Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Я не увлекаюсь такими вещами, господин Ким…  – он достал антикварный, инкрустированный перламутром портсигар, – музыка требует от исполнителя полной отдачи…  – господин Авербах откровенно лгал, но товарища Кима это не интересовало:

– Пусть на западе он что хочет, то и делает, пусть ударяется в любые загулы, – холодно подумал врач, – я уверен, что здесь его не выпустят из-под присмотра…  – они со Светланой Алишеровной не знали и не стремились узнать подробности операции:

– Наше дело подсадить его на препарат. Остальным займутся те, кому это положено по должности…  – господин Авербах выпустил кольцо ароматного дыма:

– Значит, никаких побочных эффектов у препарата нет…  – Сергей Петрович вспомнил крыс, не поворачивавших голову на звон колокольчика:

– То крысы, а то люди, – сказал он себе, – это как с пресловутым кроликом из пробирки. У людей пока ничего не получается, но люди и не кролики. В клинических испытаниях на пациентах в психиатрическом отделении препарат такого эффекта не дал, снижения слуха мы не заметили. Правда, мы торопились, проверка была скомканной…

Сергей Петрович уверенно ответил: «Никаких побочных эффектов, господин Авербах».

Недавно выстроенное, пахнущее свежей краской аспирантское общежитие университета оборудовали газовыми плитами. Стоя на кухне в старых джинсах и потрепанной майке, Инге варил себе кофе. Не ожидая от Советского Союза свободной продажи зерен, он привез не только несколько пачек, но и старинную ручную мельницу с медным кувшинчиком. Вещицы Сабина купила ему в подарок в Тель-Авиве, в лавке всякого хлама, как смешливо говорил Инге:

– Она с детских лет любит такие места, – думая о жене, доктор Эйриксен всегда улыбался, – она девчонкой таскала меня по лондонским барахолкам. Нет, я сам за ней ходил, носил ее сумки…  – кудрявые волосы защекотали ему губы, он услышал тихий шепот:

– Пожалуйста, будь осторожен, милый мой. Если с тобой что-нибудь случится…  – Сабина оборвала себя. Инге поцеловал большие глаза:

– Ничего не случится, – сварливо ответил Инге, – русские вовсе не дураки меня воровать. Сейчас мирное время, депрессией, как покойный мистер Майорана, я не страдаю. Никто не поверит, если я решу покончить с собой, еще и в Советском Союзе…  – следя за кувшинчиком, он усмехнулся:

– Я мог бы и не тащить сюда припасы, Комитет меня всем обеспечивает…  – холодильник на маленькой кухоньке забили провизией, от ветчины до икры, – надо оставить ребятам кофе, после симпозиума…  – на столе лежали его школьного образца блокноты. В Академгородке нашлась машинка с латинским шрифтом. Инге всегда печатал свои выступления незадолго до конференций:

– В процессе работы часто приходят в голову новые идеи, – объяснил он жене, – получается, что все поля исчерканы…  – этот симпозиум не должен был стать исключением. Инге говорил о своем исследовании в Институте Вейцмана:

– Одном из исследований, – поправил он себя, – остальные засекречены…  – на юге, в пустыне, Израиль строил второй ядерный реактор. Первый в стране реактор, работающий на легкой воде, поставленный из США, находился в научном центре «Нахаль Сорек». Работой на нем заведовала группа Инге:

– Второй реактор станет военным, – налив себе кофе, он подошел к окну, – армия страны получит ядерное оружие…  – наотрез отказываясь даже заниматься расчетами для таких проектов, Инге, тем не менее, был в курсе строительства в Димоне:

– В конце концов, ребята, мои нынешние подчиненные, собираются там работать, – невесело вздохнул он, – я не могу им ничего запрещать. Каждый, что называется, выбирает свою дорогу. Они израильтяне, патриоты страны…  – устав слушать надоедливое жужжание Коротышки, Иссера Хареля, Инге один раз отрезал:

– Мистер Харель, я давно все сказал господину Бен-Гуриону и повторяю сейчас вам. У меня два гражданства, британское и норвежское. В израильском паспорте я не заинтересован…  – Инге понимал, что достаточно ему согласиться на предложение израильтян, как он окажется связанным обязательствами перед страной:

– Американцы тоже выпишут мне паспорт, стоит мне хоть намекнуть, – он даже развеселился, – и Советы ухватятся за такую возможность, несмотря на случившееся в Норвегии…  – на брифинге секретной службы, в кабинете тети Марты на Набережной, Инге заметил:

– Не собираются они мне мстить, воровать меня тоже никто не будет. Они умные люди, они понимают, для чего, на самом деле, я еду в СССР. Они с меня глаз не спустят…  – не ожидая увидеть в Новосибирске Кепку, как звали в Лондоне Эйтингона, Инге предполагал, что операция проходит под его патронажем:

– Сюда, наверняка, прилетит генерал Журавлев, хотя нам он представится каким-нибудь административным работником…  – он набил отцовскую трубку, – и здесь же обретается Паук, однако он ко мне не приблизится…  – они долго обсуждали, стоит ли Инге, как выразилась тетя Марта, доставать Журавлева из нафталина:

– У нас не осталось рычагов влияния на агента, – задумчиво сказала она, – его дочь, то есть не его…  – Инге был одним из немногих людей, знавших о Маше Журавлевой, – бесследно пропала, на Северном Урале. Журавлев может испугаться, побежать в Комитет, сделать вид, что ты его вербуешь…  – тетя подытожила:

– Нам такого не надо, но ты будь начеку…  – Инге разглядывал набитую людьми автобусную остановку напротив общежития. Мокрый снег летел косыми струями. Широкая, застраиваемая улица пряталась в метели:

– Приезжие из Новосибирска, – понял он, – в Академгородке лучше снабжение…  – заглянув в местный, как щеголевато выражались советские коллеги, супермаркет, он обнаружил в магазине даже кубинские бананы:

– Хотя Куба лучший друг СССР, вернее, выкормыш СССР…  – в вестибюле общежития висели объявления о политинформациях, партийных и комсомольских собраниях, самодеятельных концертах. Местные ребята переводили Инге плакаты:

– На политинформации мне вряд ли кого-то подсунут, – он затянулся трубкой, – я туда не хожу. Но на концерте или вечеринке могут…  – девушек среди физиков и математиков было мало. Ни одна пока подозрения не вызвала:

– Но впереди симпозиум, прием в честь Тупицы, – напомнил себе Инге, – Комитет не обойдется без медовой ловушки для меня…  – Инге, разумеется, не собирался покупаться на прелести подсадной утки:

– Кроме Сабины, мне никто не нужен и никогда не будет нужен…  – он вздохнул, – если бы у нас еще появился ребенок…  – он замечал в темных глазах жены привычную грусть:

– Ладно, придумаем что-нибудь…  – бодро сказал себе Инге, – займись, наконец, работой, хватит прохлаждаться…  – он возвращался мыслями к показаниям дяди Максима о случившемся на Северном Урале:

– Тетя и дядя Степан тоже рассказывали о плато с семью скалами. На клыке, оставшемся от дяди Джона, изображено дерево с семью ветвями. Дядя Максим говорил, что в тех краях с ними случались галлюцинации, а тетя утверждала, что рядом есть мощная магнитная аномалия…  – Инге напомнил себе, что, сидя в Новосибирске, он может оказаться на Северном Урале только за казенный счет, как говорили в СССР:

– Здешние коллеги о плато не упоминают, а интересоваться такими вещами опасно. Нет, тетя Марта права. И дяди Джона и тети Констанцы нет в живых, как нет в живых Маши Журавлевой…  – толпа ринулась в подошедший автобус. Высокая девушка в потрепанном драповом пальто и темном платке лихо орудовала локтями:

– Молодец, – хмыкнул Инге, – нечего ждать, пока мужчины пропустят тебя вперед. Здесь проще с такими вещами, галантности в общественном транспорте взять неоткуда…

Налив себе еще кофе, он включил портативный транзистор производства «К и К». Транзистор был только транзистором. На Набережной могли поработать с конструкцией, поставив туда рацию, однако они не собирались рисковать:

– Но тебе и не нужно с нами связываться, – заметила тетя Марта, – в случае нештатной ситуации, пока к тебе прилетят даже из Москвы, пройдет много времени…  – западные радиостанции в СССР глушили. Инге слушал только передачи Московского Международного Радио:

– Кантата «Огненные годы», – провозгласил диктор на английском языке – автор слов товарищ Королёв, композитор…  – Инге выключил приемник:

– Под такое не сосредоточиться. Ладно, я сам себе радио. Сабине нравится эта песня…  – насвистывая:

– When the night has come, and the way is dark…  – он потянулся за блокнотами.

Покосившийся деревянный домик располагался на задах рубленного в лапу, как говорили в Сибири, старинного здания с тесовой крышей. Серая древесина поросла мхом, но бревна были еще крепкими. В крохотном сарайчике, пристроенном к стене, квохтали куры.

Октябрьская улица находилась в центре города, но сюда, на задворки бывшей Покровской церкви, никто не заглядывал. Храм закрыли перед войной, снеся с крыши купол и шатровую колокольню. Служащие городских учреждений, въехавших в бывшую церковь, не обращали внимания на пожилую женщину в темном ватнике и таком же платке, кормящую кур, развешивающую на крыльце заштопанные простыни. В домике не было электричества, жилица пробавлялась свечами и буржуйкой. Рядом с курятником она сложила небольшую поленницу. В сенях висел жестяной рукомойник. Мыться она ходила в заштатные бани неподалеку.

Кое-кто из старожилов бывшей Болдыревской улицы узнавал старуху в магазинах, однако она не любила долгих разговоров. Женщина только кивала в ответ на приветствие. Не задерживаясь в очередях, она складывала в плетеную авоську пачки ржаной муки, бутыль зеленого стекла с мутным постным маслом, цибики скверного чая. Хлеб женщина пекла сама, яйца по скоромным дням приносили куры. В кондитерский отдел она не заглядывала, не покупая даже самые дешевые конфеты.

Носик жестяного чайника наклонился над щербатой чашкой, запахло лесными травами. Бывшая игуменья Богородично-Рождественского монастыря в Тюмени, мать Пелагия, неожиданно ласково улыбнулась:

– Зверобой я сама собирала, о прошлом годе…  – лился уютный говорок, – в тех местах, где святый отче обретался…  – она перекрестилась, – куда ты ездила, чадушко…

День был постный, чай они пили с лесным медом. В комнатке, с темными иконами в красном углу, с мерцающей лампадкой, пахло ладаном. Мать Пелагия спала на топчане, который она и хотела уступить появившейся на той неделе гостье.

Надев очки, Пелагия просмотрела ее паспорт. Разумеется, бережно сложенная втрое, выписанная от руки бумага, никаким паспортом не была:

– Выдано от царства Иерусалимского, священного града Христова…  – все истинно верующие пользовались дореформенным правописанием, – Господь защитник живота моего, кого я устрашусь…  – девушка представилась рабой Божьей, девицей Марией:

– Пострига у меня пока не было, – призналась она, – святый отче в ските сказал, что таких молодых не постригают. Мне дали послушание на два года, а потом велели вернуться на Урал, где я войду в вертоград праведности…  – послушанием Марии было проехать всю Сибирь:

– От конца до края, – она ловко мыла полы в комнатке, – отче снабдил меня адресами истинно верующих на Урале, я побывала в Тюмени, в Тобольске…  – мать Пелагия вздохнула:

– Должно, ты и обитель нашу видела…  – девушка выжала тряпку. Яркие, голубые глаза блеснули холодом:

– Я цельную ночь рядом с монастырем отстояла на молитве. Антихристы в священных стенах водку разливают…  – девушка брезгливо скривилась. Мать Пелагия кивнула:

– В тридцатом году нас разорили, к тому времени я пять лет игуменствовала. Сестер и послушниц арестовали, рассовали по тюрьмам и ссылкам…  – матери Пелагии сначала выписали, как она выражалась, всего три года лагеря, с поражением в правах:

– Зато я сподобилась побывать на Соловках, пусть и за казенный счет, – заметила она, – потом я год прожила в Москве, в тайной обители. Потом опять арест, и уж тогда я получила пять лет, как упорствующая…  – мать Пелагия окончательно освободилась из лагерей только после двадцатого съезда:

– Я здешняя, новониколаевская, – объяснила она девушке, – но, когда я родилась, никакого город не было, только деревни стояли на Оби…  – город основали через три года после появления на свет тогда еще Пелагеи:

– В шестнадцать лет я пришла сюда нянькой…  – она повела рукой за окно, – при Покровской церкви был приют для матерей с младенцами…  – старуха закрыла морщинистые веки:

– Для постоянного призрения сирот обоего пола и для дневного ухода за малолетними детьми матерей, выходящих из дому на поденную работу…  – Мария отозвалась:

– Столько лет прошло, а вы все помните наизусть…  – игуменья усмехнулась:

– Ты тоже псалтырь с минеей наизусть знаешь. Я в лагерях каждый день молилась по памяти, а в воскресенье устраивала общую службу…  – за незаконную религиозную пропаганду, как выражались в тогда еще НКВД и МГБ, мать Пелагия немало отсидела в БУРе:

– В праздники я никогда не работала…  – она поболтала в чае кусочком соты, – пусть что хотели бы, то со мной и делали…  – после начала первой войны, Пелагея, послушница, с дипломом сестры милосердия уехала на фронт:

– Я работала в санитарном поезде, – добавила она, – начальницей у нас была светская дама, однако тоже при дипломе. Иванна Генриховна долго жила за границей, но и в Сибири побывала. Муж ее здесь много строил…  – блеклые глаза Пелагии озарились мимолетной грустью:

– На фронте я почти отказалась от будущих обетов, – она помолчала, – мы обручились, однако случился большевистский переворот…  – жениха Пелагии, офицера в Добровольческой Армии генерала Деникина, убили под Орлом в девятнадцатом году:

– Псы раскопали, что я служила сестрой милосердия у Деникина, – она подперла щеку рукой, – отчего моя пятерка в тридцать пятом году превратилась в десятку…  – после гибели жениха Пелагия решила не бежать из России:

– Жила бы себе сейчас спокойно, – она вскинула бровь, – на западе есть православные обители. Однако, как тебе, чадушко, дали послушание, так и я должна была пройти свое до конца…  – приняв в двадцатом году постриг, мать Пелагия вернулась в родную Сибирь:

– Мы не только сидели в обители, – заметила она гостье, – мы и по деревням ездили, где антихристы храмы закрывали. Мы спасали иконы, служили тайные молебны. На праздники у нас в монастыре тысячи человек собирались…  – тюменскую обитель, одну из старейших в Сибири, основали в семнадцатом веке:

– При Ильинской приходской церкви, – Пелагия подлила девушке чаю, – обитель воздвигли на пожертвование царицы сибирской, как ее называли, полюбовницы тюменского воеводы. Антихристы не отнимут у людей Иисуса и Божью матерь. Здесь остался один храм, и он всегда битком набит…  – мать Пелагия водила гостью на службу в Вознесенский собор. Храм закрыли в тридцать седьмом году, после расстрела новосибирского архиепископа Сергия, однако во время войны вернули верующим:

– Другие церкви все в руинах лежат, – кисло сказала мать Пелагия, – впрочем, ты у нас вообще Спасова согласия, раскольница то есть…  – девушка допила чай:

– Сие по нынешним временам неважно, матушка, – тихо сказала она, – Антихрист на всех ополчился, сейчас не время для раздоров…  – Пелагия неожиданно легко поднялась:

– Это ты верно сказала. Но в соборе тебе больше появляться не след, ты у нас бесовские бумаги отрицаешь, беспаспортная. Ладно, молебен мы с тобой сами споем…  – девушка хорошо знала службу, у нее был красивый голос:

– Она тоже красивая, только очень суровая – подумала Пелагия, – она год сама спасалась, в тайге…  – по словам гостьи, скит был мужским:

– Мне дали топор с пилой, отправили в лес…  – она даже хихикнула, – пришлось самой рубить келью, готовить на костре… Молиться я в скит ходила, но стояла за завесой. Припасы мне отец келарь оставлял, меня баловали, можно сказать…  – о прошлом гостья не распространялась, а мать Пелагия ее ни о чем не спрашивала:

– Даже по нынешним временам такое опасно, – отказавшись от топчана, девушка спала на полу, укрываясь пальто, – да и какая мне разница? Она верующая, она примет постриг и уйдет от мира…  – девушка хотела поселиться в тайге, основав женский скит:

– Где-нибудь в глухих местах, – сказала она, – куда Антихристу хода нет…  – мать Пелагия достала из поставца дореволюционную минею:

– Ладно, святому отче ты помолилась…  – при строительстве Новосибирского водохранилища ушла под воду могила чтимого в епархии старца, – в Академгородке побывала…  – гостья ополоснула в тазу посуду:

– И вовсе бесовское место, – решительно сказала она, – глаза бы мои его не видели. Но никак иначе до города было не добраться…  – она отряхнула руки о холщовый фартук:

– Поживу с вами до Покрова, а после праздника поеду дальше на восток. Хотя через неделю от Покрова ваши именины…  – Пелагия весело согласилась:

– Именно. Не положено гостю бросать хозяина перед торжеством…  – девушка поправила темный плат:

– Не брошу, матушка. Сегодня у нас память первомученицы Феклы, да…  – Пелагия вспомнила житие святой:

– Она обручилась со знатным юношей, но, услышав проповедь апостола Павла, решила посвятить себя Иисусу. Ее привели на суд и ее собственная мать вскричала:

– Огнем сожги беззаконницу посреди театра градского, дабы все жены впредь страшились, ее примером вразумленные…  – избежав от костра и травли дикими зверьми, святая закончила свои дни в пустынном житие, девяностолетней отшельницей:

– У Марии так же случится, – подумала мать Пелагия, – глаза у нее упорные…  – она кивнула: «Ее самой. Вставай за минею, пора обедню служить».

Кольцо Маша держала надежно зашитым в тайнике, в кармане ее полушерстяного платья. Кое-какие вещи, крепкие сапоги, теплую кофту, шарф с пальто и брезентовый рюкзак она получила от истинно верующих, гостюя у них в сибирских городах. Избегая попадаться на глаза милиции, она пользовалась пригородными электричками, короткими автобусными рейсами. Привечавшие ее люди часто жили на окраинах, в старых домиках. Маша помогала по хозяйству, присматривала за детьми, пела по памяти молебны. Забирать из скита минею было опасно, однако она знала воскресную службу почти назубок. В кармане ее рюкзака лежало дореволюционное издание Евангелий с Псалтырем.

Никонианскую книгу, как выразились бы в скиту, Маше подарили в Тюмени. Тамошняя ее хозяйка, тоже тайная монахиня, спасалась в Богородично-Рождественском монастыре:

– От нее я и получила адрес матери Пелагии…  – Маша слушала ровное дыхание настоятельницы, – хорошая она женщина…  – к именинам игуменья собиралась напечь пирогов:

– День скоромный будет, – девушка посчитала на пальцах, – с капустой и яйцом, с рыбой, ради такого праздника…  – Пелагия обещала и ржаную коврижку с медом. Пироги по престольным торжествам пекли и в скиту. Отец келарь всегда оставлял для Маши несколько кусков. У себя в келейке она могла только варить суп на костре:

– Хлебом меня тоже снабжали, – вздохнула девушка, – и вообще заботились обо мне…  – она не обижалась на десяток стариков, обретавшихся в скиту:

– Ясно, что я не могла с ними жить…  – Маша нащупала кольцо в шве лежащего рядом платья, – но и выгнать они меня не могли, я пришла к Иисусу. Пришлось дать мне топор и пилу, отправить в лес…  – она даже улыбнулась. Маша никогда ничего не строила, но, в конце концов, сумела возвести тесный сруб, накрыв его проложенным мхом тесом. Зимой она разводила костерок среди стен своего убежища:

– Но снег растапливать не пришлось. Рядом тек ручей, как у Ивана Григорьевича, да хранит Господь душу праведника…  – вспомнив столб черного дыма над лесом, Маша перекрестилась:

– Должно быть, он предпочел сгореть заживо, как никонианские мученики, но не выдать меня и папу…  – зимой в келье Маша читала и перечитывала при свете лучины житие протопопа Аввакума, взятое в скиту:

– Тогда, кроме чтения и молитв, мне больше нечем было заняться, но весной началась работа…  – получив от отца келаря семена овощей, она разбила рядом с кельей грядки:

– Моя репа, наверное, созрела, – поняла Маша, – настоятель обещал отвести мою келью под пустынное житие, пока я не вернусь…  – она еще не знала, вернется ли на Урал. Маша вспомнила размеренные обительские дни, далекий звук била, сзывающий братию к молебну, огоньки свечей, виднеющиеся из-за домотканой завесы:

– Я сказала матери Пелагии, что хочу отправиться дальше в тайгу, основать скит, – девушка закинула руки за голову, – но я лукавила, не говорила ей всей правды…  – в глухих местах Маше было бы легче перейти границу. Она хорошо помнила карту СССР:

– Китай или Монголия мне ни к чему, – вздохнула девушка, – в Средней Азии обитель не устроишь. Надо возвращаться на запад, – решила Маша, – пробираться к финской границе…  – она была уверена, что ее отец жив:

– Иисус и Богоматерь о нем позаботились…  – она перебирала самодельную лестовку, – дядя Джон тоже жив, я знаю…  – Маша напоминала себе, что обязана найти семью:

– У меня есть брат по матери, брат по отцу, есть кузены. Я должна вырваться из СССР…  – о Журавлевых она не думала:

– Они мне не родители, – Маша закрыла глаза, – только по Марте я скучаю. Бедная Марта, она вырастет с бесовскими игрищами, с комсомолом и партией, нашим рулевым…  – Маше было противно даже думать о таком:

– Все они антихристы, как Горский, как его внук…  – вспоминая Сашу, она боролась с тошнотой, – Господь их накажет…  – в окошко комнатки светила яркая луна. Ночи были морозными, по небу неслись рваные клочья туч. Маша поворочалась:

– Опять холодно, как в моей келье. Но буржуйка весь день топилась, почему так зябко…  – на нее пахнуло сыростью, вокруг царила чернота:

– Еще немного, немного…  – ноги не слушались, она ползла, помогая себе руками, – надо вырваться из-под земли, выйти на волю. Отец меня ждет, он спасет меня…  – над головой засвистели выстрелы, Маша сжалась в комочек:

– Ползи, – велела себе она, – тебе нельзя здесь оставаться…  – пошарив впереди, она натолкнулась на крепкую руку:

– Это не мой папа…  – девушка ощупала ладонь, – кто-то другой. Откуда я его знаю…  – среди свиста пуль она разобрала жалобный плач младенца:

– Что это за дитя…  – успела удивиться она, – разве у меня может быть ребенок…  – рука исчезла, все стихло. Маша задремала, свернувшись клубочком под пальто и вытертым одеялом матушки Пелагии. Луна освещала блестящие дорожки слез на лице девушки.

Все охраняемые палаты в закрытом отделении трешки, как звали в Новосибирске третью городскую психиатрическую больницу, были заняты.

Десять лет назад госпиталь переехал в новое, вернее, старое здание бывших Красных Казарм. Комплекс возвели в начале века для временного размещения войск, перебрасываемых на Дальний Восток. После революции в казармах разместили инфекционную больницу. У входа в главное здание на бронзовой табличке виднелся строгий профиль в буденовке:

– Здесь в январе 1920 года выступал на митинге соратник Ленина, член Сибревкома, стойкий борец за дело коммунизма, Александр Данилович Горский. В вестибюле висело привезенное из запасников недавно открывшейся картинной галереи парадное полотно: «Горский среди раненых красноармейцев». Александр Данилович, в небрежно наброшенной на широкие плечи кожанке, при маузере и гранатах, восседал за неизвестно как оказавшимся в больнице роялем. Судя по нотам «Интернационала» на инструменте, Горский вел спевку госпитального хора. Изображенное на холсте единственное просторное помещение комплекса, бывшую казарменную церковь, сейчас занимал зал заседаний больницы.

На острове Возрождения Светлана Алишеровна отвыкла от тесных каморок, куда обычно рассовывали психически неполноценных людей. В ее отделении все палаты были площадью с небольшую квартиру:

– Хотя у нас нет затруднений с отоплением, – напомнила себе она, – а здесь зимой бывает до минус сорока. Маленькие помещения легче протопить. Руководство не хочет ломать стены добротной кладки…  – доктору не нравилось отсутствие безопасных палат. Главный врач развел руками:

– Коллега, войдите в наше положение. В госпитале собраны опасные сумасшедшие, люди, проходящие судебно-медицинскую экспертизу, осужденные, ожидающие этапа. Мы, что называется, трещим по швам. Вы утверждаете, что больной абсолютно безобиден …  – по манере речи доктора Светлана Алишеровна поняла, что он раньше носил погоны:

– В Комитете тоже так говорят об осужденных, – вспомнила Светлана Алишеровна, – с неправильным ударением…

Она осматривала палату в сопровождении старшего товарища. 880 спокойно сидел в углу санитарной машины, встретившей их в аэропорту. Согласно инструкции внутреннего распорядка, в кузове оставались два охранника, однако, по мнению Светланы Алишеровны, нужды в надзоре не было. 880 не проявлял никакого стремления к агрессии. Она подошла к запыленному окошку. Яркое солнце отражалось в мутном стекле:

– Даже решеток нет…  – хмыкнула Светлана Алишеровна, – ладно, санитары круглые сутки сидят на посту, да и не убежит он никуда. Он вообще не распрямляется, только ползает или сидит на корточках…  – 880 почти всегда закрывал лицо руками, словно стараясь спрятаться от взглядов окружающих. Окошко выходило в чахлый больничный садик, с крашеным серебрянкой бюстом Владимира Ильича. На щите виднелся кумачовый лозунг: «Встретим XXII съезд КПСС ударным трудом!». Закрытое отделение пряталось за кирпичным забором с охраняемой проходной. Светлана Алишеровна вздохнула:

– Ладно, поездка всего на неделю. Покажу его на конференции и полетим домой…  – она выступала с докладом на основе своей будущей статьи о лечении синдрома лобных долей мозга. 880, не получавший никаких лекарственных препаратов, был отличным примером возникновения и развития заболевания. Местных медиков, впрочем, не стоило расхолаживать:

– Но и спорить у меня времени нет, – Светлана Алишеровна поджала губы, – меня ждет Сергей Петрович, с подопечным музыкантом…  – в расчете на контрамарку от маэстро, она привезла в Новосибирск парадное платье. На острове такие вещи носить было некуда:

– На вечеринках мы не наряжаемся, это выглядело бы смешно…  – она оценила свой маникюр, – а в отпуске Давид настаивает на спорте и туризме…  – Светлана Алишеровна считала долгом жены разделять интересы мужа:

– Две контрамарки, – решила она, – на концерт и в оперу. Когда я еще послушаю оперу не на пластинках и не по радио? Маэстро устроит нам отличные кресла в ложе…  – доктор кивнула:

– Хорошо. Но сообщайте мне о любых изменениях в его поведении, я немедленно приеду…  – она передала главному врачу картонный квадратик:

– Мы живем в загородной гостинице, – со значением сказала девушка, – этот пациент очень ценен. За ним надо внимательно следить…  – санитара, принесшего новому обитателю палаты обед, тоже проинструктировали в правилах безопасности:

– Ерунда какая, – решил крепкий мужчина, – он даже с пола не встает, куда он убежит…  – больной боялся выходить из санитарной машины. Забившись в темный угол, он мычал и раскачивался, махая руками:

– Его пришлось на носилки укладывать…  – санитар поставил на пол миску каши, – он словно ребенок…  – санитар тронул больного за плечо:

– Обед…  – громко сказал он, – каша с маслом и хлеб. Давай, ешь…  – пациент, сгорбившись, закрыл лицо ладонями:

– Ешь…  – санитар поводил перед ним миской, – каша вкусная, ячневая сечка…  – немного искривленные пальцы окунулись в кашу. Санитар заметил старые шрамы на месте ногтей, более свежие отметины на наголо бритой голове, с немного отросшим, седым ежиком:

– Его оперировали, – понял он, – вообще ему на вид лет пятьдесят. Наверное, он бывший зэка, потерявший разум, не дождавшийся реабилитации…  – больной, чавкая, размазывал кашу по лицу. Из рта потекла струйка слюны. Санитар принюхался:

– Заберу миску и принесу шланг. Он под себя ходит, словно младенец. Несчастное существо, собаки и те умнее…  – облизав испачканные кашей пальцы, больной, стоя на четвереньках, опустил лицо в миску:

– Точно, как собака…  – санитар взглянул на валяющуюся рядом с пациентом ложку:

– Инструкция запрещает оставлять больных без присмотра, но он и не понимает, что такое ложка…  – санитару хотелось покурить:

– Я вернусь через пять минут, ничего страшного не случится…  – больной шумно хлебал кашу. Санитар неслышно закрыл за собой дверь палаты.

Как обычно, он старался не поднимать головы.

Сейчас он мычал особенно громко, скрывая шаркающий звук затачиваемого металла. В детстве он спросил у покойного отца, правдивы ли истории графа Монте-Кристо и Железной Маски. Герцог усмехнулся:

– Точно мы ничего не знаем. Однако твой дед, сбежав из бурского плена, полз по саванне, движимый желанием выжить, вернуться домой…  – Джон взглянул в прозрачные глаза отца:

– Но ведь дедушка не вернулся. Он все равно погиб в Южной Африке…  – герцог пыхнул дешевой папиросой:

– Не вернулся. Иногда и такое случается. Джентльмен…  – он повел рукой, – должен быть готов к любым обстоятельствам, милый. Помни…  – отец потрепал шестилетнего Джона по голове, – только насилие над слабыми мира сего может унизить джентльмена. Насилие и ложь…  – кусок алюминия, наспех отломанный от черенка ложки, шкрябал по привинченной к полу металлической ножке кровати:

– Я лгал…  – не забывая мычать, он кусал покрытые шрамами губы, – лгал детям, лгал Ционе, принуждал ее жить со мной. Я лгал Адели, лгал самому себе…  – герцог тяжело вздохнул:

– Если я вырвусь отсюда, больше никогда такого не случится. Я должен, обязан выжить. Ради Маленького Джона и Полины, ради того, чтобы рассказать правду…

Разум к нему вернулся после неизвестной Джону операции. Ощупывая наголо бритый череп, он нашел шрамы. Он понятия не имел, что с ним делал предатель, как думал Джон о профессоре Кардозо:

– Он, скорее всего, подвизался в лагерном госпитале Аушвица. Поэтому близнецы и замолчали, увидев его. Советские войска его спасли, он ушел от ответственности, а мы с Мартой думали, что Эстер его застрелила…  – профессор Кардозо пока оставался недосягаемым, но после операции, Джон, странным образом, стал яснее, как он выражался, видеть вещи. Он не знал, что случилось с лишившей его глаза Ционой:

– Зато я знаю, что в Будапеште она встретилась с фон Рабе. Циона родила от него сына, здесь, в СССР. Фон Рабе теперь зовут Ритбергом фон Теттау, как мы и предполагали…  – Джон невесело усмехнулся, – а ребенка похитила некая Генкина, воровка. Похитила и пропала без вести с младенцем Ционы…  – больше ничего, как он ни старался, он не вспомнил:

– То есть нет, – поправил он себя, – у Полины есть старшая сестра…  – он не винил покойную Эстер и Авраама Судакова:

– Циона была девчонкой, почти подростком. Забирая Фриду, они хотели поступить в интересах Ционы…  – Фрида пока оставалась единственным путем к так называемому господину Ритбергу фон Теттау. Кроме этой заточки, Джон спрятал в укромном уголке тела еще одну, из осколка миски, сделанную на юге: