Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

Лес к северу от деревни Ладелунд

Небо над верхушками деревьев отливало розоватым блеском. Лаура сидела на корне сосны:

– Можно подумать, что это восход, сейчас рано светлеет…  – ее часы показывали четыре утра, – только зарево на юге, а не на востоке…

Рядом c догорающим костерком лежал ее брезентовый рюкзак. Место было сухим. На мшистом холмике Лаура отыскала несколько кустиков земляники. Алые ягоды оставляли сладкий привкус на губах. Она оглядела пригорок:

– Когда мы с Мишелем ночевали в бретонских лесах, он рано поднимался, чтобы сварить мне кофе. Он собирал для меня землянику, малину, чернику, если дело шло к осени…  – она почувствовала тупую боль в сердце:

– Мишеля больше нет, но я за него отомстила, хотя бы так. Он бы не стал сомневаться, он бы тоже уничтожил бывшую эсэсовку…  – Лаура, не удержавшись, показала Моллер свое лицо:

– Мальчишка только ранил ее…  – вырвав у подростка пистолет, Лаура ударила его рукоятью по затылку, – она была жива, она все понимала…  – серная кислота стекала по щекам Моллер. Плоть дымилась, обнажая кости. Вдыхая запах гари, наклонившись над женщиной, Лаура стянула маску:

– Пышка…  – в ушах забился пронзительный крик, – Пышка, это ты…  – за спиной Лауры бушевала стена огня:

– Парень был без сознания, а девка лежала связанной…  – она бросила окурок в костерок, – от них ничего не осталось, одни кости…  – Лаура не стала поджигать коровник или птичник. Заведя машину, она послушала испуганное мычание животных, клекот кур в сарае:

– По карте до ближайшей фермы пять километров. Место глухое, пожар обнаружат только утром, если вообще сегодня обнаружат…  – утром Лаура собиралась оказаться на датской территории. Дорога к озеру была песчаной:

– Следов шин не осталось…  – она отряхнула брюки и свитер, – машина покоится на дне…  – загнав опель на мелководье, Лаура набила багажник автомобиля пустыми канистрами. Она отхлебнула горячий кофе:

– Дальше все было просто. Озеро глубокое, пусть ищут машину до скончания века. Но никто и не будет искать. Никто не видел, как я приехала в «Озерный приют», никто не видел, как я уехала…  – испещренные шрамами губы растянулись в мимолетной улыбке. Она утопила и выпачканный в крови дождевик, с шерстяными перчатками. Подняв ногу, Лаура придирчиво осмотрела ботинки:

– Это я зарою после датской границы, – женщина плотнее запахнулась в провощенную куртку, – обувь, одежду, нож и так далее…  – браунинг Джо вернулся в тайник в подкладке ее саквояжа:

– В Копенгагене почищу пистолет, – подумала Лаура, – надо провести в городе пару дней, отдохнуть, навестить магазины…  – разыскивать ее было некому:

– Механик во Фленсбурге понятия не имеет, кто я такая, – Лаура зевнула, – да и как полиция на него выйдет? Никак, – она пожала плечами, – телефон мне передали запиской…  – Лаура понимала, что механик, скорее всего, когда-то имел отношение к СС. Она вспомнила красивого, уверенного в себе молодого мужчину, навестившего ее в Париже:

– Он не мог воевать по возрасту. Если только подростком, в вервольфе, в сорок пятом году…  – Лаура задумалась, – но было видно, что он не имеет отношения к Штази. Он притворялся берлинцем, но повадки у него совсем не восточного немца…  – ей, в общем, было все равно:

– Если беглые нацисты хотели отомстить Моллер, туда ей и дорога, – Лаура затоптала костер, – в отношении охоты на предателей дела рейха и фюрера, как они выражаются, наши интересы сходятся…  – она потерла ладони:

– Все прошло и больше никогда не вернется. Ребенок родился мертвым, он никогда не жил. Я не поднимала руку на своего сына…  – Лаура вскинула на плечо рюкзак:

– Дождусь новостей о пожаре фермы, – решила она, – и поеду в Париж через Швецию. Мальчики обрадуются, меня почти три недели не было дома. По дороге куплю им подарки. Но ничего местного, скандинавского, это может вызвать подозрения…  – Лауре надо было двигаться на север, к границе:

– Еще десять километров, – она сверилась с подробной картой, – не больше двух часов пути. На той стороне я переоденусь…  – прочные ботинки неслышно ступали по тропе. Луч фонарика выхватил приколоченную к дереву табличку:

– Здесь в 1944 году размещался лагерь-сателлит концлагеря Нойенгамме, – прочла Лаура, – вечная память жертвам нацизма…  – она хмыкнула:

– Сказано: «Око за око и зуб за зуб». Но еще сказано: «У меня отмщение и воздаяние».

Лаура вздохнула:

– Но что делать, если отмщение запаздывает? Надо самой принимать решения и самой их выполнять…  – она исчезла в сумрачном лесу.

Фленсбург

Деревянный пирс, принадлежащий кружку морских скаутов, окутала серая дымка. Пристань располагалась в глухом углу порта, по соседству с частными яхтами, закрытыми брезентом. Лодки скаутов не прятали под чехлами, кружок работал весь год.

В выходные здесь, далеко от места разгрузки торговых кораблей, от променада, где причаливали прогулочные судна, стояла тишина. На крыше сарайчика скрипел под ветром вырезанный из тонкой жести германский флаг. Рядом болтался красный вымпел, предупреждение о непогоде. В последнюю неделю частные яхта и катера для экскурсантов выходили не дальше границы гавани. В заливе, простиравшемся на полсотни километров на восток, к Балтике, бушевал шторм. Капитаны из вовремя добравшихся до Фленсбурга торговых судов разводили руками:

– Очень сильный ветер. Море гуляет, незачем рисковать…  – шум волн доносился даже сюда.

Босые, исцарапанные ноги прошлепали по гальке. Светлые, влажные волосы мальчика прилипли к голове, лицо забрызгали глина и кровь. Шумно стуча зубами, подросток запахнул истасканный, вымазанный торфом плащ. Больше он ничего не носил, ступни посинели от холода. Иоганн утопил пропитанную мочой, дурно пахнущую пижаму в болоте. Спал он без носок. Голые ноги покрывала корка грязи, с прилипшей лесной трухой. Порез на левой руке он стянул поясом найденного в канаве плаща, больше похожего на тряпку.

Очнувшись от невыносимого жара рядом, Иоганн сумел избежать ожогов:

– Я выскочил в окно, то есть в то, что от него осталось, – подростка била дрожь, – но Магдалены во дворе я не нашел, как ни искал…  – он боялся, что сестра не смогла высвободиться из веревок:

– Она сгорела заживо или задохнулась дымом…  – слезы покатились по лицу Иоганна, – тело папы сгорело, и она… мать, тоже стала пеплом, как люди, которых она отправляла в печи…

Затолкав в рот рукав плаща, мальчик сдержал тоскливый вой. Он миновал знакомую дорогу до Фленсбурга за три часа:

– На автобусе это минут сорок…  – Иоганн протащился мимо привычной автобусной остановки на шоссе, – но сейчас ночь. Все спят, никто не знает о случившемся, никто не видит зарева у меня за спиной…  – по лицу мальчика бил неожиданно холодный восточный ветер. Он сразу пошел в порт, даже не появляясь в центре города. Иоганн знал, что полицейский участок открыт и ночью:

– Я должен признаться, что стрелял в свою мать и убил ее…  – живот скрутило резким спазмом, – но ведь и она убила отца. Но кто мне поверит, – Иоганн сдержал рыдания, – твари в черном плаще и след простыл. Она словно ведьма, появилась ниоткуда и исчезла в никуда…  – Иоганн не хотел садиться в тюрьму:

– Мои показания никто не подтвердит…  – прокравшись по пирсу, он спустился в первую попавшуюся лодку, – мне четырнадцать лет, меня не приговорят к заключению, а отправят в сумасшедший дом. Полицейские решат, что я поджег ферму и придумал историю о твари в черном плаще в свое оправдание…  – Иоганн не знал, зачем он выходит в море:

– То есть знаю, – он послушал шум залива, – я хочу подумать, хочу побыть один. Я приду в полицию, обязательно…  – канат шлепнулся на пирс, – причалю днем и приду. Сейчас я не могу там появляться…  – он слышал пронзительные крики сестры, шепот матери:

– Это все правда. Я служила в женских частях СС, я охраняла концентрационные лагеря…

Череп отца взрывался под выстрелами, горячая кровь лилась на лицо Иоганна. Оттолкнув лодку от пирса, он пошарил по днищу:

– Кто-то оставил одеяло, наверное, с последнего пикника…

На прошлых выходных скауты устроили экскурсию на песчаные островки в проливе, с рыбалкой и костром. Руководитель кружка взял гитару. Магдалена говорила брату, что у него хороший слух:

– Вместо того, чтобы бренчать на гитаре, научился бы играть на скрипке или фортепьяно…  – Иоганн фыркал:

– На треугольнике. Парни один раз за оперу щелкнут по инструменту, а получают, как все остальные оркестранты…  – Магдалена хохотала:

– Непременно скажу нашим ударникам, что они купаются в деньгах…  – на пикнике Иоганн пел народные песни:

– Она… мать меня учила, – мальчик свернулся клубочком под одеялом, – она знала много песен и сказок…  – ласковая рука коснулась его волос. Сквозь дрему Иоганн услышал знакомый голос:

– И стали они жить-поживать, да добра наживать. Принц с принцессой поженились, у них народились детки, а о злой колдунье никто больше и не вспомнил…  – от матери уютно пахло выпечкой, – спи, мой мальчик, мой маленький принц, мой маленький герцог…

Засунув, как в детстве, большой палец в рот, Иоганн затих. Лодка, едва покачиваясь, исчезла в тающем на востоке тумане.

Балтийское море

На корме старого баркаса мотался под резким ветром промокший, самодельный флажок. На грязноватом холсте черной краской вывели кривые буквы: «Ноев ковчег». Пристраивая вымпел на шкот, старик, капитан судна, подмигнул сестре Каритас:

– Надеюсь, вы не обидитесь. Истинно, у нас здесь каждой твари по паре. Католики, лютеране, неверующие…  – судно построили во времена Веймарской республики:

– Свастику она никогда не носила, – рыбак ласково погладил облупившийся борт, – я отказался прицеплять нацистское знамя…  – он добавил:

– На лов я выходил с простой лодкой, а «Барракуда»…  – он коротко улыбнулся, – стояла в сарае…  – громкое название баркасу дал единственный сын старика, торговый капитан, сгинувший в сорок первом году в Атлантике:

– Фриц в детстве любил читать энциклопедии, – признался рыбак, – у нас этих барракуд отродясь не водилось, однако я не стал спорить с парнем…  – старик помолчал:

– Я британцев не виню, на море всякое случается. Я служил в кригсмарине на первой войне. Торпеда не разбирает, что перед ней за судно…  – «Барракуда», несмотря на старость, шла резво:

– Двигатель у нее хороший, – заметил рыбак, – я его каждый год перебирал. Но власти считали, что она железный лом…

Сестра Каритас приехала в деревню под Висмаром на автобусе. В кармане ее скромного жакета лежала записка с невинными цифрами:

– Домохозяйка подсчитывает, сколько муки и масла надо на торт, – вздохнула монахиня, – вообще шифр простой. Штази в нем тоже разберется, если придет нужда…  – в записке сообщался безопасный адрес на побережье Балтики.

Сестре пришлось покинуть маленький домик на садовом участке и вообще Берлин, после арестов нескольких ее прихожан. В ГДР не было папского нунция, с Западным Берлином или ФРГ сестре было никак не связаться. Каритас отправила открытку на адрес фрау Кампе в Стокгольме. Она была уверена, что Штази просветит бумагу чуть ли не с рентгеном:

– Пусть читают, – мрачно подумала сестра Каритас, – там нет ничего, кроме цитаты из Библии…  – она знала, что Грета не подведет. На ее почтовый ящик вернулась тоже открытка, с видом Стокгольма, с ответом на ее вопрос:

– Марта, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему, Мария же сидела дома…  – в Ватикане подчеркнули имя первой из сестер. Каритас вздохнула:

– Значит, надо уезжать. Я могу доказать теологам, что оставаться на востоке и значит идти навстречу Иисусу, но с решениями Его Святейшества не спорят…  – шифр на основе кулинарных рецептов Каритас передали священники из Западного Берлина:

– Когда их еще пускали на восток, – хмыкнула монахиня, – а написала шифр Марта, в Лондоне…  – ей было неудобно перед матерью Теодора-Генриха:

– Получается, что я бросила парня на произвол судьбы, – недовольно подумала монахиня, – но ведь он уехал в СССР, а ждать его возвращения нельзя, я тоже могу закончить тюрьмой…  – она не сомневалась, что Штази не выпустит ее на свободу:

– Мне идет седьмой десяток, – напомнила себе Каритас, – но я еще принесу пользу церкви. Сидя в восточногерманской тюрьме, я мало что смогу сделать…

Хозяин лодки оказался старше ее на десять лет:

– Жена моя умерла три года назад, – признался рыбак, – меня здесь ничего не держит…  – он оглядел бедный домик, – пусть сами выполняют план в своих кооперативах…  – с нескрываемым презрением произнес он, – я при Гитлере не ходил строем и при Ульбрихте не собираюсь. Надо было нам уйти с британцами, когда те передавали Висмар в русскую зону, но старуха моя заупрямилась, – он развел руками, – не хотела иметь с ними ничего общего, раз они Фрица убили…  – он потер подбородок в седой щетине:

– Ничего, сестра, я еще рыбу половлю. И вообще, – он усмехнулся, – найду вдову какую-нибудь, будем вековать вместе. Сказано, что нехорошо человеку жить одному…  – сестра допила крепкий рыбацкий чай:

– Все верно, герр Мориц. Получается, что вы не один на запад собрались…  – домик старика стоял на отшибе деревни, они могли разговаривать спокойно. Герр Мориц задумался:

– Десять человек, со мной и вами, сестра. Ничего, «Барракуда» крепкая посудина, она выдержит…  – лодка пока выдерживала и шторм, третий день болтавший их по Балтике. На исходе первой ночи, заглушив дизель, старик поднял парус:

– Незачем зря тратить горючее, – объяснил он трюмным пассажирам, – куда нам надо, мы и с парусом доберемся…  – герр Мориц подозревал, что их отнесло в нейтральные воды. Рыбак надеялся на западногерманский или датский пограничный патруль.

Залитая водой палуба уходила из-под ног. Сестра, ухватившись за леер, вглядывалась в туманный горизонт:

– На Балтике случаются шторма хуже океанских, – перекрывая рокот волн, заорал старик, – я в океане не бывал, мне сын рассказывал. Но вы хорошо держитесь, молодец. Остальные давно расклеились. Удачно, что у вас нет морской…  – оборвав себя, не отрывая руки от штурвала, он потянулся за биноклем:

– Сестра, смотрите, что там…  – приняв мокрую оптику, Каритас ахнула:

– Лодка, то есть обломки. Человек, герр Мориц, человек за бортом, вернее над бортом…  – она разглядела синюю от холода, обнаженную спину, бессильно валяющуюся светловолосую голову. Рыбак бесцеремонно толкнул ее к штурвалу:

– Держитесь этого курса, не отклоняйтесь. Я заведу дизель…  – он застучал сапогами по узкому трапу, ведущему в машинное отделение.

В потускневшей фляжке герра Морица нашлась толика рома. Оставив Каритас у штурвала, рыбак отнес в трюм потерявшего сознание, нахлебавшегося морской воды парня:

– Отнес, завернул в одеяла, устроил в своей каморке…  – сестра сидела в тесном закутке, держа парня за руку, – по возрасту он мог бы быть внуком капитана…

На шее подростка, на крепкой цепочке, болтался стальной католический крестик. Больше ничего при парне они не нашли, обломки его лодки разметало штормом. Передавая сестре флягу, капитан задумчиво сказал:

– Он может быть откуда угодно, бедняга. Ему лет пятнадцать на вид. Надо дождаться, пока он придет в себя, заговорит…  – герр Мориц считал, что парнишка мог отправиться на рыбалку:

– Понадеялся, что справится с отцовской лодкой, – хмыкнул старик, – но нарвался на шторм. С Фрицем тоже один раз так случилось…  – сестра смочила ромом губы мальчика:

– Жара у него нет, – Каритас коснулась высокого лба, – он только устал и вымотался. Наверное, он греб, стараясь вернуться к берегу, но потом шторм сломал весла…  – на левой руке парня виднелся свежий порез. Тайно выходя в море, они взяли на «Барракуду» самую простую аптечку. Каритас забинтовала пальцы мальчика:

– Опасности воспаления нет, помогла холодная вода. Сухожилия целы, у него только поверхностная рана…  – подростка кто-то полоснул ножом по руке:

– Или он сам это сделал…  – до войны Каритас работала с ровесниками мальчика, – у молодежи такое случается. Порезал себе руку и угнал лодку, например, из-за ссоры с родителями или подружкой…  – зубы мальчика больше не стучали, лицо порозовело. Сестре Каритас он неуловимо кого-то напоминал:

– Нет, не могу понять, кого…  – монахиня покачала головой, – но есть что-то знакомое в его лице…  – пальцы мальчика зашевелились, он жалобно застонал. Каритас наклонилась над рундуком:

– Ничего, милый, – ласково сказала она, – все закончилось. Ты у друзей, ты обязательно выздоровеешь…  – голос доносился до Иоганна откуда-то издалека:

– Я заснул в лодке, – вспомнил мальчик, – и пришел в себя от шторма. Я старался выгрести, повернуть лодку назад, но все было бесполезно…  – он не знал, сколько времени прошло с его побега из Фленсбурга:

– День, или два. Мне очень хотелось пить, но морскую воду я не трогал…  – он почувствовал на губах свежий вкус:

– Пей, милый…  – голос был пожилым, но сильным, – пей и отдыхай. Когда ты оправишься, то скажешь, как тебя зовут, откуда ты…  – Каритас надеялась, что это случится в Западной Германии:

– Но если мальчик с востока, ему надо вернуться домой. Хотя нет, он носит крестик. В ГДР его ровесники так не делают…  – он что-то прошептал. Сестра Каритас прислушалась:

– Он ищет какую-то Магдалену. Может быть, это и есть его подружка. Они поругались, парень сбежал в море…  – она дала мальчику еще воды:

– Как тебя зовут, милый…  – сестра уловила слабый шепот:

– Иоганн, я Иоганн…  – она надеялась, что «Барракуде» недолго осталось болтаться по Балтике:

– Скорее всего, мальчик действительно с запада. Надо дождаться, пока он скажет свою фамилию, найти его родню…  – свободной рукой сестра перекрестилась:

– Не бойся, Иоганн, ты в безопасности…  – с палубы, сквозь грохот волн, до Каритас донесся крик:

– Это герр Мориц, – поняла она, – что-то случилось…

Еще раз перекрестив мальчика, она бросилась наверх. Лодка опасно кренилась набок, ветер хлопал продырявленным, поникшим парусом. Старик лежал у штурвала. Волны, перехлестывая через борт, размывали лужу крови рядом:

– Оставаться на месте, прекратить движение…  – загремел ближний голос, – немедленно выполняйте приказание пограничной охраны Германской Демократической Республики…  – за кормой «Барракуды» виднелся катер. Прямо по курсу появилась какая-то точка, Каритас прищурилась:

– Это западные пограничники, надо дотянуть до их вод. Коммунисты не посмеют пересечь черту, не нападут на нас за границей…  – она видела, что герр Мориц мертв:

– Пограничники стреляли по лодке. Значит, к штурвалу надо встать мне. Я ответственна за людей в трюме, я должна спасти мальчика…  – большие руки уверенно легли на штурвал. Каритас выправила судно:

– Еще немного, пожалуйста. Парус почти бесполезен, а дизель мы отключили, когда вытащили парня из воды. Еще немного, немного…  – в спину ей ударило что-то острое, горячее. Каритас рухнула лицом на штурвал. Руки женщины не разжимались, удерживая баркас, еще пытаясь вести его вперед.

Гамбург

В свободные от репетиций или выступлений дни Адель с Генриком обычно поднимались только к полудню. На дубовом столе в гостиной блестел антикварный фарфор. Уютно пахло кофе и свежей овсянкой. Адель позволяла себе лишь столовую ложку каши на воде, без соли и сахара. С началом лечения гормонами с их стола исчезли круассаны, кексы и даже фрукты. В Лондоне мать делала для Адели миндальное молоко. На гастролях она ограничивалась черным кофе:

– Она даже избегает сыра с маслом, – Генрик шуршал газетой, – но это пока. Во время беременности надо хорошо питаться…  – в хрустальной вазочке переливалась серебристо-черная иранская икра. Генрик жарил себе ржаные тосты:

– Здесь хорошие пекарни, такие, как в Польше…  – он зевнул, – я еще в Требнице предпочитал именно черный хлеб…  – вспомнив о близнецах, он заметил:

– Смотри, милая, пишут, что на этой неделе в Израиле казнят Эйхмана…  – Адель изучала партитуру:

– Очень хорошо, – рассеянно отозвалась девушка, – туда ему и дорога, мерзавцу. Иосиф ведь участвовал в его поимке…  – Тупица кивнул:

– Скорее всего. Он о таком не распространяется, но именно Моссад вывез Эйхмана из Аргентины в Израиль…  – Генрик вспомнил, что в будущих гастролях по Америке ему потребуется связаться с русскими резидентами, сидящими в Нью-Йорке:

– Ерунда, – хмыкнул он, – наберу номер, поздороваюсь, объясню, что у меня нет никаких новостей. Инге, действительно, не говорил о законченном проекте в Израиле, или о будущей работе в Кембридже…  – свояк и Сабина покинули квартиру рано утром. Доктор Эйриксен вел семинар для аспирантов в университете, Сабина отправилась в арендованную мастерскую:

– Она не хочет нам мешать, – вспомнил Генрик, – швейное производство шумное занятие…  – он оглядел столовую:

– Надо в Кенсингтоне завести такой комод для посуды…  – старинный комод отливал полированным орехом, – вообще можно поменять фарфор. У нас он современный, а у тети Клары и тети Марты на столах сервизы прошлого века…

Больше в газете ничего интересного не было. Генрик, в любом случае, только краем глаза просматривал первые страницы, сразу переходя к рецензиям на собственные выступления, к светским сплетням и новостям театра. Отложив партитуру, Адель сладко потянулась:

– Можно сегодня пообедать в новом ресторане, с террасой на Эльбе, – заметила жена, – главный режиссер оперы его хвалил. И надо заказать билеты в Лондон…  – Генрик свернул газету:

– Первым классом, на следующей неделе. Если бы не твой голос, – он кивнул на укутанную кашемировым шарфом шею жены, – можно было бы взять каюты на лайнере. У нас есть несколько свободных дней, подышали бы морем…  – Адель задумалась:

– Надо поговорить с Инге и Сабиной. Они, кажется, тоже никуда не торопятся…  – сжевав тост с икрой, Генрик блаженно прищурился от яркого солнца:

– Лето меня ждет отличное, – он скрыл улыбку, – сначала я увижу Дору в Москве…  – он не сомневался в триумфе на конкурсе Чайковского. Тупица, правда, не ожидал, что ему дадут первую премию:

– Не с моим израильским гражданством. Но я никогда не откажусь от тамошнего паспорта. Израиль принял меня сиротой, поднял меня на ноги…  – Генрику было важно, чтобы его дети были евреями:

– Поэтому малышка, – он мимолетно подумал о Магдалене Брунс, – всего лишь отдых. Она немка, католичка, с ней ничего серьезного быть не может. Приеду сюда в конце лета, проведу с ней неделю на море, организую ей стажировку в хорошем театре. Больше ничего она от меня не получит. Адель я не брошу, она моя жена, а девицы только развлечение…  – он ожидал, что и сама Магдалена в скором времени заведет другую связь:

– Адели такое не требовалось, она большой талант, но малышке, чтобы пробиться из субреток в премьерши, придется переспать с режиссером или дирижером…  – Генрик предполагал, что у него случится еще много подобных встреч. Он бросил косой взгляд на жену:

– Адель, в общем, не интересуется такими вещами. Я знаю, что ей со мной хорошо, но эта сторона брака для нее не главное. Ей важны деньги и положение в обществе…  – Генрик, тем не менее, не хотел терять жену:

– Девицу для постели мне найти просто, я Авербах. Стоит щелкнуть пальцами, как поклонницы сами разденутся и прыгнут в кровать. Но дело не только в этом. С Аделью я могу разговаривать, она меня понимает. Малышке Магдалене до такого расти и расти…  – Генрик потянулся за золотым портсигаром:

– Я покурю, милая…  – он набросил на плечи свитер, – подумай насчет лайнера. Есть каюты с закрытыми террасами, а морской воздух полезен для здоровья…  – Адель улыбнулась:

– Ты вернулся с побережья отдохнувшим, даже загорел немного. Я тебя таким видела только в Израиле…  – Генрик поднялся:

– Ерунда, она ничего не подозревает, – пронеслось у него в голове – Адель выше этих вещей…  – он спокойно сунул портсигар в карман джинсов:

– Я брал напрокат моторку, – невозмутимо ответил он, – в Израиле нам тоже надо завести катер, вместе с яхтой. У нас свой причал, места для судна хватит…  – в передней затрещал звонок. Адель скорчила гримасу:

– Опять цветы…  – она махнула в сторону пышной корзины роз, – какой-то очередной поклонник…  – розы прислал неизвестный ей доктор юриспруденции Штрайбль, – или твоя поклонница, с блокнотом для автографов наперевес, – поддразнила она мужа. Генрик усмехнулся:

– После фотографий с вечеринки весь Гамбург знает, где мы живем. Сиди, я открою…

Щелкнув замками двери, он даже отступил назад. Спутанные, грязные волосы падали ей на лицо. Она куталась в обтрепанное, не по сезону теплое пальто. Из-под подола торчал край грязной ночной рубашки. На ноге краснел воспаленный ожог, руки она исцарапала. От девушки несло мочой и чем-то кислым, неприятным. Адель крикнула:

– Кто там? Или это доставка, из универсального…  – голос жены оборвался:

– Фрейлейн Брунс, – ахнула она, – фрейлейн Брунс, что с вами…

Девушка, наконец, подняла голову. Серые глаза закатились, обнажив белки, она что-то прохрипела:

– Что с ее голосом, – зачем-то подумал Генрик, – она осипла…  – шея напряглась, она пробормотала:

– Не Брунс, Авербах! Ты мой брат, мой брат…  – девушка попыталась шагнуть в переднюю. Адель встала у нее на пути: «Генрик, – распорядилась жена, – вызывай карету скорой помощи».

В большой студии, в доме, переделанном из бывшего склада гамбургского порта, тоже завтракали поздно. Ветер с Эльбы вздувал шелковые занавески, двери на кованый балкон раскрыли. Внизу сверкала мелкая рябь воды. Кухня отливала новым, американским хромом пузатого холодильника и плиты. На мозаичной плитке прихожей стояли два велосипеда и плетеная корзина для пикников.

Наливая себе кофе, адвокат Краузе улыбнулся. Он не ездил на велосипеде с юношеских лет, однако Хана была настойчива:

– Ты на отдыхе, милый, – весело сказала девушка, – Гамбург не Бонн, не обязательно ходить при полном параде. Твои клиенты тебя не увидят…  – Фридрих поцеловал ее в изящный нос:

– Я вообще-то защищаю людей, которые и на велосипед едва наскребут, – отозвался он, – я занимаюсь интересами рабочих и фермеров, а не выдаиваю деньги из богачей, как мой бывший патрон Штрайбль. Но я согласен, что стоит развязать галстук…  – галстук в Гамбурге Фридрих носил только в оперу и на деловые обеды:

– Однако Хана права, – подумал он, – несмотря на бедноту моих клиентов, они ожидают от меня делового вида. Адвокат вроде врача, у нас тоже есть своя униформа. Немцы есть немцы, они серьезней относятся к человеку в костюме…  – Фридрих оглядел свои джинсы и рубашку:

– В таком наряде в конторе не появишься. Осталось еще два дня, – он скрыл вздох, – и надо провожать Хану…  – ему не хотелось думать о неизбежном, пусть и недолгом расставании. За неделю Фридрих привык к ее легким шагам, к аромату лаванды, к низкому, хрипловатому голову:

– Я уверена, что ты не разучился крутить педали, – смешливо сказала Хана, – я слышала, что на Эльбе есть отличные места для пикника…  – Фридрих рассказал ей о своем первом велосипеде, купленном родителями до войны:

– Когда я выбирался из Берлина в сорок пятом году, я тоже подхватил велосипед, – признался Краузе, – но у меня его отобрали русские свиньи. Надеюсь, они нарвались на минное поле…  – о вервольфе Краузе, впрочем не упоминал, но Хана услышала о немецком солдате, Зигфриде, спасшем его среди развалин столицы:

– Хотел бы я знать, что с нем случилось, – задумчиво сказал Фридрих, – он был настоящим человеком…  – ее серо-голубые глаза ласково заблестели:

– Может быть, он выжил после войны и вы еще встретитесь, – заметила девушка. Хана знала всю историю от тети Марты:

– Краузе удивился бы, узнай он, что стало с дядей Максимом. Надо сегодня его вымотать, с этой прогулкой на пикник…  – вчера рассыльный в униформе транспортной компании принес Краузе очередную бандероль:

– Он сказал, что это рабочие бумаги, – Хана затаила дыхание, – и спрятал папки в портфель…  – затрещал телефон. Сняв трубку, Краузе прикрыл дверь. Зевнув, отбросив с лица спутанные волосы, Хана взяла сигарету:

– Первая утренняя, то есть дневная, – она выпустила дым, – надеюсь, что Краузе куда-то срочно вызывают…  – она хотела сфотографировать доставленные материалы. Затянувшись сигаретой, Хана услышала его шаги. Лицо Краузе было озабоченным, на подносе белела чашка кофе. Фридрих присел на кровать:

– Эспрессо для тебя, любовь моя, – он нежно провел губами по ее щеке, – я должен отлучиться по работе. Ненадолго, пикник не отменяется, только переносится…  – Хана прижалась головой к его плечу:

– Я все понимаю, милый. Возвращайся скорее, я буду ждать тебя…  – в лимузине, стоявшем в подземном гараже, тоже пахло лавандой. Заведя машину, Краузе бросил взгляд в зеркало:

– Галстук я надел. Что там случилось у Вольфганга…  – ему звонил бывший соученик, комиссар криминальной полиции в Гамбурге. По телефону Краузе услышал, что нужна его помощь:

– Вообще я не имею права с тобой связываться, – приятель помялся, – но дело сложное, запутанное. Если говорить о защите, то единственная надежда на тебя…  – Краузе хмыкнул: «Что произошло?». На том конце трубки щелкнули зажигалкой: «Убийство, – коротко сказал приятель, – тройное убийство».

В прокуренном кабинете гамбургской крипо итальянского капуччино ждать не стоило. Комиссар принес два картонных стаканчика скверной бурды из столовой:

– Еще кекс, – провозгласил Вольфганг, – погоди, жена пекла…  – остатки кекса, завернутые в салфетку, нашлись по соседству с переполненной пепельницей. Выпечка явственно отдавала маргарином. Краузе незаметно взглянул на соученика:

– Но чего еще ждать? Он на государственной службе, а его жена сидит дома с двойней. У них тесная квартирка в пригороде и разбитый фольксваген…  – Вольфганг, ровесник Краузе, начал лысеть:

– Брюшко у него тоже появилось…  – пара пуговиц на рубашке комиссара была сломана, – они здесь живут на пиве и сосисках…  – Краузе, в общем, знал, что ему скажет комиссар:

– Прессу мы заткнули…  – Вольфганг разложил перед ним снимки пепелища, – судья выписал ордер, запрещающие любые публикации. В дело замешана несовершеннолетняя, это обычный порядок в таких случаях…  – вокруг остатков сгоревшего «Озерного приюта» расположили полицейский кордон. Эксперты работали на месте пожара:

– Кости уже в морге, – Вольфганг, скривившись, отхлебнул кофе, – никаких сомнений нет. Мы связались с их дантистом во Фленсбурге, он обеспечил рентгеновские снимки зубов Брунсов. Мальчишки тоже, но от бедняги и следа не осталось, один пепел…

Единственная выжившая в пожаре, обвиняемая в поджоге и убийстве дочь Брунсов, Магдалена, пребывала в строго охраняемой палате гамбургской психиатрической лечебницы:

– Нам позвонила скорая помощь, – объяснил Вольфганг, – девица зачем-то добралась до Гамбурга, явилась на квартиру к гастролеру, маэстро Авербаху, настаивала, что она его сестра…  – комиссар фыркнул: