевидными для верующего сердца. И даже если вся жизнь представляется сегодня одной сплошной, непрерывающейся черной полосой, теплится в душе надежда на Бога, убежденность в том, что будет в ней что-то хорошее – то, ради чего и дал Он ее тебе. Иначе и быть не может!

А если речь идет лишь о том, что тебе «просто» тяжело – не из-за событий каких-то трагических, не из-за потери близкого человека, не из-за чьей-то подлости и чьего-то предательства, а из-за того лишь, что не умеешь ты жизни радоваться, ценить каждый ее час и быть благодарным ее Подателю за саму возможность бытия, то учись этому – и научишься, и выйдешь из этого «мрака осязаемого».

Человек смотрит на меня – тяжело, не мигая – и резюмирует:

– Вы неправы.

И опять, упреждая мои дальнейшие вопросы, дополняет:

– Вы, как и все, ничего не понимаете: у меня нет ничего этого – ни благодарности, ни сознания, что жизнь – дар… Я просто не могу жить. Я разрушен. Чем? Да ничем, просто…

Я снова говорю о том, что знаю наверняка, в чем убежден, в чем не сомневаюсь нимало:

– Если потрудитесь, то и осознание это придет, и благодарность душу наполнит. Мы так устроены, что когда понуждаем себя к определенным размышлениям, когда останавливаемся на мыслях по-настоящему важных, истинных, то постепенно раскрывается нам их глубинный смысл и начинаем мы не только умом соглашаться с ними, но и сердцем их силу ощущать. А что до «разрушенности»… Человек обладает удивительной способностью к восстановлению. Он может быть «разобран до основания», выжжен, в пепел буквально горем превращен – и восстать, несмотря ни на что, из этого пепла, подобно фениксу. Только бы было у него такое желание и не забывал бы он о том, что не способен без Христа ни на что, зато с Ним может все.

– А я не хочу восстанавливаться. Я ничего не хочу!

– Подождите, а зачем же вы тогда пришли, если и правда ничего не хотите?

– Чтобы вы мне помогли! Пациент приходит к врачу, чтобы тот ему помог!

– Совершенно с вами согласен… Только и врач может помочь пациенту лишь в случае, если тот готов выполнять его рекомендации, а если на все, что он ему ни посоветует, что ему ни выпишет, пациент отвечает лишь: «Я с вами не согласен» и «Мне ничем не помочь», – то какого же результата сможет он добиться?

На какое-то время воцаряется молчание. Затем человек немного оживляется:

– Да… И что вы мне еще скажете?

– Что скажу?.. Что поскольку вы давно пребываете в этом состоянии, вам обязательно надо обратиться к специалисту: хорошему невропатологу или психоневрологу, потому как и нервная система, и психика ваша очевидным образом существенно повреждены. И опять повторюсь: учитесь Бога благодарить за все и радоваться – как тому великому, что Он дает нам, так и самому малому. Оно тоже великое…

– Все это я уже слышал. Вам просто нечего мне сказать, вам до меня дела просто нет. Вам ни до кого дела нет! И знайте, что если случится что со мной, то и ваша в этом вина. Бог вас простит, и я прощаю, и вы меня простите!

На этом разговор обрывается, поскольку собеседник мой буквально выбегает из кабинета. А я остаюсь – расстроенный и подавленный. Но у меня и мысли не возникает догнать и остановить его. Не оттого, что не жалко. Не оттого, что «дела нет». Опыт подсказывает: бесполезно. И здравый смысл о том же говорит. Только помолиться, помянуть, воле и милости Божией предоставить.

И задуматься очередной раз: почему нельзя помочь всем? И почему нельзя спасти всех? Настолько нельзя, что и Господь – милостивый и любящий – не всех спасает…

Да потому что может человек настолько ничего не принимать, настолько все отвергать, что и захочешь ему что-то дать, а не сможешь. И, страшно сказать, не только ты – Господь не сможет, потому что не насилует Он воли человеческой, хотя бы и была она неразумной или безумной даже. Нет ситуации, когда помощь Его невозможна, нет обстоятельств, по-настоящему безнадежных, но есть состояние, когда человек и помощи не хочет, и надежде совершенно чужд. И что ни скажешь, что ни предложишь ему, на все один ответ будет: «Мне никто не поможет!»

Потому что не хочет человек никакой помощи и не нужна она ему. Потому что это – его выбор. И опять ничего не остается здесь после всех сказанных слов и всех употребленных усилий, кроме как помолиться и на Бога все возложить, в руки Его все предать.

Разве что еще запомнить все это и к себе применить, когда сам будешь в состоянии таком или похожем, когда себе будешь говорить, умом и сердцем помрачившись: «Мне никто не поможет!» Тогда как нельзя кстати придется воспоминание это – человек, входящий в дверь со словами: «Я – гадаринский бесноватый…» И так жалко, так нелепо, так страшно будет это вспоминать, что невольно встрепенешься и придешь в себя: «Нет, мне – поможет… Нет, мне есть за что благодарить… Есть чему радоваться…»

Какими разными могут быть слезы…

Бывает ли так, что священник не знает, что ответить на обращенный к нему вопрос? Бывает. Не потому, что забыл что-то из семинарского или академического курса, не оттого, что у него нет времени, не по той причине, что ему недостает духовного опыта… Не знает потому, что ответа прямого, непосредственного, пожалуй, что и нет. По своему опыту могу сказать: случаи такие, как правило, не просто запоминаются. Они врезаются в память так, что ничем их оттуда не вытолкнешь, не вытравишь. Да и не надо.

Были и в моей священнической жизни, среди прочего, два эпизода, которые тяжелее всего легли на душу. В обоих я пытался помочь, утешить, поддержать, но тем не менее на сердце осталась тяжесть, которая и по прошествии времени ощущается так же – с такой же силой и с такой же болью.

* * *

Эту пожилую женщину невозможно было не заметить в храме: я еще не видел ее лица, но почувствовал вдруг, что она до краев переполнена страданием – острым, нестерпимым, запредельным каким-то. Она стояла перед панихидным столиком – тетраподом, держа в руке свечу. Свеча была зажжена, но она почему-то никак не решалась поставить ее. Горячий воск стекал на ее пальцы, обжигая их, но, кажется, женщина даже не замечала этого.

Я подошел к ней, понимая, что ей что-то нужно подсказать, что-то посоветовать. Но когда она обернулась ко мне, я даже не смог ее ни о чем спросить: по щекам ее катились слезы, а в глазах стояла такая невысказанная мука, что я поневоле замер, не решившись заговорить первым.

Она заговорила сама:

– Батюшка, как мне быть? У меня умер внук. Он маленький, ему всего двенадцать лет. Как мне молиться за него? Он повесился…

Ее качнуло, я поспешил усадить ее.

– Вы понимаете, он был очень хороший, очень светлый. Но всегда такой молчаливый – скромный, застенчивый. А мне рассказывал все. Почти все. А потом вот это… Он мне снится: грустный такой, плачет, просит помочь. Говорят, что за самоубийц молиться нельзя, что это грех большой, но как мне не молиться?

Я слушал и думал: что же такое могло случиться с маленьким мальчиком из благополучной семьи, застенчивым и скромным, трогательно любящим бабушку, чтобы он принял такое страшное решение? Он не относился ни к какой субкультуре, не входил ни в какую группу или группировку, он был обычным школьником, который читал дома книжки, возился с недавно подаренным ему щенком. Что в семье подвигло, подтолкнуло его к этому непоправимому шагу?

Не в семье… Все выяснилось уже тогда, когда ничего нельзя было изменить, когда его нельзя было расспросить ни о чем, нельзя было утешить, успокоить, убедить, что, несмотря ни на что, все равно можно и нужно жить.

Выяснилось и то, почему он был так молчалив и замкнут последнее время. И то, почему закрывался в ванной и что-то старательно и подолгу отстирывал там. Отстирывал кровь…

Все рассказали одноклассники, которые, как водится, молчали от страха до последнего, а потом, побывав на похоронах, увидев его – такого знакомого и незнакомого одновременно – больше молчать не смогли.

Его на протяжении нескольких недель на улице, по дороге домой, ловили и насиловали старшеклассники. Раз за разом. А он… А ему было так стыдно, так страшно, что он никому не мог об этом сказать. Ни папе, ни маме, ни даже бабушке. И боль и стыд заставили его уйти, сбежать от этой жестокости, от этого ужаса, от этого бесчеловечия.

Я понимал: что-то, наверное, в семье все же было не так, если самые близкие люди просмотрели то, что творилось с их единственным ребенком, не почувствовали, не распознали беды. Я понимал – и мне даже не было тогда за это как священнику стыдно, – что я бы просто… нет, и сказать не решусь, что сделал бы с этими малолетними недочеловеками, столкнись я с ними лицом к лицу. Стыдно за эти чувства и мысли стало уже потом. Но все это отступало куда-то далеко, на задний, едва просматривающийся план, когда я представлял этого мальчика, его страдание и страх, когда он мастерил своими руками петлю, когда затягивал ее на своей шейке, когда его тело билось, словно беззвучно крича, протестуя против этого ужаса, против этого кошмара и одновременно против своего решения.

Я пытался найти для бабушки слова утешения. Я, конечно, говорил ей, что она может молиться за внука, понимая, что не могу сказать по-другому, объяснял, как написать заявление в каноническую комиссию, чтобы получить разрешение на его церковное поминовение уже официально…

Но больше я никогда ее, к сожалению, не видел.

* * *

Мужчина средних лет, старше меня совсем ненамного, подошел ко мне после литургии.

– Вы уделите мне пять минут?

Подавленный, какой-то пришибленный, прибитый к земле, он вызывал острую жалость. По поведению в нем можно было бы заподозрить обычного просителя с историей о том, как он ехал из Владивостока в Омск, каким-то непонятным образом оказался в Москве, где у него украли все вещи и деньги, и теперь ему нужна помощь, чтобы добраться до дома, а не превратиться в бомжа. Можно было бы. Но слишком прилично он был одет и ни о чем не просил.

Он только задал мне сразу заставивший насторожиться вопрос:

– Скажите, а самоубийство – это всегда грех?

– Да, конечно, и грех, и ошибка – самая страшная, самая фатальная. Это отвержение Промысла Божия о себе, отказ от священного дара бытия.

– Но ведь я читал… Были, например, в древности мученицы, которые накладывали на себя руки, только бы не оказаться поруганными, не подвергнуться насилию от нечестивых.

– Были. Но это очень неоднозначные все-таки примеры. И потом, вы ведь не в такой ситуации.

– В такой, отец, именно в такой…

Очень обычная, стандартная, можно сказать, для нашего времени история с не совсем стандартным завершением… У человека был небольшой бизнес, он пытался его расширить, занял денег, партнеры обманули, остался практически ни с чем. А кредиторы оказались людьми совсем не простыми. Отобрав то, что у должника все-таки еще было, они предупредили, что, поскольку вернуть всех денег он не может, его, согласно зоновской терминологии, опустят. Со дня на день.

– У меня никого нет. Нет друзей, которые могли бы защитить, нет возможности взять кредит, нет силовиков, к которым бы я мог обратиться. Что мне делать?!

Я посоветовал ему, не теряя времени, уехать: в Москве его ничего не держало, он ничем не был связан. Ехать на автобусах, попутках, лишнего не говорить, добраться до одного, другого или третьего не особенно посещаемого паломниками монастыря и там остаться – надолго, пока не забудется, не уляжется все. И уповать на то, что Господь все-таки не оставит.

– А если я не успею, если они меня пасут уже, если перехватят? Как я потом смогу жить? Что мне тогда делать?

Очень трудно ответить на такой вопрос. Но если вспомнить опять же мучениц – не тех, что сами покинули этот мир, бросившись со скалы или шагнув в раскаленную печь, чтобы избежать насилия, а других, которые доверились Богу всецело… Что говорили своим мучителям они? «На нас нет ни вины, ни какой-то нечистоты – все на вас, творящих такие дела. С вас и взыщет за наше растление Бог».

Я напомнил ему это, попросил все же не откладывать с отъездом, и он ушел. А мне оставалось лишь молиться о нем. Его я тоже больше никогда не видел.

* * *

Я нередко пытался да и пытаюсь помогать людям не только как священник – молитвой и советом. Я понимал и понимаю, что есть немало ситуаций, когда необходима помощь самим делом, даже если для тебя именно как священника оказать ее бывает непросто и даже вроде как бы не с руки. С руки или не с руки – а какой выбор остается, если все на тебе сошлось и объективно больше некому?..

Иногда что-то действительно удается сделать, иногда – не выходит практически ничего, иногда – лучше бы и не брался. Порой же просто понимаешь: ничего не поделать. И это тяжелее всего, потому что слишком часто приходится это понимать. Мир очень испорчен, очень жесток, и нередко ты невольно становишься свидетелем, очевидцем того, с чем очень трудно стоять лицом к лицу. И можно, кажется, только плакать от бессилия и боли. И можно услышать в это время в сердце своем такой страшный вопрос: и что же дает тебе твоя вера?..

Но ведь по-разному… По-разному плачут безутешно и отчаянно рыдающий грязный, оборванный беспризорник и уткнувшийся лицом в родные колени любящей матери, чувствующий на своих плечах тепло ее ладоней сын.

Вера… Она не дает чувствовать себя беспризорным. Она не дает чувствовать беспризорным кого бы то ни было. Она дает тогда, когда это необходимо, припасть к материнским… нет, Отцовским коленям и обрести единственное, невыразимое словом, необъяснимое тем, кто его не испытал, и в то же время всем доступное утешение.