Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Позавтракаем и пойду домой выгуливать мопсов. Хорошо, что здесь недалеко до Патриарших. Но где все-таки Данута…  – он надеялся увидеть девушку в арбатской квартире, однако уставленная фикусами комната мастера из «Металлоремонта» пустовала. Сделав копию ключа, Павел оставлял его под ковриком, у аккуратной двери с цепочкой и глазком:

– Это он сам смастерил, – заметил Виктор, когда речь зашла о комнате, – он считает, что мы за ним следим и сообщаем о его поведении в КГБ…  – юноша вздернул бровь, – но в отместку он следит за нами, потом связываясь с ЦРУ…  – смеяться над больным человеком не полагалось, но Павел не удержался от улыбки.

Выбраться с поплавка оказалось нетрудно. Проскочив через кухню, они с Виктором нашли дверку, ведущую на дебаркадер:

– Это для ящиков…  – парень протиснулся в прорезь, – удобно, что мы с тобой не толстяки…  – Павел решил, что новый знакомец смахивает на Арамиса:

– Таким его рисовали в старом издании «Трех мушкетеров», – вспомнил подросток, – Виктор тоже невысокий, изящный…  – выяснилось, что сам Павел напоминал Виктору того же героя. Они быстро нашли общих знакомых. Виктор учился во французской спецшколе в Спасопесковском переулке. Павел ходил на тамошнее поле гонять в футбол:

– Я футбол не люблю, – признался Виктор, – папа болеет за «Спартак», а я предпочитаю теннис…  – Павел обрадовался:

– Я тоже. Но у меня нет партнера, в училище никто не играет…  – Виктор почесал светлые кудри под невидной ушанкой:

– Сейчас в Петровский парк не пойдешь, там только летние корты. В Лужниках есть крытая площадка, вот бы туда попасть…  – Павел уверил его:

– Попадем. Ракетка у меня есть…  – в квартире Виктор показал ему свою ракетку:

– Импортная, – добавил новый приятель, – мне папа достал…  – по словам парня, его отец отправился на рыбалку:

– Сейчас хороший клев…  – он повел рукой за окно, – а мне папа разрешил сходить на праздник…  – на поплавке отмечал день рождения дальний родственник Виктора. Павлу показалось, что парень не до конца откровенен:

– Хорошо, он смылся из зала потому, что ему шестнадцать. Вообще-то, его не должны были пускать в ресторан. Но почему он велел таксисту не ехать прямо через Замоскворечье, а сделать круг по Садовому кольцу…  – синие глаза Виктора Лопатина были спокойны, однако Павел помнил пачку купюр в его портмоне:

– Во-первых, там было рублей двести, не меньше, и это пореформенных. Во-вторых, у кого в шестнадцать лет есть портмоне…  – приятели Павла по училищу рассовывали рублевки по карманам, – у меня есть, но я другое дело, я Бергер, совершеннолетний. В-третьих, я видел такую ракетку в каталоге закрытого распределителя, а живут они с отцом скромно. Скромно, но со вкусом…

В двух комнатах Лопатиных стояла неожиданно хорошая, дореволюционная мебель. Павел оценил комод эпохи венского сецессиона, кожаный диван с головами грифонов на подлокотниках и наборный стол карельской березы. В гостиной нашлась электрическая плитка:

– Папа часто поздно возвращается с работы, – объяснил Виктор, – он не хочет тревожить соседей…  – в сером сумраке раннего утра за окном возвышалась громада Министерства Иностранных Дел. Павел нашел глазами крышу резиденции американского посла:

– Московский дворик с картины, – подумал юноша, – только со времен Поленова здесь все изменилось…  – Павел не удивился венгерской салями в холодильнике Лопатиных. Рефрижератор скрывался за дверью резного шкафа дореволюционных времен:

– Салями, швейцарский сыр, апельсины, красная икра…  – хмыкнул Павел, – он сказал, что его отец работает в ресторане…  – Виктор не упомянул, в каком заведении трудится старший Лопатин:

– Директор ресторана не остался бы в коммуналке, пусть и рядом с Арбатом. Он бы спроворил себе квартирку в новом районе, со всеми удобствами…  – Павел все больше и больше убеждался в том, что новый приятель не так прост, как кажется:

– На вид он обыкновенный московский парнишка…  – Виктор изъяснялся уютным говорком, – он говорил, что родился на Бутырской заставе…  – Лопатин-младший заметил это, когда таксист проезжал по кольцу мимо Новослободской.

Павел знал, что может быть и очень рассеянным и очень наблюдательным:

– Аня говорит, что я обращаю внимание на детали, только когда работаю…  – сестра смеялась, что в остальное время Павел витает в облаках:

– Но сейчас я пытаюсь понять, кто все-таки этот Виктор, то есть кто его отец…  – в гостиной не висело никаких фото, а Виктор не предложил посмотреть семейный альбом Лопатиных. Павел сомневался, что такой вообще существует:

– Но книги у него отличные, почти все на французском языке…  – Павел сказал:

– Я тоже часто заглядываю в «Академкнигу», в букинистический отдел на улице Горького. Я покупаю издания по искусству…  – Павел решил не упоминать о занятиях китайским языком:

– Пусть он считает, что я Бергер, что мне восемнадцать лет…  – он окончательно сжился с двойником, как весело думал Павел, – иначе у него возникнут резонные вопросы, как возникли они у меня…

Воскресный рассвет был тихим, квартира еще спала. Сняв сковородку с плиты, Павел решил дождаться звонка Дануты в мастерскую Неизвестного:

– Может быть, она поймала такси, поехала к себе на квартиру. Убежала она из-за патруля. Она иностранка, все иностранцы на особом счету, пусть даже они из соцстран…  – на второй конфорке засвистел чайник. Павел услышал резкие звонки в коридоре:

– Три, – он повернулся к Виктору, – это к вам. Что, твой отец уехал без ключей…  – парень неожиданно побледнел:

– Что-то здесь не так…  – сунув ему прихватку, Павел распорядился:

– Я открою…  – он бросил взгляд в унылый двор с жестяными баками для мусора:

– Вроде никаких машин нет. Хотя отсюда не видно выхода на улицу, а милиция могла подъехать именно туда. Но что здесь забыла милиция в шесть утра, в воскресенье…

Это была не милиция. Щелкнув замками квартирной двери, откинув цепочку, Павел увидел серые, с прозеленью глаза. За его спиной маячило двое в штатских пальто. Комитетчик, как о нем думал Павел, сбил мокрый снег с каштановых волос:

– Доброе утро, позвольте войти…

Не дожидаясь разрешения, отодвинув Павла крепким плечом, он направился в комнаты Лопатиных.

На Арбат Генриха послал Скорпион.

Тела четырех людей, погибших в перестрелке, достали из Москвы-реки после полуночи. Трупы пока отвезли в закрытый морг на Лубянке. Туда же, только в тюрьму, отправились и остальные мерзавцы, как их назвал товарищ Матвеев. Александр курил у открытой форточки предбанника в морге:

– Оружия при них мы не нашли, – коротко сказал он Генриху, – реку обыскивают…  – Саша не сомневался, что ворье, как он думал об арестованных, побросало пистолеты в воду:

– Сейчас ничего не докажешь, – устало подумал он, – даже если мы поднимем стволы, все отпечатки пальцев будут смыты…  – особые бригады водолазов работали у Большого Каменного моста, однако тела 880 и М бесследно пропали. Арестованные, разумеется, не упоминали о гостях столицы:

– Они делают вид, что вышли на рыбалку, – желчно сказал Саша Генриху, – ловить старые сапоги и всякий хлам…  – он раздул ноздри:

– Подонки даже не признались, кто они такие. Хорошо, что у нас есть дактилоскопическая картотека…  – все арестованные и убитые оказались судимыми:

– После войны он два раза сидел за кражи…  – Саша потряс папкой гражданина Лопатина, – МУР утверждает, что мы подстрелили московского смотрящего…

Генрих отлично знал от отчима, кто такой смотрящий, но велел себе недоуменно поднять бровь:

– Он наблюдает за порядком среди ворья, хранит общую кассу, – объяснил Александр, – смотрящий всегда работает на самой незаметной должности или вообще получает пенсию. Он не должен вызывать подозрений окружающих…  – гражданин Лопатин трудился кладовщиком в ресторане Ярославского вокзала. Генрих не сомневался, что дядя Джон вышел на него, пользуясь сведениями Волка:

– Но теперь ничего не спросишь, – понял он, – Лопатин мертв, а дядя Джон, если он действительно был в лодке, исчез…  – услышав о перестрелке на реке, Генрих больше всего боялся увидеть в морге тело дяди:

– Непонятно, откуда Комитет взял шифровку, – пришло ему в голову, – но если дядя Джон воспользовался помощью священника, как в сорок пятом году, значит, прелат состоит на содержании Лубянки…  – юноша напомнил себе, что сейчас это не имеет никакого значения:

– Думай не о дяде Джоне, думай, что сказать мальчику…  – Генрих не представлял себе, как и что ему надо говорить:

– У Лопатина есть сын, парню сейчас шестнадцать…  – Скорпион полистал папку, – он усыновил пацана в пятидесятом году, пятилетним. О жене ничего не упоминается, но у воров официальных жен не бывает. Поезжай на Арбат, потряси его сожительницу, если она на квартире, допроси этого Виктора…

Генрих резонно заметил, что допрашивать несовершеннолетнего можно только с санкции прокурора, в присутствии его родителей или органов опеки. Скорпион успокоил его:

– Санкцию нарисовали…  – он покачал пальцем над головой, – подумать только, идет съезд партии, а негодяи устраивают шпионскую акцию в полном виду Кремля. В общем, вытяни из домашних Лопатина все, что сможешь. Ты будущий педагог, – Скорпион усмехнулся, – тебе и карты в руки, в работе с подростком. Напомни ему, что уголовная ответственность наступает с четырнадцати лет…

Ребята в штатском, местные коллеги Генриха, изображали представителей органов опеки. Генрих совершенно не ожидал увидеть в арбатской квартире знакомое лицо:

– Но это точно парень, стиляга. Я его встречал у Колонного Зала. Потом я приехал в домик арестованного Бергера, он открыл мне дверь, как сейчас…  – судя по яичнице и кофе на столе карельской березы, ребята завтракали:

– Рановато для воскресного завтрака…  – Генрих оглядел антикварную мебель, – значит, так живет простой советский кладовщик…  – он махнул лубянским удостоверением:

– Я работник Комитета Государственной Безопасности, – Генрих увидел в глазах прислонившегося к двери стиляги нескрываемое презрение, – я должен задать вам несколько вопросов, Виктор…  – младший Лопатин, изящный подросток с приятным лицом, явственно побледнел:

– Если ваша мать в квартире, – мягко добавил Генрих, – позовите ее, пожалуйста…  – тикали часы черного дерева. Юноша посмотрел в сторону:

– Мама умерла в пятьдесят третьем году…  – он помолчал, – а что случилось, товарищ…  – Генрих поймал взгляд одного из коллег. По правилам, Лопатина, несовершеннолетнего сироту, полагалось отправить в детский приемник:

– Никуда он не поедет, – разозлился Генрих, – парень учится в школе. У них, наверняка, есть какие-то родственники…  – стиляга оторвался от дверного косяка:

– Да, что произошло…  – уверенно подхватил он, – я двоюродный брат Вити, я здесь ночевал. Вот мой паспорт…  – Павел рисковал, но другого выхода у него не было:

– В конце концов, мои документы видели в приемной МУРа и даже глазом не моргнули. Я могу быть племянником Бергера и родней Лопатиных, почему нет…  – Павел предполагал, что комитетчик приехал на Арбат именно из-за ночной рыбалки Лопатина-старшего:

– Он здесь, чтобы допросить Виктора, – понял юноша, – либо его отец арестован, либо вообще…  – он не хотел думать о таком:

– Виктор сирота, как мы с Аней и Надей. Мы выросли в интернате, но его никуда не отправят, я не позволю…  – комитетчик невозмутимо листал его документы:

– Если он меня узнал, он и вида не подает, – хмыкнул Павел, – хотя, может быть, он меня не помнит…  – юноша довольно вежливо добавил:

– Я кузен по линии матери. Зачем вам понадобился Виктор, товарищ…  – он нахмурился. Комитетчик повернулся к коллегам, как о них думал Павел:

– Здесь присутствует совершеннолетний родственник, все в порядке. Дальше я справлюсь сам, спасибо…  – послушав их шаги в коридоре, Генрих вернул стиляге паспорт:

– Бергер, Павел Яковлевич, восемнадцати лет…  – он не стал ничего записывать, но запомнил имя юноши:

– Надо у него поинтересоваться той девушкой, похожей на тетю Розу. Но это не сейчас, потом…

– Хотите кофе, – неожиданно предложил Виктор, – кофейник еще горячий. Садитесь, пожалуйста…  – опустившись в кресло, Генрих скрыл вздох:

– Ладно, помоги мне Бог. Но хотя бы парень теперь не рискует детским приемником…  – приняв чашку, он помялся:

– Мне очень жаль, Виктор, но с вашим отцом произошел несчастный случай сегодня ночью.

Павел боялся, что ему придется бежать за успокоительными средствами в дежурную аптеку на Арбате, однако в комоде стиля сецессион нашлись лекарства. Покойный Алексей Иванович держал таблетки в антикварной шкатулке потускневшего серебра. Рядом Павел обнаружил импортный тонометр в кожаном футляре:

– У папы часто поднималось давление…  – донесся до него слабый голос, – он говорил, что посадил себе здоровье на севере…  – теперь Павел не сомневался в том, что Лопатин-старший делал на севере:

– Комитетчик юлил, словно уж на сковороде, – гневно подумал Павел об ушедшем визитере, – хорошо, что из него удалось вырвать разрешение забрать тело Алексея Ивановича…

По словам лубянской твари, Павел, как совершеннолетний, мог прийти в морг института Склифосовского. Комитетчик кивнул на личный телефон Лопатиных, параллельный квартирному:

– Вам позвонят, сообщат об удобной дате. Экспертам необходимо провести кое-какие исследования…  – он повел рукой. Если так и не представившийся комитетчик и узнал Павла, то вида он не подал. Юноша капал в стакан с водой валерьянку:

– Мне наплевать, узнал он меня, или нет. Он может навести справки, обнаружить, что по моему адресу прописки никакого Бергера нет, но это необходимый риск…  – Виктор признался, что у них нет близкой родни:

– И даже дальней нет…  – парень не вытирал слезы, – мой настоящий отец, если он вообще жив, живет в Париже…  – Павел даже открыл рот. Виктор попытался улыбнуться:

– Марсель Ламбер, рю де Жавель, двенадцать. Он работал механиком на заводах Ситроена. Его угнали в Германию, где он встретился с моей мамой…  – семейный альбом, вернее, несколько фото, у Лопатиных все же нашлись:

– Мама и папа…  – Виктор погладил выцветший снимок, – со мной, после освобождения, в пятидесятом году…  – матери Виктора, как он выразился, повезло:

– Я родился в Бутырках, в тюремной больнице, – вздохнул парень, – мама получила пять лет колонии, но ее не отправили в Сибирь, мы жили в Мордовии…  – он помолчал:

– Мама работала в лучшей кондитерской Мюнхена. Ее послали на кухню в особняк начальника зоны, я рос в доме ребенка при лагере…  – обычно после трех лет детей забирали из женских колоний в интернаты:

– Я был бойкий пацан, – добавил Виктор, – меня все баловали. Мама на коленях упросила оставить меня, не увозить…  – Алексея Ивановича Лопатина, тоже освободившегося из заключения, мать Виктора встретила на вокзале в Потьме:

– В Москву мы приехали вместе…  – Витя высморкался, – папа сунул кое-кому в загсе на лапу, оформил мое усыновление… – на фотографии пятилетний Виктор держался за руки родителей. Алексей Иванович сдвинул кепку на затылок. Покойная Нина насадила на завитые локоны соломенную шляпку:

– Парк Горького, – прочел Павел золоченую надпись, – август 1950 года…  – он аккуратно сложил фото в стопку:

– Все понятно. Алексей Иванович был крещеный человек…  – Виктора сказал, что Лопатины всегда отмечали Пасху, – и похоронить его надо по-христиански…  – комитетчик не сказал, как именно погиб Лопатин, но Павел подозревал, что дело не обошлось без стрельбы. Услышав его вопрос о так называемой рыбалке, Виктор помотал головой:

– Я не могу тебе ничего говорить. У папы гостили люди, знакомые его подельника. Им надо было выбраться из СССР. Ребята на поплавке разыграли драку, чтобы отвлечь внимание комитетчиков. Но дело кто-то продал…  – Виктор опять расплакался. Павел подсунул ему валерьянку:

– Выпей. Помнишь, как в «Трех мушкетерах»? Один за всех и все за одного. Я побуду с тобой, пока…  – Павел сказал себе:

– По Москве слухи ползут быстро. Его не оставят одного, друзья Алексея Ивановича узнают, что случилось. Но без меня все равно не обойтись, я так называемая родня, я поеду в институт Склифосовского…  – он вспомнил, как в интернате они со Светой и Софией говорили то же самое:

– Их забрал Комитет, а Пенга у меня отняла проклятая политика, – разозлился Павел, – хватит, еще одного друга я никому не отдам, как не расстанусь с Аней и Надей…  – он решил не говорить Виктору о своей настоящей фамилии:

– Потом скажу, когда он придет в себя. Надо добраться до дома, выгулять собак, позвонить Ане, в госпиталь. Может быть, Данута все-таки свяжется с мастерской Неизвестного…  – он сварил еще кофе и заставил Виктора сжевать бутерброд:

– Когда мама умерла родами, – тихо сказал приятель, – мне было восемь лет. Но тогда всем занимался папа…  – он сгорбился в кресле, неслышно всхлипывая. Павел обнял его за плечи:

– И сейчас тебе обязательно помогут. Я здесь и у твоего отца были друзья…  – звонок у двери Лопатиных опять затрещал:

– Комитетчик вернулся, – недовольно подумал Павел, – что ему неймется? Виктор ясно сказал, что ничего не знает, что его отец уехал на рыбалку…  – стрелка на часах еще не миновала восьми. Во второй раз за утро Павел откинул щеколду:

– Это, кажется, друзья Алексея Ивановича. Быстро они приехали…  – судя по всему, старший, пожилой человек в скромном пальто, снял кепку:

– Мы к Виктору…  – он окинул Павла цепким взглядом:

– Вы новый сосед? Я вас раньше здесь не встречал…  – Павел отозвался:

– Я друг Вити, по… по…  – замявшись, он нашелся:

– По школе! Я заглянул за домашним заданием, а здесь…  – старик усмехнулся:

– Если заглянул, то оставайся, милый…  – светлые глаза блеснули холодом, – Витя расскажет, кто ты есть на самом деле…  – он бесцеремонно толкнул Павла в коридор: «И без фокусов, понял?».

– Понял, – хмуро отозвался юноша, – как не понять.

Он распахнул дверь комнат Лопатиных: «Витя, к тебе пришли».

Неуклюжий щенок овчарки носился по белому песку озерного берега. Воскресенье выдалось туманным, но мокрый снег прекратился. Ветер стих, в полдень стало почти тепло. Собака скакала среди сухих камышей, цапала зубами палочку, восторженно лаяла.

Завтрак накрыли не в пышной столовой, украшенной фресками, а на мраморной террасе. Спустившись вниз, Эйтингон застал Странницу в американских джинсах и холщовом фартуке, с полной сковородкой блинов:

– Еще омлет, товарищ Котов, – девушка смутилась, – тосты, овсяная каша. Давайте, я за вами поухаживаю…  – она оглянулась:

– Товарищ Лаврецкий, должно быть, спит…  – Падре покинул дачу глубокой ночью, после звонка из Москвы:

– Почти полное фиаско, – недовольно подумал Эйтингон о неудачной операции на реке, – Невеста нам принесла 880 и М на блюдечке с голубой каемочкой, как говорится, а мы все…  – он не смог удержаться от крепкого словца:

– Совсем не так надо было все делать, – он слушал доклад Скорпиона по громкой связи, – зачем они устроили цирк на воде? Пальба, прожектора, чуть ли не танки пригнали на Большой Каменный мост…  – Эйтингон вздохнул:

– Посольство сейчас затаится. Хорошо, если Невесте вообще разрешат выход с территории…  – девушка должна была прояснить обстоятельства предательства Пеньковского:

– И надо узнать, с кем Чертополох встречался у тайника, – напомнил себе Эйтингон, – вряд ли он носил кофе проклятой Марте Янсон. Нет, в Москве с давних времен сидит тщательно замаскированный крот…  – по мнению Эйтингона, операция провалилась из-за излишней поспешности Комитета:

– Комсомольские вожди хотели отрапортовать Никите, что западные шпионы пойманы, – вздохнул он, – после ареста Пауэрса мы считаем себя неуязвимыми. Мы торопимся и совершаем ошибки…  – американский пилот, сбитый под Свердловском, пока мотал срок. Эйтингон ожидал, что его обменяют на кого-то из советских разведчиков, провалившихся в последнее время на западе:

– Набережная приложила руку к аресту Лонсдейла, – подумал он о Британии, – ЦРУ не дремлет, они взяли Абеля…  – Падре ехал в Москву ради наблюдения за операцией в костеле святого Людовика:

– Туда посылают польку, Монахиню…  – сидя на кованой скамейке, Эйтингон попивал кофе из термоса, – мальчик придумал хороший план с ее внедрением к католикам, но подсадные утки в храме сейчас бесполезны. 880 там не появится…  – в ответ на вопрос Странницы, он повел рукой:

– Товарищ Падре, – Эйтингон усмехнулся, – выполняет новое задание. Придется вам…  – он подмигнул Страннице, – коротать воскресенье в компании старика…  – девушка приехала на дачу для работы над будущей операцией внедрения на Кубе и в Южной Америке:

– Она подтянет испанский, – задумался Эйтингон, – мы перебросим ее в западное полушарие с соответствующей легендой. Кубинским товарищам о ней знать не обязательно…

Команданте Че Гевара, по мнению СССР, нуждался в тщательном присмотре. Куба была крайне важна, со стратегической точки зрения:

– С Китаем мы поссорились, что очень недальновидно…  – Наум Исаакович щелкнул зажигалкой, – мы не имеем права упускать Кубу. Наши ракеты долетят оттуда до Белого Дома за четверть часа…  – он предполагал, что США, узнав о размещении ракет, встанет, что называется, на дыбы:

– У них есть Турция, – он затянулся «Мальборо», – они тоже утыкают ракетами нашу южную границу. Но до войны дело не дойдет, Кеннеди далеко не дурак, хоть он и молод…  – новый президент США беспокоил Наума Исааковича:

– Надо посмотреть на его дальнейшую политику, – решил Эйтингон, – если он будет чрезмерно вмешиваться в наши дела, стоит заменить его менее активным президентом. Кеннеди, кажется, считает себя паладином справедливости, как наш приятель 880…  – после разговора с Москвой он заметил Падре:

– В такой суматохе в канализационную трубу мог проскочить целый отряд коммандо, а не только два человека с отличной диверсионной подготовкой. Надо было использовать водолазов, сделать все бесшумно. Теперь, кроме трупов уголовников, у нас больше ничего нет…  – он надеялся, что находясь на территории посольства, 880 все-таки столкнется с родственницей:

– И она нам все расскажет…  – он чертил прутиком по песку, – но надо подождать, не пороть горячку. Хотя мальчик не виноват, он выполнял приказ руководства…  – услышав его замечание о старости, Странница покраснела:

– Вовсе нет, товарищ Котов. Вы для меня не старик, а пример для подражания, идеал стойкого бойца коммунизма…  – работавшие со Странницей врачи не зря ели свой хлеб:

– Она себя воображает Ульяной Громовой…  – он следил за черноволосой головой, – спит и видит, как бы стать героиней борьбы за дело партии…  – товарищ Че Гевара, по мнению Эйтингона, должен был находится в надежных руках:

– Он себе на уме, – хмыкнул Наум Исаакович, – независимый человек. Возьмет, и переметнется на сторону Мао, что нам совсем не нужно…  – он не обольщался приязнью Странницы:

– Конечно, уложи я ее в постель, она и не пикнет, – подумал Наум Исаакович, – но, во-первых, здесь все утыкано жучками, а во-вторых, это не профессионально. Она важный агент, нельзя впустую растрачивать ее душевные силы. Не говоря о том, что у нее и так вместо мозгов сборная солянка. Надо, кстати, посидеть с Сашей насчет будущей встречи с Драконом…

Он зашуршал бумажным пакетом. Повеяло свежей водой, черная прядь почти задела его щеку. Странница устроилась на скамейке, обхватив колени руками, овчарка улеглась на песок. Эйтингон вспомнил:

– Скамейку возвели еще для Вороны. Невеста вряд ли знает о ее судьбе, нечего и спрашивать. Знал 880, но ничего не сказал. Крепкий он человек, да и проклятая Марта тоже дочь своей матери…  – он испытывал к женщине какое-то уважение. Странница сжевала румяный рогалик с вареной сгущенкой:

– Дульче де лече у тебя получилось хорошо, – добродушно сказал Эйтингон, – но вообще переключайся на африканскую кухню. По легенде ты у нас уроженка Конго…  – кубинцы приглашали на учебу молодежь из новых государств Африки. Света кивнула:

– Я собираю рецепты, от ребят в университете Дружбы Народов. В Конго я тоже кое-что подхватила…  – Эйтингон коснулся медного медальона в вырезе ее свитера:

– Например, это…  – темные глаза девушки заиграли смехом:

– Это из Луанды. Такие безделушки в Африке носят почти все…  – Света вспомнила переплетенные детские руки, серьезный голос Павла:

– Один за всех, и все за одного, повторяйте за мной…  – она утащила у товарища Котова сигарету:

– Нельзя говорить о близняшках, о Павле, о Софии. Это мой секрет, как тот, что я сделала с мальчиком на острове…  – перед глазами заходили радужные круги, затылок разломило острой болью. Чтобы отвлечься, Света подумала о немце, товарище Рабе:

– Может быть, сказать о нем товарищу Котову? Но зачем? Скорпион объяснил, что он прошел проверку, стал старостой группы. Ничего подозрительного в нем нет, а его отказ…  – Света покраснела, – это моя вина…  – ей не хотелось признаваться в неудаче. Наум Исаакович осторожно спросил:

– Перед операцией в Конго ты где-то жила, готовилась к акции? Наверное, в интернате, ты еще была подростком…  – взгляд Странницы был невозмутимым:

– Обо мне заботились партия и правительство СССР, – отчеканила девушка, – наша страна воспитала меня, товарищ Котов, дала мне образование, приняла меня в отческие руки после трагической гибели моих родителей…  – Эйтингон вздохнул:

– Чего ты ждал? У нее не голова, а передовица «Правды», она вещает словно радио…

Взяв пухлую папку с досье на кубинских товарищей, он велел: «Продолжим».

К маленькому окошечку с табличкой «Администратор» вилась длинная очередь. Пока захлопнутые створки снабдили рукописным объявлением: «На сегодня, 30 октября, контрамарки не выдаются». Пристроившись в хвост, Генрих изучал ноябрьскую афишу театра:

– Закрытие съезда, годовщина революции, – хмыкнул юноша, – неудивительно, что ставят одни советские оперы…  – в программе первых двух недель месяца мелькали «Декабристы» и «Мать»:

– Сегодня тоже «Мать», – вспомнил Генрих, – показ только для участников съезда… – на постановку по Горькому он ходить не хотел, но заметил в афише «Войну и мир» Прокофьева:

– Это стоящая вещь, – обрадовался Генрих, – или взять контрамарку на «Князя Игоря»…  – в его кармане лежал полученный в профкоме билет с открытой датой. В вестибюле театра было тепло. Он стащил с головы подобающий каменщику заячий треух. Репродуктор над кассой бубнил об эскалации напряженности в Европе:

– Они имеют в виду танки на зональной границе, – вздохнул Генрих, – но сегодня на занятиях в школе сказали, что машины отвели от Чек-Пойнт-Чарли. Скоро ГДР окончательно перекроет путь на запад…  – в Берлине Генрих слышал о тысячах молодых людей, не возвращающихся на восток:

– Прошли времена, когда домохозяйки бегали с авоськами через зональный контроль, – невесело подумал он, – сейчас ГДР мало кого выпускает из страны…  – Генрих надеялся, что на занятиях услышит что-то о судьбе дяди Джона. Его ожидания оказались тщетными:

– Понятно, что все будут молчать, словно воды в рот набрали. Товарищ Матвеев что-то знает, но я его сегодня не видел, а искать его было бы подозрительно…  – он забежал в Большой по дороге с улицы Кирова в общежитие:

– Надо выспаться, – напомнил себе Генрих, – завтра ночью какое-то мероприятие…  – после окончания занятий его попросили зайти в канцелярию. В унылой комнате Генриха ждал отпечатанный на машинке приказ:

– В связи с особым распоряжением ЦК КПСС, силы Комитета Государственной Безопасности и внутренних войск обеспечивают оцепление Красной площади, в период с полуночи 31 октября по шесть часов утра 1 ноября…  – от завтрашней смены на стройке Генриха никто не освободил:

– Я должен с шести утра работать под мокрым снегом, а товарищ Матвеев будет распивать кофе в тепле и уюте, – недовольно подумал Генрих, – потом к шести вечера ехать на Лубянку…  – в приказе говорилось, что участников мероприятия ждет отдельный инструктаж. Генрих предполагал, что речь идет о посещении делегатами Мавзолея:

– Но почему ночью, – удивился он, – последние десять дней Мавзолей стоял закрытым для простых смертных. Туда водили экскурсии для участников съезда. Или они начинают репетировать парад к седьмому ноября…  – на занятиях они радио не слушали. Генрих понятия не имел, что сегодня произошло в Кремле. До него донесся недовольный голос плотного мужчины в хорошем пальто с каракулевым воротником:

– Надо было посоветоваться с народом, а не решать с кондачка. На той неделе, после резолюции, я сказал, что это временно, что тело Иосифа Виссарионовича вернется в Мавзолей, а сам он на плакаты…  – мужчина рубанул рукой воздух:

– Мои внуки будут ездить в московском метро и видеть его лицо, – уверенно сказал он, – Иосиф Виссарионович сделал из СССР великую державу, выиграл войну…  – худощавая женщина в обтрепанном плаще, по соседству с толстяком, нехорошо прищурилась:

– Выиграл. Заморил голодом Ленинград, а сам сидел в Куйбышеве. Пусть его имя сотрется из памяти людской…  – очередь зашумела. Генрих замер:

– Поэтому нас ставят в оцепление. Завтра ночью они будут перезахоранивать Сталина. Поверить не могу, я все увижу собственными глазами…  – он нащупал в кармане куртки пачку «Явы»:

– Ладно Сталин, с ним навсегда покончено…  – Генрих искренне в это верил, – но как узнать о судьбе дяди Джона? Американских сигарет мне больше не достать…  – он понятия не имел, что случилось с мистером Мэдисоном, – то есть я могу пойти в ГУМ к спекулянтам. Но не в сигаретах дело, мне надо связаться с посольством…

Раньше Генрих хотел воспользоваться помощью прелатов в храме святого Людовика. После шифровки, попавшей в руки КГБ, с соучениками из Польши, торчавшими сейчас, как знал Генрих, на каждой мессе, такое было невозможно. Он вежливо сказал вставшей за ним в очередь пышной даме:

– Я перед вами, сейчас приду…  – он хотел покурить на свежем воздухе:

– Вроде снег пока не начался, – над Лубянкой, в разрывах туч, светило солнце, – мне надо подумать, как лучше все сделать, как найти Бергера…  – Генрих запомнил адрес прописки юноши, но сомневался, что Бергер захочет с ним разговаривать:

– Он понимает, что его родственник погиб от рук милиции или КГБ…  – юноша толкнул тяжелую дверь, – он меня и на порог не пустит, как он сделал в Марьиной Роще. И вообще, – Генрих чиркнул спичкой, – та девушка просто напоминала тетю Розу. Мало ли кто на кого похож…

Он едва не выронил сигарету:

– Это товарищ Матвеев, Паук, ошибки быть не может…  – прижавшись к колонне театра, Генрих попытался затеряться за головами толпы экскурсантов, заполонившей портик:

– Квадрига Аполлона работы скульптора Клодта символизирует устремленность советского искусства в коммунистическое будущее…  – хорошо поставленным голосом говорила монументальная дама в норковой шапке, – пройдемте дальше, товарищи…