Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Спасибо вам, маэстро…  – Генрик велел себе:

– Не торопись. Она придет на вечеринку. Там я приглашу ее поехать на целый день на море. На день и на ночь…  – он поцеловал нежное запястье:

– Я служил в армии и участвовал в танковом бою, – смешливо заметил Генрик, – я могу справиться с пьяным хулиганом, дорогая фрейлейн. Пойдемте…  – он все не отрывался от руки девушки, – я все-таки сыграю Шопена, только для вас…

Услышав частый стук сердца малышки, Авербах уверенно подал ей руку: «Станьте моей музой, Магдалена».

Сабина сама приготовила мужу кофе.

Ловко управившись с итальянской машинкой, посыпав молочную пенку корицей, она взялась за баночку со знакомым ярлыком. Клара всегда помечала заготовки каллиграфическим почерком:

– Тетя Марта отстукивает ярлыки на машинке, как и для китайского комода с письмами семьи, а мама предпочитает перо и чернила…  – открутив крышку, Сабина вдохнула тонкий аромат осеннего сада:

– Сливы Ренклод Муассак, Честер, октябрь 1961 года…  – ренклоды в обители Лауры высадили в прошлом веке, привезя саженцы из Франции:

– Мы с мамой и Лаурой варили джемы на монастырской кухне, – Сабина улыбнулась, – а теперь Лаура едет в Рим…  – Сабина знала, что мать немного успокоилась:

– Правильно она сказала по телефону, Лаура еще не постригалась. Послушница…  – Сабина пожала плечами, – покрывало можно снять в любой момент. Она навещала Италию только маленькой девочкой, а теперь она будет одна, пусть и в университетском общежитии…  – судя по словам младшей сестры, общежитие больше напоминало обитель:

– Это католический женский университет, – вспомнила Сабина, – но Лаура не будет сидеть в келье днями и ночами. Ей надо посещать занятия, ходить на мессу, в музеи…

Клара заставила Джованни перетряхнуть, как выражался отчим, старые записные книжки. Лаура отправлялась в Рим с полным блокнотом адресов и телефонов дальней родни и друзей отца:

– Родня первой жены дяди Джованни, они из Флоренции, родня его матери, римляне…  – Сабина выложила джем в фарфоровые розетки, – мама надеется, что Лауре придется по душе кто-то из итальянских парней и она забудет даже слово такое, обеты…

За год в обители младшая сестра не теряла времени. Лаура блестяще сдала латинские экзамены, оказавшись чуть ли не лучшей ученицей Британии по этому предмету:

– Луиза Бромли тоже преуспевает в латыни, но вообще девочки редко ей занимаются. У Максима тоже хорошо идет латынь, хотя он будущий адвокат…  – Сабина прислонилась к мраморному прилавку кухни, – интересно, ему еще нравится Лаура, или это у него прошло? На хупе Аарона он танцевал с другими девушками, хотя Лауре и нельзя танцевать…  – наследный герцог появился на хупе в униформе кадета:

– Девчонки вокруг него так и вились, однако он, вроде ни на кого внимания не обратил. Ворон еще ребенок, хоть он и ростом почти с Инге, а Питер не отходил от Луизы Бромли…  – тетя Марта весело сказала:

– Они оба собираются в Кембридж. Посмотрим, что получится. Как бы не пришлось нанимать другую адвокатскую контору для обслуживания «К и К»…  – Волк подмигнул жене:

– В Лондоне плюнь и попадешь в юриста. Затруднений у тебя, то есть у нашего эсквайра, не будет…  – Сабина поняла:

– Как время летит. Питеру четырнадцать лет. Через четыре года он вступит во владение компанией. Луиза старше его, но всего на год, такое не имеет значения…  – кроме латыни, Лаура занималась и современными языками:

– Она, как дядя Джованни, – восхищенно подумала Сабина, – или как ее старшая сестра. Но и те не знают русского, а Лаура начала на нем говорить…  – слыша вопросы о языках, девушка пожимала плечами:

– Святая церковь может послать меня в Южную Америку, в Польшу или в СССР, где католики страдают за железным занавесом коммунизма. Мне надо подготовиться к пастырским миссиям…  – подготовка, как выяснилось, включала в себя и вождение:

– В Риме я заведу себе скутер, – заявила Лаура, – у Шмуэля такой есть. Монахам и священникам разрешается на них ездить…

Сабина не сомневалась, что младшая сестра получит деньги и на скутер и на любимый миндальный крем для рук, из флорентийской аптеки Santa Maria Novella:

– И вообще на что угодно…  – она вытащила из духовки противень со сконами, – дядя Джованни никогда ни в чем не мог ей отказать…  – они с Аделью только посмеивались:

– В конце концов, – заметила сестра, – у мамы тоже так было с Аароном. Мы с тобой и Паулем оказались старшими. Аарона, младшего, сироту, мама всегда баловала. Но теперь у нее появилась еще и Тиква…  – Сабина кивнула:

– Лаура уезжает, а мама и дядя Джованни считают Тикву своей дочерью. Но…  – девушка оборвала себя. Адель вздохнула:

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Вряд ли в Хэмпстеде сейчас появится малыш. Аарон с Тиквой еще не добрались до Голливуда…  – брат и его жена учились в Королевской Академии Драматического Искусства:

– У Аарона, правда, свободное расписание. Он работает режиссером в Old Vic, а ему всего двадцать два года…  – поздравив телеграммой Аарона со свадьбой, мистер Миллер напомнил, что ждет его в Америке:

– Сначала я выпущу премьеру в театре, – заметил Аарон, – то есть вторую премьеру…  – после первой пьесы по Кафке и Замятину, Аарон писал вторую:

– Об Ирландии, – хмыкнула Сабина, – об Ольстере двадцатых годов. Он ездил в Белфаст, разговаривал со стариками, помнящими беспорядки. Вечно он выбирает самые неудобные материалы для пьес…  – брат заметил:

– В Old Vic или куда-то еще меня с таким не пустят. Ничего, в Лондоне много пабов со свободными комнатами. Что касается Голливуда…  – он помахал телеграммой, – то я решил начать с документального кино, где мне никто не навяжет чужих сценариев…  – дядя Джованни осторожно поинтересовался:

– И про что ты будешь снимать…  – Аарон пыхнул сигаретой:

– Хотелось бы снять скрытой камерой жизнь в СССР…  – Клара побледнела, – но не волнуйтесь, я начну с Южной Америки. Я сделаю ленту о Че Геваре…  – Сабина улыбнулась:

– Здесь мы с Аделью встряли с обсуждением нового театрального сезона. Но Аарон своего добьется, он упорный парень…  – она легко подхватила поднос. В последние несколько дней трость ей не пригождалась:

– Я плохо себя чувствовала из-за ссоры с Инге…  – поняла Сабина, идя по коридору, – но теперь все наладилось. Сейчас мы позвоним в Лондон, тетя Марта все узнает…  – нажав на ручку двери, она услышала смешливый голос мужа:

– Позови ее с кухни, ревень подождет…  – поднявшись, удерживая трубку плечом, Инге взял поднос, – поторапливайся, Питер, у нас срочное дело…  – доктор Эйриксен шепнул жене:

– Они все в Мейденхеде. Разумеется, воскресенье на дворе. Тетя Марта печет пироги…  – телефон на гамбургской квартире не был безопасным, но в городе имелось британское консульство:

– Здесь нас некому подслушивать, – подумала Сабина, – но для следующего звонка тетя Марта, из осторожности, настоит на визите к дипломатам…

Налив Инге кофе, Сабина неслышно сказала: «Я с тобой, милый, и так будет всегда».

Золотистое шампанское пенилось в хрустальных бокалах. Адвокат Штрайбль велел официанту:

– Налейте и молодым людям тоже…  – он подмигнул мальчикам, – все-таки премьера…

Партер и ложи шумели, оперный оркестр рассаживался по местам. Кроме шампанского и кофе в серебряном кофейнике принесли и крохотные пирожные:

– Сладостей она не ест, – вспомнил Краузе, – надо купить свежие фрукты. Началась клубника, она любит ягоды…  – Фридрих сейчас мог думать только о междугороднем звонке, раздавшемся на квартире ранним вечером. Сняв студию, он отправил телеграммой в Париж номер телефона. Надевая смокинг, Краузе услышал переливчатый звук аппарата:

– Хорошо, что я вас застала, милый…  – нежно сказала Хана, – я прилетаю завтра днем. Скоро мы увидимся, жду встречи…  – Краузе успел заказать по телефону лимузин:

– Сам сяду за руль, шоферы мне не нужны. Фрукты, кофе, шампанское…  – он вытащил блокнот, – надо забежать в аптеку…  – Хана проводила в Гамбурге всего неделю:

– Потом у меня концерты во Франкфурте, в Кельне, в Мюнхене…  – девушка помолчала, – но по пути в Париж я заеду в Бонн, если я вас не обременю визитом…  – Краузе уверил мадемуазель Дате, что она ничем и никогда не сможет его обременить:

– Увезти бы ее на море, в дорогой отель, – пожалел Фридрих, – но мне надо оставаться в городе из-за операции с Моллер. Ладно, нас еще ждет Лазурный берег или Биарриц…  – он покосился на Адольфа:

– Видно, что парень отдохнул и выспался. Пусть развлекается, у него каникулы…

Адольф Ритберг фон Теттау спокойно пил шампанское. Ни Краузе, ни адвокат Штрайбль понятия не имели об их с Гербертом маленькой экскурсии, как думал подросток, в Сан-Паули:

– Они вернулись с карточной игры под утро. К тому времени мы оба давно лежали в постелях…  – утром мальчики объяснили распухший нос Герберта практикой в боксе:

– Адольф боксировал, – рассмеялся Штрайбль, – а ты что, служил для него грушей…  – Адольф незаметно рассмотрел лицо приятеля:

– Но сейчас все прошло. Распухший нос не помешал ему сделать все, что надо. Девчонки оказались с огоньком, мы закончили тем, что развлекались вчетвером…  – в такси, по дороге в «Талию», Адольф блаженно вытянул ноги:

– Видишь, все прошло отлично. Поздравляю, Штрайбль, – он похлопал приятеля по плечу, – с почином, так сказать…  – Герберт изучал смятую афишку. Адольф, скривившись, выхватил бумажку:

– Собрание Социалистического Союза Немецких Студентов…  – скомкав афишку, он выбросил ее в окно машины, – для чего тебе сходка длинноволосых обезьян, Штрайбль? Тебе всего пятнадцать, тебе далеко до университета…  – о социалистах приятель больше не упоминал. Про себя Адольф усмехнулся:

– Он протестует против папаши Штрайбля…  – сытое лицо адвоката блестело золотой оправой очков, – социалистические недоумки соскучились по настоящим делам. Ничего, мы их вооружим, поставим на службу нашего движения…  – в отпечатанной на атласной бумаге программке Адольф отыскал фото девчонки, из-за которой Штрайбль получил по носу:

– Первый паж, фрейлейн Магдалена Брунс…  – девица лукаво смеялась, – абитуриентка Консерватории, выступает на сцене с двенадцати лет…  – снимок Магдалены видел и Краузе. Он мимолетно вспомнил о давних планах на девушку. Сейчас Фридрих думал о тех намерениях с улыбкой:

– Фрейлейн Брунс мне больше не нужна. По сравнению с Ханой, она провинциальная простушка с фермы. Хана аристократка, ее род уходит корнями в средневековье, она звезда Бродвея и снимается в кино…  – на первой странице программки красовался снимок малышки, как ее до сих пор называл Краузе:

– Она постарела, ей почти тридцать…  – Фридрих поднес к глазам бинокль, – а вот и ее сестра…  – он читал светские страницы газет и видел фото Сабины Майер. Фридрих вспомнил кудрявую девушку, чуть не упавшую с велосипеда на кембриджском мосту:

– И она постарела…  – он видел морщины на лице фрау Майер, – она замужем за физиком, доктором Эйриксеном. Когда он разбил мне нос, никто не предполагал, что он станет знаменитым ученым…  – рыжий парень, в хорошо сидящем на нем смокинге, что-то сказал на ухо жене:

– Жида, то есть Авербаха, при них нет…  – Краузе отпил шампанского, – наверное, он болтается за сценой…  – Генрик, действительно, проводил первую картину, где Памина не появлялась, в гримерке Адели:

– У них так заведено, – хмыкнула Сабина, – Адель говорит, что они слишком мало бывают вдвоем…  – она одними губами сказала мужу:

– Не рассматривай их ложу слишком пристально. Я его тоже узнала. Светловолосый подросток, наверное, Адольф, о котором говорила тетя Марта…  – Инге видел наброски лица юноши, составленные после швейцарского визита свояка и подтвержденные показаниями Маргариты Кардозо:

– Скорее всего, это именно Адольф, – он убрал бинокль, – надо завтра сказать тете Марте, что в городе сидят беглые нацисты, то есть их овчарка Краузе…

Как и ожидала Сабина, едва услышав, что речь пойдет об СССР, тетя Марта велела им положить трубку:

– Поедете в британское консульство, – распорядилась она, – у них есть защищенные линии…

Взяв бокал шампанского, Сабина заметила:

– Генрику с Аделью об этом знать не надо. Адель будет волноваться, а у нее спектакли, у Генрика концерты…  – Инге согласно кивнул. Зал взорвался аплодисментами, приветствуя дирижера. Расправив чернильный шелк вечернего платья от Dior, зашуршав пышным воротником белоснежного тюля, Сабина перевела бинокль на галерку:

– Инге, – ахнула она, – смотри, какой-то плакат…  – под первые такты увертюры к партеру полетели десятки листовок. Плакат с кубинским флагом развернулся. Первый ряд галерки поднялся, перевешиваясь через барьер:

– Долой буржуазию, – скандировали парни и девушки, – долой военщину, руки прочь от Кубы…  – в партере свистели. Длинноволосый парень, надсаживаясь, заорал:

– Долой американские ракеты и саму Америку! Да здравствует социализм, долой власть денег и капитала! Мы устроим революцию в Европе, как сделали наши кубинские товарищи…  – Герберт Штрайбль не слышал недовольного голоса отца:

– Надо было этим обезьянам испортить премьеру! Никакого снисхождения они не дождутся, пусть отправляются за решетку…  – Герберт хорошо запомнил время и место встречи радикалов, как их называл отец:

– Послезавтра, в семь вечера, студенческий кафетерий университета. Ладно, отговорюсь тем, что хочу позаниматься в публичной библиотеке. Папа сам был антифашистом, он отбывал срок в Дахау. Я не могу сидеть, сложа руки. Германия должна измениться, мы все за это ответственны…  – капельдинеры подбирали листовки, ребят выводили с галерки. Дирижер откашлялся:

– Простите за досадное недоразумение, дамы и господа…  – повернувшись к оркестру, он опять взмахнул палочкой.

Черная, широкополая шляпа лежала на дубовых половицах студии. Летнее пальто тонкого шелка небрежно бросили на старинный рыбацкий сундук при входе. Перчатки и стеганую сумочку на цепочке, подарок Краузе, она оставила рядом.

Мадемуазель Дате прилетела в Гамбург в наряде от модного дома Dior. Белоснежное платье облегало тонкую талию, почти незаметную грудь. Чулок девушка не носила, стройные ноги отливали бронзой:

– В Париже была хорошая погода, – мадемуазель улыбалась, – мы загорали на крышах Монмартра, ездили на пикники…  – Краузе подумал:

– Она словно невеста, в белом платье. Она всегда носит только три цвета, белый, черный и серый…  – девушка цокала шпильками по коридору аэропорта. Носильщик тащил сзади белоснежный чемодан, выделанной телячьей кожи, с золоченой монограммой: «Х.Д»:

– Это из ателье Vuitton, – небрежно сказала Хана, – они заботятся о моем багаже. Платье мне шил месье Боан из ателье Dior. Оно продается в других цветах, но кутюрье по моей просьбе нашел белый шелк…  – серо-голубые глаза нежно взглянули на Краузе:

– Сирень, моя любимая…  – она приколола белую веточку к лацкану пальто, – спасибо, дорогой…  – не желая, чтобы им мешали фотографы, могущие попасться в аэропорту, Краузе попросил у полицейских разрешения пройти служебным коридором:

– Чтобы никто не путался под ногами, – он благоговейно подхватил Хану под руку, – лимузин стоит у служебного входа, я положил шампанское на лед…  – машину пригнали с наполненным под завязку баром. Краузе ловко хлопнул пробкой:

– Я местный парень, мадемуазель Хана…  – он подал девушке бокал, – ребята в здешней полиции меня знают…

Краузе знали и вахтеры гамбургских театров. Пара десятков марок привратнику служебного входа оперы сообщили ему, что семья Магдалены Брунс скромно сидела на первом ярусе театра:

– Они приехали на премьеру…  – Краузе набрал номер автомастерской во Фленсбурге, – и скоро двинутся обратно…  – привратник поделился сведениями и об адресе пансиона, где Брунсы сняли семейный номер. Малышке Магдалене перепало несколько букетов, из кучи цветов, заваливших сцену в конце представления:

– Моллер оставила адрес, – усмехнулся Краузе, – велела доставлять почту для Магдалены. Она, должно быть, надеется, что на девчонку клюнет кто-то из богатых патронов театра…

Судьба Магдалены Фридриха не интересовала. Он был больше, чем уверен, что мадам де Лу, в прошлом Монахиня, давно сидит в Гамбурге:

– Она профессионалка, она не покажется в людных местах, тем более с ее лицом. Однако она появится на ферме, а остальное, что называется, ее дело…

Фридрих предупредил автомеханика, члена братства СС, о возможных гостях. Бывший унтершарфюрер на войне водил грузовики, где умерщвляли евреев:

– Он сделал вид, что служил армейским шофером, и британцы ему поверили…  – Фридрих отдал распоряжение автомеханику обеспечить любые нужды гостьи. Краузе не хотел вдаваться в детали акции:

– Монахиня не оставит Моллер в живых. Предательницу дела фюрера ждет наказание, а больше нас ничего не волнует. Если заодно она решит избавиться и от Брунса, туда ему и дорога, социалисту…

С Ханой на пассажирском сиденье лимузина, ему меньше всего хотелось думать о мадам де Лу или Моллер. Отпив шампанского, порывшись в сумочке, девушка откинула назад черную копну волос:

– Это вам, мой милый…  – прохладные пальцы коснулись руки Краузе, – маленький подарок в честь нашей встречи…  – в обтянутой бархатом коробочке тускло блестели запонки старинного серебра, с гранатовой осыпью:

– Вещица с блошиного рынка…  – Хана поглаживала его ладонь, – увидев их, я сразу подумала о вас…

Запонки Хана получила в неприметном особняке по соседству с Люксембургским садом. Тетя Марта деловито сказала по телефону:

– Иногда запонки, что называется, просто запонки. Микрофонов в них нет. Незачем тебе тратить свои деньги, для этого существует статья бюджета: «Оперативные расходы». Однако фотоаппарат другое дело. Слушай, как им надо пользоваться…  – по уверениям тети, маленький кодак последней модели, мог снимать и в жерле вулкана, и в Антарктиде:

– Тем более, при таком освещении, как здесь…  – студия трепетала огоньками свечей, Краузе хлопотал у стола.

Затянувшись сигаретой, делая вид, что читает, Хана незаметно взглянула на другой стол, письменный:

– Кровать стоит рядом, в алькове…  – девушка поморщилась, – портфель он бросил на стол. Значит, надо все сделать тихо, пока он спит, и надо сделать так, чтобы он заснул…  – Хана не переодевалась. Девушка только набросила на плечи серую, кружевную русскую шаль. Окурок, рассыпая искры, ударился о тихую воду канала под балконом. В темной глади отражалась яркая луна:

– Тетя Марта и дядя Максим в Мейденхеде смотрят телевизор, тетя Клара возится с клумбами, дедушка сидит на террасе с газетой. Джо и Пьер ужинают…  – Хане стало жалко себя, – Адель и Сабина, с Инге и Генриком тоже здесь. Я не могу никого увидеть, вместо этого я должна…  – девушка напомнила себе:

– Должна. Долг превыше всего. Его хозяева, нацисты, не уйдут от наказания. Я единственная, кого Краузе подпустил так близко…  – ветер раздувал ее волосы, к груди она прижимала потрепанную книжку:

– «Доктор Живаго», – прочел Краузе, – я помню, что роман запрещен в СССР…  – Хана протянула к нему руку:

– Я репетирую роль Лары для бродвейской постановки. Послушайте…  – она шагнула вперед, – это словно о нас написано…  – Краузе не мог двинуться с места. Низкий голос девушки, заполнив комнату, вырвался в звездное небо над Гамбургом:

– О, какая эта была любовь, вольная, небывалая ни на что не похожая! Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом, земля под ними, небо над их головами, облака и деревья…  – Краузе и не понял, как он оказался на коленях. Выронив книгу, Хана обняла его:

– Не плачьте, милый…  – она поцеловала влажную щеку, – не надо. Я здесь, я с вами. Мы будем счастливы вместе, Фридрих.

Тетя Марта велела Хане не рисковать снотворным:

– Ты останешься с ним наедине, – женщина помолчала, – в таких обстоятельствах сложно незаметно добавить порошок в кофе или вино. Но я думаю, что в квартире не окажется сейфа. Ему придется держать рабочие документы на виду или, по крайней мере, не прятать их далеко…  – портфель крокодиловой кожи стоял рядом с письменным столом. Осторожно пошевелившись, Хана вспомнила заминку в голосе тети:

– Ты уверена…  – в Лондоне тетя затянулась сигаретой, – уверена, что ты хочешь это сделать…  – сидя у армейского образца телефона, Хана прикусила губу: «Я могу, тетя Марта. Могу». Старшая женщина неожиданно ласково отозвалась:

– Я знаю, что можешь, милая. Но хочешь ли…  – Хана сжала руку в кулак:

– Тетя Марта, у вас никто не спрашивал, хотите ли вы скрываться от гестапо или советской разведки. И у бабушки Анны никто не интересовался, хочет ли она прыгать с палубы корабля в зимнее море…  – тетя вздохнула:

– У нас не было выбора, милая моя. Но у тебя он есть. Ни я, не кто-то другой не можем заставить тебя…  – Хана прервала ее:

– Тетя, мы обо всем договорились. Я своих решений не меняю…

Неслышно высвободившись из рук Краузе, она одним движением оказалась на антикварном ковре. Вечером они задернули шторы, студия тонула в полумраке. Сквозь щелку пробивалась серая дымка. Хана бросила взгляд на его стальной ролекс, валяющийся поверх груды скомканной одежды. Белое платье распростерлось по полу, черные, лаковые шпильки закатились под обеденный стол. Часы показывали шесть утра:

– Мы только час назад, как заснули…  – Хана потерла глаза, – то есть я не спала…

В недавней пьесе Беккета, «Счастливые дни» она играла женщину, засыпанную грудой песка:

– Сначала по пояс, а во втором акте по шею…  – Хана присела у разоренного чемодана, – я приучала себя не двигаться, часами стоя, словно статуя. Мои сеансы у художников тоже помогли…

В Нью-Йорке, в феврале, к ней в гримерку принесли конверт. На стол выпала записка:

– Дорогая Дате, роль Винни для актрисы то же самое, что и роль Гамлета для актера. Поздравляю вас с невероятным успехом, Пегги Эшкрофт…  – премьерша Old Vic, встретившись с Ханой за ланчем на Бродвее, звала ее в Лондон:

– Ваш кузен, мистер Майер, – со значением сказала актриса, – скоро выбьется в ряды серьезных режиссеров. Он поставил спектакль в Бремене у Петера Цадека, его работу хвалит Беккет…  – Хана покачала головой:

– Я еще не сделала себе имя в Америке, миссис Эшкрофт. Мне надо остаться здесь…  – Пегги внимательно изучала ее лицо:

– Для Голливуда вы слишком необычны, – пожала она плечами, – не знаю, кто может вас снимать. Только Хичкок или сам мистер Майер, если он изменит театру с кино. Впрочем, – она потушила сигарету, – вы еще поете рок, сейчас это в чести…  – Хана оставалась в Америке не из-за рока или Голливуда:

– И не из-за президента Кеннеди…  – она вытащила кодак из тайника в подкладке чемодана, – хотя с ним я встречусь. Кеннеди, Краузе…  – она слышала его спокойное дыхание, – все остальные, какая разница…  – Хана хотела увидеть Аарона:

– Пусть один раз, – на глаза навернулись слезы, – пусть на его хупе, но увидеть. Я никогда не выйду замуж. Какому мужчине нужна хибакуси, пережившая атомный взрыв…  – она подумала, что Джо мог разорвать помолвку с Маргаритой именно из-за взрыва:

– Они оба верующие католики. Маргарита никогда бы не сделала аборт. Джо не хотел обрекать ее на судьбу матери больного ребенка…  – завернувшись в черное кимоно, Хана поднялась с колен. Прежде чем приехать на набережную Августинок, новый багаж из ателье Vuitton побывал в техническом отделе Службы Внешней Документации:

– Комар носа не подточит, мадемуазель, – гордо сказал парень, доставивший чемодан Хане, – здесь тайник, фотоаппарат, запас пленки…  – он смущенно вытянул из кармана потрепанную афишку:

– Автограф, мадемуазель, – техник покраснел, – не откажите в любезности…  – Хана сомкнула пальцы на кодаке в кармане кимоно:

– Портфель у него не запирается…  – Краузе доставал из портфеля ключи от квартиры, – фотоаппарат работает почти бесшумно…  – она решила пойти в ванную:

– Там лучше освещение. Дверь я оставлю приоткрытой. Если он начнет просыпаться, я услышу и верну документы на место…  – под босую ногу попалась разорванная картонная упаковка. Хана не хотела думать о прошедшей ночи:

– Пока я это делаю, все равно с кем, мне хорошо, – она дернула губами, – но потом становится мерзко. Хорошо потому, что я думаю об Аароне, но, открывая глаза, я вижу чужие лица…

Она подхватила портфель:

– Краузе, кстати, не отличается осторожностью. Он надеется, что в случае беременности я выйду за него замуж. Не будет никакой беременности, еще чего не хватало…  – Хана аккуратно принимала новые таблетки, Эновид. Незамужним женщинам лекарство не выписывали:

– Замужние получают его только как средство от расстройств менструации, – девушка усмехнулась, – получают и продают из-под полы. Доктора с аптекарями от них не отстают, всем нужны деньги…

Осторожно щелкнув рычажком в ванной, она поморщилась от яркого света:

– Когда все закончится, я поеду в Лондон, – решила Хана, – не с концертами, просто поеду. Парни тети Марты покатают меня на лодке, сходим с дедушкой и тетей Кларой на пятичасовой чай в Fortnum and Mason, я позанимаюсь с Тиквой и Аароном. Потом меня опять ждет Америка и Бродвей с Голливудом…  – как и предсказывала тетя Марта в разговоре с ней, все документы Краузе оказались зашифрованными:

– Нацисты, мерзавцы, осторожны…  – Хана щелкала кодаком, – ничего, в Лондоне взломают их коды…  – в блокноте Краузе, в простой черной обложке, она ничего интересного не нашла:

– Шампанское, кофе, фрукты, аптека…  – Хана не стала снимать страницы, – он готовился к моему визиту. Но своим дружкам он меня не представит, нечего и ждать такого…  – не желая вызывать подозрений Краузе, тетя Марта запретила ей посещать британское консульство:

– Приедешь во Франкфурт, оттуда позвонишь мне, – распорядилась женщина, – в Гамбурге Краузе может пустить за тобой слежку. Во Франкфурте и в других местах, кстати, тоже…  – добавила она, – Западная Германия кишит бывшими нацистами…  – кроме списка покупок, Хана обнаружила на странице криво нацарапанный карандашом номер:

– Код не Гамбурга, – она запомнила цифры, – Краузе хвастался, что здесь автоматическая связь…  – вернув портфель на место, проскользнув на кухню, Хана прикрыла за собой дверь. Затрещала кофемолка, она быстро набрала номер:

– Автоответчик, – слушала она немецкую речь, – гараж во Фленсбурге. Зачем ему тамошний гараж? Его машина осталась в Бонне, лимузин он взял напрокат в Гамбурге…  – положив трубку, она сварила кофе. Поставив поднос на сбитую постель, Хана наклонилась над ним:

– Капуччино, милый…  – зашуршал нежный голос, – такой, как ты любишь…  – она не забыла о взбитых сливках и толике горького шоколада, поверх пышной шапки пены:

– Он голодал, сиротой, в подвале, в послевоенном Гамбурге. Он прибился к беглым нацистам, заменившим ему семью. Не жалей его, на войне он отправил бы тебя в газовую камеру, с другими евреями…  – мягкие волосы щекотали ему щеку. Не открывая глаз, Фридрих счастливо улыбнулся:

– Я люблю тебя, Хана, я так люблю тебя…  – он послушал стук ее сердца, совсем рядом:

– Я тоже, – шепнула девушка, – я тоже, милый.

Зеркало в гостиной семейного номера скромного пансиона неподалеку от оперного театра, было мутным, но Магдалена разглядела свои стройные коленки в черных чулках, виднеющиеся из-под пышного подола платья. За раму зеркала она заткнула приглашение на изысканной, кремовой бумаге. По карточке вились каллиграфические буквы:

– Маэстро Генрик Авербах, госпожа Майер-Авербах, доктор наук Эйриксен и госпожа Майер-Эйриксен имеют честь пригласить фрейлейн Магдалену Брунс присоединиться к волшебному путешествию в страну сказок и легенд…  – в углу мелким шрифтом указывалось: «Приветствуются фантазийные наряды».

Денег на новое платье у Магдалены не было. Едва увидев карточку, мать покачала головой: «Незачем входить в ненужные расходы». Зная о бережливости родителей, Магдалена и не заикалась о магазинах:

– Я и не собираюсь, мама, – угрюмо сказала девушка, – я что-нибудь придумаю…  – Гертруда ласково привлекла дочь к себе:

– Дурочка. Одевайся, садись в машину, ты будешь самой красивой на вечеринке…  – заводя автомобиль, фрау Брунс добавила:

– Отец с Иоганном пусть ходят по музеям, а мы поедем в одно местечко…  – Гертруда давно выучила дорогу к оптовому магазину тканей, где обрезки продавали на вес. Магдалена приладила на лицо обрамленную золотистым шнуром маску:

– Бисер, тесьму и кружева нам вообще дали в подарок от заведения…  – швейную машинку мать отыскала у приятельницы по католическому собору. Придерживая подол, Магдалена завертелась у зеркала:

– Я словно Кармен из оперы Бизе, – она улыбнулась себе, – мама права, мне идет красный цвет…  – цыганское платье, отделанное черными кружевами, блистало глубокими оттенками киновари. В небрежно растрепанные волосы Магдалена воткнула алую розу. Девушка похлопала щедро накрашенными ресницами:

– Мама не стала возражать против косметики…  – Гертруда считала, что место гриму только на сцене, – хотя она втайне надеется, что я быстро закончу карьеру певицы…  – мать громко заявляла, что хорошей католичке на подмостках делать нечего:

– Пусть там поют и пляшут…  – Гертруда закатывала глаза, – так называемые немки, вроде этой Майер…  – Магдалена отозвалась:

– Она немка, мама. Она из Праги, а отец ее родился в Судетах…  – Гертруда поджала губы:

– Я читала, в газете. Он был коммунист…  – отец добродушно заметил:

– Я тоже, милая, социал-демократ. Партии или фамилии никакого отношения к искусству не имеют, иначе мы опять вернемся во времена…  – герр Брунс не закончил. Магдалена знала, о чем идет речь. Преподавательница вокала и фортепьяно во Фленсбурге, у которой училась девушка, провела войну в Швеции:

– В тридцать восьмом году я поехала в Стокгольм, – тихо сказала женщина, – я получила стипендию тамошней консерватории. В сентябре я села на паром, а в ноябре отец прислал мне телеграмму, велев не возвращаться домой…  – родители женщины владели единственным музыкальным магазином в городе:

– Штурмовики все разорили, – учительница помолчала, – мои мать и отец едва спаслись, перейдя пешком датскую границу. Мы увиделись только в сорок третьем году, когда датчане переправили своих евреев в Швецию…  – родители женщины умерли в Стокгольме после войны:

– Но вы приехали сюда, – робко заметила Магдалена, – вам не тяжело после такого…  – преподавательница указала на вывеску за окном:

– Приехала и открыла отцовский магазин. Нельзя, чтобы от нас не осталось следа на земле, чтобы люди о нас забыли…

Девушка нащупала под корсетом платья маленький конверт. Записку она нашла в своем ящичке, в оперной канцелярии:

– Надеюсь увидеть вас на вечеринке, Магдалена, – его почерк был быстрым, размашистым, – мне надо сказать вам что-то очень важное…  – сердце трепыхнулось, девушка сжала руки:

– Ребенком он едва выжил в лагере. Папа сидел в лагерях, но взрослым человеком, а маэстро тогда был малышом. Его хотели убить, как всех евреев…  – в школе им такого не рассказывали, но герр Брунс, историк, не считал возможным скрывать от детей правду. Иоганн и Магдалена слышали и о Дахау и об Аушвице: