Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга третья"

Эпилог
Лазурный Берег, август 1939

Мужская парикмахерская в отеле «Карлтон», на набережной Круазет, в Каннах, помещалась по соседству с турецкими банями и мраморным бассейном, в усаженном пальмами дворе отеля. Августовское солнце играло искрами на тихой воде. Служащие пока не расставили шезлонги, и холщовые зонтики. Утром постояльцы обычно ходили на личный пляж отеля. К бассейну они перебирались после полуденного отдыха, и обеда, на террасе седьмого этажа здания. Из ресторана открывался вид на Канны и темно-синее, усеянное яхтами и катерами море. На Леринских островах, посреди залива, возвышалась колокольня аббатства. В монастырь отправлялись экскурсии, из городского порта. Прогулочные катера развозили отдыхающих в Монако, Ниццу и Сан-Рафаэль.

Парикмахерская открывалась в семь утра, когда официанты начинали сервировать завтрак, в большом зале первого этажа. Месье Ленуар, новый постоялец, появился у бассейна в половине седьмого. Молодой человек пришел в гостиничном халате, с полотенцем под мышкой. Отлично поплавав, он отдал себя в руки мастеров. Месье Ленуар лежал, откинувшись в большом кресле, закрыв лазоревые глаза. Острая, стальная бритва скребла смуглые щеки. Пена в фарфоровой чаше пахла сандалом. Здесь пользовались флорентийским мылом, таким же, как у молодого человека. Мыло лежало в кожаном несессере от Гойяра, наверху, в однокомнатном номере, рядом с забронированным люксом. Молодой человек, с нетерпением, ожидал появления соседа.

В несессере, в искусно сделанном тайнике, он спрятал флакон, полученный в Москве. Молодой человек, лично, наблюдал действие лекарства:

– Ничего подозрительного, – довольно сказал Эйтингон, – смерть наступает примерно через две недели. Общая слабость, расстройство желудка, плохие анализы. Кашель, падение жизненных сил. В общем, симптомы пневмонии, или язвы желудка… – он весело улыбался:

– Достаточно, чайной ложки. Вкус жидкостей средство не меняет… – Эйтингон отдал флакон Петру, – разберетесь на месте, чем его лучше поить.

Кукушка сообщила, что Раскольников едет в Канны. Перебежчик вращался в эмигрантских кругах. Он писал подметные статейки в белогвардейские газеты, и ни от кого не прятался. В июле, Верховный Суд СССР объявил Раскольникова вне закона. Согласно постановлению ЦИК, принятому в двадцать девятом году, предателя должны были расстрелять, в течение суток, после установления его личности.

Разумеется, они с Кукушкой не собирались устраивать пальбу на набережной Круазетт. Как они и предполагали, Раскольников клюнул на письмо старого боевого товарища. Предатель согласился на встречу. Кукушка, каждый август, две недели проводила в Каннах. В отличие от ее уединенной жизни, в Цюрихе, на Лазурном Берегу можно было чувствовать себя свободно. Горская встречалась с подчиненными ей работниками НКВД, проводя совещания, и планируя дальнейшие акции.

В парикмахерской Петр думал о Раскольникове и втором перебежчике, Кривицком. Оставались они, Троцкий, и бывший генерал Орлов, он же Никольский, работавший с Эйтингоном и Петром в Испании. Операция «Утка» заканчивалась, Троцкий был обречен. О Кривицком и Орлове собирались позаботиться американские резиденты и Паук.

Петр отказался от перевода в Вашингтон. Ему предлагали обосноваться в столице США, с надежными документами, и стать личным куратором Паука. Эйтингон, весело, заметил:

– Вы друг друга знаете, ровесники. Будешь за ним присматривать.

Петр сослался на то, что в преддверии освобождения Западной Украины, Белоруссии и балтийских стран, непредусмотрительно перебираться в западное полушарие. Иностранный отдел очертил будущий круг работы. Новые территории, отходившие Советскому Союзу, кишели немецкими агентами, агентами Британии, буржуазией, интеллигенцией и священниками.

– Не говоря об украинских националистах, – буркнул Эйтингон, – Коновальца мы разнесли на куски бомбой, но остались и другие… – для всех, Петр не поехал в Америку из-за желания участвовать в европейских операциях, и из-за своего брата.

Брат Петра интересовал меньше всего, хотя Степан, очень кстати, пригнал на Халхин-Голе, на советский аэродром новый мессершмитт. Брат получил звание полковника и вообще проявил себя героем.

– Может и действительно, Героем стать… – Петр зевнул, не разжимая рта, – Степан мне нужен. Куда я поеду от единственного брата… – локальные стычки на Халхин-Голе внешнюю разведку не интересовали. Корсиканец сообщал из Берлина, что Гитлер скоро перейдет польскую границу. Англия и Франция, в ответ, могли объявить войну Германии. В иностранном отделе не сомневались, что все движения запада произойдут, что называется, на бумаге.

Никто не собирался посылать войска в Польшу:

– Наум Исаакович сказал, что Степана в Западный округ переведут… – мастер приложил к его щекам теплую, шелковую салфетку, – заведовать тамошней авиацией. Значит, товарищ Сталин простил Степана. Главное, чтобы он больше не дебоширил… – Петр остался в Европе из-за Тонечки. Девушка снилась ему, почти каждую ночь. Петр обнимал знакомые плечи, белокурые волосы щекотали губы. Тонечка засыпала, прижавшись к нему.

Петр шептал:

– Подожди немного. Я тебя найду, мы всегда будем вместе… – он не знал, что случилось с девушкой, в Барселоне, почему Тонечка его выгнала. Петр, твердо, сказал себе:

– На войне и мужчинам трудно. У нее расстроились нервы, ничего страшного. Мы поедем в санаторий, отдохнем… – Петр не мог просить резидентов в Лондоне выяснить, что с Тонечкой. Такое было бы подозрительно. В Каннах, Петра ожидала встреча с фон Рабе. Немец преуспевал, получив звание штурмбанфюрера. Эйтингон поручил Петру, невзначай, расспросить его о Вороне. Наум Исаакович был уверен, что доктор Кроу попала в руки немцев.

– Группа Отто Гана расщепила атомное ядро, – недовольно сказал Эйтингон, – мне кажется, без Вороны не обошлось. Она должна работать на Советский Союз. Где бы они ее не прятали, мы ее выкрадем… – Петр собирался найти Тонечку.

– Она меня любит… – отдав одну руку мастеру по маникюру, месье Ленуар, рассеянно, листал кинематографический журнал, – она мне говорила. Я увезу Тонечку в Москву, мы поженимся… – он наткнулся на статью о последнем фильме Марселя Карне, «День начинается», с Жаном Габеном и Аннет Аржан.

В Москве Петр в кино не ходил. Климы Ярко и Марьяны Бажан его не интересовали. Он любил хорошие детективы и американские вестерны. На Лубянке Петр, заменив Кукушку, вел занятия для молодежи. Он показывал ребятам новые фильмы, в оригинале, полезные для изучения языков, и для общего, как говорил Воронов, знакомства с культурой запада. «День начинается» Петр видел в Москве. Он полюбовался тонкой, изящной фигурой мадемуазель Аржан. Актрису сняли в ее апартаментах, рядом с картиной Пикассо, в вечернем, низко вырезанном, струящемся туалете, серо-голубого шелка:

– Тонечке подобный наряд пойдет… – в статье говорилось, что мадемуазель Аннет, несомненно, ждет Голливуд. Актриса, якобы, вела переговоры с компанией Метро-Голдвин-Майер:

– Она будет процветать… – Петр захлопнул журнал, – она очень талантливая. Отлично играет… – руку завернули в подогретую салфетку, служащая принялась за вторую. Петр думал о платьях для Тонечки, о собольей шубке, о личной машине и отдыхе на кавказских водах:

– Она ни в чем не будет знать нужды. Я, в конце концов, майор госбезопасности, с отличным окладом. Степан, скорее всего, получит генеральское звание, обоснуется у себя, в округе. Московская квартира нам с Тонечкой достанется. Пока три комнаты, но я продвинусь по службе… – Петр подозревал, что брат женится на какой-нибудь, как их называл Воронов, Марьяне Бажан:

– Он простой человек, пьющий. Больше ему ничего и не надо. Придется ее проверять, конечно, но вряд ли Степану понравится девушка из подозрительной семьи. Хотя их в тех местах много, в Прибалтике, на Украине. Значит, проверим, – подытожил Воронов.

За завтраком месье Ленуар просмотрел газеты.

О будущем вторжении в Польшу ничего не писали, сезон был мертвый. Премьер-министр Чемберлен распустил британский парламент, до начала октября. В Новой Зеландии, в Окленде, впервые выпал снег. Воронов поинтересовался местным прогнозом погоды. На Лазурном Берегу ожидалось тридцать градусов тепла. Он, с удовольствием, подумал:

– Искупаемся, с Кукушкой. Море, как парное молоко. Мы, в конце концов, любовники, мы должны быть рядом… – мадам Рихтер заказала люкс, по соседству с номером месье Пьера Ленуара.

В десять утра, Петр, в безукоризненном костюме светлого льна, с шелковым галстуком, при букете роз, стоял на ступенях отеля. Мадам Рихтер приезжала из Цюриха, на лимузине. Он издалека увидел изящную голову, в широкополой, летней шляпе. Петр помнил красивую, черноволосую женщину, приезжавшую в детдом, с покойным Соколом:

– Интересно, – успел подумать Петр, – Янсон был троцкистом, или нет? Его велели привезти в Москву, перед гибелью, но мы не успели. Или товарищ Сталин хотел, чтобы Янсон встретился с семьей? Иосиф Виссарионович добрый человек, он и о нас заботился… – снимков дочери Кукушки Марты, в личном деле не имелось. Петр понятия не имел, как выглядит девочка.

– Она в летнем лагере сейчас, в горах… – Кукушка осадила лимузин перед ступенями. Швейцары и мальчики в форме отеля заторопились к машине. Петр подал женщине руку. Дымные, серые глаза посмотрели на него, низкий голос будто переливался:

– Пьер, мой милый! Большое, большое тебе спасибо… – прохладные губы прикоснулись к его щеке, женщина приняла букет. Кукушка надела итальянские мокасины, для вождения, без каблука:

– Она и в них одного роста со мной… – Петр вдохнул запах жасмина:

– Ее не предупреждали, что я приеду, только имя сообщили. Месье Пьер Ленуар. Всем бы такое самообладание, она ведь меня узнала… – женщина, нежно, коснулась его руки.

– Ванну, – капризно сказала мадам Рихтер, – немедленно ванну, и кофе на террасе моего номера. Расскажешь свежие сплетни. Возьми саквояж, – распорядилась женщина, – в нем подарки, мой дорогой… – они поднялись по ступеням, к тяжелой, бронзовой, вертящейся двери отеля.

Швейцар стоял с двумя чемоданами от Вюиттона:

– Он ее младше, лет на десять. Красавица, и богата. Наверняка, вдова. Будут ездить в казино, на морские прогулки… – швейцар велел гостиничному шоферу, заводившему машину:

– Надо лимузин в порядок привести. Весь запыленный. Видимо, она долго ехала… – шофер, весело, улыбнулся: «Непременно».

Швейцар пересчитал чемоданы и сундуки постоялицы:

– Восемь штук, все в порядке. Она горничную вызовет, платья отпаривать… – у стойки портье мадам Рихтер заказала столик на вечер, в ресторане.

Женщина велела ее не беспокоить:

– Через два часа я тебя жду на кофе… – шепнула она месье Ленуару, – с твоим сюрпризом… – Петр проводил ее до двери номера. Воронов ушел к себе, держа саквояж. В подкладке лежали материалы, которые Кукушка не рисковала доверять радиосвязи.

Оказавшись в большом, с мраморной террасой, люксе, выходящем на набережную Круазетт, мадам Рихтер не стала ложиться в ванну. Посыльные принесли багаж, Анна отпустила их с мелкой монетой. Заперев дверь, она внимательно обследовала гостиную, спальню, и ванную, с мозаичным, полом, с шелковым халатом и полотенцами египетского хлопка, от Frette. Анна вертела флорентийское мыло, в красивом подносе муранского стекла, ощупывала букет месье Ленуара, и гостиничные цветы, в хрустальных вазах от Lalique. На первый взгляд, все было в порядке. Достав из несессера маленькую отвертку, она ловко сняла заднюю крышку телефона. Осмотрев радио и фортепьяно, Анна осталась довольна. Она не могла рисковать. Слишком многое сейчас зависело от ее осторожности.

Она лежала в пахнущей жасмином пене, откинув черноволосую голову на край ванны:

– Месье Пьер Ленуар. Красивый мальчик вырос. Я его пятнадцать лет не видела… – Анна знала, что Петр трудится в НКВД, однако, за три года с ним, ни разу, не сталкивалась. В Цюрихе фрау Рихтер не получала советских газет. Анна понятия не имела, что случилось со Степаном, но надеялась, что летчик жив.

– Спрошу Петра… – решила она, – ничего подозрительного здесь нет. Они братья, близнецы… – Анна оставила Марту в летнем лагере. Школа вывозила девочек в Гштаад. Ученицы жили в шале, занимались верховой ездой, теннисом, и стрельбой из лука:

– По приезду ее навещу… – опустив мокрую руку вниз, Анна щелкнула золотой зажигалкой, – но пока ничего говорить не буду. Ничего и не готово еще… – Анна каждые полгода отправляла письма в адвокатскую контору «Салливан и Кромвель». Она навестила американское консульство, в Берне. Ее уверили, что получение гражданства не займет и года. Свидетельство о браке родителей, и метрика Анны лежали в ячейке, арендованной, разумеется, не в Цюрихе, а в Женеве, подальше от любопытных глаз. Анна выбрала банк, с которым, насколько она знала, никто из разведчиков, обосновавшихся в Цюрихе, дел не вел. Фрау Рихтер понимала, что в городе она не одна. По соседству располагались базы немцев, британцев и американцев.

Анна курила, опустив длинные, черные ресницы.

Дело требовало тщательного обдумывания. Требовалось достать два бесхозных трупа, женщины и девушки, снабдить тела своими с Мартой швейцарскими документами, и поджечь лимузин, так, чтобы обезобразить содержимое машины, до полной неузнаваемости. Бумаги должны были пострадать меньше.

Она понимала, что Эйтингон такого не купит. Наум Исаакович был подозрителен, и ничего не принимал на веру:

– Пусть ищет… – Анна затягивалась крепкой сигаретой, – пусть хоть обыщется. Фрау Рихтер и фрейлейн Рихтер умрут. Вместо них появятся миссис и мисс Горовиц. Марте я все объясню. Она умная девочка, она поймет… – дочь часто сожалела, что они не могли остаться в Америке. Анна заметила, что о Советском Союзе Марта говорит меньше:

– Я не собираюсь делать из нее игрушку для НКВД, – зло сказала себе женщина, – я знаю Эйтингона и слышала о новом руководителе. Берия, правильно. У них, наверняка, на Марту планы имеются. Я не отдам ее в жены или подруги какому-нибудь нужному НКВД человеку… – Анна скривила губы, – я не буду калечить судьбу дочери… – в Цюрихе она, внимательно, просматривала белоэмигрантские газеты, но имени Воронцова-Вельяминова не встречала:

– Забудь о нем, – велела себе Анна, – ты его больше никогда не увидишь… – Марта, на каникулах, запоем читала Vogue. Анна, иногда, рассеянно, пролистывала журнал, не обращая внимания на имена под фотографиями. В светской хронике мелькали одни и те же лица, мало интересовавшие Анну.

Работы было достаточно. Анна управляла экспортно-импортной конторой покойного герра Рихтера. НКВД гнало через Цюрих деньги для финансирования резидентов во всем мире, от Буэнос-Айреса и до Токио. Анна знала, что с Зорге было все в порядке, знала, что в Англии, Стэнли, пока не устроился в секретную службу. Она знала, сколько, ежемесячно, получает Паук, за сведения.

– В Токио Рихард не платит деньги осведомителям… – она потушила сигарету, – только радисту, Клаузнеру. Японцы, видимо, считают бесчестным получать содержание за предательство. Еще бы понять, кто, на самом деле, Паук и Стэнли… – о Корсиканце Анна была прекрасно осведомлена. Агент состоял под ее началом, и часто навещал Цюрих. Он трудился в министерстве народной экономики. Они с Анной обсуждали, существуют ли в Берлине разведчики, работающие на Британию. Корсиканец подозревал, что такое возможно. В свой последний визит, он сказал Анне:

– Ходят слухи, что среди офицерства есть много недовольных политикой Гитлера. Люди из аристократических семей, богатые… – фрау Рихтер пожала плечами:

– В таком случае, им нет смысла работать за деньги. К сожалению, – она усмехнулась, – идеи я, в финансовых цепочках, отследить, не могу…

Анна, внимательно, проверяла транзакции, идущие через «Экспорт-Импорт Рихтера». Большинство операций было просто серыми схемами. Европейские и американские бизнесмены уклонялись от налогов.

Анна помнила договор, заключенный с «К и К», осенью прошлого года. В швейцарских газетах о фирме не писали, однако Анна пошла в публичную библиотеку, в Цюрихе. В «Фолькишер Беобахтер», она прочла о герре Питере Кроу, собирающемся перевести заводы компании в Германию. В британской прессе, до весны этого года, герра Кроу не упоминали.

В мае Анна увидела в газете, что мистер Кроу, по возвращении из Берлина, был арестован. В The Times о причинах ареста не сообщали. Газета Daily Mail разразилась подвалом, где мистера Кроу называли человеком, пострадавшим за свои политические убеждения.

– Интересно, – сказала себе Анна, – мистер Кроу сидит в тюрьме, а его компания, регулярно, отправляет деньги в Берлин. В Прагу средства ушли, до немецкой оккупации… – договор с «К и К» заключался в адвокатской конторе, в Цюрихе. Бумаги, удостоверенные мистером Бромли, прислали из Лондона, Анна только приехала, чтобы поставить свою подпись. Пражская транзакция ушла в банк Симека. Знакомые банкиры, в Цюрихе, сказали, что Симек, вовремя, покинув Чехию, обосновался на вилле у Женевского озера. Анна собиралась навестить господина Ярослава и поинтересоваться, приватно, назначением платежа. Зимой у нее не дошли руки до визита, а сейчас у фрау Рихтер появились новые заботы.

– Более важные… – она подпиливала ногти, – это последняя операция, обещаю. Хватит. Получаю американские документы, и поминай, как звали… – Анна не могла отказываться от убийства Раскольникова. Такое считалось прямым неподчинением Москве:

– Последняя операция… – по возвращению в Цюрих, она хотела подать бумаги в бернское консульство США, – потом надо пожениться и уехать. Он станет мужем американской гражданки, ему дадут визу… – изучая карту мира, Анна, наконец, остановилась на Панаме. Мексика отпадала, Троцкий, пока что, был жив. Анна понимала, что страна нашпигована людьми НКВД. Аргентина и Бразилия кишели немецкими агентами. Она, иногда, опускала голову в руки, но встряхивалась:

– Ничего. В Панаму американские граждане въезжают без виз. Пограничники принимают визы, выданные США, для европейцев. Туда ходят прямые рейсы, из Гавра, из Марселя. Две недели, и мы окажемся на Карибском море… – Анна, искренне, надеялась, что в Панаме их никто не найдет. Она давно откладывала деньги, из заработной платы. Анна получала небольшой оклад содержания, расходы фрау Рихтер считались оперативными тратами. У него, конечно, за душой не было и гроша:

– Надо ему сказать… – иногда думала Анна, – сказать, признаться. Он считает, что я швейцарка… А что ему еще считать? – Анна обещала себе, что расскажет все, оказавшись в Панаме.

Проверив стоимость недвижимости, она, облегченно, поняла, что сможет позволить себе и дом, и плату за обучение Марты:

– Я возьму его фамилию… – решила Анна, – мы окончательно исчезнем из виду… – ночами она видела беленый, простой дом, на берегу моря, слышала стук пишущей машинки, и детский смех:

– Мне еще сорока не было, – улыбалась Анна, – и мы оба хотим детей. У него есть сын, от первой жены, но мальчик вырос. Марта обрадуется, обязательно… – перед отъездом из Цюриха Анна получила телеграмму, на безопасный ящик, о котором НКВД понятия не имело.

Анна, сначала, использовала адрес для переписки с бернским консульством США. С весны туда стала приходить и другая корреспонденция.

Он ждал ее на Лазурном берегу, успев отсидеть два месяца, во французской тюрьме, за нарушение визового режима. Он покинул Германию, однако его немецкий паспорт, с тех пор, истек. В консульство рейха идти было бесполезно. Германия больше не считала евреев своими гражданами, и не продлевала им документы. Он бы и так, ногой не ступил в здание, где развевался флаг со свастикой.

Анна понимала, что месье Ленуар, кроме помощи в ликвидации Раскольникова, получил еще какое-то задание. Впрочем, ее мало интересовало, чем будет заниматься Петр Воронов, в свободное от ношения ее пляжной сумки, время.

– Главное, – пробормотала Анна, вытираясь, – чтобы мальчишка не путался под ногами. От слежки я оторвусь. После ратификации договора СССР будет в безопасности. Гитлер ограничится западом, и не пойдет на восток. В Берлине все об этом говорят… – сведения подтверждал Корсиканец, Анна сообщила информацию в Москву

Женщина, в шелковом халате, села у телефона:

– Я могу спокойно уходить в отставку, что называется… – Анна, иногда, думала, что работает не на Сталина, и не на НКВД. Она представляла миллионы людей, в Москве, и по всему Советскому Союзу:

– Все ради них. Ради того, чтобы у девочек, таких, как Марта, и Лиза Князева, было настоящее детство. Ради того, чтобы не случилось войны… – она дала гостиничному оператору номер «Золотой голубки», в Сен-Поль-де-Вансе. Он снял дешевый номер в гостинице. Анна предполагала, что он работал, не поднимая головы. Он вставал в пять утра, каждый день, даже в альпийском шале, куда они с Анной поехали весной, после знакомства в Женеве. Анна успела привыкнуть к шелесту бумаг, к скрипу карандаша. Женщина, нежно улыбаясь, ждала, пока хозяин пансиона позовет месье из седьмой комнаты.

У нее стучало сердце. Услышав низкий, хрипловатый, голос: «Месье Биньямин», Анна выдохнула: «Это я, милый».

Соленый ветер врывался в открытые ставни каюты, шевелил бумагу с эмблемой кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер». Распечатанный конверт лежал на столе тикового дерева:

– Дорогая мадемуазель Аржан, от имени руководства компании, я бы хотел обсудить возможность вашего участия, в одном из фильмов, готовящихся, в будущем, к производству. В планах, музыкальная комедия о девушках из шоу мистера Зигфелда, на Бродвее, и детектив, с мистером Кларком Гейблом, в главной роли. Мистер Гейбл видел ваши фильмы. Он высказывал заинтересованность в работе с вами… Гарри Сандерс, вице-президент, – за дверью ванной шумел душ. Простыни на большой кровати сбились, пахло цветами. На бархатный диван бросили светлые шорты, шелковую блузу в матросском стиле, и соломенную шляпу. Из рубки, доносился красивый голос:

– Маленьким не быть большими, вольным связанными…

Моторную яхту построили на верфи Hestehauge, в Швеции, весной. Федор принимал ее в Гавре и остался доволен. Она брала на борт восемь человек, с двумя членами экипажа. Федор нанимал капитана и кока, только для вечеринок на «Аннет». Яхту перегнали в Канны, Федор забрал ее месяц назад. Перед отъездом на Корсику он устроил званый обед, с икрой и шампанским, с огоньками свечей на корме, с ночным купанием в заливе.

На Корсике Федор возводил уединенную виллу, для вице-президента компании Ситроен, дом серого гранита, повисший на скале, над заливом. На стройке не держали радио, он не читал газет, ленясь гонять за ними лодку в деревню. На «Аннет», кроме рации, положенной по закону, больше никакой связи не имелось. Федор хотел отдохнуть. Он твердо намеревался пробыть на Корсике до конца бархатного сезона.

Он стоял у штурвала, разглядывая Леринские острова:

– Сто десять миль сделали за четыре часа. Могли бы за два, но торопиться некуда… – Федор хотел заправить яхту, связаться с Парижем, и сводить Аннет в казино, в Монте-Карло.

– Поужинаем в Монако… – он напомнил себе, что надо позвонить в казино, забронировать столик, – и вернемся на Корсику. У Аннет фильм вышел, месяц назад. Наверняка, в Каннах, какие-то журналисты отираются. Для ее карьеры такое хорошо… – Федор, в отлучках, звонил матери. Сиделка бодро рассказывала о днях, что проводила Жанна, в инвалидном кресле. Федор долго, терпеливо учил мать пользоваться телефоном, уповая, что Жанна вспомнит довоенные аппараты. Мать сначала боялась, но потом дело пошло веселее. Сиделка держала трубку рядом с ее ухом. У Жанны все больше слабели руки.

На худом пальце матери блестел синий алмаз. Изукрашенный сапфирами кортик висел в спальне. Образ Богородицы стоял на столе. Жанна с ним никогда не расставалась, как Федор не расставался с книгами Пушкина и Достоевского. Мать, по телефону, слушала его рассказы о стройках. Федор знал, что она кивает седой головой, мимолетно, нежно улыбаясь. Об Аннет мать не подозревала. Девушка, тоже никогда не бывала на рю Мобийон. Федор сказал ей то, что говорил всем. Аннет считала, что его мать болеет, и живет в деревне:

– Не потому, что я ей не доверяю… – вздохнул Федор, – просто так удобнее. Она все равно… – дальше он не думал, не желая слышать знакомый, нежный голос: «Я отплываю из Гавра, в Нью-Йорк, а оттуда лечу в Голливуд». Он понимал, что такой день, когда-нибудь, настанет.

Федор посмотрел на приближающуюся панораму Канн.

Вчера, из Аяччо, он позвонил Набокову. Их с Аннет ждали на завтрак. Яхта покинула Корсику в шесть утра. Федор перекусил, на скорую руку, но успел проголодаться. Набоков, с помощью Федора выбравшись из Германии, обосновался в Париже, проводя лето на Лазурном берегу:

– Еще кое-кого удалось из Германии спасти… – Федор, одной рукой нашарил сигареты, – оттуда, из Чехии… Мадам Майер и ее семье дали британские визы. Она, и вправду, талантливая художница… – о Майерах Федору сообщил Аарон, в начале прошлого года. Семья успела покинуть Прагу до начала немецкой оккупации. Аарон перебрался в Варшаву. Федор, было, хотел написать кузену, с просьбой съездить в Белосток, но вздохнул:

– Мы ничего не знаем, совсем ничего…

За три года анализа, Аннет вспомнила, что ее мать звали Басей, то есть Батшевой, и была она блондинкой. Еще она повторяла имя «Александр». Девушка думала, что так, наверное, звали ее отца. Ничего не говоря Аннет, Федор связался с месье Генриком Гольдшмидтом, в Варшаве. Ему прислали название деревни, где, в лесу, нашли двухлетнюю Ханеле. Федор передал имя местечка Жаку Лакану, аналитику Аннет, но ничего не произошло. Больше ничего от пана доктора Федор не получил. Гольдшмидт объяснил, что не имеет права, без согласия бывшей воспитанницы, разглашать историю медицинских обследований.

– Понятно, что случилось… – угрюмо думал Федор, всякий раз, когда вечером Аннет устраивалась на диване в студии, со сценарием, или альбомом. Занявшись кино, Аннет ушла из ателье, но мадам Скиапарелли разрешила девушке сделать линию аксессуаров. Вещи продавали в студии мадам. Аннет рисовала сумочки, шарфы и брошки, изредка покусывая карандаш. Темный локон, щекотал стройную шею, длинные, изящные пальцы будто порхали над бумагой. Аннет поступила в Сорбонну, вольнослушателем. Девушка много времени проводила в Лувре, перед картинами, занимаясь с Мишелем.

Она откладывала альбом, Федор обнимал ее. Они сидели, слушая потрескивание дров в камине, избегая говорить о подобных вещах. Они целовались, но больше ничего не происходило. Аннет каменела, при любой его попытке сделать что-то еще. С Лаканом он такое тоже не обсуждал. Аналитик, за обедом, однажды заметил:

– Дело не в тебе, Теодор. Перед нами глубинная, детская травма, с ней работать, и работать. Подожди.

Он ждал.

Аннет, правда, несколько раз предлагала, закусив губу:

– Я потерплю. Я знаю, тебе важно… – Федор целовал ее в лоб:

– Мне важно, чтобы тебе было хорошо. Если кто-то и должен терпеть, то это я, милая.

В квартире на Сен-Жермен-де-Пре они жили, как родственники, желая друг, другу спокойной ночи, расходясь по комнатам. Сделав перепланировку, Федор выделил Аннет спальню и ванную. Она вставала рано, и кормила его горячим завтраком. Девушка клала в карман его пальто сверток:

– Перекуси, пожалуйста. Я знаю, ты на стройке обедаешь, но все равно… – в пакете всегда оказывалось его любимое, миндальное печенье. Федор грыз его, за кофе, и невольно улыбался. Если они не устраивали вечеринку, и не было приглашения в гости, Аннет готовила хороший, американский стейк, или петуха в вине. Они устраивались на кухне, Федор держал ее за руку, девушка говорила о съемках, о своем дне. Он, опять, ловил себя на улыбке:

– Господи, как я ее люблю. Но если она уйдет, мне нечем ее удержать… – сзади запахло кофе и цветами. Федор обернулся.

Она пришла с чашкой, сверкая длинными, стройными ногами, в матросской блузе и шортах от мадам Скиапарелли. Влажные волосы удерживали черепаховые шпильки. Темно-красные губы измазал малиновый джем. Федор принял кофе. На шее Аннет блестело серебряное ожерелье от Tiffany, его последний подарок, перед Корсикой. Федор потянулся, привлекая ее к себе, целуя, чувствуя сладость джема:

– Смотри, – он указал на горизонт, – Леринские острова. Когда мы уходили в Аяччо, ты спала, не видела их… – пахло знакомо, уютно, теплым, пряным сандалом. Большая, до черноты загорелая рука лежала на штурвале. На Корсике они жили на яхте, место было уединенным. Аннет загорала, купалась, учила новую роль. Девушка рисовала и ездила на велосипеде в деревню, за продуктами. Она готовила баранину и кролика, жарила рыбу, резала салаты и пыталась не плакать:

– Теодор меня бросит, рано или поздно. Он богатый, известный человек, ему почти сорок. Он хочет семью, детей. Понятно, что не с калекой, такой, как я… – Аннет ничего ему не говорила. Для всех она была невестой месье Корнеля, правда, кольца Теодор ей пока не подарил.

Девушка отогнала эти мысли, положив голову на его плечо: «А где мы ночуем? Или сразу после Монте-Карло уйдем на Корсику?»

– Еще чего, – Федор поцеловал темные локоны, – я снял номер люкс, в «Карлтоне». Повстречаешься с журналистами, навестишь магазины… – Аннет закатила глаза:

– Необязательно покупать новое платье, для одного обеда. Я возьму напрокат. Здесь открыли салон, продающий вещи мадам. В следующем году проведут первый кинофестиваль. Сюда модные дома начали подтягиваться… – министр искусств и образования предложил организовать ежегодный смотр французского кино, в Каннах.

Федор коснулся губами ее руки:

– Нет, дорогая моя. Мы в Каннах всего три дня, потом останемся в корсиканских дебрях до октября. Я намерен тебя побаловать… – смуглая, нежная щека покраснела: «Ты меня балуешь, Теодор».

– Мало, – отозвался Федор, ведя яхту к причалу.

У бассейна отеля Негреско, в Ницце, было тихо. Постояльцы, после завтрака, уходили на собственный пляж гостиницы. Лазоревая вода едва колыхалась под жарким ветром. Максимилиан фон Рабе сидел, закинув ногу на ногу, покуривая сигарету, любуясь блеском бриллианта в золотом перстне. После создания протектората Богемии и Моравии, Макс привез домой, в Берлин, багажник картин и драгоценностей. В галерее висели эскизы Рубенса, небольшой, но дорогой Франс Халс, и несколько работ барбизонской школы. Макс нетерпеливо ожидал начала вторжения в Польшу. Коллеги, побывавшие на востоке, говорили об отличных коллекциях в Кракове и Варшаве. Он подарил братьям и отцу антикварные, золотые запонки, а Эмме, на свадьбу, приготовил жемчужное ожерелье.

Сестра, правда, пока носила только значки со свастикой и простые часы, на кожаном ремешке, но Макс улыбнулся: