Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– В городе, наверняка, появились войска Комитета…  – в гостиной повисло молчание, – думаю, что к этому времени все…  – сестра кивнула на приемник, – давно закончилось…  – Надя добавила:

– Надеюсь, что парень, выходивший в эфир, скрылся, иначе ему гарантирован расстрел…  – Иосиф ткнул ее под ребра локтем. Надя вздернула упрямый подбородок:

– Еще надеюсь, что среди нас нет доносчиков…  – Аня взглянула на часы:

– Не хочется после такого танцевать…  – Павел заметил разочарованные лица парней, – мы успеем на тот берег до первого развода мостов…  – в передней Иосиф накинул куртку:

– Я вас провожу, – коротко сказал он, – у меня что-то нет настроения веселиться…  – набережная Макарова пустовала, шпильки девушек цокали по булыжнику. Павел оглянулся на здание физического факультета:

– Я дал ей адрес ящика Бергера на почтамте…  – он хотел что-то соврать Марте. Девочка подняла руку:

– Я все понимаю, это ваш творческий псевдоним…  – Павел даже развеселился:

– Можно сказать и так. Если вы что-то услышите о родителях, напишите мне…  – Марта призналась, что не верит в смерть отца и матери:

– Я вижу сны, – тихо сказала девочка, – такое, разумеется, нельзя считать научными сведениями. Я кое-что помню из раннего детства, отсюда и сны. Но моих родителей могли репрессировать и даже после двадцатого съезда не выпустить на свободу. Они физики, их могут шантажировать моей судьбой, заставляя работать…  – Марта вспомнила недоуменное выражение лица Сахарова:

– Он всегда хмурится, просматривая мои вычисления. Но все верно, чему он тогда удивляется…  – она поняла, что не знает своей настоящей фамилии:

– Если бы я знала, – вздохнула Марта, – я бы написала ее в тетрадке для доктора Эйриксена. Может быть, он что-то слышал о моих родителях…  – Марта напомнила себе, что бесполезно ждать письма от физика:

– Папа Миша с мамой Наташей тоже ничего не знают, – горько подумала девочка, – меня к ним привезли с одним именем и чемоданом…  – Марта кивнула:

– Обязательно. Но мне отвечать нельзя, то есть нельзя на домашний адрес…  – девочка быстро нацарапала что-то на листке блокнота:

– Держите, – она вложила записку в руку Павла, – Дворец Пионеров, технический кружок, для Марты Журавлевой…  – она важно добавила:

– Это мой рабочий адрес, пишите туда…  – Павел едва не рассмеялся. Он рассказал сестрам о девчонке, Надя вздохнула:

– Бедняжка, еще одна сирота. Но…  – девушка помолчала, – Павел, может быть, твои родители тоже живы и находятся в заключении…  – Аня отозвалась:

– Мне кажется, мать Павла умерла родами на вилле. У нас тогда было много врачей. Но я думала, что это из-за мамы…  – она покусала губы:

– Нет, больше ничего не помню. Только шум океана, выстрелы и твой плач…  – сестра взяла Павла за руку:

– Надя права. Может быть, твой отец еще сидит…  – Павел угрюмо ответил:

– Мне так не кажется. Но я бы хотел увидеть Котова…  – он не собирался благодарить гэбиста, – спросить у него, что стало с моим отцом и матерью…  – он обещал Марте писать:

Забросив пиджак за спину, Павел шел по мосту лейтенанта Шмидта:

– И буду писать. Надо держать уши открытыми. Наши комитетские кураторы могут обмолвиться о Марте. Она тоже под колпаком, учитывая судьбу ее родителей и ее таланты. Катастрофа, держи карман шире. Физиков убрали с дороги, их трупы лежат среди вечной мерзлоты…  – Павел обогнал Иосифа и сестер.

Серая Нева медленно текла на запад, портовые краны ощетинились черными иглами. Полуночное солнце золотилось в куполе Исаакиевского собора. Надя с Аней помахали брату, Иосиф пробормотал:

– Словно девочки-сестры, из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед…  – он покраснел:

– Не обращайте внимания, это сырое…  – Надя уловила:

– К равнодушной отчизне прижимаясь щекой…  – Аня шепнула:

– Так и есть. Равнодушная отчизна, то есть для нас все вокруг…  – она повела рукой, – совсем не отчизна…  – Иосиф вскинул голову:

– Да, так хорошо. И увижу две жизни, далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой…  – Надя вспомнила о темноволосом мальчике с игрушечным грузовиком, о рыженькой девочке в пышном платье:

– Две жизни…  – ее голос надломился, – да, Иосиф…  – он серьезно кивнул:

– Еще две, Надя, непременно. Сейчас я догоню нашего Гудини…  – побежав за Павлом, он крикнул юноше:

– Послушай, это начало. Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…  – Павел рассмеялся:

– Что это ты о смерти? До нее еще долго, мы все обязательно встретимся…  – он раскинул руки в стороны. Западный ветер бил в лицо, глаза заслезились:

– Только не здесь, – заорал Павел, – слышите, не здесь! Не в Северной Венеции…  – Иосиф толкнул его в плечо:

– Но где еще…  – Павел подмигнул ему:

– В Венеции настоящей. Я уверен, что мы ее увидим…

Надя с Аней спускались по мосту, на перилах мигали лампочки. Они заспешили вниз, к стоянке такси на площади Труда.

Часть шестнадцатая

Новочеркасск, июнь 1962

В выбитых камнями окнах цеха пылали отблески костров. Танки, введенные в полночь, два часа назад, на заводскую территорию, остановились на внешнем дворе предприятия, не открывая люков. Взобравшись на быстро подкаченную бочку, токарь Сотников заорал:

– Ребята, товарищи! По дороге сюда мерзавцы…  – он протянул руку к танкам, – давили гусеницами мирных граждан, женщин и детей…  – толпа, вернувшаяся с газовой станции, отрубившая от подачи горючего все предприятия Новочеркасска, завыла. Люди ломали и поджигали деревянные ящики. В броню полетели камни и наскоро заполненные бензином бутылки.

В разоренном цеху веяло гарью. Пачка бумаги шлепнулась на перевернутый ящик, рядом с остатками ливерных пирожков и стаканами спитого чая:

– Листовки готовы, Иваныч…  – механик Андрей Андреевич Коркач, уважаемый на заводе человек, ровесник революции, посасывал папироску, – смотри, ребята постарались, словно с радиостанцией, то есть передатчиком…

Слесарь Иван Иванович Мяги, из обрусевших эстонцев, поступил на завод в декабре. В цехах царила текучка. Рабочие, как выражались в фельетонах, летали с предприятия на предприятие. На электровозном хватало уголовников, выпушенных по амнистии к съезду партии:

– Особенно в сталелитейном цеху, – кадровик, отставной майор, вертел паспорт, военный билет и трудовую книжку Мяги, – там кого только нет, и воры и бандиты…  – сначала он подумал, что Мяги тоже сидел:

– Или он из сосланных до войны или после войны…  – эстонец, тем не менее, родился в Сибири, еще в пятнадцатом году:

– Мои родители туда уехали…  – объяснил он с чуть заметным акцентом, – во время столыпинского переселения…  – Мяги оказался белобилетником, по плоскостопию и утерянному подростком глазу:

– После гражданской войны мы с мальчишками баловались, – развел он руками, – бросали в костры гранаты. Меня, дурака, осколком задело…  – последним местом работы Мяги числился Ярославский паровозоремонтный завод:

– Глаз мне не мешает…  – он поправил повязку, – я приноровился, с давних пор…  – беспартийный товарищ Мяги состоял в профсоюзе:

– Я овдовел и решил с дочкой податься ближе к теплу, – он улыбнулся кривыми, почерневшими остатками зубов, – я всю жизнь провел то в Сибири, то на севере, устал я от морозов…

Мария Ивановна, дочка Мяги, тоже, как он, с неполным средним образованием, оформлялась судомойкой в заводскую столовую. Кадровик окинул оценивающим взглядом невзрачного мужичка:

– Ему идет пятый десяток, но вроде он крепкий. Пьет, хотя кто из рабочих не пьет…  – майор утешил себя тем, что Мяги, хоть и обрусевший, но все же прибалт:

– Так, как русские, он не загуляет. Они нация аккуратная, пьют по расписанию, словно немцы…  – кадровик помнил чистенькие немецкие пивные:

– Мы едва входили в город, а хозяева заведений бежали с прошением наперевес, торопились получить прибыль…  – на вопрос о водке слесарь отозвался:

– Как положено, товарищ начальник отдела кадров, по праздникам, в день рождения, но не больше…  – кадровик взялся за печать:

– Добро пожаловать на флагман советского электровозостроения, товарищ Мяги…

Эстонец с дочкой жили скромно, снимая комнатушку в домике престарелой вдовы. Водке и пиву Мяги предпочитал квас в городском парке, куда он ходил в воскресенье. Парни провожали Марию Ивановну жадными взглядами, однако девушка не навещала танцы в Доме Культуры или единственную городскую киношку. Мария Ивановна носила домой библиотечные книги. Приставать к эстонке никто не осмеливался:

– Вроде она тихая, – судачили парни, – а как посмотрит, сразу пот пробирает. И отец у нее такой, пройдешь мимо него и не взглянешь, но он так уставится единственным глазом, что поджилки дрожат…  – Мяги считался ударником труда, однако отказывался фотографироваться для Доски Почета:

– Куда мне, с моим увечьем, – указывал он на черную повязку, – зачем нашей смене, пионерам и комсомолу, смотреть на инвалида…  – рассмотрев неряшливо отпечатанную листовку, Мяги поднял единственный глаз на товарища:

– Радиостанции-то я и не слышал, – задумчиво сказал эстонец, – интересно, где нашли передатчик, Андрей Андреевич…  – на листовке бомба разрывала на части больше похожего на свинью генсека КПСС:

– Хрущева на мясо…  – кривые буквы разъезжались в стороны, – рабочий, хватит терпеть произвол коммунистов…  – Коркач протянул Мяги пачку «Беломора»:

– Угощайся, Иваныч…  – он усмехнулся, – а что касается рации, то в Доме Культуры есть радиотехнический кружок. Впрочем, – он взглянул на часы, – сейчас придет парень, что вчера выступал. Он из строителей, вроде прибалт, как и ты. Надо договориться о дальнейших действиях…

Снаружи раздался вой, по броне танков застучали камни. Булыжник влетел в разбитое окно цеха. Мяги, даже не пошевелившись, спокойно прикурил у товарища. Он потер рукавом спецовки обросшее седоватой щетиной, усталое лицо:

– Андрей Андреевич, – эстонец выпустил едкий клуб дыма, – пока дальнейшее действие должно быть таким…  – он махнул в сторону запруженного людьми двора, – прекратить эту…  – Мяги выматерился, – неразбериху, изъять у щенков, вроде Сотникова, водку, выбрать комитет стачки…  – он сплюнул на пол:

– Некоторые горлопаны орали, что будто надо бить очкариков, то есть инженеров и жидов…  – Коркач покраснел:

– Накипь первой всплывает наверх…  – он отхлебнул чая из щербатого стакана, – с этим мы разберемся. Насчет комитета ты прав. Батя рассказывал, как они бастовали до революции, всегда с комитетом. Надо сделать лозунги для завтрашней демонстрации…  – Мяги загнул натруженные пальцы:

– Железную дорогу перекрыть наглухо, взять под контроль средства связи…  – Коркач кивнул: «Твоя правда». Эстонец невозмутимо докурил папиросу до фильтра:

– Надо выставить патрули рабочей милиции у танкового оцепления, чтобы больше ни одного камня в войска не полетело. Нам нужны танки, Андрей Андреевич, то есть нужны ребята, сидящие в машинах. Юнцы…  – он вздохнул, – пусть заткнутся. В них сейчас говорит водка, а это плохой советчик…  – Коркач потушил папиросу о подошву тяжелого ботинка:

– Тебя выберем главой комитета стачки, Иваныч, то есть Кутузов…  – так Мяги стали звать после вчерашней стычки у заводоуправления. Эстонец хмыкнул:

– Неважно, кто станет главой комитета, Андрей Андреевич, но туда должны войти взрослые люди, вроде тебя, понюхавшие пороха…  – Коркач прислушался:

– Вроде на улице все утихло…  – шаги отозвались эхом под сводами огромного цеха, – кажется, явился наш радиолюбитель…  – невысокий, крепкий парень в синей куртке строителя вынырнул из-за опрокинутого станка:

– Товарищ Коркач, я здесь…  – Мяги сидел не двигаясь. Замерев на мгновение, строитель указал в сторону двора:

– Вас зовут, Андрей Андреевич. Ребята хотят составить требования для руководства завода…  – Коркач поднялся:

– Если надо, значит надо. Вы поговорите…  – он потрепал юношу по плечу, – потом выйдем в эфир еще раз…  – первым нарушил молчание Мяги:

– Надеюсь, у тебя есть надежные документы…  – он наклонил чайник над стаканом, – дорогой Теодор-Генрих…  – юноша обреченно ответил: «Есть, дядя Джон».

Секретарь ЦК КПСС Фрол Романович Козлов никогда в жизни не видел плотного, седоватого мужчину в отличном костюме, со старым шрамом, пересекающим лоб. Незнакомец появился в первом военном городке, где располагался временный штаб правительственной делегации, поздно вечером. Козлов исподтишка рассматривал неизвестного, представившегося товарищем Котовым:

– Микоян его знает, – понял Козлов, – я по его лицу понял, что они встречались. Шелепин тоже знает, но они будут молчать о том, кто это такой…

Товарищ Котов прилетел из Москвы вместе со специальным отрядом Комитета Государственной Безопасности:

– У меня есть особые полномочия, – сухо сказал он, – от товарища Хрущева и маршала Малиновского…  – вечернее распоряжение Малиновского о наведении порядка в городе оставалось именно что распоряжением. Товарищ Котов резко заметил:

– Милиция бесполезна…  – бунтующие избили десяток милиционеров, – армия бездействует, но надо подождать…  – он взглянул на часы, – из Ленинграда летит подкрепление, еще сорок человек. С сотней ребят мы сможем обуздать толпу, но сейчас не стоит пороть горячку…  – товарищ Котов пыхнул кубинской сигарой. Кто-то отозвался:

– Они подожгли портрет Никиты Сергеевича…  – Котов качнул хорошо начищенным ботинком:

– Они сожгут и живого Никиту Сергеевича…  – по унылой комнате пробежал шепоток, – буде тот попадется им в руки. Это пьяная шваль, – Котов раздул ноздри, – не ждите от них снисхождения. В Будапеште такие подонки распарывали животы коммунистам, вешали их на собственных кишках…  – Шелепин явственно побледнел:

– Это тебе не речи с трибуны толкать, – мстительно подумал Эйтингон, – никто здесь не нюхал пороха. Микоян служил солдатом на первой войне, однако старик забыл, с какого конца заряжать винтовку…  – Анастас Иванович был старше Эйтингона всего на четыре года, однако Наум Исаакович не думал о том, что ему пошел седьмой десяток:

– Если я себя хорошо проявлю, – напоминал себе Эйтингон, – мне могут устроить встречу с девочками и Павлом…  – собственные дети его нисколько не интересовали:

– Потому, что я любил Розу, – вздохнул Эйтингон, – только ее и Ладушку. Обеих у меня отняли, но я обязан позаботиться о девочках Розы и о Павле. Он мне все равно, что сын…

За окном комнаты клубилась предутренняя дымка. За ночь из городского отделения Госбанка вывезли все деньги и ценности. У почты и радиоузла стояли танки и милицейская охрана, однако Наум Исаакович ни в грош не ставил ни тех, ни тех. Ткнув окурком сигары в паршивую жестяную пепельницу, он сжевал сладкую клубнику:

– В Москве все ягоды еще парниковые. Юг есть юг, здесь фрукты всегда вкуснее…  – он давно сбросил пиджак, ослабил галстук и закатал рукава накрахмаленной рубашки:

– Наши пикеты, – Эйтингон отпил давно остывший кофе, – бессмысленны, товарищи. Милиции стоит показать железный прут и она разбежится, как показал вчерашний инцидент у заводоуправления…  – Эйтингон успел опросить очевидцев и внимательно прочесть показания участников стычки, – а что касается армии…  – он помолчал, – боюсь, танкисты нам не помощники…  – несмотря на булыжники, летевшие из толпы, машины заняли заводской двор.

– Несколько солдат получили ранения…  – Наум Исаакович прошелся по комнате, – однако неразбериха быстро прекратилась…  – он раздул ноздри:

– В городе ночью появились наряды рабочих с белыми повязками на рукавах…  – Эйтингон загнул палец, – наряды расположились по соседству с танками, они вооружены…  – Козлов недовольно сказал:

– Ерунда, дедовскими обрезами и бутылками с бензином…  – Эйтингон смерил его холодным взглядом:

– Именно таким оружием, товарищ Козлов, московское ополчение в декабре сорок первого остановило фашистов, пока вы отсиживались в Ижевске…  – Козлов покраснел, – не забывайте, среди рабочих есть участники войны. На гражданской мы тоже сражались чем придется, товарищ Микоян подтвердит. В общем, будет настанет такая нужда, они справятся и с обрезами…  – Наум Исаакович добавил:

– Если танкисты начнут брататься с бунтующими, товарищи, нам придется несладко…  – он бросил на стол смятую листовку, – мы блокировали узлы связи, однако их передатчик жив и выходит в эфир, что мы и слышали ночью. В октябре семнадцатого года все развивалось таким же образом…  – Козлов откашлялся:

– Товарищ Котов, в октябре семнадцатого года большевиков возглавлял Владимир Ильич Ленин…  – Эйтингон вскинул бровь:

– Товарищ Козлов, вы плохо знаете историю России. До Ленина были Разин и Пугачев. Неужели вы думаете, что наша страна не способна дать еще одного Ленина…  – в комнате повисла тишина. Эйтингон подытожил:

– Разумеется, сейчас речь идет о попытке вооруженного восстания, спровоцированного эмиссарами Запада. За последними действиями этой швали видна твердая рука каких-то организаторов…  – он наклонился над столом:

– Где…  – поинтересовался Эйтингон, – где данные на зачинщиков смуты, вчера их фотографировали…  – ростовский секретарь, Басов, неуверенно отозвался:

– В толпе у горкома было тысяч пять человек, у заводоуправления еще сотни три, а все личные дела рабочих лежат в отделе кадров завода…  – Эйтингон фыркнул:

– Завода, блокированного этими рабочими. И кто…  – он повысил голос, – кто их так называемый диктор, мерзавец с прибалтийским акцентом? Здесь не Рига и Таллинн, вы…  – он упер палец в директора электровозного завода, Курочкина, – вы должны знать своих прибалтов…  – Курочкин отер пот со лба:

– На заводе работает почти десять тысяч человек, товарищ Котов. Я не в состоянии…  – Эйтингон погрыз крепкими зубами незажженную сигару:

– Дождетесь, – зловеще пообещал он Курочкину, – мало вам было вчерашнего…  – вчера днем Курочкин, попытавшийся утихомирить толпу, сбежал с балкона горкома под градом бутылок и камней:

– Дождетесь, – повторил Эйтингон, – пока вы будете в состоянии только лежать трупом в тачке, товарищ Курочкин. Ваше тело вывезут с завода, как вывозили тела хозяйчиков после революции…  – он стукнул кулаком по столу:

– Кто-нибудь мне ответит, что за прибалт вообразил себя голосом Новочеркасска…  – Шелепин встал:

– Товарищ Котов, – бывший председатель КГБ помялся, – на пару слов, пожалуйста…  – Эйтингон сверился с часами:

– Сейчас должен сесть ленинградский борт…  – самолеты приземлялись на ростовском аэродроме, – дождемся их и продолжим совещание…  – на пороге Эйтингон обернулся, разглядывая испуганные лица партийных сановников:

– До Ростова всего двадцать пять километров, а мы в столице донского казачества…  – Козлов хмыкнул:

– Они все давно забыли, никакие они не казаки…

Бросив через плечо: «Вот и нельзя им позволять что-то вспомнить», Эйтингон нарочито аккуратно закрыл за собой дверь.

Кофе им так и не подогрели.

Морщась от сигаретного дыма, Наум Исаакович подвинул Саше кофейник:

– Держи. Флягу свою ты выпил, но надо взбодриться перед совещанием…  – мальчик понурил светловолосую голову. Эйтингон расхаживал по комнате, где он полчаса назад услышал от Шелепина о курсанте Высшей Разведывательной Школы, восточном немце, некоем Генрихе Рабе.

Науму Исааковичу стоило большого труда не наорать на бывшего главу КГБ:

– Лаврентий Павлович, – угрожающе сказал он, Шелепин передернулся, – Лаврентий Павлович, – Эйтингону было наплевать на чувства комсомольского вождя, – после такого загнал бы вас навечно на урановые рудники или вообще влепил пулю в затылок, товарищ секретарь ЦК. Поверьте, вы бы молили о смерти, как об избавлении от страданий…  – Шелепин проблеял:

– Немцы за него ручались, у него отличные характеристики, он выбрал социалистический образ жизни…  – Наум Исаакович жадно выпил скверный кофе:

– Он выбрал сидеть агентом Запада под нашим носом…  – он вытер губы платком, – а что касается его якобы проживания в Западном Берлине, то визитеры Штази проглотили заранее подготовленную легенду. Соедините меня с Семичастным, прямо сейчас…  – потребовал Наум Исаакович. Он ожидал, что с событиями в Новочеркасске Москва не будет залеживаться в постели. Главу КГБ его звонок, действительно, застал в кабинете. Не вдаваясь в долгие объяснения, Эйтингон потребовал усилить наблюдение за британским посольством и подробно допросить всех соучеников немца:

– Странницу особенно, – добавил он, – мне сказали, что она его проверяла, то есть пыталась. Она зоркая девушка, она могла заметить что-то подозрительное…  – Наум Исаакович понимал, почему ни Странница, ни Саша не докладывали ему о Рабе:

– Такого распоряжения от руководства не поступало, а они дисциплинированные ребята. Но кроме дисциплины, существует еще и инициатива…  – Эйтингон присел на край стола:

– Не вини себя, – он потрепал мальчика по плечу, – ты выполнял указания руководства и правильно делал…  – Саша вздохнул:

– Я должен был раньше его раскусить, товарищ Котов. Но, значит…  – серые глаза мальчика заблестели, – он сын моей кузины, этой М…  – Наум Исаакович вытянул из кармана пиджака паркер:

– Смотри, – он быстро начертил схему, – от семьи фон Рабе, кроме него никого не осталось. Обергруппенфюрер Максимилиан, личный помощник Гиммлера, бесследно пропал после войны. В Нюрнберге его заочно приговорили к смертной казни, однако его следы затерялись…  – сведения о Ритберге фон Теттау и его детях Наум Исаакович держал в тайне:

– Они моя козырная карта, – напомнил себе Эйтингон, – даже если мальчишка, украденный Генкиной, на самом деле ребенок его светлости, это дела не меняет. Максимилиан поверит, что парень его сын. Пользуясь приманкой, его можно заманить в ловушку, он начнет работать на меня…  – Эйтингон давно решил после освобождения уйти на серую сторону:

– Мне дадут синекуру и посадят под колпак, как Уинстона Смита в пасквиле Оруэлла, – хмыкнул он, – однако они имеют дело со мной, а не с приготовишками от разведки, вроде комсомольских вождей. Максимилиан побоится разоблачения и начнет плясать под мою дудку…  – Наум Исаакович обвел имя Генриха ручкой:

– Именно так. Они воспользовались тем, что Рабе распространенная фамилия и тем, что наши немецкие коллеги, – Эйтингон коротко улыбнулся, – не избалованы потоком беженцев с запада. Скорее всего, в лодке с его светлостью, сидела сама М, то есть Марта Горовиц, бывшая графиня фон Рабе. Ее сын обеспечивал безопасность операции…  – Саша почесал голову:

– Но Рабе должен был выйти на британское посольство…  – Наум Исаакович кивнул:

– И вышел. Именно ему покойный Чертополох носил кофе в Нескучный Сад. Заботливая мамочка…  – он сдержал ругательство, – беспокоилась о питании сына…  – Эйтингон был уверен, что Марта Янсон такая же волчица, как и ее давно погибшая мать:

– Кто бы еще отправил сына на агентурную работу…  – усмехнулся он, – не просиживать штаны на Набережной, а заниматься настоящим делом…  – Саша подался вперед. Наум Исаакович поднял руку:

– Невеста здесь не при чем. Она бы призналась, что выходила на связь с Рабе, то есть с фон Рабе…  – по лицу мальчика Эйтингон понимал, что девушка ему отчаянно надоела:

– Потерпи немного, – успокаивающе сказал он, – скоро мы арестуем предателя Пеньковского и выведем его на очную ставку с Невестой…  – Саша буркнул:

– Я сам ее расстреляю, товарищ Котов. Она у меня вот где сидит…  – юноша провел ладонью по шее. Наум Исаакович добавил:

– Все равно, ты летом уезжаешь, и надолго…  – он был против вояжа Странницы в США, однако руководство Комитета настаивало на том, чтобы попробовать, как они выражались, воду:

– Ладно, в Вашингтоне она не появится, могил родителей не увидит. И вообще, пока ее не подводят к пастору Кингу. Может быть, она хорошо поработает с команданте Че и ее оставят в Южной Америке…  – Наум Исаакович вытряхнул последние капли кофе себе в чашку:

– До отъезда ты успеешь допросить Рабе, – утешил он Сашу, – никуда он от нас не денется, мы его найдем и привезем в Москву…  – прошагав к двери, высунув голову в коридор, Эйтингон раздраженно крикнул:

– Нас собираются кормить завтраком, или нет? По крайней мере, хотя бы принесите кофе…  – боец на лестничной клетке вытянулся:

– Извините…  – он замялся, – товарищ начальник. Сейчас завтракают секретари ЦК…  – Эйтингон заорал:

– Сейчас должны завтракать сотрудники особого отряда! Именно они, а не секретари ЦК, остановят сегодня бунт в городе! Что стоите, – гневно велел он бойцу, – немедленно на кухню, подгоните персонал…  – боец ссыпался по лестнице. Эйтингон пробормотал:

– Завтракают. У них штаны на заднице от жира трескаются. Дармоеды, как и сам кукурузник…  – обернувшись, он подмигнул Саше: «Сейчас поешь здешней клубники. В Москве такого вкуса не дождешься».

Дядя шутил, что документы семейства Мяги стоили половину ватника.

Именно столько он отдал в Ярославле ловким людишкам, обеспечившим появление на свет слесаря и его дочки, двадцатилетней Марии Ивановны. Фотографии в документах были подлинными, сами бланки тоже, а остальное, как выразился его светлость, стало делом техники. Нагнувшись над большой раковиной, Маша отскребала железной щеткой противень от омлета:

– Я едва не утонула в Москве-реке, – вздохнула девушка, – дядя меня толкал, заставлял плыть…  – они вылезли на берег рядом с Голосовым оврагом. Маша, чихнув, робко спросила:

– Но как же посольство, дядя Джон…  – герцог огляделся:

– Такси здесь ждать не стоит, – кисло сказал он, – а что касается посольства, то нас бы перехватили рядом с трубой. Либо священник побежал с запиской в Комитет, либо среди наших дипломатов завелся крот русских…  – дядя нахмурился, но больше об этом не упоминал. Маша до сих пор изредка ловила на его лице недоуменное выражение:

– Он думает об этом, но со мной ничем не поделится, – понимала девушка, – в любом случае, сначала надо выбраться из СССР…  – оставаться в Москве, искать Теодора-Генриха было смерти подобно. Возвращаться на кратовскую дачку дядя не хотел:

– Неизвестно, кто выжил в перестрелке на реке, – хмуро сказал он, шлепая по грязи к шоссе, – Алексей Иванович, да и кто угодно из его ребят, мог рассказать о нас Комитету…  – подпоров подкладку мокрого ватника ногтем, Маша вытащила первое попавшееся под руку кольцо с бриллиантом. Послевоенная добыча отца купила им, как заметил дядя, проезд с комфортом до промежуточной станции:

– На юге они нас искать не станут, – шепнул герцог Маше, трясясь на сиденье полуторки, следующей в Тулу, – сейчас они рыщут по реке, а потом примутся за северное и западное направления…  – шофер полуторки не спрашивал их имен. В Туле они провели три дня, отсиживаясь в его частном доме. Обзаведясь новой одеждой, они отправились в Ярославль на дизельных поездах и электричках:

– Катерина Петровна нам поможет, – уверил Машу дядя, – она хорошая женщина…  – в Ярославль они приехали, как смеялся герцог, словно татары:

– По вашей пословице о незваном госте, – объяснил он, – ворвались прямо на свадьбу…  – съездив в Казахстан, Катерина Петровна привезла домой тело покойного мужа:

– Жизнь идет, Иван Иванович, – женщина нежно покраснела, – Ваня говорил, что хочет мне только счастья…  – Катерина Петровна вышла замуж за местного верующего, вдовца с тремя детьми:

– Он работал гравером…  – разогнувшись, Маша потерла ноющую поясницу, – он свел дядю с нужными людьми…  – Новочеркасск они выбрали, как город, не вызывающий подозрений. Посидев в публичной библиотеке с Машей, дядя заметил:

– В Ростове легче затеряться, город больше, но и милиции там тоже много. Оборонным предприятием рисковать не стоит, у них усиленные проверки кадров. Если я здесь по трудовой занимался паровозами, то нет смысла менять поле деятельности…  – он коротко улыбнулся.

В конце июня слесарь Мяги и его дочка, посудомойка, могли получить первый оплачиваемый отпуск:

– Думаю, сейчас Комитет успокоился, – сказал дядя в последние выходные мая, – по крайней мере, ты говоришь, что мой портрет исчез с доски «Их разыскивает милиция» на ростовском вокзале…  – Маша ездила в Ростов по выходным, потихоньку оборачивая наличность в золото. На фотографии дядя выглядел так же, как при их встрече в Новосибирске:

– Там я похож на иллюстрацию из учебника психиатрии, – усмехнулся герцог, – а Мяги…  – он провел ладонью по седому ежику волос, прикрывающему шрам на голове, – Мяги приличный человек. По воскресеньям он даже носит галстук…  – отпуск эстонец с дочкой намеревались провести в Батуми:

– Думаю, что все пройдет гладко, – заметил дядя, – моторку я водить умею, вода будет словно парное молоко. Сухопутная граница охраняется строже…  – Маша неуверенно отозвалась:

– Но можно отправиться в Турцию из Крыма, здесь ближе…  – дядя вздохнул:

– Там открытое море, милая моя, а не прибрежные воды. Первый шторм по дороге, и мы пойдем ко дну. Я тебя обязан доставить невредимой твоему отцу…  – о Теодоре-Генрихе они не заговаривали:

– Что говорить, когда нечего говорить, – Маша ополоснула противень чистой водой, – неизвестно, когда мы с ним встретимся и встретимся ли вообще…  – щеки девушки запылали. В первый военный городок она попала случайно. Три дня назад комсорг завода, зайдя на кухню, весело сказал:

– Девушки-красавицы, помогайте. Дали разнарядку, ожидаются армейские сборы. С пайком для солдат они справятся, но приезжают офицеры, генералитет…  – он поднял палец, – в общем, попросили нашей помощи, нужны официантки…  – Маша попыталась спрятаться за мощную спину одной из поварих. Комсорг шутливо добавил:

– Товарищ Мяги, не тушуйтесь. Вы не уйдете от комсомола…  – парень который месяц ходил по пятам за Машей, уговаривая ее на билет, – и не скроетесь от такого поручения…  – девушка пробормотала:

– Я не официантка, я судомойка…  – комсорг отмахнулся:

– В городке разберетесь…  – вместо обещанных сборов со вчерашнего дня они обслуживали прилетевшую из Москвы делегацию. Соседка по раковине, тоже судомойка, отряхнула руки:

– Болтают, что в городе начались драки, – неслышно сказала девушка, – наши ребята с электровозного ходили к горкому, к заводоуправлению, избили милиционеров. Я в коридоре слышала разговоры…  – она кивнула на потолок столовой, – москвичей…  – Маша недовольно сказала:

– Все водка, и больше ничего. Напились в получку и гуляют…  – от входа на кухню раздался зычный голос старшего повара, товарища Филимоновой:

– Мяги, что стоишь, лясы точишь? Бери поднос, дуй наверх. Москвичи требуют еще завтрак…  – девушка смутилась:

– Здесь посуда, товарищ Филимонова…  – повар подмигнула ей:

– Наверху молодые парни из Москвы. Может, приглянешься кому, Марья-краса, русая коса…  – стянув с нее испачканный фартук, Филимонова обрядила девушку в униформу официанток в чистой, как ее называли на заводе, столовой, где обедало руководство. На голове Маши появилась крахмальная наколка. Филимонова вручила ей поднос с кофейником, омлетом, свежим хлебом, творогом со сметаной и клубникой: