Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Неужели никогда больше не будем сидеть за кипящим самоваром с помятым боком, пить чай с любимым маминым малиновым вареньем… Никогда уж она не проведет рукой по моим волосам и не скажет: «Ты что-то плохо выглядишь сегодня. Юрок. Может, спать раньше ляжешь?» Не будет по утрам жарить мне на примусе картошку большими круглыми ломтиками, как я люблю…  – Генрих заставил себя закрыть повесть:

– Потом я все прочту, – пообещал себе юноша, – это не для политинформаций. Таким нельзя ни с кем делиться…

Не было и дня, когда он не думал о матери. Он слышал веселый свист на подвальной кухне, перекрывающий бубнящее радио. На неделе Марта поднималась раньше всех:

– Вторым вставал я, но, когда я спускался вниз, она часто была одной ногой за порогом, с военной фляжкой…  – вспомнил Генрих, – она всегда целовала меня на прощанье…  – юношу окутал нежный запах жасмина:

– Когда родился Питер, мы с Максимом подросли, но все равно прибегали к маме в спальню…  – младший брат деловито сосал грудь, мальчики устраивались под боком Марты:

– Мама рассказывала нам о Китае, об Индии, об первой миссис де ла Марк и первом Вороне…  – Генрих сунул «В окопах Сталинграда» в портфель, – но мне нельзя сейчас вспоминать маму. Надо думать о деле, товарищ Рабе…

Марта тоже любила малиновое варенье:

– В Мейденхеде у нас есть самовар…  – стучал баскетбольный мяч, с террасы пахло лесной малиной. Шелти облизывался, глядя на серебряную корзинку со печеньем:

– Тебе можно только одно, – нарочито строго говорила Марта, – вырастили из пастушеской собаки попрошайку…  – Шелти терся рыжей головой о ее руку:

– Ворон с Максимом играли в баскетбол, Волк разбирался с документами из конторы, Густи утыкала нос в каникулярные задания. Ник сидел над книжкой, как обычно, а мы с мамой пекли блины к чаю…  – Генрих не знал, когда окажется дома:

– Я еще не нашел дочек дяди Эмиля, не отыскал дядю Джона, и не выяснил, кто была девушка в метро…  – из-за приоткрытой двери кабинета он услышал раздраженный голос:

– Я понимаю, что есть разнарядка на рабочих, но, товарищ секретарь райкома, ребята устали после смены…  – трубку брякнули на рычаг. Секретарь всунулся в комнату политической учебы:

– Ты еще здесь, – обрадовался он, – хочешь пойти на запись новой передачи? «Клуб веселых и находчивых», студенческие конкурсы, танцы, буфет… Ты у нас, в конце концов, тоже студент…  – Генрих подумал, что неизвестная девушка из метро может где-то учиться:

– Вдруг я ее там увижу…  – сердце трепыхнулось, – увижу и тогда…  – он велел себе успокоиться:

– Или на вечер придет Густи и я смогу с ней поговорить. В такой толпе нас никто не заметит. Вряд ли на записи появятся работники Комитета…  – Генрих захлопнул блокнот:

– Глажу рубашку, чищу ботинки и я в пути…  – секретарь крикнул ему вслед: «Галстук не забудь!».

Павел Левин пришел в ДК МГУ в надежде увидеть Дануту. Билеты на запись КВН принесла домой Аня:

– Тебе лучше отдохнуть, – посоветовала девушка сестре, – тебя только три дня, как выписали из больницы…  – Надя отозвалась:

– Ничего страшного. Врачи объяснили, что операция шла по новой технике. Никаких ограничений на танцы и спорт у меня нет…  – при выписке ее уверили, что тонкий шрам на плоском животе скоро сгладится:

– У профессора Персианинова золотые руки, – благоговейно сказала личная медсестра, приставленная к Наде, – вас оперировал член-корреспондент Академии Наук, товарищ Левина…  – Надя не видела своей истории болезни, но подозревала, что документ переправили так же лихо, как и остальные бумаги Левиных:

– Впрочем, что подозревать, – вздохнула она, – комитетчик мне русским языком сказал, что у меня случился перитонит…  – неприметный человек явился к Наде с пышным букетом осенних астр и папкой серого картона:

– Распишитесь здесь, Надежда Наумовна, – вежливо сказал он, – где галочка. Вы подтверждаете, что ознакомились с наказанием в случае разглашения секретных данных…  – вложив в ее руку паркер, он добавил:

– В пределах юрисдикции Уголовного Кодекса СССР. Как известно, некоторые деяния, согласно приговору суда, караются смертной казнью…  – несостоявшаяся беременность Нади стала государственной тайной:

– Как и остальное, случившееся в Новосибирске, – горько подумала она, – но теперь, может быть, Комитет оставит меня в покое. Они искалечили меня, лишили возможности иметь детей, я им больше не нужна…  – Надя боялась за сестру:

– Они могут приняться за Аню, заставить ее разыгрывать мою роль, шантажировать ее судьбами меня и Павла…  – комитетчик убрал расписку:

– Благодарю. Отдохните до Нового года, – добродушно велел он, – потом вас ждет новое задание…  – Надя дернула щекой:

– Они от меня не отстанут. Будут подкладывать под нужных людей, пока я не вымотаюсь и не состарюсь…  – она внезапно поинтересовалась:

– Вы слышали такую фамилию, Котов, товарищ сотрудник органов государственной безопасности…  – голос девушки дышал презрением, – он ваш коллега, то есть старший коллега…  – ничего не ответив, комитетчик поднялся:

– Собирайтесь. Скоро за вами придет машина…  – узнав от Ани о записи передачи, Надя отмахнулась:

– Я сегодня была на репетиции в училище, а завтра меня ждет товарищ Моисеев…  – руководитель ансамбля сам позвонил Наде:

– Наслышан о вашей болезни, – озабоченно сказал он, – но, судя по голосу, вы, что называется, вернулись в строй…  – в разговорах с братом и сестрой Надя заставляла себя улыбаться:

– Они ничего не должны знать. Если я хоть обмолвлюсь о случившемся на самом деле, я их никогда в жизни больше не увижу…  – билетами Аню снабдили в факультетском комитете комсомола:

– Я участвую в викторине по общественным наукам, – заметила сестра, – это большая ответственность. Там будет студенты старших курсов и даже аспиранты…  – Надя подула на накрашенные гранатовым лаком ногти:

– Я в тебе не сомневаюсь…  – она скосила глаза на программу передачи, – но Боже, какая скука. Общественные науки, естественные науки, технические науки…  – Надя зевнула, – и вальсы под духовой оркестр…  – Аня подняла бровь:

– По слухам, наша самодеятельность собирается играть джаз. Но есть и творческий конкурс, танцы, песни…  – Надя по-кошачьи томно потянулась:

– Посмотрим, как выступят театральные вузы…  – пухлые губы усмехнулись, – мне ли соперничать с будущими киноартистками…  – пройдя в гардеробную, она поинтересовалась из-за кедровой двери:

– Павел, что, останется дома…  – брат, закрывшись большим альбомом для набросков, возмутился:

– И не подумаю! Я такой же студент, как и вы, только профессионального училища. Почему я должен сидеть дома…  – он подумал, что Данута может прийти на съемку:

– Она учится в университете, наверное, на филологическом факультете…  – девушка так и не позвонила в мастерскую Неизвестного, – но я не могу просить Аню найти ее, иначе придется рассказывать и все остальное…  – он понял, что никому не хочет говорить о Дануте:

– Даже Витьке я объяснил, что просто пригласил девчонку потанцевать на поплавке…  – вовремя вспомнив, что приятель в трауре, Павел все же добежал до Спасопесковского переулка:

– Проверить, как у тебя дела…  – сказал он Виктору, – мы сегодня идем в ДК МГУ на концерт и запись передачи, но ты еще папу не похоронил…  – тело Алексея Ивановича пока оставалось в морге института Склифосовского. Виктор кивнул:

– Я слышал о КВН. Туда собираются кое-какие папины ребята…  – он взялся за телефон:

– Сейчас узнаем, где они встречаются…  – Павел появился на улице Герцена после пары рюмок коньяка в кафе «Молодежное». Он сразу сошелся с парнями, знакомцами Алексея Ивановича:

– Они знали, кто я такой…  – Павел скрыл улыбку, – новости путешествуют быстро. Как говорится, Москва большая деревня…  – ребята звали Павла Гудини. Аплодируя сестрам, он услышал капризный голосок девчонки рядом:

– Почему Гудини? Ты фокусник, что ли…  – девица прицепилась к нему в гардеробе ДК:

– Надо было мне не помогать ей снять пальто, – недовольно подумал Павел, – но по этикету так положено, она стояла рядом. Ладно, я ее стряхну на танцах…  – девица не отлипала от него во время студенческих викторин. Девушка сама положила его руку себе на плечо:

– Она не из комитетских сотрудников, обыкновенная студентка…  – Павел все время искал глазами Дануту, – нет, я ее не вижу. Но здесь больше тысячи человек, в такой толпе легко затеряться…  – Надя приняла свою корону, зал заревел: «На бис! На бис!». Выйдя на сцену в опасно коротком платье и высоких сапогах, сестра спела «Stand by me»:

– Она ловко вывернулась, – уважительно подумал Павел, – сделала вид, что это песня угнетенного негритянского меньшинства в США…  – низкий, хрипловатый голос летел над замершим залом:

– So, darling, stand by me, stand by me…  – пристроив корону на распущенных локонах темного каштана, Надя звонко крикнула:

– На бис, товарищи, я спою в танцевальной части нашего вечера…  – хлопая сестре, Павел почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшись, он едва сдержал ругательство:

– Лубянская тварь и здесь нас пасет. При галстуке явился, мерзавец, изображает студента…  – невысокий комитетчик с прибалтийским акцентом, допрашивавший Виктора Лопатина, не сводил глаз с Нади.

– В Антарктиде льдины землю скрыли,

Льдины в Антарктиде замела пурга,

Здесь одни пингвины прежде жили….

Парень в ярко-красной рубашке, с модным, узким галстуком, вывел лихую синкопу на трубе. Толпа заорала:

– Ревниво охраняя свои снега…  – ударник пробарабанил ритм. Пианист, наклонившись над черным лаком фортепьяно, пробежался по клавишам:

– Ревниво охраняя свои снега…  – каблуки девушек стучали по лакированным половицам, бархатные занавеси колыхались в такт музыке:

– Здесь никогда так не танцевали, – мимолетно подумал Генрих, – обстановка вокруг еще сталинских времен…  – большой зал ДК осенял гипсовый бюст Ленина. В гардеробе, сдавая куртку, Генрих услышал об ожидающемся выступлении самодеятельного джаз-оркестра МГУ:

– Ребята не соврали, – вспомнил он соседей по очереди, – действительно играют джаз. Может быть, дело дойдет и до рока…  – насчет этого, Генрих, правда, сомневался. В дверях зала болталось несколько парней с повязками комсомольского патруля:

– Они хотя бы не шастают по сортирам и подоконникам в поисках парочек, – усмехнулся Генрих, – ребята жаловались, что в нашем ДК они суют свой нос куда не надо…  – короткие юбки и платья развевались у колен девушек, парни ловко вертели партнерш по танцевальному полу. По залу плыл запах табака. Курили студенты на балконе, выходящем на улицу Герцена. Большие двери приоткрыли, в ДК было прохладно:

– Если бы я танцевал, я бы согрелся, – Генрих пока подпирал стену, – но мне нельзя выпускать этих девушек из вида. Аня и Надя, Аннет и Надин. Фамилия у них тети Розы, то есть Левины…  – все, разумеется, могло оказаться совпадением, однако Генрих помнил фотографии тети Розы:

– У дяди Эмиля в альбоме есть вырезки из довоенных модных журналов…  – он отпил из бутылки ситро, – девушки одно лицо с ней. Они тоже могли бы стать королевами красоты…  – он нашел глазами блестящую коронку:

– Это Надя. Аня, кажется, не танцует. Она очень скромно одета, в отличие от сестры…  – девушка, в строгом костюме, похожем на те, что носила мать на работу, стояла в углу, в окружении каких-то очкариков:

– Это ее соперники по викторине, – понял Генрих, – тоже историки, философы…  – компания о чем-то спорила. Он навострил уши:

– Принцип habeas corpus появился в английском законодательстве еще до Великой Хартии Вольностей, – уверенно сказала Аня, – а в семнадцатом веке, в Петиции о Правах говорится…  – девушка перешла на английский язык:

– And whereas also by the statute called «The Great Charter of the Liberties of England», it is declared and enacted, that no freeman may be taken or imprisoned or be disseized of his freehold or liberties, or his free customs, or be outlawed or exiled, or in any manner destroyed, but by the lawful judgment of his peers, or by the law of the land…., – один из парней протер очки:

– Это, кажется, 1629 год…  – Генрих чуть не сказал: «1628», но вовремя оборвал себя:

– Я каменщик, то есть сотрудник Комитета, как меня знает этот Бергер. Откуда я вообще слышал о Петиции о Правах? Молчи, не привлекай к себе внимания …  – он нашел в толпе рыжеватую голову Бергера. Парень отлично танцевал:

– Он с Надей отплясывает, – понял Генрих, – но какое он имеет отношение к девушкам…  – Генрих не заметил, что ситро в бутылке закончилось:

– Павел, то есть Паоло. Волк говорил, что у Павла Юдина, его товарища по оружию, тоже были такие волосы. Тетя Констанца стала крестной матерью мальчика. Его мать, итальянская графиня, умерла родами на вилле, где Эйтингон держал тетю Розу…  – Генрих был обязан поговорить с девушками и Павлом:

– Бергер, почему Бергер, – он задумался, – откуда у него фамилия Бергера, задержанного у Колонного Зала…  – Генрих едва не хлопнул себя по лбу:

– Паспорт поддельный. То есть настоящий, но с переклеенным фото и переделанным именем и датой рождения. Павлу сейчас не восемнадцать, а только четырнадцать лет…  – подросток был выше Генриха на голову:

– Он выглядит взрослым, – вздохнул юноша, – но ведь он круглый сирота…  – музыка стихла. Ударник приподнялся:

– Подарок с острова Свободы, – весело сказал он, – народная кубинская песня «Голубка». Солистка Надя Левина…  – легко взбежав на сцену, она облокотилась о фортепьяно. Метнулись распущенные волосы, она подсвистела мелодии:

– Когда из твоей Гаваны отплыл я вдаль, лишь ты угадать сумела мою печаль…  – оставив пустую бутылку ситро на ближайшем подоконнике, Генрих решительно направился к Ане.

Смятая зеленая трехрублевка перекочевала из ладони в ладонь. Генрих уловил шепот:

– Британский товар, взял у интуристов. Это не советское дерьмо производства Баковского завода резиновых изделий…  – Генрих знал, о чем идет речь:

– Ничего себе навар, – уважительно подумал юноша, – баковские презервативы стоят две копейки штука, а упаковка от «К и К» продается в Лондоне за пять пенсов…  – он понятия не имел о черном курсе валюты в СССР. В газетах печатали курс официальный, где доллар был равен девяноста копейкам. Генрих подозревал, что эти цифры не имеют ничего общего с реальностью:

– Как и данные о выполнении пятилетнего плана…  – парень, покупавший презервативы, отошел от писсуара, – на бумаге СССР завален товарами, а в магазинах люди давятся за колбасой…

Ребята, соседи Генриха по общежитию, часто посылали домой в провинцию продуктовые посылки:

– Из Пензы в Москву не наездишься, да и мамаша моя хворает, – хмуро признался один из штукатуров, – из Подмосковья можно одним днем обернуться, а у нас таких апельсинов и не видели никогда…  – парень аккуратно заколачивал крышку посылки:

– На почте все равно снимут, – хмыкнул он, – но так нести удобнее…  – штукатур добавил:

– Племянникам радость будет. Мой бывший зять…  – он хотел ругнуться, но сдержался, – посылает сестре алименты, но это одни слезы. Сквалыга, он, наверняка, в Сибири хорошие деньги заколачивает…  – зять штукатура, бросив жену с двумя детьми, укатил на стройку Братской ГЭС:

– Не один, а с новой девицей, – штукатур все же прибавил крепкое словцо, – говорила мать моей сестре, что не след за гулящего парня выходить. Черного кобеля не отмоешь добела…  – Генрих вспомнил, что его мать тоже любит эту пословицу.

Застегиваясь, он покосился в сторону парня, торговавшего презервативами:

– По нему и не скажешь, что он фарцовщик, как пишут в газетах. Обыкновенный студент, лицо у него приятное…  – мужской туалет пустовал, из-за двери опять гремела песенка о пингвинах.

В танце Генриху отказали. Едва он успел открыть рот, как перед ним появился Бергер, с нехорошей ухмылкой на лице:

– Она не танцует, – развязно сказал юноша, дыша на Генриха коньяком, – вы поняли, или вам повторить…  – Анна Левина, казалось, даже не обратила внимания на их разговор. Окинув Генриха надменным взглядом, она отвернулась:

– Здесь невозможно вести содержательную дискуссию…  – очкарики закивали, – мы сами себя не слышим. Я бы не отказалась от чашки кофе. Пойдемте в буфет, товарищи…

Она ушла, высоко неся изящную голову, пристукивая каблуками дорогих туфель:

– У нее вся одежда импортная, – понял Генрих, – костюм похож на те, что носит мама, из ателье Шанель…  – очкарики покорно потянулись за девушкой:

– Королева и ее свита, – Генрих бросил взгляд на сцену, – и ее сестра такая же…  – Надя успела обзавестись белой розой из появившегося на фортепьяно букета. Цветок девушка воткнула в темные локоны над маленьким ухом:

– О голубка моя, как люблю я тебя…  – кто-то щелкнул выключателем массивной люстры под потолком. Зал освещали только настенные плафоны. В полутьме серые глаза Бергера отливали неприятным блеском:

– Пойдите проветритесь, товарищ, – он усмехнулся, – не приставайте к незнакомым девушкам…  – моя руки, Генрих задумался:

– Интересно, откуда он взял коньяк? Буфет здесь безалкогольный. Хотя, конечно, ребята протащили в ДК выпивку…  – несмотря на неудачу с Аней, Генрих не собирался сдаваться:

– Я не уйду отсюда, пока не поговорю с кем-то из девушек, или хотя бы с Бергером, то есть Павлом. Понятно, что он меня считает комитетчиком, но мне надо хоть что-то узнать о них…

Мать считала, что предполагаемое заключение Эйтингона ничего не значит:

– Он консультирует Комитет, – заметила Марта Генриху, – кроме него и твоей бабушки Анны, сейчас и не осталось разведчиков тех времен, начинавших работать с Дзержинским…  – по одежде Левиных Генрих понял, что семья не испытывает никаких трудностей со снабжением:

– Они словно сошли со страниц западных журналов, – Генрих замер, – откуда я знаю, может быть, они верноподданные советские граждане? Может быть, Эйтингон опять в фаворе и сидит на Лубянке…  – Генрих подумал, что Бергер может оказаться осведомителем МУРа:

– У них своя агентурная сеть, они не сообщают Комитету о сотрудниках. Он мог навещать квартиру Лопатиных с заданием…  – Генриха беспокоил фальшивый паспорт Павла:

– МУР не задействовал бы в операциях несовершеннолетнего. Это его личная инициатива, ему зачем-то надо было стать старше по документам…

Он не успел закрыть кран. Давешний фарцовщик, появившись за его спиной, неожиданно до отказа открутил воду. Горячая струя хлестала в эмалированную раковину. Генрих вдохнул обжигающий пар:

– Что такое, товарищ? Зачем вы…  – в его бок уперлось что-то острое. Презрительный голос Бергера сказал:

– Гусь свинье не товарищ, гражданин начальник…  – Генрих попытался отозваться:

– Павел, вы не понимаете. Я должен вам объяснить…  – Бергер зашел в туалет не один:

– У него тоже свита, – понял Генрих, – эти ребята, кстати, не похожи на студентов…

Дыхание перехватило, он согнулся от резкого удара по печени. Вода переливалась через край заткнутой пробкой раковины, капала на выложенный плиткой пол. Ему подставили подножку. Генрих, поскользнувшись, грохнулся на спину. В голове загудело, ловкие руки обшарили его пиджак:

– Каменщик строительного треста…  – сверху загоготали, – гегемон, значит…  – Бергер наклонился над Генрихом:

– Лежачих не бьют, тварь, но ради тебя я сделаю исключение…  – рука у парня оказалась тяжелой, щека Генриха загорелась от пощечины, – запомни раз и навсегда, не приближайся ко мне или моим сестрам…  – удостоверение треста бросили ему на грудь:

– Твои хозяева вряд ли обрадуются, если настоящие рабочие узнают, что к ним подсадили комитетскую ищейку…  – добавил Бергер, – чтобы я тебя больше не видел рядом с нами…

Плевок стек по лицу Генриха, юноша выпрямился:

– Ты упал в сортире, такое случается. Пить надо меньше, гегемон…  – закрутив воду, они вышли из туалета. Грохнула дверь, Генрих вздохнул:

– Теперь я хотя бы знаю, что они живы. Спасибо и на том, как говорится…  – справившись с головокружением, поднявшись, он стал приводить себя в порядок.

Сквозь треск в динамиках импортного приемника раздался уверенный голос:

– С вами Лондон, последние известия. По самым точным данным завтра Центральный Комитет КПСС…  – треск стал сильнее, в приемнике что-то взвыло, голос потонул в белом шуме. Забулькал коньяк, кто-то пьяно хихикнул:

– Объявит о своем роспуске…  – очистив стол в мастерской Неизвестного от папок с эскизами, Надя аккуратно застелила его газетой:

– Аккуратно, – она бросила взгляд на пустые консервные банки, на разводы пепла и бутылки на полу, – что было, как говорится, то прошло…  – в углу на постаменте стоял готовый к отливке гипсовый бюст:

– Это мы сделаем в бронзе, – сказал ей мэтр, – как у француза, что лепил Марианну. Стиль непохож, но…  – Надя напоминала мать. Девушка смотрела на упрямый очерк подбородка, высокий лоб, взлетающие вверх, словно раздутые ветром волосы:

– Это проволока, – объяснил Неизвестный, – в отливке получится бронзовый вихрь…  – мэтр помолчал:

– Думаю, бюст не вызовет критики. Назовем его как-нибудь…  – он пощелкал крепкими пальцами, – верноподданно. Например: «Юность страны Советов»…  – Надя уловила мимолетную улыбку на его лице. Рядом с бюстом возвышалась закрытая холстом фигура:

– Это черновой вариант, – скульптор чиркнул спичкой, – но статуя будет в камне…  – он задумался, – в темном граните. Или в стали, словно решетки и воронки НКВД…  – коленопреклоненная женщина закрывала руками лицо:

– Скорбь, – поняла Надя, – он человек не этого мира, он все увидел в моих глазах…  – они не говорили о Надиных так называемых гастролях или ее операции. Сначала скульптор велел ей выпрямиться на подиуме:

– Нет, нет…  – он ходил вокруг кома глины, – все не так, все не то…  – он вгляделся в Надю:

– Согнись, – велел Неизвестный, – словно ты что-то вырываешь из себя. Руки вниз, согнись еще, почти до пола…  – Надя почувствовала тупую боль в животе:

– Я спала под наркозом…  – слезы навернулись на глаза, – а из меня в это время уходила жизнь, то есть две жизни…  – ей почти ничего не сказали об операции. Она только знала, что беременность развивалась неправильно:

– Теперь у меня может никогда больше не быть детей…  – темноволосый, голубоглазый мальчик цепляясь за ее руку, тащил за собой грузовик. По носу ребенка рассыпались летние веснушки. Девочка с глазами темного каштана накручивала на палец рыжие, кудрявые волосы. Мальчик отпустил ладонь Нади. Дети скрылись в белесой пелене, вставшей перед глазами.

В носу защекотало, Надя почувствовала резкий запах ацетона:

– Нашатыря нет, – сварливо сказал Неизвестный, – в шкафу лежат консервы. Сейчас я тебе открою банку и ты ее съешь при мне. Иначе вместо сеанса у нас получится путешествие на карете скорой помощи. Поешь и выпьешь чаю с булкой и сахаром…  – Надя помотала головой:

– Просто чаю, пожалуйста…  – она жевала кильки в томате под пристальным взглядом мэтра. Неизвестный забрал у нее банку:

– На человека стала похожа, – заметил он, – хотя для фигуры было бы лучше, чтобы…  – оборвав себя, он кивнул на подиум:

– Вставай на колени. Теперь я знаю, что нам делать…  – работая с глиной, он бормотал себе под нос стихи. Надя прислушалась:

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно….

Девушка робко спросила:

– Это чьи…  – Неизвестный коротко ответил:

– Мандельштама, он погиб в лагере, до войны. Я тебе дам распечатку…  – тонкую стопку слепых машинописных копий Надя сунула себе в сумочку:

– Он тоже читал Мандельштама, – рыжеватый крепкий парень разливал коньяк, – он из Ленинграда, поэт…  – кроме Мандельштама, гость, представившийся Иосифом, прочел и свои стихи:

– О еврейском кладбище, – Надя вздохнула, – я по лицу Ани видела, что она тоже думает о маме…  – сестра появилась на вечеринке вместе с Павлом:

– Ему не наливать, – предупредил остальных гостей Неизвестный, – младший Левин у нас обойдется лимонадом…  – по рукам ходил альбом брата, с набросками перезахоронения Сталина на Красной площади:

– Ты сказал, что ночевал у приятеля, – упрекнула Павла Аня, – как вас занесло на площадь…  – подросток смешливо отозвался:

– Мы гуляли, вот и все. Сквозь оцепление было кое-что видно…  – Павел не рассказал сестрам о драке, почти случившейся в туалете ДК:

– Хотя он бы и не полез в драку, – поправил себя младший Левин, – он трус, как и остальные его коллеги, то есть остальные мерзавцы. Мой так называемый отец, – он раздул ноздри, – тоже трус. Он держал маму взаперти, почти на зоне, а когда она хотела сбежать, убил ее…  – Павел не испытывал никакого желания увидеться с отцом:

– Думаю, его расстреляли с Берия и остальной бандой, – мрачно сказал он Ане по дороге, – а если нет, то надеюсь, что мы с ним никогда не встретимся…  – по мнению Павла, сестрам было незачем знать о комитетчике:

– Аня у меня даже не спросила, кто он такой. Она решила, что пьяный невежа, решив понадеяться на лучшее, пригласил ее на танец. Пусть так и остается, это для всех спокойнее…  – Аня и Надя сидели за столом рядом:

– У меня голова кружится, на вас глядя, – весело сказал ленинградский гость, передавая им коньяк, – девочки-сестры…  – встрепенувшись, он нашарил на столе завалявшийся карандаш:

– Девочки-сестры, это надо записать…  – Аня шепнула Наде:

– Они всегда такие, что ли, рассеянные…  – в темных глазах Нади мелькнул смех:

– Когда надо, рассеянные, когда надо, сосредоточенные. Иосиф, видишь, стихи записывает…  – парень покрывал криво оторванный от газеты листок паучьими буквами:

– Приезжайте в Ленинград, – он покусал карандаш, – мы с друзьями покажем вам город, проведем в музеи, погуляем…  – Аня подняла бровь:

– Летом, в белые ночи. Возьмем с собой Павла, у него будут каникулы…  – выдохнув дым, Надя неслышно сказала:

– Павел словно оружие против незваных ухажеров. Кто захочет иметь дело с подростком…  – до них донесся громкий голос брата:

– Никогда в жизни ты такого не напишешь…  – он издевательски прищурился, – ты у нас мастер компромисса:

– Под шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь Париж…  – Павел схватил из банки дымящийся окурок:

– Я не сомневаюсь, что тебя пустят и в Нью-Йорк и в Париж…  – Аня отозвалась:

– Еще и с дурно воспитанным подростком. Ты говорила, что поэту к тридцати годам, а Павел с ним разговаривает, как с приятелем по школе…  – Надя затянулась сигаретой:

– Скорее, с неприятелем, но он прав…  – она внезапно спросила:

– Иосиф, а вы пойдете на компромисс, чтобы вас напечатали…  – упрямые глаза ленинградца напомнили ей взгляд доктора Эйриксена. Он поднял голову от газеты:

– Мое дело писать, а остальное, – он повел рукой, – остальное, это не о поэзии, дорогие девочки-сестры…  – собеседник Павла, высокий молодой человек в модном кашемировом свитере, раскраснелся:

– Я написал «Бабий Яр», напишу и об этом. Стихи напечатают, о перезахоронении должны знать все…  – он поднялся, слегка покачиваясь:

– Послушайте! Безмолвствовал мрамор, безмолвно мерцало стекло, безмолвно стоял караул…  – его голос перекрыл внезапно оживший приемник:

– Ночные новости из Лондона. Завтра в Москве будет объявлено о переименовании Сталинграда в Волгоград…  – Аня сжала руку Нади:

– Я верю, что теперь все пойдет по-другому…  – окурок зашипел в банке, Надя залпом выпила коньяк. Колючие звезды ноября мигали над Москвой, во дворе завывал ледяной ветер:

– Пусть она окажется права, пожалуйста…  – попросила Надя, – мы вырвемся отсюда, найдем нашу семью…  – Надя погладила ладонь сестры: «Обязательно».