Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Я на хорошем счету, – сказал себе Саша, – в сложившихся обстоятельствах Журавлевы мне не откажут. Маша тоже согласится, иначе что ее ждет? Не поедет же она в колонию строгого режима, лет на десять. Она молода, она совершила неразумный поступок, ошиблась…  – Саша представил себе прокурора, зачитывающего постановление о взятии подсудимой Журавлевой на поруки.

– Я прослежу за ее поведением, – успокоил себя юноша, – правда, я сейчас уезжаю. Ничего, я ее оставлю с ребенком. Пусть возвращается в Куйбышев и сидит там под присмотром родителей. Я вернусь и заберу ее с малышом в Москву…

С крыши здания он хорошо видел приближающуюся к горкому молчаливую колонну, с развевающимися на ветру кумачовыми флагами. Всех снайперов снабдили рациями. Саша послушал неразборчивую скороговорку командира Новочеркасского гарнизона, генерала Олешко:

– Танкисты… колонна движется к центру…  – Саша фыркнул:

– Незачем занимать эфир, колонну и так видно…  – солнце ударило в глаза, в голове шествия блеснуло что-то светлое. Саша опустил винтовку ниже:

– Это Маша…  – толпе оставалось совсем немного до входа в горком. Он рассматривал в оптический прицел упрямое, измазанное грязью лицо. На щеке девушки краснела запекшаяся царапина. Она потеряла крахмальную наколку, измятый фартук сбился набок. Прицел перекочевал еще ниже, Саша прикусил губу:

– Мерзавец Рабе держит ее за руку…  – лицо немца покрывала белая пыль дороги, – как он смеет, скотина…  – Маша была выше товарища Генриха:

– Никакой он не товарищ…  – Саша почувствовал во рту соленый привкус крови, – он шпион, его ждет закрытый трибунал и расстрел. Я влеплю пулю ему в затылок…  – они не разнимали рук, девушка улыбалась:

– Он вообще смеется, – Саша ничего не мог с собой сделать, – нельзя, не смей, его надо брать живым…  – сухо щелкнул затвор винтовки. Над толпой пронесся отчаянный крик:

– Товарищи, мы в ловушке! На крышах сидят снайперы! Вперед, товарищи, бей коммунистов…  – темная масса людей, роняя знамена и портреты, ринулась к наглухо закрытым дверям горкома.

Генриху в глаза ударило яркое солнце, юноша попытался пошевелиться. Девичий голос успокаивающе сказал:

– Тихо, тихо, кузен. Все хорошо, пуля вас не задела…  – услышав выстрел, Маша успела оттолкнуть Генриха к краю колонны:

– Но все равно нас чуть не смяли в давке…  – за первым выстрелом последовали и другие, – хорошо, что я его сюда затащила…

Двери горкома партии снесли с петель. В вестибюле валялся сорванный со стены, блестящий золотом герб страны. На колосьях виднелись отпечатки запыленных ботинок. Большое зеркало раскололи, осколки едва держались в дубовой раме. Пахло порохом и гарью. Над площадью порхали клочки разорванных документов.

Маша вздрогнула от резкого звука:

– Пишущую машинку из окна выкинули, – Генрих поморгал темными ресницами, – где дядя, кузина…  – Маша растерянно отозвалась:

– Не знаю. Он побежал наверх вместе со всеми…  – в вестибюле было пусто. Генрих прислушался:

– Ребята где-то достали громкоговоритель…  – площадь чернела людьми. С балкона доносился пьяный голос:

– Хватит власти коммунистов и КГБ! Эти…  – выступающий выматерился, – забаррикадировались на последнем этаже здания, но мы их выкурим и повесим на собственных кишках. Мы пойдем на Ростов, на Москву…  – толпа завыла, женщина завизжала:

– Бей милицию! Товарищи, надо освободить вчерашних арестованных из застенков…  – Генрих вздохнул:

– Левченко, из стройуправления. Она вроде гуляла с Сотниковым, хоть он и женат…  – Маша покраснела, – поэтому она так надрывается…  – Генрих не сомневался, что никаких задержанных в отделении милиции нет:

– Всех арестованных ночью вывезли из города. И вообще надо прекратить неразбериху. Где комитет стачки? Надо остановить мародерство, отобрать у людей водку…  – толпа на улице что-то неразборчиво закричала. На балконе раздался голос:

– Смотрите, что они жрут! Свиньи трескают колбасу и сыр, у них от жира лопается брюхо, а нас держат на гнилой картошке…  – человек зарыдал:

– Не надо, пожалуйста, не надо…  – Маша осторожно выглянула из дверей:

– Они избили кого-то из коммунистов, – поняла девушка, – держат его на коленях…

Рядом стояло ведро с отбросами. Перегнувшись через перила балкона, мужичок потряс крышкой:

– Видите, что написано? Корм для свиней! Коммунисты считают нас свиньями, теперь пусть сами жрут свои объедки…  – избитому человеку силой раскрыли рот, мужичок запихнул туда горсть картофельных очистков:

– Жри, скотина, – визжали женщины, – своих детей кормишь икрой, а наши плачут от голода! Бросайте его вниз, мы его разорвем на куски…  – толпа скандировала:

– Мяса! Масла! Смерть коммунистам…  – вернувшись в вестибюль, Маша присела рядом с Генрихом:

– Главное, чтобы никого не тронули, – тихо сказала девушка, – хотя они…  – Маша кивнула наверх, – первыми открыли огонь…

Генрих отвел глаза от сверкающих бриллиантов на ее кольце. Змейка качалась на стройной шее девушки. Маша показала ему драгоценность во время шествия:

– От папы моего, – девушка улыбнулась, – расскажите, как папа, кузен…  – Генрих развел руками:

– Я давно не был дома, но, когда я еще получал весточки от мамы, все было в порядке…  – он задумался, – Максим, наш с вами младший брат…  – Маша невольно хихикнула, – наверное, этим летом заканчивает школу и пойдет в университет. Он весь в Волка, не любит терять времени…  – Генрих тоже не намеревался рассусоливать, как любил говорить отчим:

– Когда мы выберемся отсюда, я сделаю ей предложение, – решил юноша, – она православная…  – Маша рассказала ему о гибели туристической группы на Урале и о жизни в скиту, – она православная, я протестант, но это ничего не значит. Мы любим друг друга…  – он все видел в глазах девушки, – и всегда будем любить…  – сверху донеслись выстрелы. Маша испуганно встрепенулась:

– Надеюсь, они никого не убьют, – девушка сглотнула, – иначе, иначе…  – Генрих покачал еще гудящей головой:

– Сейчас их не остановить…  – он подумал о своих мечтах:

– Восстание захватит Ростов, Донбасс… Дядя Джон прав, а я дурак. Все закончится кровью, то есть заканчивается на наших глазах…

По лестнице затопотали, в вестибюль ссыпался десяток ребят со сбившимися белыми повязками. Володя Шуваев покачивался:

– Пошли в отделение милиции, вешать ментов…  – он держал кувалду, – а кого мы не повесим, тому разобьем башку и выпустим мозги на асфальт…  – мимоходом грохнув кувалдой по остаткам зеркала, он бросил через плечо:

– Хватит, пришел конец их власти…  – ребята выскочили наружу. Генрих вздохнул:

– Ладно, надо уходить отсюда, но где дядя Джон…  – он не выпускал руки Марии. Девушка смутилась:

– Знаете, кузен, мы в первый раз увиделись на том месте, где до войны встретились папа и тетя Марта…  – он кивнул:

– На «Охотном ряду». Его правда, сейчас переименовали, но все равно это Охотный Ряд…  – она сидела так близко, что ее светлые волосы щекотали разгоряченную щеку Генриха:

– Я тогда загадала, – тихо сказала Маша, – загадала, что если мы с вами встретимся еще раз, то…

У него была крепкая, надежная ладонь:

– Что, кузина Мария…  – в серо-зеленых глазах заиграла смешинка, – что тогда должно было случиться…  – Маша отвернулась:

– Все должно было быть хорошо, но видите, – она обвела рукой вестибюль, – видите, все не совсем…  – Генрих еще никогда никого не целовал:

– И не надо было, – понял он, неловко прижавшись губами к ее щеке, – кроме нее, мне никого, никогда будет не надо…  – он услышал стук ее сердца. Толпа на площади жадно закричала:

– Бей коммунистов, давайте его сюда, мы его в землю втопчем…  – от ее мягких губ пахло медом:

– Все совсем, – уверенно шепнул Генрих, – совсем, как надо. Маша, милая, я люблю тебя, я так тебя люблю…  – она отозвалась:

– Я тебя тоже… Я с осени все время о тебе думала, милый.

Рядом закашлялись, Маша смущенно пробормотала:

– Дядя, извините, пожалуйста…  – Генрих поднялся, увлекая ее за собой:

– Дядя Джон, – заявил юноша, – мы с Марией обручились, прямо сейчас…  – герцог держал обрез:

– Это я понял, – хмуро сказал он, – у меня глаз один, но зоркий. Дорогие жених и невеста, – он обернулся, – прямо сейчас, как ты выражаешься, нам надо уходить отсюда…  – Джон посмотрел на часы, – через пять минут на площади появится местный генерал Олешко с солдатами внутренних войск. Это вам не танкисты, не ждите от них снисхождения…  – Маша робко спросила:

– В кого стреляли наверху, дядя…  – герцог буркнул:

– В тех самых снайперов, обеспечивавших эвакуацию партийцев…  – десять человек восставших, пробившихся на последний этаж здания, не могли задержать почти сотню работников Комитета:

– Секретари ЦК сбежали, – хмыкнул Джон, – если бы они попались в руки толпе, их бы вздернули на фонарных столбах, как в Будапеште…  – Генрих потер закопченное лицо рукавом спецовки:

– Откуда вы узнали о войсках, дядя…  – герцог спрятал оружие:

– По рации услышал. Я, милые мои, стрелял в Паука, вашего кузена. Не знаю, ранил ли я его или убил, но нам надо как можно быстрее покинуть город. Возвращаться в слободу времени нет, – он дернул щекой, – опять мы останемся, как говорят русские, с голым задом. Надо, не теряя времени, добраться до станции…  – на площади послышался звук автомобильных моторов. Джон вспомнил:

– Андрей Андреевич велел мне уходить. Он сказал, что у меня на руках дочка, мне надо думать о ней, то есть теперь о них…  – герцог велел:

– Пошевеливайтесь. В здании есть черный ход, за полчаса мы доберемся до станции…

Осколки зеркала захрустели, хлопнула неприметная дверь под лестницей. Вихрь закружил в разоренном вестибюле обгоревшие куски кумача.

Захлопнутое деревянное окошечко кассы пересекала кривая надпись мелом: «Хрущева на мясо! Смерть коммунистам!». На половицах тесного зала слободской станции виднелись следы костра, рядом валялись пустые бутылки из-под водки:

– Патрули побежали на площадь перед горкомом, – понял Джон, – в первые дни бунта сложно требовать от людей дисциплины. Но здесь первые дни станут и последними…

Станция пустовала. Железнодорожные служащие, напуганные вчерашней демонстрацией, судя по всему, решили не появляться на рабочих местах. Оглядываясь по сторонам, герцог услышал голос племянника:

– Дядя Джон, у меня есть немного денег…  – пошарив по карманам, парень достал клеенчатое портмоне, – и у Маши тоже…  – племянница, зардевшись, сунула руку за вырез темного платья официантки. Девушка вытащила на свет перетянутую резинкой трубочку купюр с профилем Ленина:

– Я откладывала из получки, дядя, на всякий случай…  – герцог хмыкнул:

– Случай и наступил…  – достав паспорт Мяги, он щелкнул зажигалкой, – только касса не работает, билетов на этой ветке не продают…  – выглянув на голую платформу, он велел Генриху:

– Бери Машу, взбирайтесь на автодрезину…  – герцог указал на темно-зеленый вагон, – как говорится, тише едешь, дальше будешь…  – на слободской станции стояли служебные дрезины для осмотра и ремонта путей:

– Они работают на автомобильном двигателе. Электричество от линии отрубили вчера, – спокойно подумал Джон, – хорошо, что взрывчаткой начинили именно электровоз. Он все равно сейчас бесполезен…  – одинокий локомотив торчал на путях немного поодаль от платформы. Генрих неуверенно спросил:

– Но как ее водить, дядя…  – подожженный Джоном паспорт Мяги рассыпался легким пеплом. Прикурив папиросу, герцог отозвался:

– Так же, как и машину. Права у тебя есть, автомеханик Рабе…  – он не хотел отдавать племяннику обрез. Патроны у Джона еще оставались:

– Если я не успею взорвать эту дуру, – решил он, – я, по крайней мере, смогу отстреливаться, прикрыть отход ребятишек, – он думал о Генрихе и Марии именно так, – им двадцать лет, я не имею права рисковать их жизнями. Мне пятый десяток, я, как говорится, отбыл свое на земле…  – он велел себе собраться:

– Маленькому Джону семнадцать, Полине двенадцать. Они думают, что я погиб, но я обязан вернуться домой. Я не оставлю своих детей сиротами…  – Джон не жалел Паука, получившего от него пулю в коридоре горкома:

– По нему никто не заплачет…  – он помнил брезгливое выражение на лице племянницы, – он гнусная тварь, как и его отец, Мэтью. Он кузен Марты и племянник миссис Анны, но они только обрадуются его смерти…  – парень выскочил на Джона и Андрея Андреевича из-за угла горкомовского коридора:

– Он хотел в нас выстрелить, но я оказался быстрее…  – удовлетворенно подумал герцог, – я прав, наше поколение ничто не выбьет из седла. Хотя миссис Анна, Теодор или Кепка и нас заткнут за пояс…  – вспомнив о Кепке, он подогнал себя. Джон не сомневался, что товарищ Эйтингон, по русскому выражению, наступает им на пятки:

– Надо подрывать пути и отправляться отсюда восвояси…  – после взрыва автомотриса могла пойти только на север:

– Что нам не очень на руку, – пожалел Джон, – на юге море. Например, Батуми, куда хотел отправиться исчезнувший с лица земли товарищ Мяги…  – путь к морю преграждал центральный вокзал Новочеркасска. Джон был уверен, что на той станции не протолкнуться от военных:

– Значит, придется возвращаться на север…  – Джон вспомнил карту, – в сторону Лихой и Миллерово. Мы бросим вагон на путях и растворимся в степи…  – высунувшись из окна автомотрисы, Генрих помахал:

– Все в порядке, дядя Джон…  – выбросив окурок, взобравшись на локомотив, Джон проверил вынесенные с семнадцатого, номерного химического завода, аккуратные упаковки взрывчатки:

– Тамошние ребята анекдот рассказывали, – усмехнулся он, – жена рабочего просила принести домой стиральный порошок. Он принес, но едва не овдовел, когда супруга затеяла стирку…  – официально завод производил моющее средство «Прогресс» и детские цветные карандаши:

– То есть метанол, формалин и взрывчатку, – поправил Джон, – что нам очень пригодилось…

В полуденной тишине хрипло кричали птицы. Он уловил вдалеке шум:

– Машина, и не одна, а несколько, надо поторопиться. Наверняка, явился Кепка, по нашу душу…  – бикфордов шнур змеился по кабине машиниста. Джон проследил за голубоватым огоньком:

– Заводи мотор, – заорал он Генриху, – разгоняй вагон…  – спрыгнув на пыльную платформу, Джон услышал топот сапог в зале ожидания:

– Мы очень вовремя сматываемся…  – он рванулся к автомотрисе, – встреча с Кепкой не входит в мои планы…  – вагон разгонялся, он схватился за сильную руку племянницы. Тяжело дыша, Маша втащила его внутрь:

– Пригнись, – заорал Джон, – сейчас здесь все…

Уши заложило от грохота, деревянная крыша перрона провалилась вниз. Перекрученные куски рельс полетели в разные стороны, платформа словно вспучилась. Пылающий электровоз покосился набок. Краем глаза Джон заметил выскочивших из вокзала солдат.

Автомотриса резво шла вперед, Джон крикнул:

– Шоссе далеко, они нас не перехватят. Отъедем полсотни километров от города и поминай, как звали…  – он облизал пересохшие губы:

– Надо найти реку или родник. Без воды в степи мы долго не продержимся…  – он подтолкнул племянницу:

– Твоего жениха его мать в мае сорок пятого вывозила из Берлина в вагоне метро, а сейчас он сам поездом управляет…  – Генрих отозвался:

– Вы прямо мастер рельсовой войны, дядя Джон…  – герцог прислонился к грязной стенке кабины:

– Монах этим занимался в Европе, а мы с покойным дядей Меиром взрывали железные дороги в Бирме…  – он сплюнул за окно, – опыта мне не занимать…

Черная точка вагона исчезла в жарком мареве летнего дня.

Эйтингон вертел в крепких пальцах листок отрывного календаря:

– Третье июня, воскресенье. В это день, в 1905 году, царские войска расстреляли мирную демонстрацию рабочих, на реке Талка, в Иваново-Вознесенске…

Раздраженно смяв бумажку, Наум Исаакович отправил комок в мусорную корзину. Взгляд возвращался к канцелярскому столу, где возвышалась ободранная жестяная банка, расписанная потускневшим горохом. Содержимое тайника Наум Исаакович рассыпал вокруг. Он не сомневался, что исчезнувший 880 унаследовал схроны, как говорили бандиты, еще одного заклятого врага советской власти, уголовника Волкова:

– Он достал золото в Москве и притащил сюда для побега за границу…  – Эйтингон брезгливо пошевелил паркером связку колец с бриллиантами, – он был, что называется, одной ногой на западе…  – теперь у 880 и его сообщников не осталось денег, что, впрочем, нисколько не утешало Наума Исааковича. Вчера вечером, после ареста бабки, хозяйки халупы, где обретались фальшивые слесарь и судомойка, он угрюмо сказал Шелепину:

– Все бесполезно. Старуха ничего не знала о тайнике, а что касается документов, – хмыкнул Наум Исаакович, – то у них и у Рабе может быть еще по десятку паспортов…  – документы Мяги пропали, однако милиция, несмотря на занятость, подробно исследовала паспорт Марии Ивановны:

– Бумаги подлинные, – Эйтингону было неприятно смотреть на хмурое лицо девушки, – за золото у нас можно купить даже Кремль со всем его содержимым…  – скрывать правду о Журавлевой от Шелепина или Семичастного было бессмысленно:

– Никите тоже все доложили, – рано утром Эйтингон разговаривал с Москвой, – он согласился с негласным наблюдением над Журавлевыми, однако не разрешил их арестовывать. Кукурузник все еще верит Михаилу…  – Эйтингон не ожидал, что беглянка Мария появится в Куйбышеве:

– Не такая она дура. Железнодорожные пути, ведущие на север, мы прочесываем, но в здешней степи людей можно искать хоть до скончания века…

Взрыв искорежил полотно на слободской станции. Инженеры обещали восстановить сообщение через неделю. 880 испортил отпуск ударникам труда из Сибири и Урала:

– Вместо того, чтобы купаться в море, рабочие сейчас трясутся по объездным путям…  – Наум Исаакович ссыпал золото в банку, – а он в очередной раз бесследно пропал. Профессионализма мерзавцу не занимать…

Он велел на всякий случай усилить охрану в колонии на Северном Урале, где содержался Валленберг:

– Саломея сидит рядом, на женской зоне…  – судя по последним рапортам Герцогиня еще была жива, – но она впала в деменцию, стала безнадежной идиоткой…  – 880 неоткуда было узнать о месте пребывания его пока настоящей жены:

– Но он упрямый человек и может попытаться выручить Валленберга…  – Эйтингон потер выбритый на рассвете подбородок, – кстати, неподалеку от колонии стоят семь столбов, которыми интересовалась Ворона…  – природная аномалия торчала почти в центре нового, строго секретного полигона:

– Стройка только началась. Королев собирается использовать местность для испытаний лунной техники…  – Наум Исаакович вздохнул:

– О чем, кстати, знает товарищ генерал Журавлев. Все одно к одному, но проклятый кукурузник уперся, теперь его не переубедить…  – оставалась слабая надежда, что арестованные зачинщики бунта знают, куда мог направиться 880:

– Мы взяли почти полтысячи человек…  – Наум Исаакович надел пиджак, – если я найду 880, мне могут разрешить встречу с детьми…  – в отличие от танкиста Шапошникова, генерал Олешко, начальник новочеркасского гарнизона, не церемонился с восставшими:

– Погибло тридцать или пятьдесят человек…  – Эйтингон зевнул, – какая разница. Женщины, дети, все равно…  – оцепленную войсками площадь перед горкомом спешно приводили в порядок, – смуту надо душить в колыбели. Подонки подняли руку на представителей власти…  – в перестрелке у отделения милиции погибло несколько солдат, – зачинщиков ждет суд и казнь…

Тела погибших на площади тайно хоронили на кладбищах в окрестностях города:

– Мы больше не допустим никаких народных выступлений, – Эйтингон взял с подоконника лукошко клубники, – траурные процессии тоже могут вылиться в стихийный протест. Шапошников, тряпка, еще поплатится за свое благодушие…  – он остановился в унылом коридоре офицерского корпуса военного городка:

– Надо поддержать мальчика, поговорить с ним…  – ранение Саши оказалось легким, он лежал в местной медицинской части, – он переживает из-за предательства Журавлевой. Отнесу ему клубнику и примусь за допросы…  – отдав ключ от кабинета охраннику, Эйтингон пошел вниз.

Саше обещали, что через две недели он сможет, как выразился армейский врач, приступить к служебным обязанностям. Рана оказалась легкой. Пуля 880 засела в неприкрытом защитным жилетом плече. Врач поводил пальцем перед глазами Саши:

– Вы поскользнулись, упали, ударились затылком и потеряли сознание, – заявил доктор, – отсюда и сотрясение мозга средней тяжести…  – Саше не разрешали читать или слушать радио. Визит товарища Котова ограничили до четверти часа:

– Мне больше и не надо, – успокоил его ментор, – у меня забот полон рот, с арестованными на руках…  – он разложил перед Сашей фотографии зачинщиков бунта:

– Все утверждают, что именно он…  – Эйтингон ткнул пальцем в снимок, – ходил с 880 к танкам Шапошникова…  – генерал Шапошников наотрез отказался опознавать кого бы то ни было:

– Приказ вышестоящего начальства он не мог не выполнить, – с бессильной яростью подумал Эйтингон, – однако, увидев фотографии этого Коркача и 880, он только пожал плечами. Якобы он ничего не помнит и ничего не знает. Коркач четыре года просидел с ним в одном танке…  – Наум Исаакович успел затребовать архивные справки, – Шапошников врет нам в лицо…  – никакого способа разоблачить генерала не существовало.

Мальчик поднял серые, немного запавшие глаза:

– Он был рядом с 880 в коридоре горкома, – вздохнул Саша, – никогда себе не прощу, что я их упустил, оказался медленнее…  – Наум Исаакович погладил его по забинтованной голове:

– Ничего страшного, милый, – искренне отозвался он, – у тебя пока не хватает опыта в таких…  – Эйтингон покрутил рукой, – стычках, но ты его скоро обретешь…  – он отложил фотографию Коркача, сидевшего под надежной охраной в подвалах гауптвахты военного городка:

– Подонок мне все расскажет, – удовлетворенно подумал Эйтингон, – судя по всему, они с 880 спелись, пока его светлость притворялся слесарем…  – по досье Коркач был местным уроженцем:

– У него могут иметься знакомцы в степи, – Наум Исаакович сделал пометку в черной книжечке, – Дон, как известно, впадает в Азовское море. Надо перетрясти рыбаков, связаться с пограничниками, предупредить коллег в Крыму и на Северном Кавказе. Коркач признается, куда делся 880 и остальные его сообщники…  – взрыв электровоза на слободской станции тоже, разумеется, был делом рук бунтовщиков:

– Они заранее подготавливали пути отступления, – хмыкнул Наум Исаакович, – но 880 от нас далеко не уйдет…  – он заставил Сашу поесть немного клубники:

– Тошнит, – пожаловался мальчик, – мне сказали, что после сотрясения мозга всегда так…  – Эйтингон кивнул:

– И после него и после контузии. Но ты отлежишься и вернешься в Москву с боевым ранением. Невеста…  – завидев откровенную ненависть в глазах Саши, он оборвал себя. Наум Исаакович понял, что сейчас не время упоминать о леди Августе Кроу:

– Хоть бы она сдохла, – зло сказал Саша, забрав сигарету из его золотого портсигара, – я ненавижу пиявку. Товарищ Котов…  – Эйтингон почувствовал, что юноша едва сдерживает слезы, – товарищ Котов, вы говорили на совещании, что Маша…  – мальчик дернул горлом, – их сообщница, однако она не виновата. Она испугалась на Урале. Она потерялась в тайге, ее спасли диверсанты, то есть Волков, она чувствовала себя обязанной остаться с ними…  – Эйтингон не хотел разбивать наивные надежды Саши:

– О предательстве Журавлева ему знать не стоит, – решил Наум Исаакович, – в детстве Михаил с ним много возился. Пока в предательстве уверен только я. У Никиты Журавлев на хорошем счету. Ладно, когда мы поймаем 880 и Рабе, вместе с Марией, мальчик и остальные сами все поймут…  – Эйтингон успокаивающе сказал:

– Скорее всего, что так. Мы их ищем и непременно найдем, а тебе надо думать о будущем задании…  – он поправил пышные тюльпаны, в спешно найденной трехлитровой банке:

– Работа в Америке более важна, чем поиски 880, мой дорогой…  – мальчик покачал головой:

– Я найду Машу, товарищ Котов, если ее не отыщут к моему возвращению. Я поговорю с ней, все ей объясню. Она хорошая девушка, она просто оступилась. Моя любовь ее спасет, вернет в лоно советского народа, к идеалам социализма…  – Саша даже покраснел. Наум Исаакович напомнил себе, что мальчику всего двадцать лет:

– Мне было за сорок, а я надеялся, что Роза меня полюбит. Я бы все сделал ради нее и Ладушки, но их обеих у меня отняли…  – за Ладушку он отомстить не мог, но Эйтингон не собирался оставлять зло безнаказанным:

– Максимилиан поплатится за то, что он отнял у меня Розу. Мальчик пусть лелеет свои надежды…  – Наум Исаакович улыбнулся Саше, – в его возрасте нет ничего хуже крушения идеалов. Но когда-нибудь он поймет, что иначе не повзрослеть…  – ему пришло в голову, что Странница стала бы подходящей парой для Саши:

– Нет, – сказал себе Эйтингон, – у девчонки мозги набекрень, ее держит только гипноз. Мальчику нужна хорошая подруга, а не продажные твари, вроде леди Августы или Марии…  – он не сомневался, что так называемый товарищ Генрих уложил девицу в постель:

– Или 880 постарался, у него нет никаких принципов. Они хотят покрепче привязать ее к себе, как мы леди Августу…  – на прощание он велел Саше отдыхать:

– Я тебя буду навещать каждый день, – сказал Наум Исаакович, – держать в курсе нашей работы…

Его работа началась со снятого пиджака, в прохладном предбаннике гауптвахты. Сунув под мышку папку с досье 880 и Рабе, Эйтингон закатал рукава рубашки. Железная, зарешеченная дверь отворилась, он вдохнул сырой запах подвала. Здание было новым, из беленого потолка торчали еще не окруженные проволокой слабые лампочки:

– Но в камеру для допросов принесли прожектор и привинтили мебель к полу…  – шагнув через бетонный порог, он натолкнулся на угрюмый взгляд кряжистого мужика, в порванной, выпачканной пылью и засохшей кровью спецовке. Зачинщиков бунта держали в наручниках. Бросив на стол досье и припасенную пачку «Беломора», Наум Исаакович прислонился к выкрашенной серой краской стене. Разглядывая арестованного, он небрежно сказал:

– Я представитель Комитета Государственной Безопасности, гражданин Коркач. Советую не запираться, а пойти на сотрудничество со следствием. Чистосердечное признание облегчит вашу участь…  – взгляд механика напомнил ему о полных презрения глазах Рыжего, Авраама Судакова:

– Его я не сломал, – пожалел Эйтингон, – но этого сломаю, он мне расскажет о планах 880…  – арестованный молчал. Обосновавшись напротив, Эйтингон включил мощный прожектор: «Начнем».

Над заросшей непроходимым лесом балкой, над обрывистым берегом Тузлова повис вечерний туман. В темнеющем небе парил сокол. Пошевелив дрова в костре, старик кивнул на птицу:

– У него в роще гнездо…  – он махнул в сторону балки, – жена его с птенцами сидит, а он мышковать отправился по ночной прохладе…  – Джон приподнялся. Старик успокоил его:

– Сторожки отсюда не видать. Сию сторожку мой отец поставил, когда с турецкой войны вернулся…  – он подмигнул Джону, – да не один, а с женой. Потом я ее в порядок привел, а теперь она опять пригодилась. Спят наши молодожены, не волнуйся…  – он усмехнулся, – их целый день не видно. Родник у них рядом чистый, а мы с тобой, Иван Иванович, под лодкой переночуем…  – у костра стоял вымытый котелок. Старик пожевал почти беззубыми деснами кусок пшеничного хлеба из полотняной тряпицы:

– Донская уха у нас вкусная…  – он держал жестяную кружку с чаем, – даже стерлядь попалась, а они сейчас в Тузлове редкие гости. До войны знаешь, как было? До первой войны то есть…  – взяв загрубевшими пальцами уголек, он раскурил папиросу, – на войсковых кругах в Новочеркасске саженных осетров к столу подавали, уху стерляжью в серебряных бадьях. Икры было, хоша ей залейся…  – старик выпустил клуб дыма, – в Царском Селе видал я парадные обеды у государя императора…  – он перекрестился, – дак мы, казаки, не хуже трапезничали…  – он подтолкнул Джона в плечо:

– Слушай. На службу я пошел, как положено, в одиннадцатом году. Двадцать один год мне исполнился, прадедовскую шашку мне после гибели отца отдали, как я подростком был. Здесь…  – на противоположном берегу реки светились редкие огоньки хутора Стоянов, – оставались матушка моя и брат младший, Гриша, малец десятилетний. Отец наш на японской войне сгинул. Матушка была рождением турчанка, однако крестилась, как замуж за отца выходила. У нас в Петровке храм стоял знаменитый…  – он вздохнул, – церковь Божией Матери Живоносный Источник. У храма родник бил, где нашли икону Владычицы. В те времена мой предок, Михаил Григорьевич Хомутов, служил наказным атаманом, по его участию храм и возвели. Сие еще при императоре Николае Павловиче случилось. С той пор все мы, Хомутовы, и венчались там, и детей крестили. Я тоже успел сына с дочкой окрестить, после смуты храм не сразу закрыли…  – старик сплюнул в костер, – это теперь в святых стенах тракторная мастерская располагается.

– Но я не о сем речь веду…  – он повел еще сильными плечами, в затасканном черном казакине, – определили меня по месту службы отца, сотника Хомутова, в лейб-гвардии Шестую Донскую казачью Его Величества батарею. Стояли мы в Царском Селе. В тринадцатом году вызывает меня наш командир, полковник, великий князь Андрей Владимирович…  – старик посмотрел вдаль, – его императорское высочество и говорит мне:

– Ты, Корней, казак нравный…  – темные глаза весело взглянули на Джона, – а я отвечаю:

– Так точно, господин полковник, мы, Хомутовы, все такие.

Он головой покрутил:

– Язык у тебя длинный, хорунжий Хомутов, но, говорят, что среди казаков лучше вас с конями никто не управляется.

– Сие верно, – кивнул старик, – что отец мой, что дед, что я, нас на коня сажали, когда мы едва на ноги поднимались. Я коням нагайку не показывал, любого мог словами увещевать, даже самого буйного…  – в тумане Джону послышался стук копыт. Он оглянулся, старик заметил:

– Не явится сюда никто, Иван Иванович. Испокон веку называется оно Тузловские склоны…

На старика, трясущегося на телеге, запряженной невидным коньком, они наткнулись на пыльной проселочной дороге, ведущей от рельс на северо-восток. Автомотриса торчала на путях:

– Пусть как хотят, так ее и убирают, – смешливо сказал Джон, – что тоже займет какое-то время…  – старик, представившийся Корнеем Васильевичем Хомутовым, отправлялся на рыбалку. Телега стояла рядом с костром, невидный конек щипал траву:

– Маша с Генрихом остались в сторожке, – подумал Джон, – ладно, пусть отдыхают. Переночуем здесь и двинемся дальше…  – старик подлил ему чая:

– На богородичной траве настоян, – одобрительно сказал Корней Васильевич, – то есть на чабреце. Из него степной мед выходит, самый лучший…  – у сторожки, кроме крохотного огородика, торчал и старый улей. Корней Васильевич отхлебнул из кружки: