Текст книги "Буквари и антиквары"

Накануне экзамена

Лена родилась в подмосковном поселке. У родителей там был свой просторный деревянный дом. В соседних домах жили такие же, как и они, инженеры, математики и архитекторы. Мама и бабушка Лены были врачами, так что ей и в голову не приходило поступать на какой-нибудь другой факультет. Ездить на занятия каждый день из дома было невозможно, так что ей законно дали место в общежитии в Москве.

Ее соседку по общежитию звали Надей. Она приехала из уральского поселка. Ее мама работала портнихой. Девочки быстро и крепко подружились. Лена была отличницей, а Наде учеба давалась не без труда, и Лена охотно ей помогала. К экзаменам они готовились вместе.

Шла зимняя сессия. Лена сидела с ногами на кровати, обложившись атласами, и читала учебник. Надя вошла и молча стала разматывать пуховый платок. По ее лицу катились слезы. Лена ужасно встревожилась. Подружка была веселой легкомысленной девочкой, и Лена еще ни разу не видела ее плачущей. Случилось действительно что-то очень плохое.

Надя, плача, продолжала раздеваться. Сняла пальто и сапоги, стащила шерстяные рейтузы и свитер и повалилась, уже безудержно рыдая, на свою кровать.

Кружка горячего чаю и бутерброд с колбасой ее немного успокоили. Доедая последние крошки, она сказала:

– У меня будет ребенок!

Лена была потрясена.

– Как это может быть? – вскричала она. – Кто он? Да когда вы успели? И где?!

– Это Костик, – уныло ответила Надя. – Я не хотела. Правда не хотела. Мы в парке…

– Как, – взвилась Лена, – в парке? В такой мороз? Да как же это могло случиться? Ты же одета, как капуста!

Технические подробности так заворожили Лену, что она и думать забыла о коварстве Костика.

– Мы с ним сидели на скамейке, шептались, а потом поцеловались.

– Ну? А дальше?

– Всё, – ответила Надя.

– Подожди, что ты несешь? Мы же учим эмбриологию! А сперматозоид откуда?

– Дура ты, Ленка! – заревела Надя. – Какая еще эмбриология?! Мне мама сказала: если буду целоваться с мальчиками, рожу ребенка. Тебе мама не объясняла, что ли?!

– Мне – нет, – сухо ответила Лена. – И реви потише. У меня завтра экзамен.

Скорая помощь

Впервые я увидел фею, когда мне было уже за шестьдесят. Впрочем, она была не похожа на фею – толстая тетка, моего примерно возраста.

Мы разговорились на остановке, ожидая автобуса. Ждать пришлось минут сорок. Говорить с ней было необыкновенно легко. Как в студенческие времена – текучий стеб, перемежаемый цитатами, намеками на хорошо знакомые обоим анекдоты и фильмы, которые мы смотрели сорок лет назад, быть может, в одном и том же зале. Ее звали Майей. Она попросила мой телефон, чтобы позвонить домой, – свой Майя забыла на работе. Я дал ей мобильник, она поговорила с мужем и вернула трубку.

Черт его знает, что заставило меня через пару дней разыскать номер, против которого не было ничьего имени, и позвонить моей фее по ее домашнему телефону. Мы стали перезваниваться.

После первого же разговора, и даже еще во время него, я начал что-то чиркать на разорванном конверте. Закончив болтать, я продолжал рассеянно двигать ручкой по бумаге и с изумлением увидел, что нарисовал кошку. И не просто кошку, а свою Эльзу. Томную голубую британку, пушистую и благосклонную ко всем на свете. В этом бы не было ничего удивительного, если бы не одно обстоятельство: я совершенно не умею рисовать.

Когда дочь была маленькой, мне приходилось, пока жена уходила к врачу или пекла торт, рисовать по ее требованию животных. Я нисколько не затруднялся. Всякое четвероногое изображал в виде огурца, на одном конце которого был кривоватый кружочек с ушами, а на другом – метелочка хвоста. Ну и конечно четыре палочки, уходящие от огурца вниз. Если требовалась лошадь или корова – ноги снабжались копытами. Их я тщательно заштриховывал. А если это был заяц или собака, то просто так.

Теперь я смотрел на конверт с кошкой и не мог поверить, что сотворил ее только что своей рукой, которая держала простую шариковую ручку.

Я купил коробку цветных карандашей и точилку. Бумага всегда была в принтере. Теперь, разговаривая с Майей, я рисовал что-нибудь на чистом листе и, положив трубку, всегда изумлялся полученной картинке.

Карандаши стали притягивать меня и в другое время. Я не знал заранее, что выйдет. Иногда получался натюрморт – довольно примитивный, но совершенно узнаваемый. Никто бы не усомнился, что видит сахарницу, чашку с недопитым чаем и пару батареек, неизвестно как попавших на стол, между блюдечком с баранками и распечатанным письмом. Иногда – портрет. Жены или дочери. Но чаще всего – Майи.

Мы разговаривали по нескольку раз в день. У меня всегда находилось для этого время. А Майя была занята. Разговор всегда кончала она. А звонил всегда я.

У меня уже были масляные краски, и мольберт, и палитра. Я научился грунтовать холст, и картины нравились почти всем, кто на них смотрел. Теперь друзья иногда просили подарить маленький акварельный пейзаж или карандашный набросок. Даже стали покупать. Дошло до того, что обо мне сделали репортаж в какой-то телевизионной программе.

Но главное удовольствие было в процессе. На плоской поверхности возникало под моей рукой что-то выпуклое, наделенное душой, цветом, характером, настроением. После того, как я слышал голос моей феи.

Я надоел Майе своими звонками. Она все чаще говорила, что должна уходить, или к ней пришли гости, или еще что-нибудь. Я сердился, унижался, посылал ей ее портреты, просил прощения, рассказывал о готовящейся выставке… Оттягивал, как мог, нашу последнюю беседу.

Наконец мы поссорились окончательно. Я швырнул телефон в стену и бросился к мольберту. Рука слушалась. Уголь одним росчерком изобразил на картоне пожилого, раздосадованного, встревоженного человека. Автопортрет…

Ну да, я знаю – чем напряженнее мой разговор с Майей, тем лучше картина, рисунок или даже пластилиновая статуэтка. Но завтра… завтра… Неужели опять полная беспомощность? Господи, лучше бы мне завтра не просыпаться.

Ночью у меня случился сердечный приступ. Боль была ужасная, и умирать совершенно не хотелось. Жена вызвала скорую.

Майя вошла в мою спальню в белом халате с саквояжем. Бегло расспросила жену и велела медсестре готовить шприц. С трудом попав иглой в убегающую вену, она тихонько спросила:

– Ты почему не отвечал? Я весь вечер тебе звонила.

– Телефон испортился, – сипло сказал я. – Как выйду из больницы, тут же куплю новый.

Чашка

Мой друг живет в Париже. Когда-то мы вместе учились. Он тогда относился ко мне несколько пренебрежительно, но с симпатией. Я была ужасно несовременна. Не любила Лорку, не понимала ни бельмеса не только в Deep Purple, но даже в ABBA и вообще оправдывала советскую власть и надеялась, что строительство БАМ принесет миру полное счастье. То есть если и не была глупа, то смахивала на дуру чрезвычайно.

Прошло много лет. Мой друг живет в Латинском квартале возле музея Клюни. Он теперь знаменитый композитор. Википедия утверждает, что автор нового направления в музыке.

Он встречал нас с мужем на вокзале, водил по городу, показывал музей Средневековья, накупил для нас в музейном магазинчике множество сувениров, и главное – чашку, на которой дама бесстрастно восседала на алом поле со множеством цветов, а единорог взирал на нее, поднявшись на дыбы.

Мы только что осмотрели всю серию гобеленов с дамой и единорогом, у меня дурман еще не прошел, и чашка понравилась чрезвычайно. Собирая в гостинице чемодан, я вытащила ее из толстенькой пластиковой обертки с воздушными пупырышками, чтобы полюбоваться еще раз. Дама смотрела строго. Единорог вообще меня игнорировал. Чашка выпала из рук и раскололась.

Вернувшись домой, я написала своему другу. Он ответил, что в магазинчике музея была еще одна. Обещал, что сходит и купит для меня. В те дни наша переписка стала очень интенсивной. Иногда по пять писем в день. И хоть чашка была уже у него, привычка писать друг другу часто и обо всех мелочах жизни сохранилась.

Он приехал через пару месяцев в Питер. Привез множество сувениров. Среди них – изящную туфельку на высоком каблуке из синего шоколада и чашку с дамой и единорогом. У него было мало времени, но мы успели съездить в Павловск, погулять по набережным, поговорить о детях – у меня трое, у него пятеро…

Потом он улетел к жене, детям и своим ораториям. А я взяла чашку на работу. Пить чай в перерыве между пациентами. Показала своей медсестре строгую даму, единорога, преданно на нее глядевшего, вежливого геральдического льва, держащего в лапе штандарт. Рассказала, что единорога может укротить только девственница и только если помыслы у нее исключительно целомудренны. Она потянулась к своему телефону – хотела посмотреть в Гугле, кто соткал волшебный гобелен, – задела чашку рукавом халата… и вот мы уже вдвоем растерянно стоим над яркими осколками. Я так горевала…

Друг мой сочувственно-сердито писал, что в Клюни больше не осталось таких чашек. Но он что-нибудь придумает, где-нибудь разыщет. Может, кто из приятелей купил для своего подарочного фонда.

Мы теперь переписывались даже ночью. Муж спал, а я беззвучно прикасалась к кнопочкам телефона, отправляя письмо за письмом. Я уже знала, как мой друг разочарован группой вторых скрипок, какой дирижер начал репетировать его последнюю симфонию и кто из его детей собирается ехать в престижный американский университет.

Что вы думаете – он раздобыл мне чашку, но боялся посылать почтой, уж очень хрупкой она оказалась. Ждал оказии. Передал со знакомым флейтистом, который гастролировал в Питере. Я пришла на концерт, прошла за кулисы, и флейтист признался мне на скверном английском, что забыл сунуть чашку в чемодан.

Я вернулась домой и в сотый раз открыла коробочку с черепками. Там были две строгие дамы, множество мелких зверюшек и столько рогов, будто девственница приручила королевского оленя. Я написала своему другу, и он нелестно отозвался о рассеянном флейтисте.

Через несколько месяцев, наполненных письмами и ожиданием, я получила чашку с посыльным. Открыла упаковку. Сполоснула свою мечту и налила в нее крепкого чаю.

Чашка была тяжелая, слишком высокая и узкая. Сделана из скверного фаянса, с неудобной ручкой. Я допила чай, вымыла ее, поднялась на табурет и поставила даму с единорогом в самый верхний кухонный шкафчик. Тут она никогда не разобьется. А заодно я никогда больше ее не увижу.

Надо бы написать моему другу, что я получила его посылочку. Но как-то ужасно не хочется. И времени совершенно нет – два журнала «Вестник отоларингологии» лежат нераспечатанными. И с чего это я вдруг так увлеклась музыкой постмодерна?

В темноте закрытого кухонного шкафчика единорог преданно смотрит на свою даму. А дама одобрительно через деревянную дверцу – на меня.

Двоечник

Колька Игнатьев снова разругался с родителями. Он натянул куртку, надвинул на лоб капюшон, выскочил на лестничную площадку, яростно хлопнув дверью, и с грохотом сбежал по ступенькам к парадному.

На улице шел дождь. Капли стучали по капюшону, задавая правильный ритм, помогая упорядочить мысли. Он зашел в булочную, выбрал теплый бублик с маком и съел, потом постоял в очереди в кассу кинотеатра, купил билет и зашел в зал. По крайней мере, там было тепло и сухо.

Журнал он смотрел внимательно, а когда началось кино, быстро потерял нить – кто и зачем стреляет и от кого герой убегает, перепрыгивая с вагона на вагон. Колька думал о своем, и мысли эти были неторопливы и приятны. Сеанс кончился, и Колька пошел домой успокоенный.

Родители уже легли. Он быстро проскочил в свою комнату, разделся и нырнул в постель. Сон уже почти накрыл его, когда Колька почувствовал, что мать сидит на его постели и гладит Колькину нестриженую голову.

– Миленький! – шептала мать. – Что же нам с тобой делать? Я сегодня была на родительском собрании. Ты совсем перестал готовить уроки. Анна Викторовна говорит, что делаешь ошибки, как пятиклассник, а сочинения вообще не сдаешь. Математик сказал, что если бы ты хотел, то мог бы. Но домашних заданий не выполняешь. По истории тебе тройку еле натянули. Даже физкультурник жаловался, что ты приходишь без формы…

– Мам! Ну скучно мне все это. Сил нет как скучно. Я старался, но заставить себя не могу.

– Ладно! Понимаю. И папа не очень-то в школе отличался. Черт с ней, со школой! Но, Коленька! Ты же молотка в руки не брал! Гвоздя забить не умеешь! Отец твой любую работу сделает с закрытыми глазами. Что приусадебный вскопать, что трубу поменять, что кафель положить. А ты? Как жить будешь, Колька? У тебя и друзей нет. Соседка все жалуется, что сын выпивает с друзьями, а я, грешным делом, подумала, что рада была бы, если бы и ты с друзьями или с отцом пивка попил. Так ведь нет! Сидишь как сыч у себя в комнате. Ни телевизора не смотришь! Ни в стрелялки, как все нормальные дети, не играешь! Ну что? Объясни мне, что ты сидишь целыми днями? Что за закорючки пишешь?

Мать зарыдала. Кольке было ее ужасно жалко.

– Мама, я проверял доказательство abc-гипотезы Мотидзуки. Никто в мире не мог ее проверить. А я… я, кажется, нашел ошибку.

– И зачем это? – с тоской спросила мать.

– Ну как… для решения уравнений Морделла. Вот закончу свое доказательство теоремы и пошлю в «Успехи математических наук». Ты понимаешь, мама? Я, может, премию Филдса получу!

Мать вытерла слезы углом простыни и вздохнула.

– Мотидзуки, значит. Ну, спи, спи. Завтра первый урок литература. Опоздаешь – мне твоя Анна Викторовна снова по телефону втык сделает…

Еще раз про любовь

Марк сидел в салоне на диване и смотрел телевизор. Юля пришла с учебы и привела с собой подружку. Марк ее увидел и не поверил своим глазам. Она была тонкая, изящная, похожа на мультипликационную принцессу. И одета была в платье, а не майку и шорты, как нормальные люди. Ее черные кудряшки старались выбраться из множества заколок, и одна добилась своего и подрагивала на лбу. На белом сверкающем лбу…

– Это мой брат Марк, – сказала Юля, пренебрежительно кивнув на диван. – А это Дина.

И имя у нее было волшебное. Звонкое, как льдинка, падающая на дно стакана.

Марк был дружелюбным парнем. Он легко общался с девочками, не чувствовал себя скованным с ними, как некоторые его сверстники. Он и не заметил, как подошел к ней. Они стояли совсем рядом. Марк дотронулся до ее руки и сказал очень убедительно:

– Послушай, Дина, пойдем ко мне в комнату! Я тебе что-то покажу. У меня там замечательные игрушки. Очень много замечательных игрушек! Целых сто!..

– Такой дурачок! – сказала Юля и увела Дину к себе. – Уже четыре года, а ведет себя, как трехлетний!

Хрустальный гном

Несколько лет назад я провел осень в Бонне. Читал лекции, общался с коллегами, иногда оперировал. В те месяцы мне страшно везло. Даже самые тяжелые больные обходились без осложнений и побочных явлений, которые я им обещал перед операцией. Дело это, конечно, статистическое, но в тот год статистика была на моей стороне. Репутация у меня была великолепная. Я даже чувствовал некоторую неловкость. Эдакий самозванец… Меня спрашивают о чем-нибудь, и я отвечаю спокойно и твердо. Иногда даже то, чего не знал еще пять минут назад, а теперь догадался и уверен, что прав.

В декабре перед самым моим отъездом весь Бонн превратился в огромный елочный базар. Погода стояла прекрасная. Пять градусов тепла, сухо и яркое солнце. Я гулял между киосками и балаганчиками, в которых продавались елочные украшения. Всюду сновали дружелюбные Санта-Клаусы, играла музыка, на каждом углу какой-нибудь хор распевал гимны, и я неудержимо покупал елочные игрушки: замечательные немецкие сверкающие шары, колокольчики, птичек и домики с сияющими окошками.

Тридцатого декабря я прилетел домой. Девочки мои были в восторге. Они повесили на елку почти одни только новые игрушки, те, что я привез. Но самой красивой – хрустального гнома с забавной рожицей, с киркой и в красном колпачке, купленного не на улице, а в роскошном магазине, я так и не нашел. Это был очень счастливый Новый год. Кажется, последний счастливый…

Потом жена заболела, и за четыре года наша жизнь сошла на нет. Девочки за эти годы разъехались. Одна замужем в Париже. Другая в Таиланде с каким-то незнакомым мне другом. Они приезжали на похороны, но я тогда плохо соображал и друга не рассмотрел. По правде говоря, вообще не заметил.

Сегодня я наряжал елку один. Игрушек еще осталось немало, хотя самые яркие давно разбиты. Отчего-то яркие бьются в первую очередь… Разыскивая гирлянды и серебристый дождик, я наткнулся в кладовке на маленький электрический чайник, с которым ездил в Бонн. Он перегорел тогда, в командировке, но я его все же привез домой. Не могу оставить свою вещь, даже испорченную. Повертев его в руках, я неизвестно зачем открыл крышку. Внутри лежало что-то, засунутое в детскую варежку. Я вынул комок и ахнул. Хрустальный гном от Сваровски сверкал и переливался под лампой. С забавной рожицей, и голубой киркой на плече. Он уцелел – был отлично упакован, чтобы не разбился в поездке.

Я обрадовался ему совершенно по-дурацки. Повесил на елку за голубую шелковую петельку, и он выглядывал из ветвей, куда бы я ни шел.

– В чем, собственно, дело? – спросил я гнома. – Мне пятьдесят четыре года, я профессор, и, кажется, не из последних. Моя статья вышла в прошлом месяце в журнале «Ланцет». У меня множество учеников… и Марта была бы очень рада, пригласи я ее на Новый год.

Гном соглашался. Я достал бокал, налил в него мадеры и чокнулся с гномом. Чудесный, радостный новогодний звон хрусталя раздался в комнате. Я сел в кресло напротив елки и медленно с удовольствием выпил. Гном был совершенно доволен. Погоди, сказал я ему, доставая телефон. То ли еще будет…

RIP

Павлик открыл дверь. Она противно заскрипела. Вообще-то, тяжелая дверь была подвешена на надежных петлях, сделанных из отличной стали, и добровольно скрипеть не стала бы. Но Павлик был перфекционист. Когда он строил склеп, то материалы выбирал наилучшие, не смущаясь затратами. А когда стал привидением, то предпочел затхлое подземелье, развевающиеся белые гробовые пелены и скрипучие двери. Хотя, разумеется, в склепе был свежий воздух и похоронили Павлика отнюдь не в саване, а в костюме от Армани, накрахмаленной сорочке и при дорогом шелковом галстуке.

Свою смерть Павлик помнил неотчетливо. Кажется, какая-то авария. Да это было и неинтересно. После смерти он сильно изменился. То, что раньше казалось важным, выцвело и почти потеряло значение. Зато некоторые события, о которых он не вспоминал многие годы, стали яркими и заняли все его мысли. Он неясно видел людей, они казались нечеткими в очертаниях и похожими друг на друга. Однако кое-какие интересы, связанные с материальным миром, у него еще сохранились.

Павлик сосредоточился и появился в своем кабинете на верхнем этаже медицинского центра, которым он владел и управлял уже много лет. За его столом сидел младший компаньон Платоша Сидоров и что-то писал, порхая всеми десятью пальцами над клавиатурой. Павлик не разглядел выражения его лица – при жизни так выглядели предметы, если на них смотреть без очков. Зато рядом с Платошей, прямо на столе, сидел небольшой задорный чертик, который Павлику явно обрадовался.

– Что, – спросил Павлик, – мухлюет?

– А то! – весело ответил черт. – Он и раньше был не промах. А теперь еще и лекарства покупает подешевле. Какие-то сомнительные… А уж с налогами что творит!

– Ну и черт с ним! – равнодушно сказал Павлик и двинулся в операционную.

Оперировал Олег, любимый ученик. Вокруг стола работали еще несколько человек. Павлик только догадывался, что это ассистенты, медсестры, стажеры и анестезиолог. Они были совсем призрачными. За плечом Олега стоял полноценный и могучий на вид ангел-хранитель. Он с удовольствием пожал руку Павлика и даже похлопал его по плечу.

– Теперь я при нем, – сказал хранитель. – Хороший парень! Через несколько лет будет не хуже тебя.

– Ты не отвлекайся! – строго ответил Павлик. – Помню я, как ты один раз отвлекся. До сих пор мороз по коже… Но вообще я рад, что при нем именно ты. Ну, прощай! Больше не увидимся. Они обнялись, и Павлик удалился из больницы.

Он немного полетал над городом, размышляя, не вернуться ли в склеп. Куст сирени привлек его внимание. Павлик забрался в самый аромат. Он не слышал ни детского крика, ни шума машин за оградой парка, легкая усталость и блаженный покой овевали его, как ветерок. Дух продремал так, пока не почувствовал себя свежим и деятельным.

Через мгновение Павлик оказался у письменного стола, за которым сидел его сын Митя. Они были близки при жизни Павла, и он стал видимым на секунду, причем был в майке, домашних штанах и шлепанцах. Митя заплакал.

– Папа, – сказал он, – я так скучаю по тебе. Мне уже сорок, у меня и жена, и любовница, а ближе тебя никого. И писать не могу. С тех пор, как ты умер, ни одного слова из себя не выдавил. Это так мучительно… что ни напишу – как будто чужие строчки. Это не стихи, а мерзость. Папа, помоги мне…

Павлик оглянулся – под потолком летала тетка с невероятной грудью, видной даже со спины, тяжелеными складками жира на животе и тощей задницей. Пронзительные светло-голубые глаза и кривые желтые зубы дополняли образ музы.

– Ты как сюда попала? – с любопытством спросил Павлик.

– Да не знаю… – заныла тетка. – Я жила при одном мужике – он патриотическую прозу писал. Все было отлично. А как ты помер, в эфире задули ветры, ураганы и смерчи. Меня в такой и затянуло, и я оказалась тут. А тутошняя девица, увидев меня, ахнула и исчезла. Я хочу домой, к своему майору. Небось он без меня скучает. У него план горит. Издатель, поди, звонит через день. А он без меня как без рук. Ни героя прорисовать, ни сюжетный ход выдумать. Ну сделай что-нибудь, профессор! Ты же умный!

Павлик еще раз взглянул на нее.

– Понял, понял, кто твой подопечный, – сказал он. – Держись за меня. Сейчас вернешься к своему Захару. Он без тебя вообще писать перестал. Свихнулся с тоски. Под пули полез…

Павлик перекинул тетку к ее писателю, и она в восторге наградила его жарким поцелуем. Оттираясь, вернулся потом к сыну. Митя спал, положив голову на руки, а руки на стол. Лицо его еще было в слезах. Отец поцеловал лысеющую макушку, погладил по голове худосочную девицу с испуганным лицом, робко зависшую над Митей, хотел дать ей наставления, но вспомнил, что не смыслит в этом деле ни бельмеса. Все же он был умным человеком.

Больше ничего интересного Павлик придумать не мог. Вечность не казалась ему слишком долгой. Он вернулся в склеп. С месяц потусовался на кладбище среди других привидений. А потом переместился в лондонскую редакцию журнала «Ланцет» и стал исполняющим обязанности музы над правым плечом главного редактора журнала Ричарда Хортона.