Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Она потекла, что называется, – хмыкнул Наум Исаакович, – у нее пьяные глаза. Она сейчас думает только об одном. Значит, надо ковать железо, пока оно горячо…  – Густи понятия не имела, что за цифры кто-то нацарапал на листочке. По инструкции она должна была немедленно передать записку шифровальщикам и поставить в известность Лондон:

– Но мне надо завоевать доверие Александра, – напомнила себе девушка, – он может решить, что я опять играю, как в Западном Берлине…  – Густи потянула из кармана записку:

– Говоря о дружбе, – она разгладила листок, – сегодня я получила от священника в костеле эту весточку. Не знаю, что здесь написано…  – темные глаза товарища Котова мягко взглянули на нее, – но мне кажется, вам пригодится послание…

Густи ощутила ласковое пожатие знакомой руки. Александр шепнул:

– Я так люблю тебя, милая, так люблю…  – товарищ Котов налил ей чаю:

– Думаю, что вы правы, милая леди. Конфуций говорил, что путь в тысячу ли начинается с первого шага. Вы сейчас его сделали…

В дверях веранды послышалось хриплое карканье. Большой ворон, сорвавшись с верхушки сосны, полетел в сторону Москвы.

Из литровой банки упоительно пахло куриным бульоном.

Павел привез в Кащенко румяные котлеты, запакованные в фольгу, вареную картошку, фунтик сладкого винограда и марокканские апельсины с черными наклейками. Обычно сестры еще клали в передачу ванильный кекс или печенье:

– Но вчера у Ани не было времени возиться у плиты, мы поздно вернулись из больницы…  – Надя очнулась и хорошо поела. Сестра мало говорила о гастролях:

– У меня болел живот, – слабо прошептала Надя, – но я не обращала внимания, думала, что это обычные дела…  – Аня поцеловала ее:

– Ничего, все закончилось. Лежи, выздоравливай, мы будем приезжать каждый день…  – говорить что-то еще было опасно. В палате сидела женщина в халате медсестры, с хорошо знакомым Павлу и Ане выражением лица:

– Она тоже с Лубянки, – брезгливо подумал подросток, – Комитет не оставляет нас в покое…  – по дороге домой он сказал сопровождающему, что хочет еще раз увидеться с китайским приятелем. Офицер в штатском костюме не дрогнул бровью:

– Делегация КНР сегодня покидает Москву, – сухо сказал он, – у вас не будет такой возможности…  – Павел понял, что вряд ли получит весточку от Пенга:

– Судя по всему, СССР и Китай окончательно поссорились, – грустно подумал он, – теперь неизвестно, когда мы встретимся…  – услышав об отъезде китайской делегации, сестра хмыкнула:

– Жаль, конечно, но ты понимаешь, что Комитету было наплевать на вашу дружбу. Они хотели тебя использовать…  – Аня чуть не добавила: «Как и меня».

Они разговаривали, как обычно, в ванной, под шум льющейся воды. Павел забрал у сестры медицинский журнал со статьей доктора Гольдберга и фотографию обложки довоенного The Match:

– Лучше такое не хранить в квартире, – резонно заметил подросток, – мои папки для эскизов лежат в мастерской Неизвестного, я все отнесу туда…  – на занятии с мэтром он рассказал о болезни Нади. Скульптор вздохнул:

– Пусть приходит в себя, перитонит опасная вещь. Но своей идеи я не оставлю, она будет мне позировать…  – Павел надежно спрятал журнал и фото среди рисунков. В ванной Аня начертила целую схему:

– Нам надо знакомиться с интуристами, – спокойно сказала девушка, – с бельгийцами или французами. Для этого мы должны ходить на вечеринки, танцевать и так далее…  – Аня повела рукой, – в общем, появляться, как выразились бы комитетчики, в сомнительных компаниях…  – Павел почти весело отозвался:

– Надя и так все это делает. В Лианозово собираются художники, в «Молодежном» играют джаз, в мастерской Неизвестного тоже всегда людно…  – Аня почесала изящный нос:

– Теперь я тоже буду посещать такие мероприятия…  – она коротко улыбнулась, – мы должны передать письмо в Мон-Сен-Мартен, для доктора Гольдберга, то есть сойтись с кем-то из интуристов. Надя занята в училище, в ансамбле, у меня больше свободного времени. Может быть, я еще что-то отыщу в синагоге…  – Павел не стал рассказывать Лазарю Абрамовичу о болезни сестры:

– Во-первых, сегодня шабат. Он меня учил, что в субботу не говорят о печальных вестях. Во-вторых, у него и своих забот хватает…  – Бергер упрямо отказывался посещать по субботам мастерскую трудотерапии:

– Я объяснил, что соблюдаю заповеди, – хмуро сказал бывший зэка, – они поставили очередную галочку в моей истории болезни…  – психиатрическая экспертиза обещала затянуться. Решение комиссии Бергеру обещали только к декабрю, к Хануке:

– Если меня отпустят, я поеду в Киев, – добавил он, принимая передачу, – но в городе мне не поселиться, придется опять болтаться по окраинам. Но я, хотя бы, буду рядом с Фейгеле и малышами…  – Бергер покраснел.

Павел подумал, что Фаина Яковлевна, скорее всего, опять ждет ребенка.

Размахивая опустевшей авоськой, он шел мимо Бекетовского пруда к трамвайной остановке:

– Я ничего не сказал Ане, – остановившись, подросток закурил, – но она и сама все поняла. Она резкая, даже суровая, но у нее есть чувства…  – в ванной, обняв его, сестра зашептала:

– Ерунда, милый мой. Ты наш брат, так будет всегда. У нас одна мама. Не думай о нем…  – Аня дернула головой в сторону двери, – о Котове. Ты ему не нужен, как не нужны ему мы. И вообще, его давно расстреляли, он не пережил падения Сталина…  – у Павла защемило сердце:

– У Ани с Надей есть отец. Они упорные, они добьются своего и найдут доктора Гольдберга. Они дочери героя…  – в аннотации под снимком упоминалось, что врач, под кличкой Монах, руководил движением Сопротивления в Бельгии, – а я сын гэбиста, державшего маму в заключении на зоне. То есть на вилле, но все равно на зоне…  – Павел не мог думать об отце без ярости. Подросток утешал себя тем, что может не иметь никакого отношения к Котову:

– Я совершенно на него не похож, хотя и на маму тоже. Близняшки ничего не помнят, им тогда было всего три года. Может быть, я приемный сын мамы, но тогда почему Котов от меня не избавился…  – Павел не питал иллюзий касательно гэбиста, как он думал о Котове:

– Он мог меня сунуть в дом ребенка на зоне, но почему-то оставил в живых. Наверное, я все-таки его ребенок…  – Павел зашел в прокуренную телефонную будку:

– Аня поехала в Лефортово, в госпиталь…  – ему стало тоскливо, – сегодня суббота, может быть, Данута звонила в мастерскую Неизвестного…  – он хотел побыть с кем-то рядом:

– Дануте я тоже ничего не могу рассказать, – понял подросток, – но мне станет легче, если я ее увижу…  – он услышал хрипловатый басок мэтра:

– Твоя барышня звонила пару часов назад. Обещала перезвонить после обеда…  – Павел обрадовался:

– Надо куда-то с ней сходить. Деньги у меня есть, паспорт Бергера в порядке…  – он вспомнил разговоры ребят в училище о ресторане-поплавке, пришвартованном на Канаве:

– В заведении играют джаз и даже рок, когда поблизости нет комсомольского патруля…  – выкинув окурок в разбитое стекло будки, Павел попросил:

– Передайте, что я жду ее в девять вечера на выходе из метро «Новокузнецкая»…  – положив трубку, он понял, что улыбается:

– Аня ночует в госпитале, ей ставят койку в палате. После ресторана можно поехать с Данутой на арбатскую квартиру. Надо купить цветы, забежать в парикмахерскую, зайти в ГУМ, то есть в тамошний туалет, за презервативами…

На Загородном зазвенел трамвай. Щурясь от яркого солнца, Павел вприпрыжку побежал к остановке.

Генрих понятия не имел, что за цифры получили другие курсанты разведывательной школы. Преподаватель раздал каждому аккуратно вырезанный из фотокопии столбец с рядом пятизначных чисел. Юноша незаметно оглядел унылый класс, деревянные столы, карту СССР и портрет Дзержинского на стене:

– Видно, что дело срочное. Нас вызвали сюда по телефону, несмотря на вечер субботы…  – Генрих намеревался сходить с ребятами на «Полосатый рейс». Комедию хвалили, парни хотели потом заглянуть на танцы:

– Но не со своими самоварами…  – расхохотался кто-то в предбаннике общежитской душевой, – в университетском доме культуры можно подцепить кадры другого полета…  – по слухам, каждые выходные в ДК МГУ на улице Герцена играл самодеятельный джаз-оркестр:

– Кадры другого полета и не взглянут на штукатуров и каменщиков…  – скептически отозвался еще один рабочий, – зачем мы им нужны…  – Генриха похлопали по плечу:

– Ничего, у нас есть тайное оружие, наш иностранец…  – ребята всегда отправляли Генриха в разведку, как они выражались:

– Ты коротышка, – весело говорили парни, – но обаятельный, язык у тебя подвешен отлично. Девушки тобой интересуются, а потом в дело вступаем мы…

На танцах Генриха часто принимали за выходца из Прибалтики. Юноша склонился над чистым блокнотом:

– Из-за моего акцента. Но я не успел и галстук завязать, как меня позвали к телефону на посте вахтеров…  – вместо «Полосатого рейса» Генрих оказался в неприметном здании на задворках улицы Кирова, неподалеку от гранитного бастиона Лубянки:

– Перед вами дело чрезвычайной важности, – сухо сказал преподаватель, невысокий человек в штатском, – мы должны взломать шифр…  – он постучал пальцем по фотокопии, – как можно быстрее…  – Генрих понял, что в аудитории собрали только отличающихся способностями к математике:

– Мы каждую неделю проходим испытания, – хмыкнул он, – по математике, по языкам…  – весь последний год, проведенный в восточногерманской армии, Генрих делал вид, что занимается английским и испанским языками:

– Я их знаю, как и латынь, но я автомеханик, выросший в подвале, – хмуро подумал он, – я не могу просто так выйти к доске и заговорить по-английски…  – преподаватели языков на Лубянке хвалили его усердие в самоподготовке. Генриху опять пришлось вернуться к нарочитым ошибкам в домашних заданиях:

– Английский у меня родной, испанским я владею неплохо, но отсутствие ошибок вызовет подозрения…  – в языковых классах с ним сидела и фальшивая Света:

– У нее отличный английский, – подумал Генрих, – по-испански она тоже бойко объясняется. Интересно откуда она родом? В СССР до войны приезжали негры, коммунисты из США. Может быть, она из такой семьи…

Юноша понимал, что думает о Свете, чтобы не возвращаться глазами к столбцу цифр. Света его, разумеется, не волновала. Гораздо больше мысли Генриха занимала неизвестная девушка, проехавшая вчера мимо него на эскалаторе станции «Дзержинская»:

– На «Охотном ряду» она была одета бедно…  – он упорно смотрел мимо столбца цифр, – но вчера носила пальто с мехом. Неужели за мной следят, пустили хвост, как выражается мама…  – мать объясняла, что одежда сильно меняет человека. Генрих и сам замечал, что в рабочем комбинезоне каменщика он выглядит по-другому, чем в костюме:

– Филеры…  – он вспомнил старое слово, – переодеваются, чтобы сбить с толку объект, если говорить языком Лубянки. Но я ничего подозрительного не делал, в Нескучном Саду я давно не появляюсь…  – Генрих подавил желание опустить голову в руки:

– Но если меня подозревают, вряд ли меня бы вызвали для помощи с шифром…  – по словам преподавателя, шифром сейчас занимался весь штат его отдела:

– Но десяток голов лучше, чем одна…  – он покачал пальцем, – у вас хорошо обстоят дела с математикой, похожие шифры мы изучали на занятиях…  – Генрих узнал комбинации цифр:

– Мне ничего не надо взламывать, – бессильно понял он, – шифр писала мама…  – мать объяснила, что показывает ему шифр на всякий случай:

– Учитывая, что ты будешь посылать открытки в Западный Берлин, вряд ли он тебе пригодится…  – Марта помолчала, – код используют только в очень срочных случаях. В посольствах его знают, мы разослали шифр и ключ…  – в столбце Генриха говорилось, что британское представительство в Москве, в ночь с субботы на воскресенье должно ожидать гостей с реки:

– То есть очень скоро, – он бросил взгляд на часы, – сейчас семь вечера…  – он не представлял, откуда шифровка попала в Комитет:

– Но ясно, что в посольстве записка не прочтут. Кто бы не пытался прорваться туда с воды, тоже не ожидает засады…  – Генрих не сомневался в возможностях шифровального отдела:

– Наш преподаватель работал еще на встрече глав союзных держав в Тегеране. Они обязательно что-то вытащат из шифра. Имена…  – в его столбце имен не было, – место, время акции…  – Генрих вспомнил, что дядя Джон тоже должен был знать шифр:

– Может быть, он жив…  – с надеждой подумал юноша, – он предупреждает посольство о готовности к операции…  – Генрих не мог связаться с британским представительством:

– Я вообще не знаю, это записка дяди Джона или кого-то еще, – напомнил себе юноша, – мама всегда учила, что не стоит делать поспешные выводы…  – он решил, что неизвестная девушка не имеет отношения к Лубянке:

– На «Охотном ряду» она могла возвращаться с дачи…  – объяснил себе Генрих, – поэтому она была так одета…  – юноша понимал, что успокаивает себя:

– Я четверть часа ничего не пишу, – понял он, – надо сделать вид, что я поставлен в тупик сложным шифром…  – он быстро исчеркал чистый листок первыми пришедшими в голову цифрами. Генрих, разумеется, не собирался ничего взламывать:

– Обойдутся они без моей дешифровки…  – приятели по группе скрипели карандашами, – ладно, как говорится, ночью все кошки серы. Главное, чтобы нас быстрее распустили по домам…  – он помнил, где хранятся прокатные лодки в Нескучном Саду:

– В сараюшке под хлипким замком. Сбить его, вывести лодку на реку, и через десять минут я увижу звезды Кремля…  – Генрих намеревался провести ночь на воде:

– Оружия у меня нет, но оно мне и ни к чему, – вздохнул юноша, – я просто не могу стоять в стороне. Я никогда себе не прощу бездействия…  – он был уверен, что реку и Замоскворечье сейчас утыкают комитетчиками:

– Мне опасно появляться в том районе, но другого выхода не остается. Однако я буду осторожен…  – из коридора до него донеслись шаги. Подняв голову, Генрих натолкнулся взглядом на спокойные глаза так называемого товарища Матвеева. Внук Горского носил щеголеватый штатский костюм, на лацкане пламенел комсомольский значок. Кивнув преподавателю, он улыбнулся:

– Добрый вечер, товарищ Рабе. Пойдемте со мной, пожалуйста.

Скорпион внимательно рассматривал невозмутимое лицо товарища Рабе.

Он провел восточногерманского коллегу закрытым коридором, соединяющим здание в глубине улицы Кирова и Лубянку. Саша мог без опасения принимать товарища Рабе в своем кабинете. Кроме афиши фильма о Горском и фотографии Феликса Эдмундовича, на беленых стенах больше ничего не висело. Щелкнув кнопкой настольной лампы, Саша поднял трубку внутреннего телефона:

– Кофе, – утвердительно сказал он, – кофе с пирожными. Вы у нас немец, товарищ Рабе…  – Генрих подумал, что это единственная правда из всех материалов его досье:

– Хотя нет, я действительно уроженец столицы, – он развеселился, – как говорится, только Бранденбургские ворота более берлинцы, чем я…  – на месте его рождения, рядом с нынешним переходом Чек-Пойнт-Чарли возвышалась Стена. Генрих понятия не имел, зачем он понадобился так называемому товарищу Матвееву, или Пауку.

Ожидая кофе, Саша, незаметно для товарища Рабе, вчитывался в расшифровку записки, полученной от Невесты. Шифровальный отдел объяснил частичную неудачу работы сложностью кода. К половине восьмого вечера им удалось вытащить из текста время и место акции:

– Полночь, на воде рядом с британским посольством…  – не отрываясь от бумаги, Саша подвинул немцу пачку «Мальборо», – и еще две буквы, Д и М…  – проклятые буквы очень беспокоили начальство. Саша только что вернулся с совещания, где присутствовали Шелепин и Семичастный. Скорпиона даже не слишком беспокоил провал операции с младшей Куколкой:

– Она отработанный материал, пусть валяется под интуристами, больше она нам не нужна. С ее сестрой я поработаю позднее…  – они решили не подставлять Моцарту фальшивого ребенка:

– Не стоит усложнять дело, – заметил Шелепин, – ее сестра выполнит свою задачу. Хорошо, что их не различить. Даже если товарищ Дэн Сяопин на нее и клюнул, – Шелепин усмехнулся, – нам это никак не помогло…  – китайская делегация сегодня покинула Москву:

– Разрыв отношений…  – Саша повертел простую ручку, – черт с ними. Через границу они не полезут, испугаются, а ядерного оружия у них пока нет. Доктор Эйриксен не поедет в Китай, делать им атомную бомбу. Впрочем, он и не занимается военными проектами…

Старшая Куколка пока должна была подождать. Лубянка срочно занялась организацией сегодняшней перехватывающей акции. Саша получил разрешение начальства на консультацию с товарищем Котовым. Позвонив на речную дачу, доложив о буквах, он послушал короткое молчание. Товарищ Котов затянулся сигаретой:

– На Невесту не наседай, – велел он, – она должна рассказать о рандеву Мэдисона в Нескучном Саду и о Пеньковском. Кто такой Д, мне понятно…  – Саша подумал, что наставник, в который раз, оказался прав, – но неужели это тот самый М, то есть та самая…  – по телефону Саша услышал, что в Лондоне, на Набережной, работает его кузина:

– Это предположение – добавил товарищ Котов, – доказательств никаких нет. Твоя тетка…  – он хотел что-то сказать, но сдержался, – старшая дочь товарища Горского, погибла во время войны…  – Саша не стал спрашивать, что случилось с его тетей, – но ее дочь, выжив, перебежала на сторону наших врагов…  – товарищ Котов считал, что Марта Янсон, бывшая графиня фон Рабе, могла тайно пробраться в СССР в надежде спасти коллегу:

– Если это так, то Лондон очень быстро отреагировал, – Саша принял у буфетчицы поднос с кофе, – 880 меньше месяца назад бежал из больницы в Новосибирске, а М уже здесь. У них есть какой-то законсервированный крот. Именно к нему направился 880 после побега. Знать бы еще, кто это…  – спешно задержанный священник из костела святого Людовика, литовец, настаивал, что не видел лица женщины, передавшей ему записку:

– Голос точно был женским. Она говорила с прелатом на латыни, но заученными фразами…  – все указывало на то, что кузина, как Саша думал о М, действительно в Москве. Священника отпустили.

– Пока не стоит его арестовывать, – распорядился Шелепин, – мы установим пристальное наблюдение за костелом. Хотя, если мы сегодня ночью перехватим гостей столицы, то и наблюдение не понадобится…  – товарищ Рабе аккуратно расправлялся с куском московской коврижки:

– Отличный кофе, – одобрительно сказал он, – в буфете на улице Кирова такого не дождешься…  – Саша щелкнул зажигалкой:

– Товарищ Рабе…  – немец отозвался:

– Просто Генрих. Мы оба комсомольцы, товарищ Матвеев, будущие коллеги. Уверяю вас, что не все немцы церемонны…  – Саша попросил:

– Тогда и вы называйте меня Александром. Генрих, вы слышали о ваших однофамильцах, графах фон Рабе…  – немец тоже закурил:

– Разумеется. Я даже навещал их виллу, – улыбка у него была лукавая, красивая, – где мы с тетушкой разбили грядки картошки и капусты. Рядом с Ландвер-каналом земли было мало, а у фон Рабе имелись целые угодья. На бывших владениях аристократов поместилась сотня огородов…  – товарищ Генрих добавил:

– Я слышал, что вся их семья погибла. Они были приспешниками Гитлера, отъявленными нацистами…  – Саша отпил кофе:

– Я по глазам его вижу, что он говорит правду. Рабе распространенная фамилия, как, например, Матвеев…  – он даже улыбнулся:

– Ладно, парень созрел для самостоятельной работы. Пусть идет с нашим комсомольским патрулем в ресторан на Канаве…  – в шифровке упоминалась только вода. Посольство стояло на искусственном острове, между Москвой-рекой и Водоотводным каналом. Избегая риска, на совещании решили перекрыть все Замоскворечье:

– Особенно набережные и места выхода канализационных труб, но вряд ли они полезут в посольство с Москвы-реки, в полном виду Кремля. Они скорее выберут обходной путь через Канаву…  – Саша потушил сигарету:

– Генрих, пришло время вашего первого задания. Оно очень ответственное, слушайте меня внимательно…  – товарищ Рабе подтянулся: «Есть».

– А снег идет, а снег идет…  – пианист ловко перешел из проигрыша в быстрый темп. Ударник отстучал по барабану такт. Солист с гитарой взвыл на ломаном английском языке:

– Соу, май дарлинг, плиз, саррендер…

Каблуки девушек гремели по деревянным половицам эстрады. Над столиками плавал папиросный дым. Накрахмаленные скатерти испачкали винные пятна и серый пепел. В большие окна поплавка бил мокрый снег. На Канаве завывал злой, ночной ветер. Время подходило к одиннадцати. Ковыляя по обледеневшему трапу, перекинутому на дебаркадер, парочки вываливались на набережную, к зеленым огонькам такси, выстроившимся у ресторана.

За угловым столиком, рядом с полупустой бутылкой шампанского и оранжевыми шкурками мандаринов, в хрустальной вазе возвышался букет кремовых роз. Официант мимоходом смахнул со скатерти очистки:

– Больше ничего они не заказали, еще только кофе с пирожными. Понятно, что они сюда не ужинать пришли…

Рыжеватый высокий парень, в отчаянно модном костюме, c узкими брюками и остроносыми ботинками, вертел по эстраде подружку. Девушка носила короткое, облегающее платье, черные волосы она взбила в пышную башню. Сильно подведенные глаза напомнили официанту кошку:

– Танцуют ребята хорошо, – хмыкнул он, – одно слово, стиляги…

На противоположной стороне зала собрались совсем не стиляги. На поплавок не пускали без галстуков, но крепкие парни, сидевшие за ухой с пирожками и шницелями, сняли их, едва оказавшись в ресторане:

– Они не работяги, – понял официант, – и не командировочные, те много пьют…  – шестеро парней заказали всего одну бутылку водки:

– Им лет по тридцать, – оценил официант, – только один гость младше…  – невысокий приятный паренек выглядел подростком. В случае сомнения у гостей полагалось спрашивать документы, но администрация ресторана давно махнула на это рукой. Паренек не притрагивался к водке, ограничиваясь ситро:

– Он курит, но реже чем другие, – официант задумался, – наверное, чей-то младший брат…

Парни воздерживались не только от выпивки, но и от танцев. Официант понимал, что за компания собралась за столиком:

– Обсчитывать их не стоит, – решил он, – не надо нарываться на недовольство…  – он собирался нажиться на стиляге, но ничего не получилось. Парень велел не приносить счет за стол:

– Я здесь с дамой…  – со значением сказал он, – не хотелось бы, чтобы моя спутница думала об…  – он повел рукой, – обыденных вещах…  – официант видел аристократов, вернее, актеров, играющих их, только в кино:

– Наверное, он тоже актер, – решил служебный персонал за перекуром в подсобке, – лицо у него знакомое…

На бумаге поплавок закрывался в полночь. После одиннадцати вечера никто не ожидал появления дружинников или милиционеров. Директор разрешал ребятам из ансамбля играть западные песни. Мелодии ловили, пробиваясь через заглушку, брали с немногих выменянных у интуристов пластинок. Слова переписывали, полагаясь на слух.

Павел поморщился:

– Парень несет редкостную отсебятину. Припев он запомнил, дарлинг и саррендер, а остальное народное творчество. Похоже на английский язык и ладно…  – прижав Дануту к себе, он шепнул:

– Бедный Элвис. Авторских отчислений из СССР он не получает, песни его здесь кромсают, как хотят…  – она потерлась щекой о его щеку:

– Уверяю тебя, что Элвис не испытывает недостатка в деньгах…  – в сумочке Дануты лежали чистые трусики и зубная щетка:

– Света уехала на выходные, – облегченно подумала она, – иначе бы не получилось остаться на ночь с Павлом. Она бы не преминула сообщить, что я не пришла домой…  – Данута не сомневалась, что соседка по квартире следит за ее поведением:

– Хорошо, что я освободилась от этой Доры…  – Дануту мало интересовало, что случилось с ее подопечной, – можно больше времени проводить с Павлом…  – завтра Дануте, правда, надо было подняться рано. Девушка отправлялась на мессу в костел святого Людовика:

– Я должна ходить туда каждый день, – недовольно подумала она, – перед занятиями в университете…  – ей сказали, что костел поставлен под особое наблюдение, но больше ничего не объяснили. Павлу Данута отговорилась воскресником в студенческом общежитии:

– Я живу на квартире, – вздохнула девушка, – но не стоит отрываться от коллектива…  – Данута с тоской подумала, что завтра утром не получится поваляться в постели:

– Придется тащиться на Лубянку, почти на рассвете, по мокрому снегу…  – отогнав от себя эти мысли, она тихо сказала:

– Еще один танец и поедем, милый…  – уверенная рука поглаживала ее спину, задерживаясь на застежке бюстгальтера:

– Я бы прямо сейчас поехал…  – горячие губы обожгли ей ухо, – или ты хочешь выдать лучший в Москве рок-н-ролл…  – ударная установка тряслась, солист надрывался:

– Летс рок, эврибади, летс рок…

В глубине ресторана раздался шум, зазвенело разбитое стекло, до Павла донесся сочный мат. С перевернутого стола съехал фарфор, парень в углу схватился за подбитый глаз:

– Сука, – он грохнул об пол пустую бутылку, – ты мне за все ответишь, кровью умоешься, падла…  – заливался свисток швейцара. Павел заметил замершие глаза Дануты:

– Всем оставаться на местах, проверка документов…  – распорядился громкий голос с прибалтийским акцентом. Что-то пробормотав, Данута нырнула в толпу. Павел увидел в зеркало милицейский патруль, парней в костюмах с повязками дружинников. Юноша узнал невысокого молодого человека с короткой стрижкой:

– Комитетская тварь. Он приходил в домик Бергеров, когда арестовали Лазаря Абрамовича. Почему Данута исчезла, документы у нее в порядке…  – вход в ресторан перекрыли. Кто-то опять выматерился, стул полетел в окно:

– Милиция, милиция…  – замахал патрулю официант, – скорее сюда…  – милиция в планы Павла никак не входила:

– Еще попадусь под горячую руку, как участник драки. Они могут заинтересоваться моим паспортом…  – ему надо было, незаметно покинув зал, найти Дануту:

– Я должен вывести ее отсюда, – сказал себе юноша, – она убежала, потому что испугалась…  – у выхода скопилась толпа. Павел помнил, откуда официанты несли заказы:

– Кухня в трюме, там есть ход на набережную… Данута могла спуститься туда…  – промчавшись в полутьме по крутым ступеням, он натолкнулся на кого-то:

– Смотри куда прешь…  – раздался недовольный мальчишеский голос, – не ты один такой умный…  – в свете спички Павел увидел приятное, юное лицо:

– Я его помню, – пронеслось в голове, – я с ним пару раз сталкивался в коридоре арбатской квартиры… – Павел и сам не понял, зачем пробормотал:

– Еxcusez-moi, mais je suis pressé…  – в синих глаза парня заметался смех. Он отчеканил:

– Monsieur, vous n’êtes pas poli. On voit que vous venez de loin…  – он протянул руку: «Je suis Victor». Чертыхнувшись, Павел пнул в угол валяющееся на полу ведро: «Je suis Paul. Je suis heureux de rencontrer».

На темной воде реки дрожали отсветы фонарей. В ночном небе сияли рубиновые звезды Кремля. Миновав громаду Дома Правительства на улице Серафимовича, лодка нырнула под Большой Каменный мост. Посудина шла тихо, никто не включал фонариков. Маша видела только вспыхивающие и тухнущие огоньки папирос.

Дядя запретил ей садиться на весла:

– Я знаю, что ты умеешь грести, – хмыкнул он, – но мы с Алексеем Ивановичем сами справимся. Отправляйся на корму, за нами следует эскорт, если говорить пышным языком…  – эскортом были еще две лодки с ребятами Алексея Ивановича. Маша незаметно опустила руку в ледяную воду:

– Они при оружии, у дяди тоже есть пистолет…  – ей дуру, как выражался Лопатин, не выдали. Дядя прощупал ее ватник:

– У тебя золото и бриллианты, они и так много весят…  – Маша отозвалась: «У вас тоже». Герцог повел рукой:

– У меня есть водолазная подготовка, а ты ныряешь в первый раз. Ничего, я за тобой присмотрю…

Канализационная труба с заранее подпиленной решеткой выходила в Москву-реку между территориями посольства и завода «Красный факел». До революции фабрикой владел московский миллионер, коммерции советник Густав Иванович Лист. Дядя показал Маше копию технической синьки, с надписями дореволюционной орфографии:

– С конца века здесь ничего не перестраивали, – заметил он, – через тридцать метров труба разветвляется. Лист расширял завод одновременно с возведением особняка Харитоненко. Господа коммерции советники скинулись на хорошую канализацию…  – после развилки Маше с дядей надо было повернуть налево:

– Иначе мы вылезем наружу рядом с цехом, где клепают советские холодильники, – смешливо сказал герцог, – а нам туда не надо. Впрочем, надеюсь, что нас ждут в точке рандеву…  – они не могли проверить, передал ли священник записку кому-то из британских дипломатов:

– Но дядя считает, что все прошло удачно, – рука застыла, Маша подула на негнущиеся пальцы, – я ему не сказала, что видела Теодора-Генриха на «Дзержинской»…

Прошлой ночью Маше снилась волглая, дурно пахнущая темнота. Вдали мигал огонек, она слышала ласковый голос:

– Еще немного, милая, немного. Надо потерпеть, вырваться из-под земли сырой. Он поможет тебе, он никогда тебя не оставит…  – жалобно плакал младенец. Маша вскинулась на скрипучей дачной раскладушке:

– Что за ребенок? У меня не может быть малыша, я хотела стать…  – она прижала руки к горящим щекам:

– Я опять о нем думаю, – поняла девушка, – голос именно его имел в виду…  – она была уверена, что слышала матушку Матрону:

– Но я покидаю СССР, а он остается здесь…  – на глаза навернулись слезы, – неизвестно, когда мы увидимся и увидимся ли вообще. Он бежал за мной по эскалатору, но внизу стоял милиционер, я не хотела рисковать. И он еретик, не православный…  – чья-то рука нежно погладила ее по сбившейся косе:

– Бог для всех един, милая…  – голос вздохнул, – но тебя еще ждут испытания…  – Маша решила ничего не загадывать:

– Я просила, чтобы мы увиделись, так и случилось…  – лицо сек яростный ветер, – а остальное в руке Божьей…

Лодка мягко повернула к гранитной набережной. Вход в трубу находился ниже уровня воды. Маша заметила огоньки на мосту. Дядя недовольно сказал:

– Полночь на дворе, погода мерзкая…  – на реку сеял мокрый снег, – кому еще неймется…  – Лопатин фыркнул:

– Москва никогда не спит, Иван Иванович…  – дядя отозвался:

– Это про Нью-Йорк так…  – сзади донеслись сухие щелчки выстрелов, фарватер осветили белые, яркие лучи:

– На мосту грузовики с прожекторами, – поняла Маша, – кажется, там стоят военные…  – она узнала стрекот пулемета, слышанный ей в фильмах:

– Иван Иванович, ныряйте, – заорал Лопатин, – мы их задер…  – не договорив, он осел на дно лодки. По ватнику Алексея Ивановича расплывалась дымящаяся на холоде кровь:

– Ни с места…  – загремел динамик с набережной, – не двигаться, руки вверх…

Толкнув Машу в воду, Джон шагнул вслед за племянницей в безжалостную черноту реки.

Криво отрезанный кус венгерской салями зашипел на чугунной сковороде. Разбивая яйца, Павел взглянул на часы: