Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

Проклятая пешка, к неудовольствию Ирены, появилась перед белой королевой в самый последний момент. Фигура защищала и саму правительницу, и рыцаря рядом. Ирена не знала, кто двигает фигуры:

– Бабушка мне такого не говорит…  – устроившись в покойном кресле, Ханеле щелкала спицами, – может быть, она сама, а может быть, кто-другой…  – за резными ставнями клубился белесый туман:

– Сейчас у нее ничего не получится, – со вздохом поняла Ханеле, – она мала еще для такого. Но собаке даже девчонка не смогла помочь. Ирена и сейчас ее сильнее…

В сумрачной ординаторской белел сброшенный докторский халат. Высокая девушка в джинсах прикорнула на клеенчатом топчане. Взметнулись темные волосы, она приподнялась на локте. Красивое лицо исказилось, губы дернулись, она пошарила впереди себя рукой:

– Больно, как больно. Она хочет убить Гамена, то есть она его убила…  – в дверь постучали, раздался озабоченный голос:

– Мисс Горовиц, дежурный врач на операции, а в приемном покое роженица…

Найдя ногами туфли, наклонившись над раковиной, она плеснула в лицо водой.

Дверь захлопнулась, Ирена капризно сказала:

– Она моя сестра, почему она мне не помогает? Она не должна лезть, куда ее не звали, бабушка…  – Ханеле коснулась фигурки всадницы. Распущенные волосы украшали вырезанные из слоновой кости розы. В руке девушка несла оливковую ветвь:

– Какая помощь, о чем ты…  – Ханеле пожала плечами, – она тебя не любит, моя милая. Тебя вообще никто не любит, кроме меня и королей…  – она покачала пальцем, – белого и черного. Черный…  – она помолчала, – с ним все просто. Но с белым тебе надо постараться, хотя и сейчас у тебя неплохо выходит…  – Ханеле откинулась на спинку кресла:

– Она тебя не любит, – повторила женщина, – если она что-то поймет, тебя запрут в сумасшедшем доме до конца дней твоих, и даже я не смогу тебе помочь. Твой отец поступил бы точно так же…  – Ирена шмыгнула носом:

– И мама тоже. Да, бабушка…  – Ханеле подняла бровь:

– Конечно. Она любит твоих братьев, а вовсе не тебя…  – Ирена горестно вздохнула:

– Значит, все это…  – девочка повела рукой в сторону дальнего свечения в белом тумане, – ни к чему…  – Ханеле подвинула к ней серебряную тарелку:

– Поешь коврижку, я для тебя пекла, – она потрепала черные кудри девочки, – и не расстраивайся. Отчего же ни к чему…  – хмыкнула Ханеле, – ты учишься, во время учебы важно упражняться. В школе ты так же делаешь…

Она видела по лицу внучки, что та еле сдерживается. Зло простучав королевой по доске, Ирена одним щелчком сбила белую пешку:

– Тогда пусть хотя бы она…  – девочка раздула ноздри, – пусть она поплатится, за то, что встала на моем пути…  – Ирена даже не поняла, как пешка оказалась на своем месте:

– Ненужный ущерб, – отрезала сказала бабушка, – не трать время не пешки, занимайся фигурами…  – еще одна всадница, в средневековом плаще, при мече, выдвинулась вперед:

– Выдвинулась и не задвинешь, – недовольно подумала Ханеле, – но посмотрим, как она запоет, когда окажется в моей власти. Пусть сначала встретится с моим стражем. Может быть, она и не дойдет до меня. Но она умна, как и ее мать, она начала что-то подозревать, догадываться…  – Ханеле напомнила себе, что до этого еще долго:

– Сначала я заставлю другую упрямицу вернуться в мир живых. Она нужна сыну, она нужна мне. Она захочет спасти дочь. Она не откажется, когда я пригрожу ей смертью девочки…  – Ирена сжевала кусочек ароматной коврижки. Белая пешка оставалась на своем месте:

– Все равно, сегодня кто-то…  – мстительно начала девочка. Ханеле приложила палец к ее губам:

– Да. Но помни, нельзя говорить плохое. Только хорошее…  – серо-голубые глаза заблестели, девочка подалась вперед:

– Но если надо для дела…  – поинтересовалась она, – не семье, а чужим людям, можно…  – Ханеле усмехнулась:

– Тебе всего девять, они…  – женщина махнула за окно, – сейчас тебя не послушают…  – Ирена повертела фигурку черной королевы:

– В следующем году, когда все случится, мне будет десять, но вы правы, бабушка…  – она пошевелила губами, – сейчас лучше молчать. Когда мне исполнится пятнадцать, они не смогут пройти мимо меня. Я принесу пользу правительству, мне будет легче добиться его…

Она указала на белого короля. Подлив внучке кофе, Ханеле погладила ее по мягкой щеке:

– Именно так. Ты у меня молодец, милая.

За почти тридцать лет в медицине Гольдберг видел последствия удара молнии только на фотографиях в учебниках.

Шторы в палате госпиталя Остенде задернули. Яркое солнце все равно пробивалось в щели. В полуоткрытой форточке слышались крики чаек:

– Элиза с Мишель пошла на пляж, – вздохнул Эмиль, – надо отвлечь малышку после вчерашнего…  – он провел почти всю ночь в больнице:

– Розу отпустили, с ней вроде бы все в порядке…  – в карете скорой помощи, по дороге в пансион, он обнимал наплакавшихся девочек, – но я ей велел пока не вставать с постели…  – хозяин гостиницы уверил Гольдберга, что за детьми присмотрят:

– Оставайтесь в госпитале столько, сколько надо, – вздохнул он, – пусть мадам Гольдберг выздоравливает…  – пожилой человек помолчал:

– Кто знал, что так случится. В прогнозе обещали тепло и солнце. Говорят, в городе было несколько пожаров, но нас огонь миновал …  – сняв очки, Эмиль протер их полой халата:

– Надо потом проверить зрение Розы. Не сейчас, где-то через год. Вспышка могла повредить зрительный нерв. Зрение и слух, хотя глухота развивается после удара обычной молнии, а не шаровой…  – Эмиль точно не помнил случившееся вчера:

– Лада закрыла меня и Розу от молнии, я зажмурился от света. Все заняло одно мгновение, не больше…  – жена, коротко вскрикнув, потеряла сознание. Эмиль держал прохладную руку Лады, покрытую красными пятнами от лопнувших местных сосудов:

– Цветы молнии, очень поэтично…  – он сглотнул, – ожог пройдет через два-три дня, а сердце у нее работает исправно…  – Гольдберг сам запустил сердце жены, остановившееся в номере пансиона:

– Потом подоспела скорая помощь, даже две, для нее и девочек…  – он был рад, что дочерей отправили в больницу в отдельной машине:

– Не стоило им такого видеть. Они не знали, что Лада была…  – Эмиль поморщился, – и пусть теперь не узнают. Все началось именно в карете скорой помощи…  – никакого шанса спасти ребенка не существовало:

– Вообще это эмбрион, – поправил себя Гольдберг, – меньше килограмма все считается эмбрионом, и по документации так проходит…  – он вспомнил тихий голос покойной Цилы:

– Я просила тетю Эстер показать мне малыша, нашего мальчика, но она отказалась. Мы хотели назвать его Шаломом, – Цила всхлипнула, – его похоронили в одной могиле с Итамаром…  – Гольдберг ничего не мог с собой сделать:

– Я должен был ее защитить, – на глаза навернулись слезы, – Элиза тоже погибла с нашим ребенком и я их не спас. Лада могла умереть из-за меня, умер наш мальчик, то есть он и не жил…  – он не думал, что опять отдал кровь для переливания жене после операции:

– Нашего ребенка это не вернет и теперь у нас может никогда больше не быть детей…

Еще до завтрака Эмиль позвонил из кабинета главного врача госпиталя в университетскую клинику в Лувене. Один из бывших фельдшеров в медпункте при сталелитейном заводе, талантливый парень, пару лет назад защитил диссертацию. Он занимался именно ожогами:

– Опасен не только ожог, как он мне сказал, то есть не внешние его проявления. Электричество влияет на внутренние органы, но мы еще точно не знаем, как…  – Эмиль напомнил себе:

– Дети у нас есть. Слава Богу, что с Розой все в порядке. Сейчас главное поставить Ладу на ноги. Девчонки плакали, но вроде успокоились. Я обещал, что мы возьмем щенка сразу по возвращении домой…  – Элиза уложила трупик шипперке в картонный ящик, завернув тело собаки в полотенце:

– Мы с Мишель наберем цветов, – она сидела на кровати старшей сестры, – и вечером его похороним. Хозяин пансиона разрешил сделать могилку в саду, рядом с оградой…  – на ресницах девочки повисли слезы:

– Роза, прости меня, что я тебя бросила…  – Элиза прижалась головой к плечу сестры, – молния была такая страшная…  – девочка покачала ее:

– Ты все правильно сделала, надо было уносить отсюда Мишель. Гамен погиб, потому что защищал меня…  – Роза не хотела вспоминать о светящемся шаре, о далеком девичьем голосе:

– Все равно ты умрешь, – она неприятно захихикала, – красная роза, синяя фиалка, жребий брошен, тебя не жалко…  – голос стих. Роза вспомнила:

– Детское стихотворение. Ник прислал его в письме на день святого Валентина, только о жребии в нем ничего не говорится…  – она шепнула:

– Я поднимусь к похоронам, помогу вам…  – губы девочки затряслись, она заплакала:

– Так жалко Гамена, Элиза. И мама Лада, что с ней случится…

Гольдберг почувствовал слабое движение пальцев жены. Веки дрогнули, он наклонился над изголовьем:

– Лада, милая…  – он вдохнул знакомый больничный запах, – не волнуйся, с девочками все в порядке, за ними присматривают. Я с тобой, ты скоро выздоровеешь…  – бледные губы шевельнулись:

– Эмиль…  – он ловил ее голос, – Эмиль, что с малышом? Прости, что я тебе не сказала, я боялась…  – Лада с трудом приоткрыла глаза:

– Он плакал, бедный мой…  – женщина ощутила внутри пустоту, – все кончено, малыша больше нет…  – он покачал поседевшей головой:

– Было…  – он прервался, – было слишком рано, Лада, милая. Мы ничего не могли сделать…  – в Мон-Сен-Мартене некрещеных младенцев хоронили на отдельном участке кладбища:

– Женщины ходят на могилы, – вспомнил Гольдберг, – приносят цветы, раз в год кюре служит особую мессу…  – никто в Мон-Сен-Мартене не позволил бы больнице сжечь останки ребенка в подвальной печи:

– С нашим малышом так не случится…  – он осторожно обнял жену, – мы заберем его домой, он будет лежать рядом с Цилой…  – Эмиль услышал шепот:

– Это был мальчик, да…  – она беззвучно плакала, открывая рот, глотая слезы, – я знала, я чувствовала, что мальчик. Нашего мальчика больше нет…  – Гольдберг вспомнил:

– Об этом ребенке молилась я, исполнил Господь просьбу мою, то, чего я просила у Него. И я вверяю его Господу на все дни жизни его…  – он вытер глаза:

– Только не жизни, а смерти…  – Эмиль коснулся губами края госпитальной косынки, белокурой пряди ее волос:

– Нет, Лада, его больше нет. Но мы похороним его, обещаю…  – дав Ладе успокоительную таблетку, он долго сидел, не выпуская ее руки, слушая легкое дыхание жены.

– Дорогая паства, – мягко сказал священник, перейдя на французский язык, – давайте вознесем молитву о выздоровлении мадам Гольдберг, ставшей жертвой несчастного случая в Остенде…

По битком набитым скамьям пронесся сочувственный шумок. Белокаменный храм Иоанна Крестителя, возведенный на месте сожженной нацистами церкви, вздымался вверх остроконечной крышей, с двадцатиметровой колокольней. Шмуэль с детства помнил заливистый звук здешней звонницы:

– Но тогда колокольня была ниже, – подумал он, – сто двадцать ступенек наверх, мы с Иосифом точно посчитали. Звонари нас любили, всегда давали подергать за веревку…  – звонарями в Мон-Сен-Мартене служили шахтеры:

– В поселковом хоре они тоже солируют…  – слушая священника, Шмуэль перекрестился, – сразу понятно, у кого есть способности к музыке…

Сквозь яркие витражи окон, с библейскими сюжетами, пробивались лучи весеннего солнца. Последнее воскресенье апреля выпало теплым. Поселок ждало два дня выходных. Хозяева кабачков повесили объявления о свежей спарже. Мужчины и подростки доставали рыболовные снасти:

– После обеда девчонки побегут в лес за цветами, – улыбнулся Шмуэль, – они поедут торговать букетами на гуляния в Льеж…  – Мон-Сен-Мартен красными флагами не украшали, но и шахты и сталелитейный завод закрывались, оставляя на производстве только дежурные бригады.

Шмуэль покосился на ближний придел святых Елизаветы и Виллема Бельгийских. Новые скульптуры над саркофагами, не пострадавшими при пожаре, высекли из светлого мрамора. Коленопреклоненные святые держали в руках букеты лилий. Лилии венчали и прикрытую больничной косынкой, изящную голову Елизаветы. Часовня утопала в подрагивающих огоньках свечей:

– Очередные паломники приехали…  – паломников в Мон-Сен-Мартене отличали по приколотым к одежде бумажным лилиям, – может быть, среди них девушка, о которой предупредил Джо…  – кузен позвонил в дом причта, где отец Симон жил с другими гостями из Рима:

– Как сказал глава комиссии, если бы замок восстановили, мы бы непременно разместились у месье барона…  – развалины родового гнезда де ла Марков очистили от мин и осколков снарядов, однако мшистые камни пока оставались на местах:

– Все ждут венчания Виллема, ждут, что он приведет в порядок замок, – хмыкнул Шмуэль, – но, кажется, до свадьбы ему далеко, как и Иосифу…  – на Хануку брат защитил докторат по патологической анатомии, в Еврейском Университете:

– Папа смеялся, что в семье скоро появится два профессора, – Шмуэль скрыл улыбку, – но Иосифа совсем не привлекают ни академическая карьера, ни хупа. Ничего, Фрида после армии выйдет замуж за Эмиля. Они осядут в кибуце, папа повозится с внуками…  – Шмуэль понял, что через три года придет время служить младшему брату:

– Это не остановить, – вздохнул он, – папа сказал, что нас ждет очередная война за воссоединение Иерусалима. Но Аарон не будет в ней участвовать, ему остался всего год в армии. Хотя за год многое может измениться…

Он оглядывал ряды дубовых скамеек. Церковь вмещала тысячу человек:

– Третий по величине храм Бельгии. Ходят разговоры, что надо строить второй храм. Этот не справляется с потоком верующих…  – святой Елизавете молились не только о сохранении целомудрия, но и об излечении детей:

– Еще не рожденных детей, – поправил себя Шмуэль, – поэтому среди паломников так много беременных женщин…  – в Мон-Сен-Мартен привозили и инвалидов, святым покровителем которых был Виллем Бельгийский. В храме держали для них запасные коляски и костыли.

В новую церковь, вместе с саркофагами святых, хотели перенести могилы барона и баронессы де ла Марк, родителей отца Виллема:

– Живы люди, помнящие их подвиг по спасению дяди Эмиля…  – кюре зачитывал объявления о крещениях и занятиях в классе конфирмации, – я собрал свидетельства и отправил в Яд-ва-Шем, с показаниями самого дяди Эмиля…  – отец обещал, как он выразился, поднажать на бюрократов. Шмуэль надеялся, что весь поселок получит звание праведников народов мира:

– Мы с Иосифом написали, как нас прятали в здешнем приюте, Анна тоже выступала перед комиссией в Иерусалиме. Хотя наша бюрократия может быть занудней ватиканской, то есть моей…

Джо познакомился с девушкой, паломницей из Польши, навещая реликвии святой Терезы, в Лизье:

– Бедняжка еле вырвалась от коммунистов, было бы хорошо, если бы она оказалась здесь…  – навещая разбитую инсультом сестру Фелицию, Шмуэль понял, что монахиня хочет увидеть земляков:

– Она все еще не исповедовалась, – с сожалением подумал священник, – она не понимает, кто я такой. Кажется, она даже меня не слышит…  – в конце службы возносили общую молитву за болящих:

– Дядя Эмиль сказал, что тете Ладе лучше. Ее отпустили из госпиталя в пансион, но ходить ей еще нельзя…  – по телефону Гольдберг заметил:

– Погода установилась отличная, мы перенесли кабинку с пляжа на балкон номера. Я выношу Ладу на воздух, она скоро оправится. Гамен, бедняга, не пережил той грозы, но мы возьмем щенка, в поселке их много…

Быстро нацарапав записочку для кюре, Шмуэль передал бумагу алтарному служке. Молитва закончилась, пожилой священник откашлялся:

– У святого отца Симона есть объявление…  – подходя к кафедре, Шмуэль подумал, что только в Мон-Сен-Мартене на него не глазеют женщины и девушки:

– Для здешних шахтеров я босоногий мальчишка, объедавшийся зелеными яблоками…  – он усмехнулся, – но так мне гораздо легче…  – Шмуэль не хотел расспрашивать местных жителей об отце:

– Дядя Эмиль рассказал о его предательстве, больше ничего нам не надо…  – Шмуэля немного затошнило, – пусть Маргарита, как и остальные, считает, что он герой. Его труп давно сгнил в безымянной могиле, где его похоронили британцы за казенный счет. Туда ему и дорога…  – отец Симон оглядел паству:

– Дорогие братья и сестры, – у Шмуэля был красивый, низкий голос, – как вы, может быть, знаете, в рудничном госпитале лежит на смертном одре паломница из Польши. Ей стало бы легче, будь рядом с ней земляки. Мы молимся о ее выздоровлении, но, может быть, среди нас есть уроженцы ее родной страны…  – женская рука в задних рядах взлетела вверх:

– Я, – под сводами храма зазвенел чистый голос, – я из Польши. Меня зовут пани Данута, святой отец. Я сделаю все, что смогу для бедной женщины…  – она говорила по-французски с милым акцентом. Золото витражного стекла заиграло в черных, вьющихся волосах, прикрытых скромной шляпкой:

– Пани Данута, – облегченно повторил Шмуэль, – о ней говорил Джо…  – священник склонил голову:

– Спасибо вам, дорогая мадемуазель. Как сказано: «Дерзай, дщерь, вера твоя да спасет тебя»…  – осенив девушку крестным знамением, он сошел с кафедры.

Свежий ветер шевелил накрахмаленную занавеску маленькой палаты, выкрашенной в голубой цвет:

– Доктор Гольдберг считает, что в госпитале надо создавать домашнюю обстановку, – объяснил Дануте отец Симон, – видите, здесь есть библиотека, комната отдыха с телевизором, сад с фонтаном…  – он погладил бронзового пеликана на краю пруда:

– За клумбами ухаживала моя младшая сестра, доктор Маргарита Кардозо, но сейчас она в Африке. Теперь за садом присматривают дочки доктора Гольдберга…

По мнению Дануты, показанные ей в Москве фотографии отца Кардозо, взятые из открытых источников, не отдавали ему должного:

– Он похож на Грегори Пека, – от прелата завораживающе пахло ладаном, – у него такие же голубые глаза…  – святой отец коротко стриг светлые волосы. Широкие плечи облегала не сутана, а отлично скроенный костюм серой шерсти:

– Только рубашка у него особая, для воротничка священника…  – рубашка блистала белизной. Перехватив ее взгляд, святой отец развел руками:

– В здешнем доме причта нас балуют, пани Данута, – он хорошо говорил по-польски, – у священников отличные экономки…  – экономками в Мон-Сен-Мартене работали пожилые вдовы шахтеров:

– В Риме у нас все проще…  – отец Симон держал букет полевых цветов, – мы сами стираем, убираем, готовим. У Его Святейшества трудятся сестры, а в мужских обителях мы справляемся сами…  – Данута хорошо изучила досье отца Симона и правила католической церкви:

– Он обходится без экономки, пока он живет в монастыре…  – священник был иезуитом, но обретался, по его словам, у траппистов, в аббатстве Тре Фонтане, – но если его пошлют с пастырской миссией, ему понадобится кто-то для присмотра за хозяйством…

Отец Симон рассказал Дануте, что родился в Амстердаме, но часто навещал Мон-Сен-Мартен:

– Наш отец…  – в голубых глазах промелькнул холодок, – вторым браком женился на баронессе Элизе де ла Марк. Она погибла от рук нацистов во время уничтожения поселка. Маргариту три года шахтеры прятали в подвалах замка, а нас, с другими детьми из местного приюта, в сопровождении отца Виллема де ла Марка, да хранит Господь память о мученике…  – он перекрестился, – отправили в Аушвиц…  – готовя Дануту к операции, Скорпион наставительно заметил:

– Не думай, что он просто священник. Он кочевал по Польше с партизанским отрядом, то есть с бандитским соединением, служил в израильской армии, участвовал в попытке контрреволюционного переворота в Будапеште, где погибла его мать…  – Скорпион полистал досье:

– По слухам, его брат, близнец, работает в Моссаде. Его отчим, профессор Судаков, еще один бывший бандит…  – русский поморщился, – вхож в самые высшие слои израильской политики. Он один из основателей государства, мы долго пытались его завербовать, но все было безуспешно…  – Скорпион помахал зажженной сигаретой:

– В общем, тебе и карты в руки. Думаю, что он тебя вспомнит. Для наших целей это хорошо, ты вызовешь доверие…  – забирая Дануту из пансиона для паломниц, отец Симон хлопнул себя по лбу:

– Я думал, что ваше имя мне знакомо. Когда мне позвонил Джо, я пытался припомнить, где я слышал о пани Дануте, но ничего не получилось. Но теперь я вас узнаю, пани. Мы разговаривали о Чехове после тайной мессы в Кракове…  – девушка кивнула:

– Потом меня на год послали в Москву, от университета, но я и там ходила на мессы. Я привезла рекомендательные письма из костела святого Людовика…  – московские прелаты хвалили набожность и серьезность девушки. Просматривая конверты, Шмуэль задумался:

– Но если ее сюда отправила Лубянка? Они могут охотиться за дядей Эмилем, заочно приговоренным к смертной казни. Письма могут оказаться фальшивкой. Я не знаю почерков тамошних священников, сведения никак не проверить. С Джо она тоже могла познакомиться не случайно. Тетя Лаура объект интереса русских…  – Шмуэль решил позвонить тете Марте в Лондон:

– Тете Марте, дяде Эмилю и Иосифу, если он в Израиле. Но пока не стоит вовлекать официальные каналы, дело тонкое и требует особого подхода… – он не хотел зазря оскорблять набожную девушку подозрениями:

– Службу она знает, – хмыкнул Шмуэль, – но, говоря откровенно, выучить молитвы и правила поведения в храме несложно. Дядя Эмиль и папа и сейчас могут отслужить мессу, наловчились на войне…  – он сказал себе, что стоит подождать со звонками:

– Из Мон-Сен-Мартена она никуда не денется, здесь каждый человек на виду. Отсюда, в любом случае, можно уехать только на такси или на поезде, а я за ней присмотрю…  – распахнув дверь палаты, он пропустил пани Дануту вперед:

– Цветы для больной, – добавил отец Симон, – я по лицу ее вижу, что она радуется букетам…  – над госпитальной кроватью висело распятие. Голову пожилой женщины облегала косынка, на виске виднелась седая прядь. Данута не могла двинуться с места:

– Он говорил, что пациентка монахиня, но не упоминал ее имени. Наверное, она уехала из Польши после закрытия приюта. Но, даже если она и узнает меня, опасности никакой нет. В сорок девятом году я была маленькой девочкой…  – морщинистые веки дрогнули. Она открыла серые, подернутые мутной пленкой глаза:

– Сестра Фелиция…  – отец Кардозо наклонился над изголовьем, – я вам привел полячку, вашу соотечественницу. Ее зовут пани Данута, она тоже паломница…  – монахиня попыталась приподняться:

– Иисус…  – бледные губы задвигались, – Иисус сотворил чудо. Господи, спасибо Тебе, я не уйду без искупления греха…  – задохнувшись, она помотала головой:

– Не полячку, – шепнула сестра Фелиция, – еврейку.

Фитиль, зашипев, вспыхнул ярким огоньком. В приделе Елизаветы и Виллема стояли бронзовые подсвечники, но паломники усеивали свечами и мрамор саркофагов, подножия статуй святых. Уютно пахло ладаном и медом. У стен часовни стояли вазы с белыми лилиями, символом непорочности.

Данута приколола бумажный цветок к лацкану льняного жакета. Девушка сняла шляпку, черные волосы падали на плечи:

– Я исповедовал сестру Фелицию…  – отец Симон не отводил глаз от алтаря, – отпустил ей грехи. Она заверила показания в присутствии местного мэра…  – за мэром отправили одного из фельдшеров. Сестра Фелиция неожиданно сильно сжала руку Шмуэля:

– У нее прошел паралич, то есть почти прошел, – подумал священник, – словно она действительно ждала появления пани Дануты, чтобы поставить подпись на показаниях…  – после визита мэра монахиня впала в беспамятство. Врачи не ожидали, что она переживет ночь.

Симон покосился на свечу в изящных пальцах девушки:

– Вы все слышали…  – он помолчал, – слышали и прочитали. Наша мама…  – он запнулся, – покойная доктор Горовиц, рассказывала нам о вашей маме. Рахель Бромштейн, подпольщики ее звали Рахелькой. До войны она училась медицине в Ягеллонском университете в Кракове, потом бежала из гетто в горы, стала партизанским врачом…  – старая фотография Рахельки висела в музее восстания в варшавском гетто, в кибуце Лохамей-а-Гетаот:

– Ваша мама воевала в восстании, – добавил Шмуэль, – она заведовала подпольным госпиталем. Нацисты атаковали подвал, ее ранили. Она застрелилась, чтобы не попасть к ним в руки…  – воск капал на ее юбку, слезы текли по щекам:

– Мой…  – она коротко дернула горлом, – мой отец, кто он…  – Шмуэль развел руками:

– Неизвестно. Мама нам ничего не говорила, сестра Фелиция тоже ничего не знает…  – годовалую девочку принесла в католический приют польская врач, бывшая товарка Рахели по университету:

– Она тоже уходила к партизанам, откуда не вернулась…  – вздохнул Шмуэль. Женщина оставила в приюте собственноручное письмо матери Даниэлы, как на самом деле звали девочку:

– В записке сообщалось, на идиш и иврите ваше имя, имя вашей матери…  – Шмуэль забрал у девушки догоревшую свечу, – дата вашего рождения, и так далее…

Мать Фелиция призналась, что по соображениям безопасности, сожгла конверт. Малышку крестили в честь святой Донаты, мученицы времен римских гонений на христиан:

– Сестры делали так со всеми еврейскими детьми, попадавшими в приют…  – Шмуэль задул свечу, – а когда в сорок девятом году в Кракове появились раввины, искавшие, как говорится, Шеарит Исраэль, остатки нашего народа, вас, вместе с другими малышами, отправили в горы, якобы на отдых…  – сестра Фелиция не могла вспомнить имена остальных:

– Она и пани Дануту вспомнила потому, что увидела ее в палате…  – Шмуэль вертел свечу, – потом она начала заговариваться, было бесполезно спрашивать дальше…  – он вздрогнул от тихого голоса девушки:

– Даниэль, это из Библии. Он пророк, выживший во рву львином…  – Шмуэль кивнул:

– На иврите это имя значит: «Господь, мой судья». Ваша мать надеялась на правосудие Бога, в сорок втором году, среди тьмы нацизма…  – Шмуэль не мог винить сестру Фелицию:

– Она поступала согласно нашим догматам. Детей надо было спасти, ввести в ограду католицизма, они должны были обрести жизнь вечную…

В Требнице их не крестили, но Шмуэль понял, что не знает, как поступил бы, окажись он на месте матери Фелиции:

– Я еврей, но прежде всего я христианин, католик, я слуга Божий…  – он перекрестился, – но я бы, наверное, такого не сделал, как не окрестил нас дядя Виллем…  – он протянул девушке сухой носовой платок:

– Не плачьте, пани Данута, – ласково сказал Шмуэль, – вы теперь не одна, вы дочь еврейского народа. Я сам еврей по рождению. Мы вам выдадим нужные документы, поезжайте в Брюссель, в израильское посольство. Я вас провожу, для удостоверения вашей личности. На следующей неделе вы сможете полететь домой…  – Данута вспомнила холодные глаза Скорпиона, его небрежный голос:

– Телефон в Риме, по которому тебе надо позвонить, приехав в город…  – продиктовав ей цифры, он заставил девушку несколько раз повторить номер, – это наши резиденты, они будут поддерживать с тобой связь…  – Данута знала, что случится, если она не появится в Риме:

– СССР начнет искать меня и найдет…  – девушка незаметно кусала губы, – Скорпион меня пристрелит за предательство. И мне не нужен Израиль, я хочу выйти замуж за Джо…  – она решила, дождавшись предложения графа, снять обеты:

– Впрочем, я их пока и не приношу. Надо потянуть время, поводить СССР за нос. Заодно можно выполнить задание, переспать с отцом Кардозо…  – она незаметно взглянула на священника, – Джо все равно ничего не узнает. Прелаты о таком не распространяются даже не исповеди…  – высморкавшись, Данута помотала головой:

– Нет, святой отец. Я католичка, я не могу бросить нашу веру. Иисус, Матерь Божья и все святые спасли меня в горниле огненном, как я их отрину…  – она расплакалась, уронив голову в ладони:

– Я хотела стать послушницей, святой отец. Не отговаривайте меня, я давно все решила…  – слезы капали на лепестки белой лилии:

– Она не врет, не притворяется, – облегченно подумал Шмуэль, – будь она с Лубянки, она бы уцепилась за шанс поехать в Израиль. Нет, она честная девушка…  – забрав у нее платок, пошарив по карманам, он нашел пачку бумажных салфеток:

– Не плачьте, – Шмуэль улыбнулся, – но вообще это святые слезы. Иисус и Матерь Божья ведут вас по верному пути, вы все правильно сделали…  – девушка достала из кармана еще одну свечу:

– Я помолюсь, отец Кардозо, до вечерней мессы…  – паломники часто ползли к алтарю в приделе Елизаветы и Виллема на коленях, опускаясь на пол храма у входа, рядом с чашей, где держали святую воду:

– Она тоже преклонила колени…  – рядом с девушкой трепетало пламя свечи, – я вижу, что она опять плачет…  – Шмуэль перекрестил ее дергающиеся плечи:

– Она словно цветок, – подумал священник, – такая же хрупкая…  – голова девушки склонилась к полу, она перебирала розарий:

– Никому не буду звонить…  – отец Симон неслышно направился в большой храм, – она никакого отношения к Лубянке не имеет. Не буду звонить, а напишу весточку Лауре…  – кузина летом ехала в Рим, в католический женский университет, – они с пани Данутой подружатся, вместе им будет веселее…

Распахнув тяжелую дверь церкви, он вышел в теплый, почти летний вечер.