Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Судакова, Рыжего, тоже тогда привезли на Лубянку, – Саша захлопнул папку, – однако он бежал с помощью Волкова…  – Волков, дезертировавший из Красной Армии под Новгородом, на войне занимался мутными делишками:

– Он и его дружок Валленберг сотрудничали с нацистами – зло подумал Саша, – они торговали еврейскими жизнями в Будапеште, набивая карманы золотом…  – Саша спрашивал у товарища Котова, что стало с Волковым после войны:

– Он недолго подвизался в Москве, – сухо ответил наставник, – организовал побег своих дружков и был таков. Остальное ты знаешь по истории с перевалом…  – после пропажи Волкова на Урале бывший уголовник залег на дно:

– То есть он вернулся в Лондон, – Саша вспомнил справку от Стэнли и арестованного в начале года резидента в Британии, мистера Лонсдейла, – у него своя адвокатская контора. Очередное прикрытие для сомнительных акций, антисоветской пропаганды и шпионажа…  – Моцарт в Лондоне был вхож в дома людей, очень интересовавших британскую разведку:

– Например, к Волкову, о котором мы ничего не знаем, – сердито понял Саша, – даже где он живет, и есть ли у него семья…  – бывший уголовник отличался большой осторожностью в делах.

Саша любезно подал Моцарту чашку кофе:

– Генрик, – добродушно сказал Скорпион, – я вас понимаю. Но, видите ли, товарищ Фейгельман…  – он повертел письмо, – Дора, советская девушка. Советское воспитание не похоже на западное. Наши девушки не выпрашивают подачек у мужчин, не становятся содержанками богачей. Как писал товарищ Маяковский, у советских собственная гордость. Не волнуйтесь…  – он потрепал Моцарта по плечу, – ваш ребенок вырастет гражданином СССР, плотью от плоти трудового народа. Товарищ Фейгельман живет на Дальнем Востоке. Она закончит музыкальное училище, станет преподавать в новом городе. В Советском Союзе нет дискриминации или предрассудков. Ваш ребенок получит рабочую профессию, например, нефтяника. Он будет героически осваивать Сибирь и Заполярье…  – по лицу маэстро Саша видел, что он не отпустит свое потомство ни в какую Сибирь:

– Музыкант был хорошим отцом, и Моцарт такой же, – подумал Скорпион, – то есть он не отец, но какая разница? Если ребенок родится рыжим, Куколка навешает ему лапши на уши…  – он подытожил:

– Товарищ Фейгельман приняла достойное советской девушки решение, Генрик. Надо уважать ее выбор…  – Авербах умоляюще сказал:

– Но если бы мы встретились, я бы ее уговорил. Я бы объяснил, что, я, как отец, должен участвовать в жизни моего ребенка…  – Саша понял:

– Он чуть не плачет. Еще немного, и он решит остаться в СССР, где он нам совсем не нужен…  – Скорпион помолчал:

– Мы попробуем вам помочь, Генрик. Но помогите и вы нам…  – щелкнул замок портфеля. Моцарт приложил руку к сердцу:

– Все, что угодно, товарищ Матвеев. Любые концерты, хоть за Полярным Кругом, любая ваша просьба будет выполнена…  – Саша вытащил на свет неприметную папку:

– В филармонии я работаю на общественных началах…  – серые глаза спокойно взглянули на Авербаха, – я хочу поговорить о вашем покойном отце, Генрик.

В тусклом свете сумрачного дня Гварнери, лежащий рядом с рукой Генрика, переливался бронзовыми искорками. Авербах легонько погладил струны. Скрипка ожила, отозвавшись грустным тоном.

Тупица тонул в глубине мягкого дивана. Сбросив на ковер ноты, он водрузил на грудь тяжелую янтарную пепельницу. Время на дворе стояло послеобеденное, но в номере было темно. Генрик затянулся сигарой:

– Я не открыл шторы, но даже бы если и открыл, то никакой разницы бы не заметил…  – за окном «Центральной» ветер нес по улице мокрый снег, трепал кумачовый лозунг с призывом трудящимся встать на ударную вахту в честь приближающегося съезда партии.

Авербах не хотел подниматься с дивана, складывать чемоданы и саквояжи, звонить свояку в Академгородок:

– Самолет в Москву отправляется вечером…  – голос скрипки плыл по комнате, – оттуда мы летим в Вену, где меня ждет Адель…  – Генрик поморщился, отгоняя мысли о жене:

– Я сейчас не могу думать ни о ком другом, кроме папы…  – понял он. Перед глазами Генрика встало кладбище на Масличной Горе, надгробный камень серого гранита:

– Здесь покоится Самуил, сын Цви-Гирша. Да будет душа его завязана в узел вечной жизни…  – еврейское имя Генрик получил в честь покойного деда, первой скрипки варшавской оперы:

– Папа рассказывал, что наш предок играл в оркестре на первом представлении оперы, когда ее только открыли, в царствование императора Николая Первого…  – он стряхнул пепел, – все Авербахи всегда были музыкантами…  – Генрик не ходил на похороны отца:

– Я лежал в госпитале, оправляясь от ранения, – вздохнул он, – и меня бы все равно не пустили на кладбище. В Иерусалиме такое не принято, дети стоят за оградой. Хотя рав Левин провел Фриду и Моше на похороны тети Эстер…  – ему захотелось, как во время скитаний с партизанским отрядом, услышать ласковый голос пани Штерны:

– Она приходила к детям по вечерам, пела песни на идиш. Эту колыбельную она тоже пела…  – покойный Тигр уютно сопел под боком мальчика, Генрик гладил мягкую шерстку:

– Спи, мой хороший. Мы с тобой увидим Израиль, папа меня опять найдет…  – Тупица отлично помнил почерк отца:

– Товарищ Матвеев показал мне подлинники документов…  – он закрыл глаза, – папа сам выбрал сотрудничество с СССР, как он пишет в заявлении…  – Генрик зашевелил губами:

– Ведомый благодарностью к героической Красной Армии, спасшей от уничтожения евреев Европы…  – Тупица сжал кулаки:

– Папа был прав. Союзники наплевали на евреев. Никто не бомбил Аушвиц, никто не трогал другие лагеря. Запад все знал, но бросил евреев на растерзание Гитлеру. Никто о нас не позаботился, кроме СССР…  – он подумал о Биробиджане. По словам Доры, в школах города преподавали идиш, работал еврейский театр и музыкальные ансамбли, издавались газеты и журналы:

– Еврейская Автономная Область существует с довоенных времен…  – он налил себе остывшего кофе, – это вовсе не пропаганда, как выражается Инге, а правда…  – Генрик все время возвращался мыслями к отцу:

– Папа бы тоже так поступил. Речь идет о моем ребенке, сыне или дочери. Лекарство сработало, русские меня не обманули. И никогда не обманут, на них можно полагаться…  – Генрик понимал где на самом деле трудится товарищ Матвеев. Ему, в общем, было наплевать на Комитет, как называл ведомство свояк:

– В конце концов, они попросили сущую ерунду…  – Авербах зевнул, – изредка звонить по телефону, когда я буду гастролировать в Америке…  – Генрик не знал о недавнем провале советской резидентуры в Лондоне. Филби собирался скоро покинуть Британию ради Советского Союза, поэтому было решено выдать Моцарту контакты резидентов американских:

– Так безопаснее, – заметил Саше товарищ Котов, – телефон надежный. Моцарт позвонит, ему назначат встречу, примут материалы…  – Генрика просили всего лишь держать уши открытыми:

– И сообщать о работе Инге…  – он поворочался, устраиваясь удобнее, – хотя он не занимается военными проектами…  – Тупица не собирался говорить русским о тете Марте:

– Они меня и не спросят о ней, – утешил себя Генрик, – откуда им знать, что она вообще существует…  – слушая вой ветра за окном, он посчитал на пальцах:

– Ребенок родится в июле, в самый разгар лета. Неудачное время для гастролей или мастер-классов, но я могу прилететь на конкурс Чайковского…  – товарищ Матвеев намекнул, что СССР будет рад видеть Генрика в числе участников:

– К тому времени найдут Дору, то есть найдут и раньше…  – он улыбнулся, – что такое подписанные мной бумажки по сравнению с ребенком? Ради сына или дочери я готов на все…  – Генрик не хотел объяснений с Аделью:

– В Советском Союзе отлично поставлено обучение музыке. Пусть малыш растет здесь, Дора станет хорошей матерью. Она меня любит, она сама так написала. Им дадут квартиру в Москве, я буду их навещать, возить на курорты. Вторая семья, многие так живут. У меня с Аделью тоже родятся дети…

Придвинув ближе скрипичный футляр, Генрик не заметил, как задремал.

Размеренно гудели моторы Ту-104. Над салоном витал запах хорошего табака. Освещение выключили, оставив только лампочки над обитыми кожей креслами. Улыбающиеся проводницы снабдили Инге и Генрика верблюжьими пледами. Командир экипажа говорил на хорошем английском языке:

– Добро пожаловать на борт, – он повел рукой, – обычно такие рейсы останавливаются для дозаправки в Омске, но ради наших почетных гостей мы изменили маршрут…

Лайнер вез из Пекина делегацию китайской коммунистической партии, для участия в будущем съезде КПСС:

Инге огладывал непроницаемые азиатские лица:

– Здесь только бонзы, человек двадцать, не больше. Мелкая сошка летает регулярными линиями…  – он с удивлением заметил парнишку лет четырнадцати. Подросток носил значок, напоминающий комсомольский. Инге исподтишка оглядел плотного человека в скромном синем френче, сидящего рядом с парнем:

– Он здесь с отцом. Отец тоже комитетчик, но на китайский манер, я по взгляду его вижу…

Заехав за Генриком в гостиницу, Инге обнаружил свояка выспавшимся:

– У него даже пропали круги под глазами. Он хорошо выглядит, словно он был на отдыхе, а не на гастролях…  – завернувшись в плед, Тупица щелкнул своей лампочкой:

– Я намереваюсь спать…  – сообщил он Инге, – можешь съесть мой обед и выпить мое шампанское…  – им обещали сибирскую уху и пельмени:

– Или водку, – добавил свояк, – к пельменям она лучше подходит. Китайцы…  – он повел носом, – кажется, загрузили на борт свою еду…  – стюардессы действительно заваривали лапшу. По проходу поплыл аромат зеленого чая:

– Сабина пьет такой чай, ей посоветовал китайский доктор…  – стараниями дяди Теодора, прошлым летом, проводя отпуск на западном побережье Америки, Сабина ходила на процедуры в Чайнатаун, в Сиэтле:

– Не смотри, что доктор Чанг еле говорит по-английски, – серьезно сказал дядя, – мне он очень помог травами…  – стукнув баскетбольным мячом о деревянное покрытие площадки, дядя отправил мяч прямиком в корзину:

– Три очка, – хмыкнул он, – неплохо для ровесника века, а? Давай, доктор Эйриксен, твои сто восемьдесят пять сантиметров не должны пропадать втуне…  – Петька, длинный, выше Инге на полголовы, рыжий, вихрастый, выдул пузырь розовой жвачки:

– Говорят, что белые парни не умеют прыгать, – пузырь лопнул, – покажи, на что ты способен…  – спортивный зал пристроили к городской вилле мистера Корнеля, гранитной глыбе, повисшей над обрывом холма Бикон-Хилл:

– Здесь три бани, турецкая, русская и сауна, бассейн…  – дядя вел их по отделанному сталью и промышленным стеклом коридору, – теннисный корт…  – остановившись, он почти серьезно добавил:

– Я думал сделать вертолетную площадку, но у меня самолет. Пусть он спокойно стоит в аэропорту, вертолет я покупать не собираюсь, а гости могут добраться сюда на лимузинах…  – дядя поднял палец:

– Что самое важное, все защищено от землетрясений. Конструкция абсолютно безопасна. Мы, что называется, влезли в гору…  – над землей поднималась только небольшая картинная галерея:

– Музей для города он еще будет строить, – вспомнил Инге, – себе он оставил только Кандинского и кое-что еще…  – по словам дяди Теодора, китайский доктор не только посадил его на диету:

– Это делали и американцы, – фыркнул он, – но безуспешно. Но здесь у меня сразу все пошло на лад. Доктор Чанг заодно помог мне бросить курить…  – Сабина тоже говорила, что после иглоукалывания ей становится легче. Инге бросил взгляд на дремлющего свояка:

– Никто ничего не узнает. То есть я все расскажу Сабине…  – он тяжело вздохнул, – нельзя от нее такое скрывать. Но тете Марте об этом знать не стоит…  – его щеки заполыхали, – я объясню, что Комитет пытался поймать меня на крючок, но не преуспел…  – он вспомнил пухлые губы фальшивой Доры:

– Якобы ее отец работал на зоне, а ее мать там сидела…  – Инге разозлился, – на ней пробы негде ставить. Комитетская подстилка, ее отмывают и подкладывают под нужных людей. Генрик молодец, – Инге стало стыдно, – он не соблазнился ее прелестями…  – Инге надеялся, что Сабина его простит:

– Я виноват, мне ничем не искупить свой поступок, но это станет для меня хорошим уроком…

Он мимолетно вспомнил не оструганный, покрытый пятнами штукатурки пол бытовки:

– Но если… если родится ребенок? Я не был осторожен. Я позволил себе не думать о таком, в первый раз за все это время…  – Инге щелкнул зажигалкой:

– Какой ребенок, опомнись. У нее было с десяток таких операций. Она шлюха, и больше ничего…  – он решил не говорить свояку о тетрадке Марты Журавлевой:

– То есть Вороновой, то есть Смит. Если я хоть что-то понимаю, это государственная тайна Британии, из разряда тех, о которых знает едва ли пять человек…  – тетрадку он надежно спрятал в подкладку саквояжа, где лежали обязательства Журавлева о работе на британцев:

– Марта под его опекой, его нельзя трогать, – напомнил себе Инге, – и вообще, надо быстрее выбираться из СССР. Два часа пересадки в Москве и мы полетим на запад…  – в Вене Инге еще раз пересаживался, на лондонский рейс:

– Генрик остается в городе, у него концерты, а я должен немедленно увидеть тетю Марту и Сабину. После Набережной поеду в деревню, в обительскую гостиницу, где она остановились…  – отогнав от себя мысли о предстоящем разговоре с женой, он услышал робкий, мальчишеский голос. Давешний парнишка, на русском языке, начал:

– Товарищ…  – Инге покачал головой:

– Боюсь, что я не знаю русского, приятель. Я ученый, был в Новосибирске на международной конференции…  – подросток перешел на скованный, аккуратный английский:

– Я учу языки, – смутился он, – ребенком я начал с русского, а сейчас занимаюсь английским, японским…  – на смуглой кисти парня виднелось родимое пятно:

– Словно Италия, – понял Инге, – наверное, отец его взял с собой, всунул в делегацию…  – так оно и оказалось. Пенг, по его словам, бывал в Москве:

– Только малышом, – он вежливо, изысканными движениями, налил Инге чаю, – мои родители, партизаны, героически погибли. Меня растили в Советском Союзе, а потом отправили на родину…  – парень нисколько не напоминал сына неграмотных крестьян:

– Он словно Джо, то есть граф Дате, – подумал Инге, – в нем видна порода, старинная кровь…  – Пенг оглянулся на мирно дремлющую после обеда китайскую делегацию:

– Это мой приемный отец, – тихо сказал он, – папа входит в руководство нашей страны…  – Инге с интересом расспрашивал у Пенга о Китае и сам рассказывал о Лондоне:

– У нас появятся свои ученые, – гордо сказал парень, – то есть они уже есть. Китай древняя страна, мы многому обучили Европу…  – они провели отличный час, болтая о средневековой науке. Пенг описал здание древней обсерватории в Пекине:

– Может быть, вы доберетесь до нас, доктор Эйриксен, – темные глаза заблестели, – и я надеюсь увидеть своего русского друга в Пекине…  – Пенг собирался найти мальчика Павла, приятеля по интернату:

– Его фамилия была Левин…  – Инге вздрогнул, – у него были старшие сестры, близнецы, Аня и Надя. Папа попросит русских коллег о помощи, – Пенг помолчал, – ему не откажут и мы с Павлом встретимся…  – Инге велел себе не наседать на парня:

– Учитывая, что его приемный отец, кажется, вроде китайского Шелепина, это неблагоразумно. Но черт, если это именно те Аня и Надя, тот Павел, о рождении которого рассказывала покойная тетя…  – оставаться в Москве Инге не мог:

– Я не уйду от комитетчиков, а даже если и уйду, то к Пенгу меня и близко не подпустят…  – ему оставалось только одно. Вырвав листок из блокнота, он нацарапал свой кембриджский адрес:

– Пришли мне открытку, – весело попросил Инге, – с вашей обсерваторией, напиши о встрече с приятелем, а я тебе отвечу. Это хорошая практика для твоего английского языка…  – поднявшись, Пенг грациозно поклонился, сложив ладони:

– Благодарю за честь, уважаемый доктор Эйриксен. Не смею больше вам мешать…  – Инге послушал легкие шаги, шуршание пледа, шепоток на китайском языке:

– Но если он не напишет…  – доктор Эйриксен вспомнил аристократическую осанку парня:

– Напишет, можно не сомневаться. Мы хотя бы узнаем, что девочки дяди Эмиля и Павел живы. Об остальном, как говорит тетя Марта, мы подумаем завтра…  – допив чай, Инге устало закрыл глаза.

На особом рейсе из Новосибирска в Москву пледы выдавали кашемировые. Стюард в штатском костюме, с хорошо знакомым Саше, непроницаемым выражением лица, принес фарфоровое блюдо со спелым виноградом, марокканскими мандаринами и сушеным инжиром:

– Зеленый чай, – радушно сказал товарищ Матвеев, – напиток здоровья, товарищ Левина. Не случайно наши среднеазиатские республики славятся долгожителями, аксакалами…  – товарищ Левина угрюмо, исподлобья, взглянула на него. Саше было все равно:

– Пусть испепеляет меня своими красивыми глазами…  – глаза Куколки напоминали дорогой, горький шоколад, – пусть делает все, что хочет. Главное, что мы добились цели…  – вчера они получили результаты анализов девушки:

– Подтвержденная беременность, – порадовался Саша, – срок три недели…  – по расчетам врачей, ребенок или дети должен был появиться на свет в июле, почти одновременно с конкурсом Чайковского:

– Моцарт прилетит сюда, разделит с нашим пианистом первый приз…  – давать первый приз только Авербаху, с его израильским гражданством, было невозможно, – возьмет на руки сына или дочь. Лучше сына, – Саша задумался, – Самуила Генриховича. Хотя, может быть, таблетки Куколки действительно обеспечат нам двойню…  – лекарство он у девушки изъял:

– Сейчас вам надо отдыхать, милая, – наставительно сказал Саша, – ваша энергия должна тратиться на главное предназначение женщины, вынашивание ребенка…  – Куколка что-то сочно сказала на идиш. Сашу ее ругательства не интересовали:

– Ее сестре и брату скормят легенду…  – Куколку решили временно перевести в пермское хореографическое училище, – она посидит до родов на закрытой даче, а потом приедет Моцарт…  – предполагалось, что просьбу нового агента выполнят:

– Танцевать она больше не будет, – хмыкнул Саша, – мы дадим ей уютную квартирку, семье она объяснит, что встретила любимого человека. Пусть сидит дома, воспитывает ребенка или детей. Маэстро к ней привязался, он не оставит вторую семью, а настоящим отцом и в дальнейшем…  – Саша усмехнулся, – может стать кто угодно …  – он зашуршал «Комсомольской правдой»:

– Навстречу предстоящему XXII съезду КПСС. Новое жилищное строительство в Москве, завершается подготовка к открытию Кремлевского Дворца Съездов…  – Саша слышал, что Хрущев собирается внести резолюцию о переименовании Сталинграда в Волгоград:

– Тело Сталина уберут из Мавзолея…  – вспомнил он, – впрочем, какая разница? Иосиф Виссарионович будет лежать у Кремлевской Стены, что тоже почетно…  – Саша навещал памятный знак, поставленный в честь деда у той же стены:

– Ленин распорядился отметить гибель дедушки, – он покосился на Куколку, – но камень простой, дедушка при жизни был скромным человеком, аскетом…  – в темный гранит врезали четкие буквы: «Горский. Друг, боец, трибун». Судя по одному из писем Владимира Ильича, надпись он составлял сам. Саша не задумывался о появлении на свет своей матери:

– Думать нечего, – напомнил он себе, – дедушка влюбился в товарища по борьбе, красную партизанку, родилась моя мама. Она рано осиротела, ее, как и моего отца, вырастила советская родина…  – товарищ Котов сказал ему, что мать после рождения Саши занялась разведывательной работой:

– По нашему заданию она разыграла побег на запад…  – наставник двигал шахматные фигуры, – вышла замуж за британского офицера, тогда еще полковника Кроу. Она собиралась перевезти его обратно в СССР, откуда он бежал под чужим именем…  – по словам товарища Котова, генерал Кроу пытался атаковать штаб советских войск в Карлсхорсте:

– Твоя мать была в кабине машины, – Котов помолчал, – но, видимо, что-то пошло не так. Мы сейчас и не узнаем, что случилось…  – британец хотел протаранить здания штаба:

– Его истребитель вовремя сбили…  – товарищ Котов коснулся руки Саши, – пойми, это стало для нас нелегким выбором. Однако, протяни мы время, погибли бы десятки советских граждан…  – Саша все понимал:

– Ради дела революции надо идти на жертвы, товарищ Котов, – серьезно сказал он, – я уверен, что дедушка тоже отдал бы такой приказ…  – в темных глазах наставника промелькнул холод:

– Да, – коротко сказал он, – твой дед не сомневался в таких обстоятельствах. Надеюсь, ты хорошо запомнишь этот урок…  – Саша запомнил:

– Долг коммуниста, комсомольца превыше всего, – говорил он себе, – товарищ Дзержинский отдал приказ об аресте собственного брата за контрреволюционную деятельность. И вообще, кто не с нами, тот против нас…

Куколка мрачно щипала виноград, на ее стройных коленях лежал свежий американский Vogue. Саша полюбовался моделью. Высокая девушка в собольей шапке и отороченном мехом жакете удерживала на поводке собак:

– Мода осеннего сезона, прогулка по Нью-Йорку…  – дочка покойного Ягненка, мисс Ева Горовиц, надменно смотрела со страницы:

– Две собаки у нее гончие, – понял Саша, – а третий совсем дворняга…  – низкий пес, с закрученным бубликом хвостом, ласкался к ногам девушки, – но они самые умные. Хотел бы я взять собаку, однако с моей работой пса никак не завести…  – Саша добродушно сказал:

– Вам пойдет такой наряд, с темным соболем. Но вообще вам надо читать вот это…  – новая «Работница» обучала женщин своими руками делать домашние тапочки:

– Лоскут кожи, ремешок и все готово…  – Саша улыбнулся:

– Вы хорошо шьете, товарищ Левина. Затруднений с приданым для ребенка не ожидается. Мы снабдим вас необходимым, вы займете руки во время беременности…  – прикусив губу, Надя ощутила во рту соленый привкус крови:

– Не будет никакой беременности и никакого ребенка…  – незаметно для товарища Матвеева, она раздула ноздри: «Не будет».