Текст книги "Простая тайна. Заметки о современном христианстве"

Опыт последнего напутствия

.. Мне сказали, что у свечного ящика меня спрашивает какой-то человек. Я подошел, увидел перед собой интеллигентного мужчину лет сорока пяти – пятидесяти. Он сказал, что в соседней с ним квартире умирает одинокая старушка, а приехавшие к ней родственники почему-то никак не решатся дойти до церкви и пригласить батюшку, вот он и решил сделать это за них. Оказалось, что агония длится уже очень долго, но бедная женщина никак не может умереть, очень мучается, потому и подумал мой собеседник, что если и не удастся ее исповедовать и причастить, поскольку находится она в полубеспамятстве, то, по крайней мере, хорошо было бы пособоровать.

Конечно, я спросил его, о верующей ли, церковной женщине идет речь. Собеседник заверил меня, что, безусловно, да. Я быстро собрал все необходимое, и мы отправились в путь.

Войдя в незакрытую дверь квартиры и сразу из коридора ступив в комнату, мы увидели горестную и страшную картину. Перед нами на кровати лежала женщина, тело которой походило в полном смысле слова на мумию: настолько оно было истощенным, высохшим. Пергаментная желтая кожа обтягивала кости, полуоткрытые глаза закатились, дыхание было хриплым и прерывистым.

Я подошел ближе. Надо было все готовить к соборованию, но что-то меня удерживало… В этот момент меня кто-то окликнул. Это была молодая и до смерти перепуганная женщина, внучатая племянница умирающей.

Она попросила меня выйти из комнаты и, когда мы оказались на кухне, взволнованно зашептала, хотя мы были с ней там одни:

– Я последний раз видела двоюродную бабушку в детстве… А недавно она позвонила, сказала, что ей нехорошо, что больше у нее никого не осталось… Пока я приехала, ей стало уже совсем плохо. Она не хотела лечиться, но и врач, когда пришел, объяснил, что это уже возраст, ничего не поделать. А она стала меня просить позвонить одной нашей дальней родственнице, говорила, что ей надо что-то передать, иначе она умереть не сможет. Я позвонила, но та не захотела приехать. Я стала спрашивать, могу ли передать я, но умирающая отвечала, что она может это сделать только лично. Мне стало очень страшно… Потом она впала в такое состояние и несколько дней уже ничего не ест и не пьет – даже жидкость не проходит. А в шкафу у нее я нашла иконы, но они все перевернуты вверх ногами…

Конечно, мне не раз приходилось слышать подобные истории – про колдуний и ведьм, которые всю жизнь занимаются тем, что наводят на кого-то порчу и сглаз, привораживают-отвораживают, а потом никак не могут отойти в мир иной, пока не передадут кому-нибудь свой тяготящий душу «дар». И я не могу сказать, что в этих рассказах нет определенной доли правды. Дело тут не в порче и не в сглазе, не в возможности кому-то что-то передать, а совсем в другом. В каком-то смысле для того, чтобы понять, кто это такие – ведьмы да колдуны, надо знать, в чем заключается… святость.

Господь хочет пребывать, действовать в каждом человеке – настолько, что лишь наше сопротивление препятствует этому. В нас слишком много того, что не дает действовать благодати: наши грехи, страсти, а более всего – гордость и противящаяся Господу гордая же воля. И суть подвига заключается в том, чтобы очиститься, избавиться от всего, что Богу в нас мешает. Это то, что зависит от нас, – трудиться и подвизаться, а остальное – дело Божественной благодати, которая наполняет и преображает нас по мере достижения чистоты и смирения. Потому и называются святые сосудами Духа Святого.

Но гораздо проще стать сосудом дьявола. Здесь нет нужды в таком труде, в борьбе с худшим, что в нас есть, – наоборот, всему этому нужно дать свободу и… предложить себя собственному врагу в послушное и покорное оружие. Именно это и делают те, кто берется за изучение заговоров и заклинаний, кто учится «насылать проклятие», «делать на смерть» и т. д. И здесь тоже есть своя мера преуспеяния во зле, подобно тому как есть мера преуспеяния святых в добродетели.

Та сила, которая неспособна созидать и может лишь разрушать и умерщвлять, действует через людей, по собственному желанию ставших ее проводниками. Действует на тех, кто сам не живет по Богу и в Боге, кто своими грехами и нераскаянностью делает себя легко уязвимым, является простой добычей. Порой же – и такие примеры мы можем видеть даже в жизни некоторых христианских подвижников – Господь попускает приобрести опыт страдания от этой темной силы и праведным людям.

И разумеется, когда приходит пора умирать, когда душа вот-вот предстанет на суд перед Сотворившим ее, то начинает она мучиться и страдать. Великое благо, если осталась в ней способность к покаянию. Но это у подобных людей редкость. Чаще они так и отходят – в страхе, мучениях и без покаяния.

Я не мог судить о том, насколько справедлива была в своих подозрениях родственница умирающей. Ее била дрожь, она не могла спокойно говорить (хотя впоследствии, когда она пришла в храм несколько дней спустя, я увидел перед собой совершенно спокойного, адекватного человека). Она страшно боялась в это время подойти к своей двоюродной бабушке, что-то поправить, прикоснуться к ней; было очевидно, что она опасается, как бы не «забрать ее силу себе».

Я понял, что в такой неясной ситуации соборование вряд ли будет оправданным действием: как бы там ни было, но эта женщина в любом случае церковным человеком не была и, находясь в трезвом уме и ясной памяти, желания приступить к Таинствам не выражала. Позвавший меня мужчина понуро стоял в коридоре. Заглянув в комнату и явно смущаясь, он сказал:

– Вы уж меня простите, мне почему-то казалось всегда, что она верующей старушкой была. Хотя почему казалось – сам не знаю…

Я успокоил его, заверив, что в любом случае намерение было добрым и Богу угодным, поэтому переживать не стоит.

Подойдя к лежащей на кровати женщине, я сам поправил на ней одежду, чувствуя при этом на своей спине взгляд ее внучатой племянницы (а вдруг на меня колдовская сила перейдет – таковы, видимо, были ее опасения). Надел поручи, епитрахиль и сделал то единственное, что мог и должен был здесь сделать священник: прочитал два канона.

Первый – на исход души, а второй – о «душе судимой», который предписывается читать, когда приблизившийся к вратам смертным долго страждет, но никак не может умереть.

Эти каноны, хотя они и есть в требнике, читаются сегодня редко, мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что даже священники, не первый год служащие, о них основательно забыли или и вовсе не подозревают о том, что подобные молитвословия есть. Отчасти это и неудивительно для нашей предельно расцерковленной эпохи. А с другой стороны, лишая человека подобного напутствия, мы лишаем его того последнего утешения, которое так необходимо душе в час тяжелейшего испытания. Конечно, священник далеко не всегда может присутствовать при умирающем в момент его ухода. Но если агония уже началась при нем, то он должен, не поленившись, прочесть канон на исход души, а если человек долго страждет, то и тот, другой, о «душе судимой». Или же может посоветовать это сделать родным, потому как и они могут прочитать оба канона мирским чином.

Это вообще очень назидательное и душеполезное чтение, недаром святитель Макарий, митрополит Московский, послал как-то царю Иоанну Грозному в ответ на просьбу предложить что-нибудь душеспасительное для ознакомления именно канон на исход души. И умирил потом бурю царского гнева простым вопросом: «А что есть для души полезней, чем помышлять об исходе своем?» А некоторые иноки в течение жизни своей монашеской выучивали этот канон наизусть и сами прочитывали его в преддверии смерти, как только духовник, дав возглас, полагал чтению обычное начало.

Потом я простился и ушел. А наутро вновь увидел в храме того мужчину. Он сказал, что вечером, вскоре после моего ухода, женщина умерла. Он был рад, что через него ее душа все же сподобилась какой-то милости от Бога. Был рад этому и я, хотя и не знал ни жизни почившей, ни того, какова именно была явленная ей Господом милость…

Просто потому, что Он позвал

Страстная седмица – самая скорбная, самая трудная во всем церковном году. И хоть живет уже сердце предощущением Воскресения, хоть вот-вот ворвется в нашу жизнь снова его радостный и чистый свет, не дремлет и враг и, как никогда, нападает на душу, теснит и морочит ее, старается ввергнуть в бездну какого-то мрачного, вязкого, никак не отпускающего уныния. Борет тем же, чем и обычно, но с удесятеренной силой.

И несут люди в эти дни свою скорбь и боль в храм, и просят помощи, и жалуются, и вопрошают…

Один из вопросов, на который священнику приходится отвечать часто и на который вместе с тем ответить удовлетворительно трудно, звучит примерно так:

– Батюшка… Я столько раз падал, спотыкался на одном и том же! Столько раз каялся и снова грешил теми же самыми грехами! Я не меняюсь, не исправляюсь, как мне быть дальше? Как мне поверить самому себе, что вот сейчас я покаюсь, а потом не повторю вновь тех же самых темных и постыдных деяний? Руки опускаются уже… Как же мне заставить себя все равно идти дальше? Может быть, бесполезно все это? Может, не потерпит меня больше Господь? Может, и не надо уже идти?..

И это не вопрос подчас, а крик души какой-то. Исповедание немощи крайней, которую никак не удается преодолеть.

И отвечать трудно не только потому, что видишь перед собой человека, удрученного унынием, с погасшим взором, с утраченным интересом к жизни. Трудно прежде всего оттого, что Страстная – и для тебя Страстная, и отвечать надо не только ему, но и себе…

Что тут вспоминается?

Конечно же, тот самый брат, пришедший к древнему подвижнику:

– Авва, я пал.

– Встань и покайся.

– Я снова пал.

– И снова встань.

– Опять пал.

– И опять поднимайся.

– До каких же пор?!

– До тех пор, пока смерть не придет и не застанет тебя либо в падении, либо в покаянии.

Разве не ответ это? Ответ, и еще какой! Нет, значит, ни для кого – даже для тех, кто по-настоящему подвизается, никакого времени покоя, но вся жизнь – борьба, и это естественно, когда ты сначала падаешь, а потом встаешь, снова падаешь и снова заставляешь себя встать.

И еще вспоминается… Тоже древняя, церковным преданием освященная история, которую пересказывал кому-то из чад своих преподобный старец Оптинский Амвросий. Она о некоем человеке, который постоянно совершал один и тот же тяжкий грех. А согрешив, приходил в храм, опускался на колени перед Распятием и каялся, просил у Бога прощения и, проливая горькие слезы, обещал больше грех свой не повторять. Уходил и спустя какое-то время возвращался, чтобы каяться снова в том же самом. Наконец так изнемогла, так исстрадалась от этого душа его, что, войдя в храм, он перед Распятием дал обещание Богу, призвав Его Самого в свидетели на будущем Страшном Суде: больше никогда, что бы ни было, не совершать того греха. И вышел. И согрешил вновь. И вернулся в храм, и упал перед Распятием, умоляя о милости, и так, коленопреклоненно, умер. И было кому-то из отцов откровение о том, что принял Господь его покаяние, принял, хоть и не успел он ничего изменить в жизни своей, не успел исправиться. И вопрошал враг рода человеческого: «Как же так? Он грешил до самого смертного часа! Он пообещал перед Распятием никогда больше не повторять этого греха и тут же его повторил! И он прощен?!» И отвечал Господь: «Да, прощен, потому что и пав после этого обещания, он не отчаялся, не разуверился в Моей милости и любви и вновь прибег ко Мне в покаянии».

И разбойник на Кресте вспоминается.

И делатели единонадесятого часа.

И мученик Вонифатий, в какие-то мгновения из пьяницы и распутника в мученика за Христа обратившийся.

И преподобный Иоанн Лествичник с его обещанием: «Не ужасайся, если и каждый день падаешь, и не отступай от пути Божия, но стой мужественно; и без сомнения Ангел, который хранит тебя, почтит твое терпение. Когда язва еще нова и горяча, тогда удобно исцеляется; но застарелые, оставленные в небрежении и запущенные раны неудобно исцеляются; ибо для врачевания своего требуют уже многого труда, резания и прижигания. Многие раны от закоснения делаются неисцелимыми; но у Бога вся возможна (Мф. 19,26)».

И многое, многое еще вспоминается. А если и не вспоминается, то, по крайней мере, должно. Душу свою так важно укрепить, поддержать подобными свидетельствами, примерами и увещаниями, чтобы не взмалодушествовать, не изнемочь, не отчаяться и не погибнуть.

Не грехи губят нас. Не навыки недобрые. Не страсти, в сердце укоренившиеся. Нет. Губят – то самое отчаяние, неготовность идти дальше, неспособность надеяться на человеколюбие и милосердие нашего Владыки Христа, оставление посильного подвига, неверие в действенность покаяния. Вот наши самые страшные враги.

Но неужели… Неужели каждый, кто, несмотря ни на что, не опускает руки, кто кается, кто хоть черепашьим шагом, но движется вперед, обязательно достигнет спасения? Неужели все так просто и так… гарантированно?

Нет. И к сожалению, и к счастью – нет.

Пока мы здесь, участь наша не может быть решена. И спасение, как преподобный Петр Дамаскин писал, между страхом и надеждой совершается. Испугаешься, парализует тебя страх, отлучит от Бога, и погибнешь. Уверишься, что спасение уже «заработано» или же даром получено тобой, так что никому его у тебя не отнять, и тотчас лишишься его.

Между страхом и надеждой.

Продолжая путь и не ведая точно его конца.

Так путник пробирается сквозь бескрайнюю снежную равнину – никто не знает: удастся ли дойти? Одно точно: остановившись, замерзнешь, а идя вперед, имеешь шанс достигнуть цели. Имеешь шанс… Но не ради шанса идти надо.

И не потому, что «иначе нельзя». И не из-за страха замерзнуть, хотя хорошо, когда и он подгоняет.

Другое должно влечь вперед, не позволять опускать руки, сдаваться. Другое – понимание того, что так хочет Господь, а все остальное, по сравнению с этим, неважно. Идти потому, что так угодно Богу, и значит, спасительно по-настоящему. И идешь – не потому, что боишься. Не потому, что уверен в итоге пути. А просто потому, что вспоминаешь: Он позвал, и как же не откликнуться на этот призыв? И на этом успокаиваешься. И почему-то появляются силы. И воскресает надежда. И приходит радость. И заканчивается Страстная. И приходит Пасха…

Какой пост приятен и какой богоугоден

Великий пост – один из важнейших периодов церковного года, значение которого для души православного христианина трудно переоценить. Вместе с тем подлинный смысл, духовное содержание поста очень часто ускользает от понимания постящегося человека, оттесняется на задний план его внешней, телесной составляющей.

«Постимся постом, приятным, благоугодным Господеви: / истинный пост есть злых отчуждение, / воздержание языка, ярости отложение, / похотей отлучение, оглаголания, лжи и клятвопреступления. / Сих оскудение / пост истинный есть и благоприятный»[4]4
  Стихира в понедельник первой седмицы Великого поста.


[Закрыть].

Ниже представлена первая часть размышлений, посвященных первым двум строчкам этой стихиры.

* * *

Есть у преподобного аввы Дорофея среди многих его мудрых речений и такие слова, которые, без сомнения, стоит заучить наизусть и никогда не забывать. «Если человек, приступающий к какому-либо делу, – говорит этот святой, – не представляет цели своего труда, то труд этот будет напрасен». И в действительности нет такого дела и такого делания, в отношении которого это утверждение преподобного не оказалось бы верным. Не является в этом отношении исключением и пост.

Недавно, незадолго до начала Святой Четыредесятницы, мне попалась на глаза заметка, в которой приводились данные опроса, проведенного одной из социологических служб. Согласно им, пост в России собиралось соблюдать всего 2 % россиян. Мне трудно судить о корректности этих данных, но могу сказать однозначно: сегодня можно найти немало людей, которые постятся, не ходя в храм, не молясь и, более того, имея о христианстве и христианской жизни самые расплывчатые представления. Некоторые из них понимают пост как некую диету, полезную для здоровья, некоторые относятся к нему как к традиции, а некоторым кажется, что поститься в наше время… модно. И, конечно, практически никому из этих людей даже в голову не приходит, что то, что они называют «постом», не имеет с ним как с установлением церковным ничего общего.

Но это, впрочем, вполне естественно. Гораздо печальней, когда столь же смутные представления о сути поста имеет человек, считающийся воцерковленным, регулярно бывающий в храме, приступающий к Таинствам. А это тоже можно наблюдать нередко. Точное выверение в соответствии с Типиконом, какую пищу вкушать дозволяется и какую нет, разрешение со священником вопроса, что делать, если здоровье не дает возможности следовать уставным предписаниям буквально, посещение всех «обязательных» богослужений, усердная молитва дома, чтение святоотеческих книг и… решительное непонимание, ради чего все это делается, к какой цели должно вести. Отсюда – и чувство удовлетворения, с одной стороны: «Я ведь все делаю верно, я молодец!», и вместе с тем отсутствие подлинного плода – духовного. Труд есть, подвиг налицо, а результаты – не те…

А ведь в самом начале Четыредесятницы, в первой стихире на стиховне на вечерне в понедельник первой седмицы о сути поста сказано, кажется, все. Или, по крайней мере, самое главное.

«Постимся постом, приятным, благоугодным Господеви…» То есть вот он, главный критерий правильности поста: он должен быть «приятным, благоугодным» Богу. Может ли быть при этом так, что угодны и приятны Господу в первую очередь уставная строгость поста, скрупулезное исполнение Типикона, продолжительное пребывание в храме, какие-то иные подвижнические делания наши? Они все важны, полезны, но они ли – главное?

Где-то у игумена Никона (Воробьева), в одном из его писем, встречается такая мысль: что значат перед Богом все подвиги человеческие? Не бесконечно ли мизерны, ничтожны они перед Его величием? И если кто-то думает ими как таковыми угодить своему Творцу, то жестоко заблуждается.

Подвиги – лишь доказательство намерения человека измениться, стать ради Бога другим, лучшим и вместе с тем путь к этому изменению, его условие.

«Истинный пост, – говорится в стихире далее, – есть злых отчуждение». «Злые» – это то, что есть в нас недоброго, дурного, то, что стоит, словно стена какая-то, между нами и Богом: наши страсти, греховные навыки, глубоко укоренившиеся пороки. То, что убивает нашу душу, не давая ей идти к Свету и Светом наполняться, жить, и вместе с тем – то, что мы любим, чем дорожим подчас куда больше, нежели возможностью быть с Богом… Вот ради чего пост! Вот в чем его смысл и его суть! Он – замечательный инструмент, скальпель, с помощью которого мы можем постараться отделить от себя то, что с нами срослось, но не является нашим, а чуждо и враждебно нам. Воздержание, посильное утеснение и «озлобление» плоти, частое посещение храма, прилежание к молитве и чтению создают необходимые условия для того, чтобы мы увидели этого своего страшного двойника, «сиамского близнеца», с которым нам обязательно надо расстаться, умертвить его, чтобы жить самим. Увидели своего ветхого человека, ужаснулись ему и «отчуждились» от него.

Это самое важное и самое трудное. Есть люди, которым пост дается легко, чья телесная крепость такова, что они без труда могут не вкушать практически ничего, довольствоваться самым малым количеством пищи и пития на протяжении весьма значительного времени. Но нет никого, кто бы сподобился принять Духа, не пролив крови и пота в борьбе с самим собой, точнее – с этой темной и злой стороной нашего «я».

Как часто человек вообще не решается признаться – не кому-то, себе! – что есть в нем что-то, требующее безжалостного отсечения, решительно несовместимое с верой во Христа и жизнью со Христом! Ведь это «что-то» – такое привычное, такое удобное, такое любимое…

И даже признавшись, человек не может расстаться, не может сказать себе такие важные слова: «Се, ныне начах!» – и начать жизнь без того, чего в ней быть не должно. И кается человек, и плачет на исповеди, и все же говорит: «Не могу!» Словно узами какими-то опутана душа его, словно цепями прочными скована.

Но – вот милость и чудо Божие! – именно постом всего удобнее рвутся узы и расторгаются цепи. И рождается в сердце ненависть к возлюбленному прежде греху, и появляется забытое уже ощущение свободы идти вслед за Христом.

Рождается – как плод тех самых трудов, из которых складывается пост. Как то, для чего необходим он. Как то, при условии чего он на самом деле – «благоугоден и приятен», то есть принят.