Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Двести шестидесятый день полета подходил к концу. Сказывалось напряжение небывалого по продолжительности рейса. Не хватало ощущения скорости, которое всегда дает известный подъем духа; корабль, казалось, просто висел в пространстве. Однако покой этот был обманчив, и напряжение от него только возрастало: вокруг был космос, еще неизвестный, неисследованный и мало ли что таящий в своих черных глубинах…  – Марта широко зевнула:

– Космонавт на обложке держит сварочный аппарат. Какая сварка в марсианской атмосфере…  – Марта любила читать научную фантастику с красным карандашом в руке, отмечая ошибки авторов. Журнал соскользнул на пол. Терменвокс на подоконнике отозвался протяжным, грустным звуком:

– Я к нему не подходила, – Марта поежилась, – он сам включился. Наверное, какая-то магнитная аномалия…  – крестик внезапно похолодел. Взгляд Марты упал на потрепанную «Юность»:

– Не надо читать, то есть перечитывать рассказ…  – ей хотелось, свернувшись в клубочек, забраться под одеяло, – иначе у меня опять будут красные глаза, как в первый раз…  – рука потянулась к загнутым на углах страницам. Сначала Марта думала написать в Москву, в редакцию журнала:

– Но они не дают адресов авторов, и что я скажу Павлу Левину…  – девочка прикусила губу, – что тоже хочу найти могилы родителей…  – она знала строки почти наизусть:

– Вокруг моих сапог бурлила быстрая вода таежной реки. Над сломанными вышками, над проржавевшей, колючей проволокой шумели сосны. Среди деревьев виднелись поваленные столбики с размытыми дождями табличками. Выбравшись на берег, хлюпая по топкому мху, я бродил по расчищенной поляне, отмахиваясь от гнуса. Карандаш на табличках был фиолетовым, выцветшим. Я наклонился над куском фанеры…

В рассказе московский школьник, сирота, уезжает с геологической партией на Дальний Восток, чтобы найти захоронения своих посмертно реабилитированных родителей:

– В партию его зачисляет руководитель, сидевший в одном лагере с отцом парня. Его тоже реабилитировали, он вернулся к научной работе…  – обсуждать такое с приемными родителями, конечно, было нельзя:

– Папа Миша всего равно не говорит о таких вещах дома…  – в конце рассказа напечатали краткую справку:

– Павел Левин коренной москвич. Ребенком лишившись родителей, он вырос в школе-интернате…  – Марта закрыла журнал:

– Это совпадение. Куда мне ехать, я не знаю, где находился полигон…  – крестик стал ледяным. Она услышала в далеком завывании метели почти неразличимый женский голос: «Те, кто мертвы, живы. Живы, Марта».

Сквозь облупившуюся краску на стене тесной комнатки проступали золоченые буквы, дореволюционной орфографии: «Модный Дом Мертенса». Уборная для манекенщиц в Ленинградском Доме Моделей выходила на зады здания. Сквозь решетку в окне первого этажа виднелись жестяные мусорные баки, с греющимся на крышке рыжим котом:

– Зал с подиумом смотрит на Невский проспект и улицу Желябова, – усмехнулась Надя, – обкомовские жены сидят в мягких креслах, им разносят кофе, но мы, рабочие лошадки, теснимся друг у друга на головах…  – в уборной стоял знакомый Наде закулисный запах пота, духов и пудры. Поставив на шаткий табурет стройную ногу, она пристегивала к шелковому поясу чулок. Звонок из Дома Моделей раздался на квартире у Таврического сада, когда стрелка на часах миновала девять утра:

– Мы только в восемь добрались домой после вечеринки…  – зевнув, Надя клацнула зубами, – Аня с Павлом выпили кофе и унеслись на конференцию, а я намеревалась поспать до сеанса…  – бюст работы Неизвестного, получивший название «Юность Страны Советов», растиражировали для открыток и плакатов. Отправляясь в Ленинград, Надя услышала от куратора с Лубянки, что ее ждут для позирования в тамошних мастерских:

– В следующем году открывается новая станция метро, «Петроградская», – объяснил комитетчик, – художник, занимающийся витражом над эскалатором, видел бюст товарища Неизвестного. Он попросил, чтобы вы стали моделью для части работы…  – вестибюль станции встраивали в здание «Дома Мод». Витраж изображал историю костюма. Надя надеялась на пышный кринолин, однако художник, по его выражению, видел девушку раскованной первобытной самкой:

– Лапает меня и не стесняется, – Надя поморщилась, – он рисует меня в одной шкуре…  – от жесткой шкуры отчаянно пахло нафталином. Мастерская на задворках Академии Художеств была сырой:

– Но лучше позировать, чем таскаться по городу с иностранными туристами, сообщая потом об их разговорах, – Надя выпрямилась, – или чем спать с маэстро Авербахом…  – речь о дальнейших свиданиях с музыкантом, правда, не заходила:

– Они сами отправили ему фальшивое письмо, – с облегчением поняла Надя, – наверняка, сделали вид, что у меня случился выкидыш…  – губы дернулись, – хорошо, что я больше с ним не встречусь…  – зимой и весной она работала с несколькими французскими группами. Аня не доверяла туристам:

– Их обыскивают на таможне, – мрачно сказала сестра, – если найдут наше письмо для папы, пусть и отпечатанное на машинке, мы можем вообще никогда в жизни больше не увидеться ни с тобой, ни с Павлом…  – Надя не доверяла и маэстро Авербаху:

– Для него я Дора, это во-первых, а во-вторых, он не рискнет приязнью Советского Союза. Доктор Эйриксен мог бы, – вздохнула девушка, – но он сюда больше не вернется…  – шрам на ее плоском животе сгладился. Надя почти не вспоминала случившееся осенью:

– У меня может больше никогда не быть детей, – несмотря на это, она все равно принимала таблетки, – счастливая Фаина Яковлевна, у нее трое…  – они исправно получали письма от Бергеров, из Киева. Лазарю Абрамовичу подтвердили инвалидность по психическому заболеванию:

– Он преподает в тамошней ешиве и сапожничает. Фаина Яковлевна работает на синагогальной кухне, Исаак осенью идет в школу…  – они с сестрой и братом надеялись, что Лазарь Абрамович больше не попадет в милицию:

– Дети, – Надя прикрыла глаза, – ладно, сначала надо сообщить отцу, что мы живы, надо вырваться отсюда…

Она сняла с вешалки летний костюм серого льна. На столике, заваленном косметикой, лежали номера журнала «Моды», местного издания. Надя рассеянно полистала брошюрку: «Юбки и блузы»:

– Такой наряд только в школу носить, – хмыкнула она, рассматривая рисунок белой блузы с короткими рукавами, – Ане он понравится…  – костюм, тем не менее, был другим делом. Надя помнила апрельский номер американского Vogue. Очень красивая девушка со скучающим, нездешним лицом, прислонилась к фонарному столбу, держа большого плюшевого медведя. «Дате на Бродвее», – сообщала краткая подпись. Надя оценила крой ленинградского костюма:

– Такой же они сделали в зимнем варианте, из твида, с меховым воротником…  – на стенах уборной развесили эскизы будущей коллекции, – то есть скопировали с костюма Дате…  – кроме костюма, Надя показывала и рискованное, летнее платье, едва прикрывавшее, как изящно выразилась инженер-модельер, бедра:

– Не бедра, а задницу, – весело подумала Надя, – здешние девушки для него малы ростом…  – она возвышалась над ленинградскими манекенщицами на полголовы:

– Поэтому они мне и позвонили, сначала в Москву…  – в Ленинграде видели ее фото, в каталоге Дома Моделей на Кузнецком мосту:

– Вы нам очень поможете, товарищ Левина, – сказала ей модельер, – у нас ожидается особый показ летней коллекции…  – Надя не сомневалась, что ленинградцы получили ее телефон на Лубянке:

– Ладно, за показы платят, и неплохо платят, – на шпильках она стала выше еще на десять сантиметров, – кстати, платье они тоже скопировали…  – в платье снялась, как было сказано в том же журнале, модель Ева. Надя хорошо помнила лицо девушки:

– Ее фамилию никогда не указывают. Дате актриса и певица, у нее брали интервью, а Ева, скорее всего, подрабатывает моделью, как я…  – в Vogue Еву сфотографировали на берегу Ист-Ривер. За спиной девушки громоздились унылые здания складов, по пляжу бегала дворняга:

– Она часто снимается с псом, наверное, это ее собака…  – платье висело на соседней вешалке:

– Даже рисунок повторили…  – Надя напоследок затянулась сигаретой, – что-то вроде солнца. Индейские мотивы, но здесь их назовут узорами коренных народов Сибири…  – в дверь постучали:

– Товарищ Левина, вы следующая…  – на подиум выходили через низкую для манекенщиц дверь. Подождав, пока ее ленинградская товарка, в той самой блузе и строгой юбке, вернется за кулисы, Надя услышала:

– Деловой костюм из льна. Демонстрирует Надежда Левина, работник московского Дома Моделей на Кузнецком Мосту…  – она, как всегда, смотрела поверх голов собравшихся. Стучали шпильки, играла какая-то джазовая музыка:

– Обратите внимание на удобный крой юбки, – хорошо поставленным голосом вещала ведущая, – натуральная ткань сохраняет прохладу в жаркие летние дни…  – второй выход Нади, в платье, даже сопроводили аплодисментами. Вернувшись в уборную, она стянула невесомый шелк:

– Не знаю, зачем его показывали. Партийные дамы в такие вещи не влезут. Хотя нет, среди них есть тощие селедки. Но для санаториев ЦК наряд слишком смел…  – ручка двери дернулась. Надя крикнула: «Нельзя!». Она стояла в одном белье. Детский голос позвал:

– Товарищ Левина, я на минуту…  – закатив глаза, Надя накинула ситцевый халатик. Костлявая, рыжеволосая девчонка едва достигала головой ее локтя. На зубах блестели скобки, она часто дышала:

– Товарищ Левина…  – Надя решила, что девице лет четырнадцать, – скажите, вы случайно не знаете Павла Левина…  – девочка кусала губы, – его рассказ весной напечатали в «Юности»…  – Надя весело подумала:

– Поклонница. Фото Павла в журнале не было, однако она все равно хочет ему написать…  – девушка кивнула:

– Это мой младший брат…  – девчонка полезла в карман синей пионерской юбки:

– Не откажите в любезности, – неожиданно церемонно сказала она, – возьмите, пожалуйста, для него записку…  – Надя прервала ее:

– Он сейчас тоже в Ленинграде…  – зеленые глаза девчонки засияли:

– Тогда скажите ему…  – она мимолетно задумалась, – что я жду его сегодня, в четверть седьмого вечера, в вестибюле физического факультета университета. Это на набережной Макарова. Меня зовут Марта Журавлева, – прибавила девочка, – это очень, очень важно. Спасибо, товарищ Левина…  – растоптанные сандалии застучали по коридору. Надя вскинула бровь:

– До студентки ей еще лет пять. Но Павел обрадуется, что у него есть читательница…  – она крикнула вслед худой спине девчонки: «Ладно, я все передам!»

– Смотри, – таинственным шепотом сказала девушка, – папка с гравюрами времен Петра Первого. Коллекцию собрали при Петре, но гравюры более раннего периода…  – на оборотной стороне картона приклеили выцветший ярлычок с провенансом:

– Дореволюционная орфография, – заметила Ирина, – папку не трогали с начала века…  – Павел читал каллиграфический почерк давно умершего хранителя фондов:

– Гравюры сии привез из Италии господин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, друг и конфидант императора Петра Великого. После его ареста и ссылки в Сибирь, при Ея Величестве императрице Анне Иоанновне, часть коллекции попала в личное собрание государыни. Остальные картины были утеряны…  – Ирина полистала большие страницы:

– Нет, я ошибаюсь, – озабоченно сказала девушка, – над папкой работали после войны, то есть начали работать…  – она нахмурилась:

– Интересно, почему написано не по-русски. Кажется, это итальянский язык…  – Павел кивнул:

– Именно он. Давай сюда…  – их руки соприкоснулись. Павел заметил, что девушка покраснела:

– Но не заниматься же этим в Эрмитаже, – одернул он себя, – хотя, по-моему, она привела меня в хранилище не просто так…  – он ощутил знакомую тоску. С осени он ничего не слышал о Дануте. Девушка не звонила в мастерскую Неизвестного:

– Больше мне ее было никак не найти, – Павел скрыл вздох, – но ведь я ничего не сделал, не сказал… Почему она исчезла? Или она нарвалась на проверку документов на поплавке и ее отправили домой…

Данута училась в Ягеллонском университете, в Кракове:

– Она занималась русским языком и литературой, – Павел осторожно взял пожелтевший, вырванный из карманного календаря листок, – но я не знаю никого из Польши и неизвестно, когда я туда доберусь, если доберусь вообще. Оставь, – велел он себе, – лучше подумай, куда повести Ирину…  – девушка жила с родителями. Квартира у Таврического сада, была, как выражался Павел, комитетской хатой:

– Тем более, там Надя с Аней…  – он нахмурился, – но на сегодняшнюю вечеринку Ирину брать нельзя…  – комсомолка Ирина не пришлась бы ко двору в компании, где курили травку и слушали западные голоса:

– Ладно, местные парни мне помогут. Здесь тоже есть мастерские художников и пустующие комнаты…

Мастер из «Металлоремонта» пребывал в ремиссии, но к услугам Павла всегда была кратовская дачка Лопатиных. Дом отапливался, зимой он несколько раз ездил туда со встреченными на вечеринках девушками:

– Но это все не то, – горько подумал Павел, – Данута была такая одна…  – он пробежал глазами аккуратный почерк. Страничка приходилась на апрель сорок седьмого года. Павел понял, что итальянский у неизвестного ему человека был родным языком:

– Сходить в поликлинику…  – читал он быстрые записи, – подготовить занятие для группы 103, разобрать папку с гравюрами…  – внизу он или она нарисовали веселую рожицу:

– День рождения Павла…  – юноша вздрогнул, – сделать тирамису и канноли…  – на обороте листка он нашел календарь на первую половину того же года:

– Писала женщина, – понял Павел, – и дни отмечала тоже она…  – Ирина смутилась, опустив глаза. Юноша хмыкнул:

– У меня две старшие сестры, я знаю, что это такое…  – крестики стояли только на датах в январе и феврале:

– В марте все заканчивается, – понял Павел, – а листок от апреля…  – календарь был советским. Восьмое марта и двадцать второе апреля выделили красным цветом:

– Она пишет, что надо разобрать гравюры, – Павел, неизвестно зачем, сунул листок в карман пиджака, – у вас что, после войны работали кураторы-иностранцы…  – Ирина пожала плечами в сером рабочем халате:

– Никогда не слышала. Но я в музее всего год…  – больше в папке ничего не было:

– Вообще, – заметила девушка, запирая хранилище, – архивы здесь огромные и они еще не приведены в порядок. Бумаги, касающиеся коллекции, внутренние документы, сведения о персонале…  – Павел отозвался:

– Тогда можно узнать, что за итальянский куратор трудился здесь в сорок седьмом году…  – они стояли в подвальном коридоре, под синей лампочкой. Ирина покачала головой:

– Нельзя. Послевоенные документы в отделе кадров, их сейфы охраняются лучше «Мадонны Литты»…  – насколько увидел Павел, охрана шедевра Леонардо состояла из хрупкой бабушки в седых кудельках, – а довоенные бумаги здесь…  – Ирина повела рукой в сторону высоких деревянных шкафов вдоль стен коридора, – то есть, оставшиеся после войны бумаги…

Неподалеку засветились кошачьи глаза. Павел почувствовал прикосновение пушистого хвоста, кот исчез в полутьме. Ирина помолчала:

– Кураторы говорят, что после войны в подвалах развелось множество крыс. Котов привезли с Урала, целый вагон. Они живут в музее с восемнадцатого века, традицию надо сохранять…  – девушка добавила:

– Мы с мамой тоже вернулись с Урала в мае сорок пятого. Мне тогда было пять лет…  – Ирина не помнила блокаду:

– Нас вывезли по Дороге Жизни, – заметила она, – я была годовалым младенцем…  – Павел взял ее ладонь:

– Я тоже ничего не помню…  – он поглаживал запястье девушки, – но, говоря о записке…  – Павел не знал, зачем сохранил листок, – у вас работают и те, кто был здесь в сорок седьмом году…  – он привлек девушку к себе. Сваленные в беспорядке на верху шкафа папки опасно закачались. Ирина часто задышала:

– Работают. Алевтина Петровна, в зале Леонардо, тридцать лет на одном месте сидит, она и блокаду здесь пережила…  – Павел провел губами по ее горячей щеке:

– Я вернусь туда, то есть к Леонардо. Нельзя уходить из музея, не посмотрев на него еще раз. Потом выпьем с тобой кофе, я провожу тебя домой…  – он нашел губами ее губы:

– Надеюсь, у тебя тихий подъезд. Встретимся у выхода, через полчаса…  – повиснув у него на шее, Ирина выдохнула: «Да».

Рыжая, костлявая девчонка в белой, школьной рубашке и синей плиссированной юбке прижимала к плоской груди затрепанный номер «Юности». Над ее головой висела факультетская доска объявлений. Минутная стрелка на больших часах, щелкнув, перескочила на четверть седьмого.

Павел увидел девицу из-за тяжелой дубовой двери. Проводив Ирину на Большой проспект Васильевского острова, он позвонил из уличной будки на квартиру. Надя зевнула в трубку:

– Тебя отыскала какая-то поклонница…  – помня о возможных жучках, Надя решила не называть имя девчонки, – она ждет тебя в четверть седьмого в вестибюле физического факультета университета, на набережной Макарова…  – рассказ Павла напечатали с разрешения Комитета:

– Вряд ли они пошлют за ним топтунов, – подумала Надя, – это просто встреча с читательницей. И вообще, Павел их стряхнет, если заметит…  – из кухни доносился стук ножа. Сегодняшняя вечеринка тоже ожидалась на Васильевском острове:

– Рядом с Академией Художеств, – Надя потянулась, – я поспала, вернувшись с сеанса, но совсем немного…  – Аня крикнула из кухни:

– Не отлынивай! Я готовлю печеночный торт…  – Надя пробормотала:

– Единственный способ приукрасить собачью колбасу из магазина. Хотя здесь нас, как и в Москве, снабжают из распределителя…  – на кухне громоздились банки со шпротами и оливками. Утащив маслину, Надя едва слышно поинтересовалась:

– Кого тебе на этот раз велели сопровождать…  – в Москве Аню придавали, как личного переводчика, иностранным ученым, приезжавшим в университет. Сестра закатила глаза:

– На конференцию приглашены только страны народной демократии, у них свои так называемые гиды. Я могу наконец-то послушать доклады, а не разговоры в кулуарах. Хотя болтают, что…  – она приблизила губы к уху Нади. Та широко открыла глаза:

– Рабочие восстали против кукурузника…  – Аня хмыкнула:

– Так говорят. Но заглушки зверствуют, мало что можно разобрать…  – девушка облизала ложку с паштетом:

– Все равно, такие выступления обречены на провал, – мрачно добавила Аня, – они введут в город войска, а зачинщиков арестуют и расстреляют…  – девушки давно приучились шептаться одними губами, отворачиваясь от вентиляционных отдушин, куда могли всадить жучки и камеры:

– Интересно, что у Павла за поклонница, – нарочито громко сказала Аня, – хорошенькая она…  – фыркнув, Надя налила себе кофе:

– Она похожа на воблу, то есть на тарань. Она еще подросток, у нее скобки на зубах…

Павел тоже заметил скобки и веснушки на щеках девочки, однако фигура у нее была хорошая:

– Только очень хрупкая, – девчонка моргала неожиданно темными, длинными ресницами, – она словно весенний цветок…  – Павел понял, что даже не знает ее имени:

– Надя мне ничего не сказала, по соображениям осторожности…  – девица изучала факультетские объявления. Павел кашлянул:

– Добрый вечер. Я Павел Левин, сестра сказала, что вы будете меня ждать…  – едва не выронив журнал, раскрасневшись, девчонка протянула холодную лапку, с обгрызенными ногтями, с пятнами от чернил:

– Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Я Марта, Марта Журавлева…  – учитывая записку, лежавшую у него в портмоне и довоенную фотографию, полученную от Алевтины Петровны, смотрительницы в зале Леонардо, Павлу сейчас меньше всего хотелось тратить время на болтовню с девицей:

– Я должен все показать Ане и Наде, рассказать о разговоре с Алевтиной Петровной…  – Марта деловито взглянула на простые часики:

– У нас есть двадцать минут, потом за мной приедет мама, то есть моя приемная мать…  – семинар заканчивался в половине седьмого. Марта освободила себе четверть часа, лихо, первой из всех, управившись с сегодняшними задачами. Сахаров даже усмехнулся:

– Поскакала на свидание, что ли…  – в аудитории кто-то явственно хихикнул. Физик постучал указкой по столу:

– Не отвлекаемся, товарищи ученики…  – Марта весело ответила: «Почти, Андрей Дмитриевич».

В журнале не указали возраст Павла Левина, но девочка решила, что ему лет двадцать. Юноша носил дорогой на вид твидовый пиджак и джинсы. Марта замечала такие на некоторых университетских преподавателях:

– Он тоже рыжий, как и я…  – его волосы, цвета палой листвы, были длиннее обычных мужских стрижек, – а глаза у него серые…  – вдохнув запах хороших сигарет и женских духов, Марта решительно велела:

– Возьмите два кофе…  – она полезла в планшет, подарок папы Миши, – во дворе есть курилка…  – Павел остановил ее руку:

– С кофе я как-нибудь справлюсь сам, – смешливо сказал юноша, – но вам по возрасту еще не полагается курить…  – девица вздернула бровку:

– Мне по возрасту полагается быть в шестом классе, – сладко ответила она, – а я закончила восьмой и участвую в специальном семинаре по математике и физике, для одаренных учащихся. Я вас подожду во дворе…  – Марта вскинула на плечо сумочку:

– Мне, кстати, маленький двойной без сахара, – бросила она вслед Павлу.

Выяснилось, что от коржика, пусть и заветренного, она тоже не отказалась. Кусая выпечку, отхлебывая кофе, Марта понизила голос:

– Здесь никого нет…  – лучи закатного солнца освещали облупленную скамейку под кустами сирени, – но то, что я вам скажу, строго секретная информация…  – Павел не мог не признать, что девчонка говорит быстро и толково. Закончив, она разжала стиснутый кулак:

– Вот, – просто сказала Марта, – все, что у меня осталось от родителей…  – на ладошке девочки переливался крохотный, золотой крестик:

– Полигон был где-то на севере, – добавила Марта, – я помню метель, ветер…  – она помолчала:

– Мне всегда грустно в метель. Я помню, что у нас жила большая собака, помню голоса мамы и папы. У меня еще, кажется, был брат или сестра…  – девочка посопела, – но что случилось потом, я не знаю. Мне сказали, что на полигоне произошла катастрофа, мои родители погибли. Я тоже едва не умерла, но меня спасли. Я не знаю имен родителей…  – она полистала «Юность», – когда я прочла ваш рассказ…  – тонкая шея дернулась, – я подумала, что вы счастливец, вы нашли их могилы. Их репрессировали, да? Здесь сказано, что вы выросли в интернате…

Павел затянулся сигаретой:

– В интернате. Но это просто рассказ, Марта. Это не о моих родителях и Павел в тексте тоже не я, то есть не совсем я…  – она легонько коснулась его руки:

– Но вы хотя бы знаете, как их звали, да…  – Павел подумал о снимке и записке в его портмоне: «Да, – тихо ответил он, – теперь знаю, Марта».

Павел аккуратно приподнял пожелтевшую папиросную бумагу. Яркая дореволюционная лазурь нисколько не выцвела. Белый коронованный орел на гербе раскидывал мощные крылья:

– Эсте, одна из древнейших княжеских фамилий Италии, отразившая в себе характерные особенности итальянской цивилизации и итальянского принципата. Судьбы рода д’Эсте, страница не одной итальянской, но и европейской истории…

В библиотеке профессорской квартиры, в доме рядом с Академией Художеств, поблескивали переплеты тяжелых томов. Шторы в комнате задернули, осветив полки одним торшером:

– Брокгауз надежнее, – шепотом сказал Павел сестрам, – хотя я уверен, что в Большой Советской Энциклопедии тоже есть такая статья…  – Брокгауз на пяти страницах подробно перечислял аристократов из итальянской и австрийской ветвей рода:

– Младшая ветвь, – Павел упер палец в абзац, – после смерти в 1803 году герцога Эрколе Ринальдо д’Эсте, кроме его дочери, единственной законной наследницы, герцогини Марии, в будущем эрцгерцогини Австрии, остался внук покойного, Эрколе Паоло, наследник сына герцога от морганатического брака…  – сестры потрясенно молчали, – Его Святейшество Папа Римский, по настоянию тети малыша, даровал ребенку графский титул и привилегию носить имя его предков. Потомки Эрколе Паоло проживают во Флоренции. В их владении находится палаццо д’Эсте, прекрасный образец архитектуры высокого Ренессанса…  – Надя шепнула:

– Ты герцог…  – Павел почти весело отозвался:

– Не герцог, а граф, и то по материнской линии…  – он вспомнил тихий голос Алевтины Петровны, смотрительницы в зале Леонардо:

– Когда ты в первый раз сюда зашел, я едва сознание не потеряла. Я подумала, что передо мной Павел…  – они стояли у деревянного шкафчика смотрительницы, в служебной комнатушке, – он сюда подростком каждый день бегал. Я тогда первый год работала, а его мать в Эрмитаже служила со времен НЭПА…  – в руке Павла оказалась фотография его самого. К черно-белому снимку приклеили ярлычок:

– Член кружка юных историков, Павел Юдин, выступает с докладом на конференции молодых исследователей, Ленинград, 1932 год…  – Алевтина Петровна неслышно добавила:

– Когда их арестовали в апреле сорок седьмого, все фотографии…  – старуха повела рукой, – и даже имена их больше никогда не упоминали. Но снимок я сохранила в память о Павле, о матери его…  – женщина вздохнула:

– Как пришло извещение, что он без вести пропал, она сдала сильно. Потом сестра его, Наталья погибла, разбилась под Москвой. Наталья была летчицей, она до войны пропадала в Осоавиахиме, прыгала с парашютом…  – мать Павла Юдина не пережила первой блокадной зимы:

– Мы ее на саночках отвезли…  – старуха помолчала, – куда всех отвозили, на Московскую заставу. Павел с Лючией ходили туда с цветами, как вернулись они…  – Алевтина Петровна отерла глаза:

– Ему дали орден, говорили, что он герой, что он сражался с партизанами в Италии. Он защитился в начале сорок седьмого года, Лючия тоже писала диссертацию, но после их ареста провели собрание. Называли их шпионами, агентами запада…  – сухая рука погладила его ладонь:

– Бери снимок и уходи, милый…  – Павел помотал головой:

– Алевтина Петровна, но был двадцатый съезд, двадцать второй съезд… Их должны были реабилитировать, пусть и посмертно…  – ее лицо замкнулось:

– Не всех реабилитировали-то, милый мой. Мой муж…  – старуха перекрестилась, – сгинул на Соловках в тридцать пятом году. Никакой реабилитации я не дождалась. Я ведь поэтому в Эрмитаж и пришла. Из школы меня выгнали, как жену контрреволюционера…  – Алевтина Петровна, в прошлом учительница рисования, сама едва избежала ссылки после убийства Кирова:

– Но в тридцать пятом году еще не сажали, – недоуменно сказал Павел. Старуха поджала морщинистые губы:

– Сажали всегда, милый мой. Держи фото, я тебя не видела и не говорила с тобой…

За стеной, на купленной у интуристов пластинке, гремел рок. Хозяева хаты, как выразился Иосиф, пребывали на академической даче в Комарово:

– Однако их сын в городе, – усмехнулся он, – вечеринки он любит больше подготовки к университетским экзаменам… – в большой гостиной толкались танцующие пары. На кухне дымили травкой в растворенное в белую ночь окно. Аня потрогала вырванный из блокнота листок:

– Но как же ее фото…  – спросила девушка, – неужели нигде не сохранилось снимка…  – она смотрела на серьезное, юношеское лицо Павла Юдина:

– Павел похож на отца, как две капли воды, – подумала Надя, – наверное, его мать, Лючия, попала в обслугу виллы. Она была итальянкой, она знала языки. Или она писала портрет нашей мамы…  – близняшки смутно помнили большой холст, висевший над камином. Павел нарочито спокойно убрал листок и фото в карман пиджака:

– Вообще ничего не сохранилось, – его голос задрожал, – если бы не случайность, я бы и этого не нашел. И мне никогда не пришлют справку об их реабилитации…  – взяв окурок, Павел глубоко затянулся:

– По нашим документам, то есть филькиным грамотам, я даже не их сын. Но теперь понятно, почему меня тянет во Флоренцию…  – Павел не надеялся найти могилы родителей:

– Это в рассказе так случается, – невесело подумал юноша, – а маму и папу сбросили в расстрельный ров. Их реабилитации ждать не стоит, Комитет такого не позволит. Я их не знал и никогда не узнаю, СССР отнял у меня семью…  – ласковая рука отерла слезы с его лица. Он и не понял, как Надя и Аня оказались рядом:

– Ты наш брат, и так будет всегда…  – близняшки обняли его, – мы помним, как кричали ему…  – Надя запнулась, – Котову, что ты наш брат…  – Аня погладила его по голове:

– Мы тебя звали Поль, по-французски. Ты Паоло, это ваше родовое имя…  – подросток шмыгнул носом:

– Я не Левин…  – Надя поцеловала его рыжеватый висок:

– Нет, ты Павел Юдин, сын героя войны. Ты граф д’Эсте…  – она кивнула на герб, – пусть и по материнской линии. У тебя, в конце концов, есть свой дворец…  – Павел легонько улыбнулся:

– Куда еще надо добраться…  – музыка стихла, в дверь постучали кулаком: «Левины, идите сюда. Голос Америки пробился через заглушку, сейчас узнаем, что происходит в Новочеркасске!».

– Если я заболею, я к врачам обращаться не стану…  – на парня с гитарой шикнули, он затих. В заграничном, портативном приемнике раздавался треск, но компания хорошо слышала уверенный голос ведущего:

– В Лондоне девять часов вечера, второго июня…  – антикварные часы в профессорской гостиной показывали одиннадцать, – прослушайте последние новости. Совместная передача Голоса Америки и Русской Службы BBC…  – в приемнике что-то завыло. Выматерившись сквозь зубы, Иосиф подвинул аппарат ближе к раскрытому окну:

– В Выборге лучше ловит, – сказал кто-то шепотом, – там заглушки не такие сильные…  – другой парень усмехнулся:

– Еще лучше ловит в Хельсинки, но нам туда не добраться…  – ведущий пробился через треск и вой:

– Восстание в Новочеркасске продолжается. Мы пускаем в эфир полученную вчера запись подпольной радиостанции бунтующих…  – голос говорящего был твердым, четким. Павел мимолетно подумал:

– У него прибалтийский акцент, как у комитетской твари, товарища Рабе…  – он помнил фамилию в рабочем удостоверении якобы гегемона, – но что ему делать в Новочеркасске? То есть понятно, что. Если он в городе, он стреляет по рабочим, а не выходит в эфир с тайного передатчика…

– Говорит Новочеркасск…  – сгрудившиеся у приемника затаили дыхание, – товарищи, танковые войска, введенные в город, братаются с рабочими. Так называемые коммунисты, присланные сюда из Москвы, трусливо затаились в здании горкома. Мы удерживаем завод и прилегающие кварталы. Начинается строительство баррикад…  – голос оборвался. Ведущий добавил:

– Больше радиостанция в эфире не появлялась. Напоминаем, что восстание началось вчера утром, после объявления о повышении цен на продукты питания и сообщения руководства завода об одновременном повышении норм выработки. В нашей студии член юридической коллегии Линкольнс-Инн, специалист по трудовым спорам, адвокат, мистер Во…  – треск стал оглушающим. Иосиф выключил приемник:

– Баррикады…  – хмыкнул Павел, – рабочие могут перекрыть и железную дорогу…  – Аня резко чиркнула спичкой: