Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Очень надеюсь, что он сюда и ногой не ступит. Надо кое-что продать на наши нужды…  – Алексей Иванович затянулся неожиданной в заброшенной комнате американской сигаретой:

– В Москве все можно достать, – он усмехнулся, – только плати, а мне и платить не надо. Продавать мы ничего не станем, – подытожил он, – это Волка вещи, не мои. Обойдемся, – он подмигнул герцогу, – у меня затруднений с деньгами нет…

Алексей Иванович разложил на столе подробную карту центра Москвы: «К делу».

Телефон-автомат на стене курительной комнаты научных залов Библиотеки Ленина прочно заняла академическая дама в строгом костюме, при очках и папке. Читательница громко наставляла, судя по всему, сына-подростка:

– Лёня, котлеты лежат в эмалированной кастрюльке. Зажги плиту, поставь на огонь сковородку, но не отвлекайся, иначе повторится твое фиаско прошлой недели…  – дама, наконец, повесила трубку. Аня Левина, терпеливо ожидавшая своей очереди, весело сказала:

– Моему младшему брату четырнадцать. Подростки, что с ними делать? Сколько лет вашему Лёне…  – дама поджала губы:

– Пятьдесят два…  – Аня едва удержалась от смешка. Затягиваясь американской сигаретой из их обычного продуктового набора, она ждала, пока Павел снимет трубку:

– Вообще он бывает таким, как этот Лёня…  – Аня все-таки улыбнулась, – если он рисует, он может не услышать звонка. Но котлеты он умеет разогревать…  – голос брата был сонным:

– Неудивительно, – вздохнула Аня, – такая погода на улице, что только спать…  – она тоже боролась с зевотой, сидя над стопкой брошюр, отпечатанных на дешевой бумаге:

– Отчет наркомата легкой промышленности СССР за 1928 год…  – Аня дрогнула ноздрями:

– Но что делать, иначе курсовую никак не написать…  – тему о советской швейной промышленности ей утвердили без лишних вопросов. Не желая вызывать подозрений библиотекарей, Аня, который день подряд, заказывала советские источники:

– Но сегодня я подала заявку на французские журналы, – хмыкнула она, – хорошо, что у меня имеется ходатайство от научного руководителя, с печатью деканата…  – издания из особого хранилища не выдавали без разрешения учебного заведения, с объяснением причин интереса к таким материалам:

– Особое хранилище для светских журналов, – презрительно подумала девушка, – они боятся платьев от Шанель…  – судя по ярлычку на ее костюме, она тоже носила творение из ателье мадам. Аня потрогала коричневый твид пиджачка:

– С другой стороны, с них станется украсть покрой и сшить наряд в Москве, в закрытом ателье. Нами правит партия воров и лгунов, вроде нашего так называемого отца…

Пока синагогальные архивы, если можно было так назвать картонные ящики с запыленными бумагами, ничего интересного ей не открыли. Аня два раза в неделю занималась с раввином ивритом. Чтобы добраться до Маросейки незамеченной, ей приходилось покидать троллейбус у Большого театра. Аня ныряла в толпу на первом этаже ЦУМа:

– Мои топтуны получают выволочки за то, что меня теряют, – смешливо подумала девушка, – на этот раз я их стряхнула в ГУМе…  – Аня предполагала, что Лубянка узнает о теме ее курсовой:

– Но ничего подозрительного нет, – сказала она брату под шум воды в ванной, – «Развитие моделей одежды в советской легкой промышленности», отличная тема. Однако я не хочу, чтобы они интересовались моим библиотечным формуляром…  – на случай интереса Аня приготовила непробиваемое объяснение:

– Как советская мода отличалась от буржуазной…  – девушка закатила темные глаза, – понятно, как. Наши фабрики все еще клепают ситцевые халаты для пролетариата. В импортных товарах ходят жены партийных бонз, или нужные люди, вроде нас…  – брат мрачно заметил:

– Они ожидают, что мы расплатимся за джинсы и кашемир, но я не собираюсь с ними сотрудничать, ни за какие деньги…  – Аня взъерошила его волосы:

– Иногда речь идет не о деньгах, милый…  – Павел помолчал:

– Да. Они могут шантажировать меня вашей с Надей судьбой…  – Аня угрюмо отозвалась:

– Или нас тем, что случится с тобой…  – она обняла брата:

– Но, как мы говорили в интернате, один за всех, и все за одного…

Пока в синагогальных материалах она не нашла записи о их с Надей рождении. Аня и сама не знала, что хочет отыскать в западных журналах:

– Павел приносил домой кусок газеты из мастерской Неизвестного, – вспомнила она, – модель для бюста Марианны очень похожа на маму. Если она была моделью, могли сохраниться и другие ее фотографии. Роза Левина, восемнадцатого года рождения, а больше мы о ней ничего не знаем…

Издания из особого хранилища запрещалось фотографировать или размножать на библиотечном ротаторе, но Аня все продумала. Староста курса, неприятный парень с известной фамилией, не давал ей прохода, приглашая на вечеринки и закрытые просмотры в Доме Кино. На университетских субботниках и концертах Аня видела у него маленький, импортный фотоаппарат:

– Достаточно было похлопать ресницами, согласиться на пару поцелуев…  – она коснулась стеганой сумочки, черной кожи, – и золотой ключик у нас в кармане…  – Аня сделала вид, что хочет заняться фотографией:

– Он предложил давать мне уроки…  – девушка скривила губы, – придется опять с ним целоваться, когда я верну технику…  – фотографировала Аня не хуже профессионального репортера, обучившись мастерству в интернате:

– Пленку мы с Павлом проявим в ванной. Остается только найти фотографии, которые стоит переснять…  – брат признался, что действительно спал:

– Пьеро и Арлекина я выгулял…  – девочками, Аня с Надей назвали мопсов в честь героев «Золотого Ключика», – они отказались даже вокруг пруда пройтись. На дворе мокрый снег, я их понимаю…  – Аня ласково отозвалась:

– И ты отдыхай, ты еще растешь…  – по словам Павла, Надя пока не звонила:

– Они выступают с концертами перед тружениками села, – дикторским голом провозгласил брат, – советское искусство, принадлежащее народу, отражает чаяния и устремления граждан нашей великой страны…

Фыркнув, Аня повесила трубку. Она достала сигарету, с обеих сторон появилось сразу два огонька зажигалок. Коротко кивнув мужчинам, она встала у зарешеченного окна. Потеки снега сползали по стеклу. Аня поежилась:

– Надо потом зайти в кафетерий. Такая погода, что без маленького двойного не обойтись…  – поднявшись по лестнице, она прошла налево, в читальный зал особого хранилища. На стойке ее ждала картонная коробка: «Франция, 1930—1939». Аня перебирала немногие журналы:

– Осенью тридцать девятого началась война. Модных изданий здесь нет. La Vie Parisienne, L’Usine Nouvelle, Vu, Match… – журнал выскользнул из пальцев, Аня замерла:

– 27 июля 1939 года. Мадам Роза Тетанже распахивает двери своих изысканных апартаментов…

С пожелтевшей обложки журнала на нее смотрела мать.

Трудовая книжка гражданина Лопатина, Алексея Ивановича, беспартийного, освобожденного от военной обязанности по плоскостопию, дважды судимого за мелкие кражи, спокойно хранилась в сейфе директора ресторана на Ярославском вокзале. Гражданин Лопатин который год числился кладовщиком. В ресторане Алексей Иванович не появлялся, предпочитая встречаться с директором, как и с другими подопечными, в более уединенных местах.

Мерно шуршали дворники «Волги». Он покуривал в полуоткрытое окошко:

– Волк говорил, что такой бизнес придумали американцы. То есть приехавшие в Америку из Италии мафиози, как о них пишут…  – газеты кричали о подъеме преступности в США, о страшной нищете и безработице, об угнетении прав коренных жителей Америки, индейцев и чернокожих жителей страны. Алексей Иванович ни в грош не ставил такую муть:

– Волк успел рассказать нам о жизни на западе, – он вздохнул, – как бы Витьку туда отправить? Парень все-таки наполовину француз…  – Алексей Иванович не скрывал от пасынка правды, но покойная Нина не знала адреса возлюбленного в Париже:

– Только имя, фамилию и дату рождения, – вспомнил Алексей Иванович, – но у них тоже должен быть какой-то адресный стол. Хотя до Франции парню пока далеко, если он вообще туда попадет…  – Витя учился во французской спецшколе, в Спасопесковском переулке:

– По прописке, как положено, – весело подумал Алексей Иванович, – Волк у нас рогожский, а мы, Лопатины, испокон века на Смоленке крутились…

Алексей Иванович жил скромно. Они с Витей занимали две комнаты в бывшей барской, а ныне коммунальной квартире, неподалеку от резиденции американского посла. Соседи считали Лопатина положительным, непьющим человеком:

– Даже наш сумасшедший со мной здоровается…  – усмехнулся он, – интересно, кто его цветы будет поливать, пока он сидит в Кащенко…

Поговорив с Витей, Иван Иванович похвалил его произношение:

– Мария Максимовна…  – Лопатин называл дочку Волка уважительно, – с ним позанимается, пока мы готовим операцию…  – Алексей Иванович, в отличие от Волка, не считал себя специалистом в мокрых делах, как он сказал британскому гостю:

– Кражи ерунда, – заметил он, – по молодости я воровал в трамваях, но потом меня поставили смотрящим вместо Волка, отсюда все и началось…  – Лопатин предполагал, что в Америке его тоже бы назвали мафиози:

– Хотя до революции, да и после нее, в России тоже так делали, – вспомнил он, – купцы платили лихим ребятам и спали спокойно…  – в последний раз Лопатин брал в руки оружие пятнадцать лет назад, при нападении на фургон гэбистов на Садовом кольце. Разговаривая с Иваном Ивановичем, он взвесил в ладони пистолет Макарова:

– Сейчас дуры нам не понадобятся, по крайней мере, я на это надеюсь. Однако придется вам с Марией Максимовной окунуться в осеннюю Москву-реку…  – через доверенных людей Алексей Иванович получил фотокопию плана канализационных труб, выходящих на реку в окрестностях бывшего особняка Харитоненко:

– С земли в посольство вы не прорветесь, – заметил он герцогу, – на площади всегда торчат машины гэбистов. Но остается еще вода…  – Иван Иванович согласился с его планом:

– Один мой родственник так ушел от гестапо после убийства Гейдриха в Праге, в сорок втором году…  – гость улыбнулся, – но мы, можно сказать, не уйдем, а придем…  – им предстояло разобраться с решеткой, перекрывающей трубу:

– Технические работы мы проведем, – успокоил Лопатин гостя, – ночи сейчас темные, а у ребят есть опыт…  – он повел рукой, – в таких делах…  – Ивана Ивановича и Марию Максимовну поселили подальше от глаз милиционеров, на уединенной дачке в Кратово:

– Приняли мы их радушно…  – Лопатин следил за входом в Ленинку, – Волк останется доволен…  – он был уверен, что подельник жив:

– Максим Михайлович не такой человек, чтобы сгинуть на границе, – сказал он британцу, – он вас ждет, в вашем Лондоне…  – Лопатин вспомнил единственную фразу, которую он знал на английском языке, выученную до войны, в школе: «London is a capital of Great Britain»:

– Я к языкам неспособен, а Витька молодец, он звучит, как настоящий француз. Но поступать он пойдет в Плехановку, то есть в бывший Коммерческий Институт…  – Алексей Иванович понимал важность образования:

– Тем более сейчас, когда мы стали опекать цеховиков. Они не довоенные кустари, у людей работают свои производства, пусть и подпольные. У директора Перовской текстильной фабрики, по слухам, шестьдесят цехов. Один устроили в психиатрической лечебнице…  – Лопатин даже улыбнулся, – убили двух птиц одним камнем…  – больные на трудотерапии строчили модные юбки и кофточки, директор фабрики получал прибыль:

– Надо следовать за требованиями бизнеса, как выражался Волк…  – подытожил Лопатин. У дверей библиотеки он никого подходящего не заметил. Лопатин не хотел привозить Ивану Ивановичу профессионалку:

– На них пробы негде ставить, – поморщился он, – по нему видно, что он не такой человек, ему нужно самое лучшее…  – гость не просил об отдыхе, но Лопатин рассудил, что он не откажется:

– Волк женатый человек а Иван Иванович вдовец, как и я. Отвезем его в уютную квартирку на несколько дней, пусть расслабится после скитаний. Им с Марией Максимовной еще предстоит отсюда выбраться…  – по уверениям британца, обо всем должно было позаботиться посольство:

– Он мне скажет спасибо…  – Лопатин вспомнил, что в кафетерий библиотеки пускают всех подряд, – здесь занимаются студентки, аспирантки… Какая у них стипендия, одни слезы. И я ничего дурного не предлагаю, только хочу познакомить девушку с важным гостем…

Заперев машину, нахлобучив на голову твидовое кепи, он зашагал ко входу в Ленинку.

Филологический факультет педагогического института, где Генрих посещал вечерние занятия располагался в Хамовниках, на Малой Пироговской улице. Обычно после пар он возвращался в общежитие пешком, легко отмахивая несколько километров по Садовому Кольцу и набережной Москвы-реки. Только в непогоду Генрих садился на «букашку», переполненный троллейбус маршрута Б, медленно ползущий по кольцу в сторону Смоленки.

Сегодня, отпросившись со второй лекции, о русской литературе прошлого века, Генрих нырнул в метро на «Парке Культуры». День был будничный, среда. На перроне скопилась толпа служащих окрестных учреждений. Ожидая поезда, Генрих сверился с часами:

– Остается ровно сорок минут…  – товарищи по работе подсмеивались над его пунктуальностью, – десять минут до «Охотного Ряда», пять минут на пересадку, и я на месте. Хватит времени на очередь в гардероб и на чашку кофе в буфете…

Профком и комитет комсомола, вернее, его культмассовый сектор, пару раз в месяц распространяли среди рабочих театральные билеты с большой скидкой. Товарищи Генриха по стройке, впрочем, предпочитали кино, футбол и стоящие в комнатах отдыха общежития телевизоры:

– В театр, кроме меня, почти никто не ходит…  – толпа сама внесла его в вагон, – только девчонки бегают в оперетту…  – за осень Генрих успел побывать почти во всех театрах Москвы:

– Все равно мне больше делать нечего…  – на «Библиотеке имени Ленина» машинист даже не открыл двери поезда, – мистер Мэдисон больше не приходит в Нескучный Сад, тайник исчез…  – Генрих несколько раз пытался оставить в парке материалы, однако, насколько он понял, тайника больше не существовало. На его попытку позвонить в посольство никто не ответил:

– Надо подождать, – велел себе Генрих, – они обязательно выйдут на связь…  – паспорт его почти полного тезки, товарища Миллера, лежал вместе с наличными деньгами в неприметном чемоданчике. Эту неделю багаж проводил на Ярославском вокзале.

Рассматривая свое отражение в темной двери поезда, Генрих пригладил коротко стриженые, каштановые волосы. До лекций он успел забежать в парикмахерскую:

– Галстук у меня импортный, – он улыбнулся, – костюм тоже. Социалистического производства, но импортный…  – у Генриха, с его невысоким ростом, приятели редко одалживали костюм, но его галстук успел побывать на десятке свиданий:

– Парни здесь надевают галстук только в театр или встречаясь с девушкой, да и то не со всякой…  – он вспомнил хмурый голос соседа по комнате. Юноша пытался завязать перед зеркалом галстук. Генрих вздохнул:

– Стой спокойно, я сам все сделаю. Нечего волноваться, это всего лишь знакомство с родителями…  – штукатур отозвался:

– С москвичами, а я лимита, как нас называют. Еще решат, что я за пропиской охочусь…  – Генрих сбил пылинку с лихо завязанного узла:

– Ты говорил, что у них в двух комнатах теснится пять человек. Они совсем не богачи, а ты неплохо зарабатываешь…  – приятель хмыкнул:

– Не богачи, но москвичи, что важнее…  – Генрих скосил глаза на «Известия» в руках соседа справа. Несмотря на давку, пассажир пытался читать газету:

– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…  – провозглашали жирные буквы, – доклад председателя ЦК КПСС товарища Никиты Сергеевича Хрущева…

С докладом их познакомили вчера, на занятиях в Академии. Два раза в неделю по утрам, вместо стройки Генрих ехал на Лубянку. Высшая Разведывательная Школа, как официально называлась Академия, размещалась в неприметном доме, в глубине близлежащих к зданию Комитета дворов. На занятиях они мало говорили друг с другом:

– Ребята учатся, работают, как и я…  – он скользил глазами по строкам доклада, – а что касается местных кадров, то они делают вид, что впервые с нами встретились…  – товарища Матвеева, Паука, он пока в Академии не заметил, но фальшивая Света невозмутимо сидела на занятиях:

– Данута делит с ней квартиру, – вспомнил Генрих, – хорошо, что эта Света оставила меня в покое…  – костел святого Людовика стоял неподалеку от Комитета, но Генриху нельзя было заглядывать в церковь. За дверью замелькала набитая людьми платформа «Охотного Ряда»:

– Хотя на мессу могут ходить британские дипломаты. Почему посольство не отозвалось на сигнал тревоги…  – Генрих еще не решил, стоит ли ему повторить попытку:

– Неясно, что происходит в посольстве с жучками. Если у них стоят подслушивающие устройства, мой голос могут узнать…  – двери раскрылись, он очутился в бурлящей толпе:

– При коммунизме у каждого появится личный автомобиль, – развеселился Генрих, – и личная квартира. Хотя если каждый москвич получит по машине, по городу будет не проехать…

Пока пробки в Москве случались только у вокзалов и на Садовом Кольце. Привыкнув к многолюдному Лондону, Генрих не обращал внимания на давку:

– Они в Нью-Йорке не бывали, где все еще хуже, – юноша ввинтился в людскую массу, осаждающую эскалаторы, – давай, товарищ Рабе, поднажми…  – спектакль начинался в семь. Генрих шел в Малый Театр, на «Вишневый сад»:

– Особого выбора не было, – подумал он, – либо Чехов, либо товарищ Королёв во МХАТе, с очередной пьесой о прадедушке. Пусть на Королёва ходят делегаты съезда…  – в конце эскалатора копошилась бабка, при сумке на колесиках. Багаж она перевязала деревенской веревкой:

– Час пик, – Генрих закатил глаза, – нашла время болтаться по метро, в ее возрасте…  – у бабки, правда, была неожиданно прямая спина. Голову она завязала простым платком.

Ловко приподняв сумку, Генрих подхватил пассажирку под локоть:

– Мама с Волком встретились на этой станции метро четверть века назад, – пронеслось у него в голове, – но тогда они еще не знали друг друга…  – Генрих замер.

Высокая девушка, покраснев, опустила голубые глаза. Белокурый локон, выбившись из-под платка, спускался на нежную щеку. Губы у нее были розовые, красиво вырезанные. Взмахнув длинными ресницами, подавшись вперед, она открыла рот. Девушка ничего не успела сказать. Пассажиры валили вперед, людской поток разделил их. Генриха оттеснили к стене, незнакомка пропала в толпе. Привалившись к холодному камню, он едва справился с часто бьющимся сердцем:

– Какая она красавица, словно из русской сказки. Но где ее теперь искать…  – он попытался вглядеться в людские головы:

– Нет, никого не видно. Но Волк нашел маму и я ее найду…  – подытожил юноша, – пусть мне придется обыскать весь Советский Союз…  – он зашагал в сторону «Театральной».

Джон был против вояжа Маши, как назвал это герцог, на Даниловское кладбище, но девушка настояла на своем:

– Вы не понимаете, – упрямо сказала она, – матушка Матрона святая…  – племянница перекрестилась, – она благословила папу, благословила тетю Марту. Она защитила меня, спасла от гибели на перевале, послала мне навстречу папу…  – собирая кошелку, Маша добавила:

– Папа мне много о ней рассказывал. Я обязана съездить на ее могилу, дядя Джон…  – герцог прошелся по скрипучим половицам, на веранде кратовской дачки. Домик стоял за высоким забором. Никто не совался на заросшую облетевшими кустами жасмина тропинку, ведущую к калитке. Оказавшись здесь, Джон почувствовал себя словно в пьесе Чехова:

– Круглый стол, кресло-качалка и самовар вместо чайника…  – племянница ловко управлялась с самоваром, растапливая его шишками. Алексей Иванович выгрузил из багажника «Волги» полные сумки провизии:

– Из Елисеевского гастронома, – он подмигнул Джону, – и от вашего соседа, то есть моего начальника…  – Лопатин добродушно рассмеялся. Неподалеку от дачки, за железным забором, возвышался особняк, могущий украсить дорогие пригороды Лондона. Директор ресторана на Ярославском вокзале зачем-то возвел средневекового вида башенку с черепичной крышей и узкими бойницами.

Джон с Машей, из соображений безопасности, не покидали дачку. Дым самовара не был заметен за высокими соснами на участке. Готовили они на плите с газовыми баллонами. Джон изучал технические планы операции, как называл их Лопатин, или читал единственную книгу, найденную в кладовке, растрепанное издание Чехова:

– Я стал совсем русским, – усмехнулся он в разговоре с племянницей, за чаем, – осталось привезти гитару…  – несмотря на долгое молчание, его голос не изменился. Напев высоким тенорком:

– По тундре, по железной дороге…  – герцог кивнул на пыльное фортепиано в углу:

– Ты говорила, что хорошо играешь…  – Маша зарделась:

– Я давно не подходила к инструменту и руки у меня…  – она кивнула на загрубевшие ладони, – теперь не те…  – Джон улыбнулся:

– Доберемся до Лондона, и все пойдет по-другому. Ты вернешься к музыке, сядешь в седло…  – племянница рассказала ему о своем увлечении конным спортом:

– Правильно, – весело отозвался Джон, – я тебя в первый раз увидел на московском ипподроме, осенью сорок пятого года. Ты выступала на потомке наших лошадей, а сейчас побываешь в конюшнях, откуда родом твой Лорд…  – девушка поджала губы:

– Это суетное, – строго сказала Маша, – у меня другая стезя…  – Джон не стал спорить, успокоив себя:

– Ей всего девятнадцать лет, а она прошла через такие испытания, что не по силам и взрослому. Она оттает в Лондоне, под крылом у отца, среди семьи. Пойдет в Кембридж, начнет учиться музыке или языкам…  – о младшей, приемной сестре Маши он с племянницей почти не говорил:

– Ясно, что это наша Марта, – вздохнул Джон, – но нельзя пороть горячку. Журавлев на хорошей должности, сталинские времена миновали, никто его не сместит. Марта в безопасности, чего нельзя сказать о нас самих…  – им надо было как можно быстрее покинуть СССР:

– Мы со старшей Мартой подумаем, как вытащить отсюда девочку, – решил Джон, – а если мы с Машей отправимся в Куйбышев, это будет чистое самоубийство…  – племянница и не рвалась увидеться с приемной семьей:

– Они Антихристы, как Горский, – мрачно сказала Маша, – вы говорили, что они отправили невинного ребенка в пасть Вельзевула…  – герцог рассказал девушке о судьбе ее старшего брата по матери:

– Они издевались не только над Виллемом, – Маша раздула ноздри, – Журавлев с другими коммунистами распинал мученицу Зою, аки во времена нероновы, а она…  – Маша скривилась, – она послала в тюрьму женщину, истинно верующую…  – наблюдая, как племянница складывает сладости в сумку на колесиках, герцог поинтересовался:

– Я думал, что Виктор тебе шоколад и печенье привез…  – младший Лопатин смотрел на них, благоговейно открыв рот. Радио на дачку не провели. Приезжая в Кратово на занятия языком, Виктор тащил кошелку со свежими газетами для герцога и сладостями к чаю, как выражался парень, уютным московским говорком:

– Мария ему нравится, по-детски, – усмехнулся герцог, – он воспитанный юноша, словно и не в СССР вырос…  – племянница замотала сумку найденной в кладовке веревкой:

– Скоро Рождественский пост, – сурово отозвалась девушка, – а сие все скоромное. На могиле матушки, должно быть, нищие обретаются. Я им припасы раздам, сие дело богоугодное…  – герцог вспомнил:

– Волк с Максимом на наше Рождество всегда постятся. В этот раз к ним присоединится Мария…  – Джон рассчитывал до Рождества оказаться дома. Впрочем, надежды на семейный праздник не было. Герцог ожидал, что его загонят на дебрифинг в самую глухую Шотландию:

– Или отправят на острова, как покойных мистера и миссис Смит, – хмыкнул он, – но, может быть, Маленькому Джону с Полиной разрешат ко мне прилететь. Парню шестнадцать, а бедной девочке всего одиннадцать…  – он не сомневался, что в Лондоне его считали погибшим:

– И будут считать, пока мы не окажемся на территории посольства, – сварливо заявил он племяннице, – а твои паломничества к могилам святых, тем более без документов, попросту опасны…  – Мария наотрез отказывалась от паспорта. Алексей Иванович мог привезти в Кратово надежные бумаги:

– Там стоит печать Антихриста, – помотала головой девушка, – грех таким пользоваться…  – Джон подозревал, что племянница не стала бы слушать и радио:

– К газетам она тоже не прикасается, ни здесь, ни, когда мы выбирались из Сибири…  – он шел к дому, неся плетеную корзину с шишками. День выдался серым, на сухой траве блестели капли мелкого дождя. Джон прислушался:

– Вроде музыка какая-то…  – он узнал ноктюрн Шопена, – Марта его любит…  – на террасе валялась пустая сумка на колесиках, племянница бросила пальто на кресло-качалку. Он осторожно подошел к двери гостиной:

– Говорила, что не будет играть, а сама раскраснелась, глаза блестят…  – он полюбовался красивым профилем девушки. Серый платок спустился на скромную кофту, белокурые волосы выбились из туго заплетенной косы. Она закусила губу, темные ресницы подрагивали. Рука Маши внезапно сорвалась с клавиши. Джон, не думая, наклонился над ее плечом:

– Я не умею играть на фортепьяно, я никогда не учился…  – пронеслось у него в голове, – что я делаю…  – девушка недоумевающе взглянула на него:

– Вы не говорили, что вы…  – Джон отдернул пальцы от клавиш. Ему меньше всего хотелось думать о том, почему он сумел сыграть отрывок ноктюрна без нот:

– Я и нот не знаю, – он отступил от инструмента, – папа все подбирал на гитаре по слуху, и я тоже…  – он откашлялся:

– Ерунда, не обращай внимания. Как ты съездила…  – на ее щеках полыхал румянец, девушка растерянно опустила руки: «Я, кажется, видела в метро Теодора-Генриха, дядя».

Приладив на голову особую конструкцию с мощной лупой, Павел внимательно рассматривал четкую, сыроватую фотографию. Рядом лежал переплетенный в бархат альбом. Отец, наклонившись, обнимал за плечи раскинувшуюся на диване мать. Мраморная лестница уходила на второй этаж виллы:

– Я тогда еще не родился, – мать удерживала два кружевных свертка, – здесь написано: «С Новым, 1946 годом»…  – за семь лет Роза Левина, бывшая мадам Тетанже, почти не изменилась:

– Даже платья у нее похожи, только на фотографии с Дальнего Востока она носит мех…  – несмотря на месячных близняшек на руках, мать надела наряд с рискованным декольте. Павел изучал довоенное фото:

– Здесь у нее хронометр, ожерелье, серьги, два кольца, обручальное и венчальное. То есть она еврейка, она, наверное, не венчалась…  – на послевоенном снимке мать тоже блистала драгоценностями. Поморгав уставшими глазами, Павел снял конструкцию, позаимствованную в комнате пребывающего в Кащенко мастера из «Металлоремонта». Аня считала, что он принес вещь из школьной мастерской:

– И пусть считает, – вздохнул Павел, – не надо им с Надей знать о Дануте…  – он ожидал встречи с девушкой на выходных. Подросток поймал себя на улыбке:

– Я волновался, что она догадается о моей неопытности, но все прошло хорошо, даже очень хорошо…  – он помнил низкий стон девушки, горячий шепот:

– Еще, еще, милый…  – акцент становился сильнее, она хватала губами воздух:

– Кохам че, бардзо кохам…  – его не интересовало, с кем Данута встречалась раньше:

– Главное, что теперь мы вместе. Потом я ей во всем признаюсь. Когда мне исполнится восемнадцать, мы сможем пожениться…  – вспомнив о Комитете, Павел дернул щекой: —

Пошли они к черту. Однако надо вести себя осторожно, иначе меня могут навсегда разлучить и с Надей и Аней, и с Данутой…  – такого он позволять не собирался. Взяв у сестры сигарету, Павел затянулся ароматным дымом:

– У нее другое кольцо, – подросток помолчал, – обручального нет, а венчальное другое. Я все промерил…  – он повертел ювелирный пинцет, – у колец разная ширина…  – Аня вглядывалась в счастливое лицо матери на послевоенной фотографии. Отец тоже улыбался:

– Но не так, как она, – поняла девушка, – он смотрит на маму, словно победитель, словно он ее завоевал…  – мать опустила взгляд к спокойно спящим младенцам. За диваном, в роскошной гостиной виллы, стояла наряженная елка. Присев на край стола, Аня в который раз взялась за отпечаток довоенного фото:

– Понятно, что другое, – задумчиво отозвалась девушка, – отец подарил ей новое кольцо, когда они поженились. То есть мы не знаем, заключали ли они официальный брак…  – первый муж матери, если верить журналу, был именно, что официальным:

– Банкет на пять сотен человек в отеле «Риц», медовый месяц на семейной вилле на Лазурном Береге…  – Аня потушила окурок, – здесь говорится, что Тетанже богатейшие виноделы…  – о происхождении матери в статье не упоминалось:

– Но это она на обрывке газеты с бюстом Марианны, – вспомнила Аня, – в журнале пишут, что она позировала скульптору для конкурса, что стала второй по красоте девушкой Франции…  – до замужества мать работала моделью в ателье хорошо известной Ане мадам Скиапарелли. С Парижем они никак связаться не могли:

– Неизвестно, что случилось с месье Тетанже, – сказала Аня брату, – скорее всего, он умер или погиб на войне. Мама стала подпольщицей, встретила папу…  – она добавила:

– Может быть, мама решила отомстить немцам за смерть первого мужа…  – все письма, уходящие за границу, перлюстрировались:

– Даже если передать конверт кому-то из французских туристов, то семья Тетанже не сможет нам ответить, – хмыкнула Аня, – да и что мы хотим от них услышать… Ясно, что мама и наш отец познакомились после смерти месье Клода…  – она потрепала Павла по рыжеватой голове:

– Не расстраивайся. Теперь мы знаем, что мама действительно была из Франции. Рано или поздно мы разыщем и остальные сведения…  – они рассматривали фото за рабочим столом Павла в гостиной. За окном свистел ночной ветер, мопсы уютно сопели на диване. Аня кинула взгляд на вентиляционную отдушину:

– Если нам и всадили камеры, они ничего не разберут, я загораживаю стол спиной…  – ей достаточно было пары минут, чтобы щелкнуть кнопкой спуска на фотоаппарате:

– Но мама только на обложке. Журнал, кажется, больше интересовался обстановкой апартаментов…  – Аня не стала снимать интерьеры квартиры матери:

– Буржуазная роскошь, – она смотрела на лицо Розы Левиной, – Павел прав, платья похожи, но у нее другое выражение глаз…  – на послевоенном снимке мать не потеряла классической красоты:

– Однако видно, что она воевала, – поняла Аня, – у нее глаза такие, как были сегодня у меня в кафетерии Ленинки…  – Аня жалела, что не исполнила свою угрозу и не позвала дежурного милиционера:

– Мерзкая тварь, – брезгливо подумала девушка о подсевшем к ней лысоватом мужчине, – если Комитет меня проверял, то они не на ту нарвались…  – опасно сощурив темные глаза, почти не понижая голоса, Аня отчеканила: