Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Серпинский или не Серпинский, а за такое меня бы тоже не похвалили. Саша бы меня и допрашивал, несмотря на то, что мы его почти вырастили…  – со старшим лейтенантом Гурвичем он встретился ненадолго, готовясь к поездке в Академгородок. Саша обретался на загородных дачах обкома:

– У нас идет операция в городе, – кратко объяснил юноша, – потом я к вам присоединюсь. Негласно, конечно, Викинг не должен меня видеть…  – справившись с отчаянно бьющимся сердцем, Журавлев сунул тетрадку под дверь комнаты:

– Не зря я спросил у Саши, где они поставили камеры, – похвалил себя генерал, – в коридоре их нет, а способа снимать через дверь пока не придумали. Или придумали, – Журавлев испугался, – но я об этом не знаю? Ладно, была не была…

Убедившись, что край тетрадки не виден из коридора, он пошел к лифтам.

– Небывалым трудовым подъемом охвачена вся наша страна, – бодро сказал диктор, – рабочие, колхозники, советская интеллигенция с нетерпением ждут открытия XXII съезда Коммунистической Партии. Через несколько дней в Москве соберутся почти пять тысяч делегатов с разных концов нашей страны и представители восьмидесяти коммунистических партий зарубежных стран. Одним из подарков съезду станет новый памятник Карлу Марксу, на площади Свердлова, в Москве. Сегодня в нашей студии создатель монумента, скульптор Лев Кербель…

Изящные пальцы щелкнули рычажком транзистора. Зашумел импортный электрический чайник. Кухню в уединенном коттедже на закрытых дачах обкома отделали в прибалтийском стиле. Надя куталась в шелковый халат:

– В домике, где обреталась комитетская тварь, была похожая обстановка, – брезгливо подумала девушка, – на всей мебели и технике инвентарные номера. Партия заботится о своих выкормышах, покупает им западногерманские холодильники и французское вино…  – на гранитной кухонной панели стояла полупустая бутылка бордо. Надя не хотела заглядывать в рефрижератор:

– Икра, ветчина, салями, оливки, сыр, фрукты…  – девушка подавила тошноту, – и водка с шампанским, разумеется…  – из полуоткрытой двери спальни доносился храп. Высыпав в чашку гранулы американского кофе, Надя скривилась:

– Не буду подходить к плите. Слава Богу, он не требует от меня разыгрывать домашний уют…  – он, правда, требовал кофе в постель:

– Но просыпается он только к полудню…  – Надя взглянула на часики, – пока мне можно отдохнуть…  – для всех маэстро пребывал в творческом уединении. Кремовая «Волга», тем не менее, каждый день возила музыканта на репетиции, мастер-классы и концерты. Надя вспомнила жадные руки, шарящие по ее телу, задыхающийся голос:

– Иди, иди сюда…  – он облизывал губы, – я тебя целый день не видел, я скучал…  – от него пахло табаком и спиртным, он грубо прижимал ее к широкой кровати:

– Стой, не двигайся…  – горло стискивал кожаный ремень, – ты не видела овчарок в лагерях…  – сзади раздавался смешок, – собаками травили заключенных…  – длинные ногти царапали ее спину, – ты тоже собака, ты моя сучка…  – Надя потрясла головой. Ей хотелось вывернуться наизнанку, забыть неприятный шепоток, обжигающий ухо:

– Я поселю тебя в Крыму или на Кавказе, – пьяно обещал он, – у меня много денег, ты никогда не узнаешь нужды. Я буду к тебе прилетать, моя птичка. Советы согласятся, они на все согласятся ради меня. Я король музыки, в мире у меня нет соперников…  – Наде хотелось вцепиться ему в лицо, но девушка велела себе терпеть:

– Нас записывают и фотографируют, – напоминала себе она, – думай об осторожности. В любом случае, меня скоро отсюда увезут…  – визит в Академгородок обставлялся, как поездка Нади с другими участниками концерта в районные города Новосибирской области:

– Шефские концерты, – объяснила она не слушающему ее музыканту, – в Биробиджане мы тоже навещаем трудовые коллективы, колхозы…  – он рассеянно повел дымящейся сигаретой:

– Да, да. Поезжай, но только возвращайся…  – свободная рука поползла в вырез ее платья, – я тебя надолго никуда не отпущу…  – Надя чувствовала тяжелую усталость. Девушка пила кофе, прислонившись к кухонному столу, затягиваясь «Житаном»:

– Он точно на наркотиках, – вздохнула Надя, – он принимает какое-то средство, стимулирующее работоспособность и остальное…  – девушка поморщилась, – он засыпает только к рассвету. Час, два часа, три часа…  – она подышала, – комитетчик, впрочем, тоже долго меня не отпускал…  – ей не хотелось думать о товарище Матвееве:

– О нем я забуду…  – Надя взглянула в сторону спальни, – не будет никакого ребенка, я обо всем позабочусь…  – она аккуратно принимала таблетки:

– Он тоже что-то пьет, – Надя вспомнила щелчок замка на двери ванной, – с Комитета станется снабдить его наркотиками…  – рядом с чайником стоял невинный на вид пузырек темного стекла с ярлычком: «Витамин С». Таблетки Наде выдал товарищ Матвеев:

– Ваше тонизирующее средство, товарищ Левина, – он тонко улыбнулся, – оно поддержит силы. Принимайте каждый день, не забывайте. Я проверю, как вы пьете препарат…  – Надя не хотела рисковать его недовольством:

– Может быть, это действительно витамины…  – девушка кинула таблетку в рот, – пока Комитету незачем меня травить, я им нужна…  – Надя, разумеется, не знала, что пузырек, вместе с препаратом для маэстро Авербаха, приехал в Новосибирск с острова Возрождения:

– Американцы синтезировали средство пять лет назад, – сказал товарищ Ким Саше, – революционное лекарство, надежда для бесплодных женщин. В нашей фармакологической лаборатории улучшили формулу для пущей эффективности…  – по словам Кима, лекарство в Америке пока проходило клинические проверки:

– У них много бюрократии, – объяснил ученый, – жаль, что мы не сможем наблюдать за приемом препарата. Поставьте нас в известность о результате испытания. Впрочем, – хмыкнул он, – у нормальной женщины, не страдающей бесплодием, таблетки только повысят вероятность зачатия двойни…  – по мнению Саши, двойня была даже лучше, чем один ребенок:

– Моцарт не бросит свое потомство на произвол судьбы, – весело подумал Скорпион, – он захочет найти Дору, а мы ему поможем…  – в Новосибирск из архивов Комитета доставили записи бесед с отцом Моцарта, Самуилом Авербахом, и его собственноручное согласие на работу для советской разведки:

– Это потом, – Саша спрятал папку в сейф, – сначала пусть Дора забеременеет и благородно исчезнет из поля зрения…  – судя по циклу девушки, они вступали в самое благоприятное время:

– Доктор Эйриксен рано покинул банкет в опере, – сказал Саша на совещании, – но в Академгородке он от нас никуда не убежит. В общем, пока все идет согласно плану, товарищи…  – из полутемной спальни раздался сонный голос:

– Принеси мне кофе. Я проснулся, а тебя рядом нет. Не улетай от меня, птичка…  – стиснув зубы, Надя велела себе улыбнуться: «Сейчас, милый».

– Памятник основателю коммунизма, великому мыслителю Карлу Марксу, возводится на площади Свердлова в Москве…  – английский язык диктора программ иностранного вещания был безукоризненным:

– В нашей студии автор монумента, известный советский скульптор Лев Кербель. После интервью с художником нас ждет встреча с делегатом открывающегося на следующей неделе XXII съезда партии, героем гражданской войны, писателем Василием Королёвым, автором знаменитой дилогии «Огненные годы». Товарищ Королёв расскажет нам о творческих планах, о новом романе, посвященном соратнику Ленина, Александру Горскому…

В окна небольшой аспирантской квартирки, выделенной Инге, били хлопья мокрого снега. Зная о камерах, которыми утыкали помещение, он вел себя осторожно:

– Меня снимают даже в ванной, – зло подумал доктор Эйриксен, – тетя Марта предупреждала, что так случится…  – камеры и жучки замаскировали, однако Инге примерно представлял себе их расположение. Обследовать квартиру более пристально он не мог, не желая вызывать подозрений у комитетчиков. Иногда он даже забывал о технических средствах, как их называла тетя Марта:

– Как в тот раз, когда мне снилась Сабина, – вздохнул он, – и я потом…  – Инге затянулся сигаретой:

– Ладно, они знают, что я женат. Было бы более странно, если бы я таким не занимался в разлуке с женой…  – в узком пенале спаленки всегда царил сумрак, но Инге не сомневался, что в СССР давно разработали чувствительную оптику:

– Настолько чувствительную, что они могли бы прочитать всю тетрадку, дай я им такую возможность…  – Инге не собирался рисковать. Тетрадка удачным образом оказалась под столом, камеры не могли ее заснять. Русские не могли сделать фотографии и сейчас. Инге держал тетрадь вне поля обзора линз фотоаппаратов или кинокамер:

– Я словно Уинстон Смит у Оруэлла, – невесело подумал Инге, – он прятался от телекрана, но мой телевизор всего лишь телевизор…  – в углу комнаты стоял аппарат советского производства, – Большой Брат следит за мной другими путями…  – вечером, после доклада на симпозиуме, он позвонил свояку. Генрик той неделей предупредил Инге, что переезжает, по его выражению, в закрытый санаторий:

– Мне надо отдохнуть, – небрежно сказал Тупица, – зимой меня ждет много выступлений. Я репетирую новую программу, а в гостинице шумно…  – Инге хотел поинтересоваться, в какой компании проводит время свояк, но прикусил язык:

– Во-первых, телефоны прослушиваются, а во-вторых, он взрослый человек, это не мое дело. Но он любит Адель, он не соблазнится комитетской подстилкой…  – так Инге думал о мадемуазель Фейгельман, явной подсадной утке:

– Дело шито белыми нитками, как сказала бы тетя Марта, – он внимательно просматривал тетрадь, – девица спела еврейскую колыбельную, ее обрядили в знакомое Тупице платье и снабдили именем его матери…  – Инге не сомневался, что фальшивую Дору на самом деле зовут по-другому:

– Комитет ее и сюда притащит…  – он покусал карандаш, – не зря здесь появился товарищ Журавлев…  – Инге узнал так называемого начальника административного отдела Академии Наук. В Лондоне тетя Марта предупредила его, что агент давно законсервирован. Инге запретили намекать Журавлеву на его бывшее сотрудничество с британской разведкой:

– Иначе он сразу побежит в Комитет, – заметила тетя Марта, – после пропажи Маши у нас не осталось рычагов влияния…  – Инге предполагал, что советские физики, прилетевшие из Москвы, отлично знают, кто такой Журавлев:

– Я по глазам Сахарова все вижу…  – Инге близко сошелся со старшим коллегой, – однако он не заговорит о таких вещах вслух…  – Инге передал Сахарову свой адрес в Кембридже:

– Пока у меня идет проект в Институте Вейцмана, – предупредил он, – но я всегда останусь кембриджским ученым…  – доктор Эйриксен усмехнулся, – кафедра пересылает мне письма. Если вам что-то понадобится, не стесняйтесь, связывайтесь со мной…  – убирая записку в портмоне, Сахаров хмуро заметил:

– Скорее всего, понадобится, но как вы понимаете, нашу корреспонденцию…  – он указал глазами на потолок столовой Академгородка. За обедами Инге и Сахаров садились вместе, стараясь выбрать уединенный столик. Доктор Эйриксен помахал вилкой:

– Всегда можно найти дипломатов, журналистов, гастролеров, вроде моего свояка. Я понимаю, что не все можно доверить почте…  – Сахаров ничего не знал о судьбе доктора Кроу. Инге все больше и больше склонялся к тому, что ни дяди Джона, ни тети нет в живых:

– Но если бы я не был так в этом уверен, я бы подумал, что эти вычисления сделала именно тетя…  – неизвестный юный советский физик, как он подписался, управлялся с уравнениями в манере самого Инге:

– А я работаю с математическим аппаратом в манере тети, – он задумался, – но это может быть совпадением…  – на каждой странице тетрадки он натыкался на знакомый ему стиль вычислений:

– В математике нужна смелость, – вспомнил он тихий, твердый голос, – не бойся чисел, Инге. Они не враги тебе, они друзья. Математик всегда хозяин положения в уравнении или задаче. Многие ученые опасаются совершить прыжок в неизведанное, достичь неожиданного вывода. Они считают, что неспособны доказать интуитивные догадки…  – хрупкие пальцы с пятнами химического карандаша порхали над страницей школьной тетрадки в клеточку. За окошком хижины шуршал прибой на озере Мьесен. В белесом небе зажигались первые звезды. Рыжеволосый мальчик пошевелил губами:

– Тетя, как это, интуитивно…  – он произнес слово почти по складам. Тонкие губы улыбнулись:

– Как ты чувствуешь. Посмотри на уравнение, – она быстро написала х+3 = 2х, – чему равно х…  – Инге удивленно ответил:

– Трем. Это и дураку понятно, тетя…  – она улыбнулась еще шире:

– Для окончательных дураков мы напишем доказательство. То есть напишешь ты, Инге Эйриксен…  – Инге закрыл глаза:

– Мне тогда было семь лет. Всем, чего я достиг, я обязан только ей. У Ника похожая смелость в вычислениях, это он взял от матери…  – его беспокоили странные, мелкие ошибки в уравнениях, которыми пользовался неизвестный автор для определения минимального числа Серпинского:

– На окончательные выводы они не влияют…  – Инге почесал голову, – в любом случае, автор пока не обошел мой результат прошлого года, а только предложил новые пути поиска, но ошибки не случайность. Он очень аккуратен, как и тетя…  – Инге подумал о переписке тети с покойным доктором Майорана:

– Они шифровали личные заметки изящными уравнениями…  – Инге взялся за карандаш. Ему потребовалось полчаса работы. Шифр оказался непростым:

– Сама тетрадка тоже на уровне студента, и даже не первокурсника…  – он изумленно смотрел на ровные строчки на листе:

– Дорогой доктор Эйриксен, – автор зашифровал послание на английском языке, – меня зовут Марта Журавлева, мне одиннадцать лет. Я живу на Волге, в Куйбышеве. Мои родители, физики, погибли в ходе научного эксперимента. Я тоже хочу стать ученым. Я знаю, что вы не сможете мне ответить, но я читала вашу статью о числах Серпинского и хочу предложить свой вклад в решение проблемы…  – аккуратно спрятав тетрадку в портфель, Инге потянулся за сигаретами:

– Марта Журавлева, одиннадцати лет. Это не может быть совпадением. Но у Журавлева ничего не спросить, ей тоже не написать, она не оставила адреса…  – Инге щелкнул зажигалкой: «Это наша Марта, сомнений нет»

Прозрачный Beefeater полился в граненый стакан. Кто-то заорал, перекрикивая музыку:

– Тоника больше не осталось, пьем джин с боржомом! Но томатный сок еще есть, сделаем Кровавую Мэри…  – в лимонах и в оливках для мартини в Академгородке недостатка не было. Вместо вустерского соуса предприимчивая научная молодежь приспособила грузинский ткемали. На разоренном столе громоздились тарелки недоеденных салатов, валялись косточки и колбасные шкурки. В сизоватом дыме сигарет, плавающем под потолком столовой, надрывался залихватский голос с американским акцентом:

– Come on let’s twist again,

Like we did last summer!

Yeaaah, let’s twist again,

Like we did last year!

По серой плитке стучали каблуки, в открытое окно врывался зябкий ветерок. К ночи тучи развеялись, над крышами институтов и общежитий поднялась яркая луна. По полу разлетелись пробки из-под шампанского, в стальных вазочках таяло мороженое. На картонной подставке возвышались остатки бисквитного торта. На кусках виднелись буквы, сохранившиеся из искусной надписи кремом: «В честь закрытия первого международного симпозиума по физике ядра. Новосибирск, октябрь 1961».

Стены украсили рукописными плакатами на русском и английском языках:

– Эйнштейн, Ферми, Тамм. Кто следующий? – в конце добавили: «Эйриксен». Завидев надпись, Инге добродушно отмахнулся:

– Я не стремлюсь к премиям. Нобелевку надо вручать создателям магнитной кассеты…  – по слухам, через два года Philips и «К и К» представляли новинку на европейском рынке:

– Миллионы подростков теперь не зависят от транзисторов, – заметил Инге, – такие вещи для них важнее физики атомного ядра…  – рядом с тортом вертелись катушки нового японского магнитофона, Sony. Аппарат притащили из лаборатории акустики:

– Мы наконец-то занялись делом, – усмехнулся руководитель, немногим старше Инге, и тоже доктор наук, по западным меркам, – свели диджейскую пленку для танцев…

Акустики отобрали у молодых участников симпозиума, приехавших из Европы и Америки, пластинки с хитами этого года, как выражались на западном радио:

– Мы могли поработать и со здешними приемниками, обойти заглушки – почти весело подумал Инге, – но лучше не рисковать. Здесь сотня человек, за всех не поручишься. Может быть, кто-то бегает в Комитет с доносами. Мы уедем, а ребятам здесь жить и работать…  – акустики принесли на вечеринку почти трехчасовую запись танцевальной музыки:

– Это не запрещено, – Инге затянулся отцовской трубкой, – акустики могли сделать пленку в свободные часы…  – опять загремела музыка:

 
– Who’s that, flyin up there?
Is it a bird? Noooooo
Is it a plane? Noooooooo……
 

Столовая весело взвыла, подтягивая певцу: «Noooooo!». Кто-то из аспирантов крикнул по-английски:

– Не птица и не самолет! Это комитетская камера слежения…  – высунувшись в окно, он показал откровенный жест, – но нам наплевать на Комитет, мы свободные люди…  – в руке Инге оказался запотевший стаканчик Кровавой Мэри:

– С ткемали даже вкусно, – усмехнулся Сахаров, – как говорится, голь на выдумки хитра…  – Инге забрал с подоконника початую пачку «Мальборо»:

– Держите. Я вам оставлю блок, когда уеду…  – щелкнула зажигалка, огонек осветил усталое лицо русского:

– У нас хорошее снабжение, – Сахаров затянулся сигаретой, – именно так принято говорить иностранным гостям. Наши кураторы, – он поморщился, – всегда проводят инструктаж перед конференциями…  – Инге бросил в рот соленую оливку:

– Комитет не обращает внимания на мелкие шпильки в свой адрес…  – он кивнул на давешнего аспиранта, отплясывающего с какой-то девушкой. Сахаров отозвался:

– В нашей среде они разрешают самиздат, как у нас говорят, сомнительные песни с танцами…  – указав на магнитофон, он помолчал:

– Поймите, доктор Эйриксен, все это…  – физик повел рукой вокруг, – позволено, пока мы делаем свою работу, бомбы и остальное…  – он хмыкнул:

– Я с вами откровенен, а на инструктаже нам говорили, что вы агент британской разведки, ЦРУ и Моссада…  – Инге рассмеялся:

– Разумеется, доктор Сахаров. Учитывая, что я отказываюсь от военных проектов, разведкам я должен быть особенно интересен…  – он не мог попросить Сахарова узнать адрес Марты Журавлевой:

– Это вызовет подозрения, – твердо сказал себе Инге, – да и вряд ли Марту отправят в один из новых физико-математических интернатов, о которых упоминали ребята. Судя по всему, она воспитывается в семье Журавлева. Маша пропала, теперь они Марту никуда не отпустят…  – Инге был почти готов пойти к самому Журавлеву:

– Тетя Марта мне такое запретила, но открылись новые обстоятельства…  – он вздохнул, – я могу с ним поторговаться, воспользоваться фактом его вербовки. У меня есть копия его собственноручного согласия на работу…  – копия хранилась в искусно сделанном тайнике, в саквояже Инге:

– Но я не смогу вывезти девочку из СССР, – понял он, – нельзя пороть горячку. Надо добраться до Лондона, посоветоваться с Набережной. Журавлев на хорошей должности, Марта пока в безопасности…  – Сахаров отошел за выпивкой. Рок в магнитофоне сменился низким голосом главы акустической лаборатории:

– Время отдохнуть…  – сказал он на бойком, но с сильным акцентом, английском языке, – с нами Элвис Пресли. Белый танец, дамы приглашают кавалеров…  – Пресли сладко запел:

– Take my hand, take my whole life too

For I can’t help falling in love with you…

На Инге повеяло прохладным ароматом вербены:

– Духи Сабины, я всегда покупаю ей Sous Le Vent от Guerlain…

По черному шелку ее платья, едва касающемуся грани приличия, рассыпались блестящие пайетки звезд. Мягкая кожа сапог на шпильке открывала нежные колени. Темные волосы она уложила в высокую башню, из локонов высовывалась ракета:

– Это у нее такая заколка…  – она взмахнула длинными, чудными ресницами, – Сабина тоже сделала космическую линию аксессуаров для осеннего сезона…

Комитетская подстилка, фальшивая Дора, тихо сказала: «Позвольте пригласить вас на танец, доктор Эйриксен».

Большая рука лежала на ее талии. Сквозь тонкую ткань платья Надя чувствовала тепло надежной ладони. Он немелодично насвистывал:

– As the river flows surely to the see, darling, so it goes…  – Надя робко сглотнула:

– Я рада вас видеть, доктор Эйриксен. У нас идут концерты в Академгородке. Организаторы конференции попросили меня спеть на вечеринке…  – днем товарищ Матвеев привез девушку в Академгородок:

– Как видите, мы обо всем позаботились…  – он остановил «Волгу» у Дома Культуры, – вот ваши афиши, то есть не только ваши…  – плакат сообщал о выступлении, как говорилось жирными буквами, творческой молодежи Сибири:

– Здесь вы споете русские песни…  – комитетчик кивнул на афишу, – а на вечеринке не забудьте про американскую музыку. Вам хорошо удается песня из нового фильма…  – выпустив в окошко машины сигаретный дым, Надя угрюмо отозвалась:

– «Завтрак у Тиффани» никогда не выйдет в советский прокат. Где бы я могла услышать песню, товарищ Матвеев? Такой репертуар вызовет подозрения…  – он усмехнулся:

– Хорошо, что вы так аккуратны. Ладно, пойте народные мелодии…  – он пощелкал пальцами, – английские, испанские…  – Надю тоже поселили в аспирантском общежитии. За кофе на голой кухоньке товарищ Матвеев наставительно заметил:

– Встречаться с доктором Эйриксеном вы должны или здесь…  – он указал на диван в скромной комнатке, – либо у него на квартире, этажом выше. Место свиданий имеет значение, не пренебрегайте правилами…  – Надя предполагала, что и ее пристанище и квартиру доктора Эйриксена оборудовали скрытыми камерами:

– Комитет хочет шантажировать его фотографиями, – девушка стиснула зубы, – он женатый человек. Маэстро Авербах тоже женат, хотя со мной он не упоминал о жене, по понятным причинам…  – Наде стало противно. Она напряженно думала, как предупредить ученого:

– Он не отказался от приглашения на танец, – незаметно вздохнула Надя, – но ведь он не поверит ни одному моему слову. Он понимает, что я вовсе не Дора, понимает, зачем я здесь…  – она видела плохо скрытое презрение в спокойных глазах. Он носил твидовый пиджак с заплатками на локтях. Доктор Эйриксен обошелся без галстука. От крепкой шеи в расстегнутом вороте белой рубашки пахло чем-то свежим:

– Комитетчик душится сандалом, – вспомнила Надя, – и маэстро тоже. Но у него не сандал, а кедр…  – танцевал он, на удивление, отменно:

– Правильно, – услышала Надя подвыпивший голос, с русским акцентом, – покажите класс, доктор Эйриксен! Физики умеют не только вычислять, мы не сухари…  – Инге подмигнул давешнему аспиранту, грозившему Комитету в окно:

– Как видите, я стараюсь, коллега…  – Надя спиной чувствовала на себе пристальный взгляд молодого человека:

– Комитетская тварь, как и товарищ Матвеев, то есть он доносчик на содержании Комитета. Он знает, кто я такая, надо вести себя осторожно…  – днем юноша принес товарищу Матвееву список участников вечеринки:

– Ожидается больше народа, – извинился он, – но нас интересует только доктор Эйриксен. Я с ним работал последние две недели. Здесь информация, могущая вам понадобиться…  – Надя получила целое досье на физика:

– Я знаю его размер обуви, – горько подумала девушка, – а духи у меня такие, как у его жены…  – в досье упоминалось, что женщина пользуется ароматом от Guerlain:

– Доктор Эйриксен скучает по жене, – сказал Наде товарищ Матвеев, – вы должны постараться, милочка, залучить его в постель. Не думаю, что вас ждут затруднения…  – он окинул Надю долгим взглядом, – вы у нас девушка видная…  – для поездки в Академгородок Надю снабдили мини-юбками и короткими платьями:

– Потанцуйте с ним, – велел комитетчик, – он молодой мужчина, он не устоит перед вами…  – Элвис Пресли на пленке сменился гремящим, завывающим роком. Надя услышала короткий смешок:

– Как вы относитесь к современным танцам, мадемуазель Фейгельман…  – она крикнула:

– Просто Дора, доктор Эйриксен! Отлично отношусь…  – он закружил ее по столовой:

– Тогда и вы меня называйте по имени, здесь не научный семинар! Меня зовут Инге…

Надя рассмеялась:

– Хорошо, мистер Инге…  – доктор Эйриксен отозвался:

– Можно обойтись и без мистера, Дора…  – Надя внезапно подумала:

– Если бы… если бы мы встретились в другом месте, в другое время, если бы он не был женат…  – на глаза навернулись слезы:

– Все могло бы быть по-другому. Правильно пел Пресли, some things are meant to be. Но мы с ним, то есть с Инге, никогда больше не увидимся. Мне надо думать об Ане с Павлом, надо сделать то, что хочет от меня Комитет…  – Наде стало жалко себя:

– Они никогда не позволят мне любить. Я ловушка для нужных людей, подстилка, на которой, как говорится, негде пробы ставить…  – девушка разозлилась:

– Пошли они к черту. Над моей душой и телом они не властны. Не случится никакого ребенка, я не позволю им играть мной, словно куклой…  – она откинула назад растрепавшиеся волосы. Темные глаза сверкали золотом в свете свечей. Девушка легко дышала, белые щеки немного раскраснелись:

– Оставь, прекрати, – велел себе Инге, – она на задании, ей надо залучить меня в постель. Русские собираются сделать фотографии, чтобы потом меня шантажировать. В Норвегии они поняли, что не на того напали. Сейчас я им об этом напомню…  – встряхнув головой, девушка крикнула, по-английски:

– Перерыв в танцах! Я вам спою, товарищи, как положено на вечеринке…  – переждав веселый шум, она зацокала каблуками к столу, где стояла гитара:

– Прекрати, – Инге попытался отвести от нее взгляд, – не смей и думать о таком…  – закинув ногу на ногу, взяв инструмент, она склонила к грифу неожиданно серьезное, совсем юное лицо. Длинные пальцы пробежали по струнам, она помолчала:

– Английская народная песня, товарищи, Ярмарка в Скарборо…  – Инге узнал мелодию:

– Покойный дядя Джон любил эту песню, Маленький Джон тоже хорошо ее играет…  – сильный голос бился среди стен столовой, словно птица, случайно вспорхнувшая в комнату:

– Then he’ll be a true love of mine…  – прислонившись к подоконнику, Инге, не глядя, осушил подвернувшийся под руку стакан с выпивкой:

– Не смей, – повторил он себе, – не смей.

Узкая лестница вела с пятого этажа аспирантского общежития к железной двери на крышу, прочно закрытой на глухой засов. Площадку освещала тусклая лампа, забранная в толстую решетку. На беленой стене висел пожарный щит, с огнетушителем, ведром и багром. Рядом комендант водрузил предостерегающую табличку: «Не курить! Не сорить!».

Аспиранты, притащившие на площадку продавленное кресло, не делали ни того, ни другого:

– Курят в банку и по очереди…  – Инге вдохнул витавший над площадкой сладковатый запашок, – а сорят в пакет…

Кроме кресла, на площадке нашелся рассохшийся, пестрящий следами от сигарет лакированный столик. Мебель принесли прямиком с помойки по соседству с общежитием. В Академгородке не существовало старых домов. Аспирантские квартирки обставили тонконогой, современной мебелью. Кресло и столик выбросили из какого-то академического института:

– Вещи довоенного качества, – понял Инге, – наверное, институт привез обстановку из Новосибирска, но постепенно заменяет мебель на новую…

На площадке покуривали травку, сюда сбегали после ссор с женами или мужьями, здесь зачастую обсуждали и рабочие проблемы. Вентиляционное окошечко под потолком давно лишилось решетки. По спине пробегал зябкий холодок.

Товарищ Фейгельман, Дора, или амурский соловей, как назвал девушку кто-то из физиков, накинула на невесомый шелк платья мужской пиджак. Аккуратная укладка потеряла лоск, тушь размазалась вокруг больших глаз. Она сколола локоны на затылке давешней золотистой ракетой на длинной шпильке. Булькнула водка, Инге услышал недовольный голос:

– Надо было брать не три бутылки, а ящик…  – парень икнул, – все равно банкет оплачен Академией. В столовой продадут из-под полы оставшуюся выпивку…

Ребята просили вышедшую в зал заведующую не захлопывать двери:

– Танцы закончились, – сказал парень, – мы посидим, поговорим. Убирайте столы, вы нас и не заметите…  – женщина покачала укрытой поварским колпаком головой:

– Не положено. В приказе сказано завершить банкет до полуночи, а сейчас половина первого…  – она указала на большие часы, – пора по домам, молодежь…  – кто-то из ребят шепнул Инге:

– У нас есть одно местечко в общежитии, о нем знают только свои. Дора пойдет с нами, она захватит гитару…  – девушка пела русские романсы, «Бесаме мучо», песенки из популярных кинофильмов:

– Ее осаждают аспиранты, – хмуро подумал Инге, – может быть, она действительно артистка, то есть будущая…  – в очередной раз танцуя с девушкой, он поинтересовался, не видела ли Дора в Новосибирске его свояка:

– Мы женаты на сестрах, – объяснил Инге, – то есть на приемных сестрах, но все равно мы близкая родня…  – Дора прохладно ответила:

– После банкета я с маэстро больше не встречалась. У нас шли шефские концерты в области, мы не заглядывали в Новосибирск…  – Инге было подумал попросить Дору заняться поисками Марты Журавлевой:

– Совсем с ума сошел…  – оборвал себя он, – ей нельзя доверять, ее сюда прислал Комитет, как медовую ловушку…  – Инге ловил на себе пристальный взгляд девушки:

– Так называемая Дора с меня глаз не сводит, следит за мной…  – он дернул щекой, – и сюда она потащилась из-за меня…  – один из обитателей общежития принес стаканы:

– Мы часто завершаем здесь семинары и конференции, – смешливо пояснил молодой кандидат наук, – кафедры и лаборатории режимные объекты, где запрещено торчать в нерабочее время, а дома у нас семьи. Не каждой жене по душе выпивка и песни под гитару…  – Инге понял, что кроме Доры, других девушек на площадке нет:

– Неудобно, – подумал он, – ребята могут заметить, что она на меня уставилась…  – пухлые губы цвета спелых ягод задрожали. Она затянулась услужливо поднесенной кем-то сигаретой:

– То есть косяком, – поправил себя Инге, – мы с Сабиной тоже покуриваем, но не на людях. Адель вряд ли такое делает, она очень осторожна. Однако Тупица парень лихой. Не удивлюсь, если он и гашиш с героином пробовал. В его положении ему достаточно щелкнуть пальцами и наркотики принесут на серебряном блюде…  – зная, как работает свояк, Инге, впрочем, сомневался, что у Генрика найдется время на подобные развлечения:

– Кроме музыки, у него ничего больше в жизни нет. Адель играет у них вторую скрипку. Она всего лишь талантлива, а Генрик гений, несмотря на его молодость…  – выпустив дымок, она поморщилась:

– Я спою новую песню…  – ее голос стал далеким, отстраненным, – слова написал молодой московский актер, музыка тоже его. Песня о зоне…  – девушка перешла на английский язык: