Текст книги "Дорога на Царьград"

IX. Поселение Хасан-паши

Уложив, наконец, спать детей, которые даже в кроватях продолжали спорить о том, были ли воры в действительности духами или нет и какой вред и те, и другие могут нанести обычным людям, обиженная Вера, не проронив ни слова и не удостоив мужа ни единым взглядом, уселась на кухне и стала читать духовную литературу, чего не делала уже очень давно.

Мики под влиянием детской болтовни запер входную дверь и нацепил цепочку, но замок и цепочка не показались ему достаточной защитой.

Когда он начал придвигать к двери тумбочку для обуви, Вера лишь покосилась в его сторону и продолжила чтение. Тумбочка, по мнению Мики, была недостаточно тяжелой – она явно бы сразу перевернулась, если бы кто-нибудь толкнул дверь. Священник зашел на кухню и молча взял один стул. Вера упорно делала вид, что не замечает его. Мики опрокинул стул и впихнул его между тумбочкой и стеной узкой прихожей. Некоторое время он потряхивал свою конструкцию и, в конце концов, довольный, удалился в гостиную.

По телевизору повторяли старые кадры загоревшегося пассажирского автобуса и обугленных жертв, а также сообщения об интенсивных дневных и ночных бомбардировках военных объектов в Косово.

На самом деле Мики и не смотрел кадры, сменявшиеся у него перед глазами. Он просто сидел и курил.

Одну сигарету за другой.

До полуночи прогремело лишь несколько взрывов в отдалении.

В какой-то миг Мики встал и подошел к окну поглядеть на звездное небо и послушать отвратительный рокот злобных механических духов поднебесья.

«Возможно, они меня сейчас снимают оттуда. Может, мне им улыбнуться? Они любят, когда люди смеются, – размышлял священник. – Говорят, что они нас видят как на ладони. Может быть, именно сейчас какой-нибудь Джеки нажимает на кнопку и посылает ракету с камерой в носовой части, чтобы заснять мой страх перед тем, как вдарить по моей стене и превратить меня в прах… Э, нет уж, я не покажу вам, что боюсь».

Мысль о камере в носовом отсеке ракеты показалась отцу Михаилу очень забавной. Поскольку в окне напротив не было соседа Чомбе, Мики позволил себе «попозировать» перед камерой невидимого «Томагавка». Это заметно приподняло его настроение. Мики почувствовал себя свободным мальчишкой, каким как раз в мальчишеские годы он никогда себя не ощущал. Он всегда был тихим и скромным, застенчивым в компании.

Услышав, как открывается дверь ванной комнаты, Мики вновь принял серьезную, полную достоинства позу.

Вера вышла из ванной и направилась в спальню. Но ей преградил путь стул, втиснутый между обувной тумбочкой и стеной. Попадья задрала ночную сорочку и попробовала перепрыгнуть через защитную конструкцию, но застряла в нелепой позе. Раскорячившись, подняв одну ногу и опираясь на пол только пальцами другой ноги.

Мики, все еще стоявший у окна, обернулся посмотреть, что она делает. И ему показалось, что Вера нарочно паясничает, чтобы поиздеваться над его усилиями по защите домочадцев.

– Перепрыгни ее, ты же не весишь полторы тонны, – прошипел Мики. Роскошная, полуобнаженная Вера, плененная в унизительной позе, посмотрела на него как раненая львица, окруженная пигмеями.

Мики же чувствовал себя не пигмеем, а, скорее, большим белым охотником, которого носильщики предали и бросили одного в джунглях. Сердце его сжалось от обиды.

«Она меня вообще не любит», – промелькнула у него вдруг ясная мысль.

То, что Вера, едва он посерьезнел, сумела-таки перебраться через стул и исчезнуть в спальне, доказывало ему, что она только кривлялась, чтобы подействовать ему на нервы. И когда дверь спальни с треском захлопнулась, Мики сквозь дверь прихожей мог еще некоторое время лицезреть бешеный взгляд чеширской кошки, взмывающей над обувной тумбочкой и продырявливающей его.

Он медленно повернулся и высунулся из окна. Помолился Богу и, затаив дыхание, устремил взгляд на небо. Рокот вдали так и не стихал.

Когда отец Михаило, наконец, оторвался от окна, отыграв небольшую программу перед небесными камерами, он потянулся и попробовал зевнуть и даже чуть прослезился, но не смог себя убедить в том, как сильно ему хочется спать. Мики достал с книжной полки собрание сочинений Иво Андрича в разукрашенной коробке и извлек оттуда спрятанные бумаги, которые ему уже успели – да еще как! – изменить жизнь.

Держа в руках рукописи, сохранившиеся, по его мнению, чисто случайно, священник снова ощутил возбуждение, превозмогавшее его тревогу и страх.

В тот вечер ему хотя бы не пришлось таиться. Мики знал, что обиженная Вера, даже если проснется, не войдет в комнату, пока там находится он.

Медленно, с удовольствием, словно вернувшись к старому другу, священник пролистал уже прочитанные или просмотренные ранее бумаги и остановился на Паланке Хасан-паши.

Паланка Хасан-паши, 24 мая 1654 года от Рождества Христова, или 7 раджаба 1064 г. Хиджры

Наш путь на подступах к Паланке я помню практически в мельчайших подробностях.

До того, как соединиться с остальными, наша маленькая группа была не больно говорлива. Мы с почтением проходили мимо гигантских дубов, перевивших над нашими головами ветви так, что свет едва пробивался на дорогу. И лишь изредка мы обменивались скупыми словами. Намного громче нас были стайки скворцов и диких голубей, что щебетали и гоготали в ветвях. Рядом беззаботно прыгали и бегали, резвясь, белки. И если бы мы время от времени не замечали на деревьях рысей, выслеживавших добычу, мы бы подумали, что находимся на пути к раю, в котором ни с кем ничего не может случиться.

В тех местах, где лес был немного прорежен, нас возвращали в реальность встречи с огромными стадами полудиких свиней, дружно хрюкавших и рывших землю в поисках еды. Пасли их довольно примитивные свинари воинственного вида в накидках из овечьей кожи, длиной до пят, и огромных мохнатых шапках, похожих на тюрбаны. Все свинари были подпоясаны поясами из красной материи, за которые были заткнуты по два пистолета и по одному кинжалу, а на плече у каждого висело длинное ружье. Мы не обменялись с ними ни единым словом. Нам были неприятны их враждебные взгляды. А турецкая одежда, облегчавшая путешествие, явно не являлась универсальным пропуском. И им, и нам было известно, что значат полосатые сине-белые тюрбаны для гяуров, но не все из нас их носили. Были и чисто белые.

Иллюзия рая полностью развеялась, когда мы в дороге наткнулись на убитого турка. Убийцы разожгли посреди дороги костер и бросили свою жертву в огонь, чтобы она сгорела. Но костер, вероятно, быстро затух. У убитого были только немного обожжены руки и лицо.

Ни мне, ни остальным из нашей группы, и даже и туркам, не пришло на ум остановиться и закопать труп. Мы лишь ускорили шаг, обходя несчастного. Я не сильно переживал из-за того, что не узнаю лучше погребальные турецкие обычаи.

Рай отступил перед смертью. А страх не позволял ему вернуться.

Ветви деревьев снова перевились над нашими головами. Мне стало холодно. Я посмотрел на свою дорогую. Она как будто развлекалась.

Смеясь, разглядывала тюрбан на моей голове. А может быть, просто хорошо скрывала свои чувства.

На склоне у речушки мы наткнулись на несколько стоявших телег. Пока люди из каравана с любопытством наблюдали за нашим приближением, их предводитель прискакал на встречу с нашим кириджи-баши (перевозчик грузов). Они обменялись десятком фраз. А затем подошел и отряд солдат с ружьями в руках. На вид они походили на безумцев. Вероятно, для того, чтобы скрыть свой страх, они шипели что-то в нашу сторону и прикрикивали на турок в начале колонны. Дубровчанин объяснил мне, что здесь нам придется подождать, пока к нам не присоединится большая группа кириджи, а дозорные не изучат местность. Люди видели большую банду разбойников. И неизвестно, вернулись ли они назад в лес или еще подкарауливают честной люд у дороги.

Мы спешились.

Назим, общительный и вежливый, но неприятный на вид торговец воском, весь седой и раздутый, с голубыми детскими глазами и светлым пушком вместо усов, с готовностью расстелил на сухих листьях два ковра, чтобы разместить свое стадо. С Назимом шли две венгерки и одна немка – все из Будима. Недалекие девушки по какой-то причине решили перейти в ислам и воспользовались его лошадьми, чтобы добраться до Ниша. Или Назим воспользовался ими. Кто знает, что он им наговорил – он вообще-то липкий; похоже, что у него имеется опыт в подобных делах. Мне лично подумалось, Назим наобещал этим курицам роскошную жизнь в Царьграде, а на самом деле несчастных ждет рабство у какого-нибудь местного бека на царской дороге. И последовавшие события подтвердили, что и я порой бываю способен точно оценивать ситуацию. Все они были одеты по-турецки, но без паранджи на лице. Вероятно, платья девушкам Назим купил в Белграде, тем самым обязав их еще больше. С ними были и два юноши-сироты, лет тринадцати-четырнадцати, также христиане из Будима. При размышлении об их будущем мне было больно на них смотреть.

Группа торговцев из Дубровника, перевозившая столько кожи и меха, что целый Дубровник мог укутаться на зиму, ни на шаг не отходили от своих товаров. Вот и сейчас они находили самые разные причины – проверить веревки на тюках, похлопать лошадей, – лишь бы не оставлять без присмотра свое добро. Лошади только таращили глаза и фыркали, удивленные такой нежностью и вниманием.

С нами путешествовали и два молодых турка – Абаз и Аяс. Абаз был чуть постарше и покрупнее, с рябым лицом, как будто в детстве переболел оспой, маленькими черными глазками и тонко закрученными усиками. А Аяс был помельче, смуглый, с большими, немного грустными глазами. Они все время держались особняком. Улыбаясь, они иногда пристально разглядывали остальных путников и шепотом обменивались явно ироничными комментариями, а иногда устремляли отсутствующие взгляды в лес вокруг, долгое время не проговаривая ни слова.

Несколько пожилых торговцев уселись и закурили трубки, пока их слуги занимались лошадьми. Никто не знал, сколько продлится привал, и они не решались снять аккуратно упакованные товары с лошадей и дать им отдохнуть.

Мы с моей дорогой тоже сели на сухие листья и веточки, хрустевшие под ногами. Я снял тюрбан, от которого у меня чесалась голова, и прилег на спину, любуясь сквозь кроны деревьев белизной неба. И задремал.

Моя дорогая невеста, одетая по-европейски, но покрывшая голову по совету дубровчан большим сероватым шелковым платком, растолкала меня, когда кириджи-баши дал знак трогаться в путь. Пока я приподнимался, лошади рядом с нами взбунтовались. Один из слуг чуть сильнее ударил коня Абаза, и навьюченные норовистые лошади старых торговцев начали его теснить. Рябой турок чуть не упал на нас вместе с конем.

Подхватив свою дорогую, я слишком резко отскочил назад и поцарапал шею о густую траву. Абазов конь вновь обрел равновесие, и все хорошо закончилось. Я был уверен, что видел, что в той суете что-то упало в кусты рядом со мной.

Пока меня дубровчане поторапливали со сборами, я успел нагнуть жесткий боярышник и даже не укололся. Нащупав что-то холодное и твердое, я аккуратно вытащил дорогой пистолет Абаза, украшенный перламутром и серебром.

Думал я недолго и потому совершил первую ошибку. Я пошел к Абазу и просто отдал ему пистолет. Посмотрев ему в глаза, я вдруг ощутил, что его взгляд полон ненависти. Мне стало не по себе. Только позднее я понял, что обидел Абаза тем, что передал ему оружие в присутствии свидетелей. Потерять свое оружие – большой позор, а если тебе его возвращает кто-то другой, ты становишься его должником. Но когда все это происходит на глазах у свидетелей, то это никуда не годится. Абаз молча взял пистолет и пришпорил коня, чтобы как можно быстрее удалиться и от меня, и от всех людей, что лицезрели его позор.

Караван уже трогался, а мы задерживались. Я вернулся к своему, точнее, позаимствованному у дубровчанина, старому серко, и мы поспешили вслед за остальными. Ошибки в жизни чаще всего совершаются по незнанию, забывчивости или лености. Ты чего-то не знаешь, и даже если не поленишься узнать – то чаще всего ты забываешь то, что узнал. В тех же случаях, когда ты все-таки запоминаешь приобретенные знания, тебя все равно частенько одолевает лень, но ты уже ведешь себя в соответствии с тем, что знаешь. По крайней мере, со мной именно так и происходит.

Я быстро позабыл странную неблагодарность Абаза. Мы вступали в самую опасную зону на том участке пути. Тем временем нас догнал еще один караван, следовавший за нами. И теперь наша группа стала очень большой – около двухсот человек, вдвое больше лошадей и несколько телег. С нами поехали только двое военных, остальные задержались у речки. Но вообще-то караван был хорошо вооружен. Дубровчане даже мне подсунули какой-то старый мушкет, только мешающий мне скакать верхом. Я даже толком не знаю, как его применять.

В долине слышался бой барабана, которым дозорные оповещали нас, что путь свободен.

Гипнотический ритм, призывающий Страшный суд! Мы двигались в священном молчании – как дервиши, у которых от бесконечного вращения дорога выстроилась в прямую линию, а головокружение осталось. В мыслях мы поспешали, но нагруженные лошади не могли пуститься в галоп. Все, что мелькало по сторонам от нас, имело теперь особую полноту, насыщенность. Напряженное внимание оживляло даже деревья и ползучие кусты. Мне чудилось, будто я вижу глаза всех птиц и животных, хоть я и не знал, как бы они смотрелись, к примеру, на хвосте лисицы, таящейся в кустарнике. Солнце то пробивалось к нам сквозь ветви растений, то снова скрывалось – как цель, непрестанно от нас ускользающая. Нужно было как можно быстрее добраться до солнца, а оно упорно пряталось за обманчивым лесом, который нам еще недавно представлялся раем.

Одно дело, когда человек молчит в одиночестве, глядя на солнечный закат над долиной или на отвалившуюся подошву сапога, когда молчат двое влюбленных, прогуливаясь по берегу быстрой реки, или семья, собравшаяся у очага, когда на улице завывает зимний ветер. И совсем другое дело – когда молчат двести человек, идущие по мрачному лесу, ориентируясь по звуку барабана из долины.

Конечно, то был не первый раз, когда я поддался страху. Но из-за головокружения, пережитого тогда мной под звуки барабанов в лесу, мне показалось, будто я ненадолго превратился в землю, по которой стучали копыта лошадей. Я сотрясался от каждого шага. На лбу проступила испарина. А в голове промелькнула мысль о Боге.

И не только у меня. Наконец мы выбрались из леса на опушку, с которой нам открылся вид на обработанные поля и холмы около Паланки. Там нас поджидала небольшая группа всадников. Началось неописуемое празднество. Турки повытаскивали пистолеты и ружья и, крича как сумасшедшие, начали стрелять в воздух и угрожать лесу. А затем, как по команде, соскочили с коней и расстелили на траве постилки в сторону Мекки, которая, как выходило, находилась где-то левее, далеко за дорогой. Турки разулись и после короткого ритуального омовения лица, рук и ног предались молитве Аллаху, полной невыносимых горловых звуков. А мы, гяуры, либо уселись на траву, либо затаились за лошадьми – кто как. Главное было – не мешать. Теперь мы могли сосчитаться. Из двухсот людей христиан было не более трех десятков. Если я мог себя назвать именно христианином. В действительности было с нами и несколько евреев, но я точно – не еврей. Если что-либо можно утверждать точно. Как бы то ни было, я не обрезан. Это точно. Сейчас, после всего пережитого, я ощущаю себя вообще ничем, но…

Несмотря на то что речь шла об их обычной молитве, которую они из-за событий в лесу пропустили, турки на самом деле молились из благодарности за то, что мы благополучно выбрались из опасного леса.

Неприятная сцена – толпа людей, попадавших на землю и смотрящих друг другу на ступни и еще не буду говорить на что. И смешно, и грустно одновременно. Конечно, мне и в голову не приходило смеяться; я придерживался своей глупой привычки повторять то, что говорят другие. Иногда я это делаю беззвучно и совершенно бессознательно, повторяю про себя и только открываю рот, а иногда я повторяю целые предложения. Дубровчане меня запугали рассказами о том, как какие-то европейцы по неосторожности произнесли исламскую формулу веры. Какую – я писать даже сейчас не хочу, хотя отлично знаю, как вся фраза звучит на арабском. Означает она, что Аллах – единственный бог, а Мухаммед – его пророк. Произнесение ее вслух считается у турок одним из признаков или чинов принятия ислама, и потом тебе придется нелегко, если ты попытаешься отказаться от новой веры. Как же все, что мне поведали дубровчане в дороге, пригодилось впоследствии!

Когда моление, наконец, завершилось, мы обождали, пока турки обуются и скатают свои постилки. И затем продолжили путь к Паланке Хасан-паши.

Дорога петляла перед нами между прореженных ясеней и тополей, спускалась вниз и снова поднималась вверх, так что мы могли видеть почти весь караван. Со стороны города в облаке пыли к головной части колонны приближалась группа всадников.

Вот тогда я совершил вторую ошибку, повлекшую за собой глупые и отвратительные события.

Ко мне подскакал на своем коне рябой Абаз. Подъехал ко мне совсем близко, сбросил с седла одну кожаную суму и протянул ее мне, спросив, не соглашусь ли я ее постеречь. В маленьких глазках Абаза проглядывал страх, смешанный с яростью. На тот момент все еще не очень хорошо понимая происшествие с пистолетом, я все же сознавал, что мы с Абазом стали в какой-то мере связаны, и потому не раздумывал долго. Я взял сумку и прицепил ее к своему седлу. Новая ноша была нетяжела.

Моя любовь, которой мне сейчас так недостает, спросила у меня, что за сумку дал мне турок. А я жестом ей показал, что все в порядке. Как будто бы это было заранее оговорено и не имело никакого значения. Прежде чем превратиться в ветвистое паразитирующее дерево, пьющее из вас все соки и силу, обманы прорастают слабыми побегами, всходящими часто и беспричинно.

После короткого разговора с кириджи-баши всадники из города направились к нам. Я не настолько глуп, чтобы не понять, что их интересует сумка, отданная мне Абазом на хранение. Подъехав к нашей группе, всадники отделили от каравана Абаза и Аяса, а мы продолжили путь дальше.

Когда мы проезжали мимо них, командир солдат из Паланки, городской чехай[21]21
  Помощник диздара, коменданта крепостного гарнизона.


[Закрыть], что-то тихо говорил Аясу. Абаз бросил на меня быстрый взгляд и тотчас же повернулся к чехаю.

Я попытался разгадать, во что я ввязался, чтобы не открыть сумку немедленно. Не хватало мне еще только угодить в турецкую темницу. И из-за чего? Чем меня этот рябой и неприятный турок обязал? Я поглядел назад. Разговор с чехаем все еще продолжался. Аяс что-то показывал чехаю, а тот отмахивался рукой. И, хотя меня распирало любопытство, я решил открыть сумку, только когда мы остановимся на ночлег.

Когда мы приближались к первым домам городка, а точнее, большого села, выросшего вокруг крепости из жердей и грязи, к нам ринулась орава страшных псов с оскаленными черными пастями.

Псы лаяли и кидались на лошадей перед нами. Лошади взволновались. Слугам торговцев и людям кириджи-баши пришлось разгонять их палками и саблями, но, хотя удары многих палок попадали в цель, псы упорно возвращались назад, скуля и лая.

Турки держат сонмы бродячих собак, служащих им сигналом к тревоге, когда кто-нибудь пытается неприметно прокрасться к поселению. Ходят слухи, что даже Царьград кишит такими псами.

Караван-сарай, в котором мы разместились, находится у самой дороги, на окраине поселения. Он большой и не слишком пыльный, а проживание в нем бесплатное. Мне рассказали, что большинство караван-сараев построены на завещанные средства знатных турок, которые к тому же регулярно выделяют немного денег на их содержание. В середине большого прямоугольного строения находится просторный двор, в котором мы поставили лошадей. Вдоль стен караван-сарая располагается огороженное каменными стенами возвышение, с метр над землей, на котором размещаются люди. Кто как умеет и с чем путешествует. Большинство из них просто ложится на ковер и кладет под голову седло. Главное – не упускать из виду свои вещи и лошадей.

Во внешней стене через каждые три метра находится очаг, на котором ты, если хочешь, можешь себе приготовить еду. Турки чаще всего отваривают одну-две пригоршни риса и едят его с луком, а если есть немного вяленого мяса, это для них – настоящее пиршество. Мы съели только немножко вяленого мяса, которым нас угостили дубровчане. Выковыривая ногтями жилы, застрявшие между зубами, я поглядывал на загадочную сумку. Совершенно беспричинно я решил не открывать ее. Я всегда был чувствителен к тому, что мне кто-то оказывает доверие. Когда мне кто-нибудь демонстрирует недоверие и пытается меня контролировать, я выискиваю всевозможные способы, чтобы его обмануть, и даже, бывает, насмешничаю. Точно так же и в ситуациях, когда мне оказывается доверие, я считаю себя обязанным быть на высоте. Так что я решил превозмочь свербящее любопытство и просто подождать, когда владелец сумки явится и заберет то, что отдал мне на хранение. Меня наводнило большое удовольствие от осознания собственной значимости.

То, что мне пришлось держать оборону перед расспросами своей дорогой спутницы, только возвеличило мое достоинство и повысило ощущение большой нравственной ценности. Несколько лживых объяснений, которые я тогда привел, чтобы отвлечь ее внимание от сумки, я считал абсолютно допустимым стратегическим средством в защите вновь обретенной большей ценности. Новая ошибка.

Начало вечереть. Ветерок затих. В еще теплом воздухе ощущалась влажность, удушавшая нас, а атмосферное давление обволокло нас смрадом помета. Когда из городка донесся голос муэдзина, многие турки вышли из караван-сарая и направились к мечети, а те, что остались стеречь товары и вещи, снова попадали на колени для молитвы. Присутствуя на чьем-то молении, человек ощущает такое же неловкое неудобство, как и в том случае, когда стечением обстоятельств оказывается рядом с парой молодых, занимающихся любовью, и каждую минуту ожидает, что они сейчас приподнимутся и презрительно обругают его как какого-нибудь убогого чудака. Но и это моление завершилось. Турки обулись и неспешно заняли свои места для сна, вытащив большие покрывала, которые называют «ягмурлук». Начали возвращаться и те, что ушли в мечеть. Там, в караван-сарае, где нет никаких стен-перегородок, я приобрел необычный опыт – бодрствования и сна под прицелом чужих взглядов. В полумраке мне казалось, что я вижу, как блестят глаза обрезанных, устремленные на мою красавицу, правда, хорошо замаскированную платком. Как назло, Назим со своим рекламным гаремом проигнорировал наш караван-сарай. А было бы здорово, если бы они отвлекли немного внимания на себя. Я не надеялся, что дубровчане мне как-то помогут, если, не дай бог, дойдет до драки. Единственное, на что я полагался, так это – на строгие турецкие законы.

Не знаю, как я вообще собрался с силами, чтобы оцепеневшими ногами, вместе с моей ненаглядной, дойти до убогой уборной во дворе. Думал я только о том, чтобы случайно не споткнуться. Иначе бы все точно набросились на нас. Мы обождали, пока несколько мусульман в очереди перед нами не отправят нужду. У всех из них был с собой кувшин с водой. Турки так почитают письменное слово, что им и в голову не приходит подтираться бумагой. Ведь на ней может быть написано Божье имя. И слава Господу, что они так почитают любые письмена – благодаря этому и нам, гяурам, как народу Книги, обеспечена какая-никакая защита. И тем бо́льшую надежду я возлагал на книгу, которую мы с моей ненаглядной носили с собой. Ведь она нас уже защищала в других ситуациях.

Я испытывал некоторое разочарование из-за того, что Абаз все не приходил по свою сумку, и мой большой нравственный триумф.

Со стороны крепости послышалась истеричная музыка, сопровождаемая криками. А затем раздались и первые выстрелы. Дубровчане, опытные путешественники на этом маршруте, успокоили меня. Они объяснили мне, что так гарнизон Паланки поднимает моральный дух себе и местному населению, пытаясь напугать разбойников, которые с наступлением темноты подбираются совсем близко к окраинным домам. Это почти обычный вечерний ритуал, который не пропускается, особенно когда близ поселения бродят большие банды.

Несмотря на объяснение дубровчан, я не почувствовал особого облегчения и встретил ночь, не находя себе места. Я тихо ворчал на камни, натиравшие мне кожу под тонкой постилкой. А моя дорогая смеялась и отпускала шуточки насчет моей избалованности. Легко ей – она любит путешествовать. А мне по вкусу только такое путешествие, когда дом, в котором есть удобная кровать, письменный стол, большая кухня и столовая, английский туалет и все прочее, что мне требуется, медленно передвигается вместе со мной. И тогда уж – куда занесет, туда занесет.

Если я вообще той ночью спал, то спал очень плохо. Ежечасно просыпаясь, я долго размышлял о подковывании собак (вероятно потому, что их лай слышался всю ночь) и о разных других занимательных вещах, которые потом даже вспомнить не мог.

В какую-то пору ночи во дворе началось шевеление. С разных сторон послышались горловые вскрики заспанных постояльцев, а потом со двора галопом вылетел всадник на коне. Один из разбойников оказался настолько бесстыжим, что подкрался к караван-сараю и просто украл коня.

Проснулись все. Собаки лаяли, как обезумевшие. В некоторых очагах еще теплился огонь. Караван-сараем без оглядки на принадлежность к вере и различия в цвете глаз завладело чувство солидарности.

То ли я задремал ненадолго, то ли нет, только пришел я в себя лишь от стрельбы в непосредственной близости. Один сумасшедший серб из леса – может быть, и тот, что взбудоражил караван-сарай чуть ранее – заявился опять за конем, но слуги турецких торговцев на этот раз бодрствовали и встретили его залпом. Он упал на месте замертво. А один слуга получил ранение из-за неточности ночной стрельбы.

Теперь уже никому не приходило в голову притворяться спящим. Многие постояльцы снова разожгли огонь в своих очагах. Кто-то продолжал лежать, кто-то сел, закутавшись в покрывало. Было не очень холодно, хотя температура уже понизилась на несколько градусов. А собаки все лаяли и лаяли. Разве это не признак опасности?

Дальнейшего развития ночного кошмара нам долго ждать не пришлось. Группа разбойников попыталась на лошадях заехать в караван-сарай, закрывавшийся только на цепь, которую снимал и надевал любой желающий. Слуги встретили непрошеных гостей в готовности. Началась настоящая битва. Человек чувствует себя глупо, когда около летят пули, а спрятаться негде. Правда, наше место находилось на стене, смотрящей на улицу, чуть в сторонке. Едва ли какая-нибудь пуля могла попасть прямо в нас, но у меня не было времени рассчитать все возможные баллистические траектории носителей смерти. Я потащил свою дорогую вниз и прижался с ней к траве под нашими «апартаментами». Дубровчане повытаскивали ружья и снова попытались всучить мне то допотопное ружьишко, которое на вид представляло гораздо бо́льшую опасность для того, кто решится стрелять из него, чем для того, кому предназначалась бы его пуля. Я просто положил его подле себя. Не желая становиться потенциальной мишенью, я в то же время не хотел и стрелять в своих диких соотечественников.

Похоже, что маскарадным воякам из крепости не приходило в голову принять участие в столь неэстетичном действе, как перестрелка в поселении, либо они просто слишком сильно задержались, обувая свои желтые сапоги. Я надеялся, что они хотя бы заиграют ту свою ужасную вечернюю музыку на зурнах и барабанах, и разбойники уберутся в тишину леса.

Палили со всех сторон. Вероятно, и из домов, и из крепости. Разбойники первыми проявили некоторую воспитанность и удалились, не забрав тело своего убитого приятеля.

Утро мы встретили помятыми и перекошенными.

Дубровчане спорили о продолжении пути. Одни выступали за то, чтобы немедленно тронуться в путь, тогда как другие считали, что нужно попытаться отдохнуть и двинуться дальше на утро следующего дня. Последние на основании своего многолетнего опыта были уверены в том, что повторения катастрофической ночи нам опасаться не стоит. Вояки вошли во двор и смело вытащили мертвого разбойника. Чтобы затем его еще смелее посадить на кол у входа в крепость. Часть турецких торговцев навьючили своих лошадей и приготовились трогаться. Дубровчане увлеклись междоусобными обидами.

А потом пожаловали Абаз и Аяс.

Я совсем было забыл про сумку. И их появление пробудило во мне лишь слабый отблеск моего вчерашнего помысла о нравственном триумфе человека.

Абаз и Аяс заприметили нас еще на входе. Они доскакали до нашего уголка террасы и молча спешились с коней.

Моей ненаглядной появление этих двоих явно было неприятно. Она даже не пыталась выказать ложную вежливость. Молча взяла кувшин и направилась к фонтану во дворе. Мы, тоже молча, уселись на постилки. Турки предложили мне табаку. Я отказался. Я не заядлый курильщик, а курение на голодный желудок меня вообще не прельщает. Аяс разжег трубку угольком из очага.

Мы еще немного помолчали, а потом Абаз прокомментировал события прошлой ночи и коснулся чехая, у которого, по его словам, в один из дней разбойники украдут и коня, и сапоги. Аяс иронично подтвердил, что чехай – набожный человек и только постилку для моления не отдаст без борьбы. На остальное он и не глядит.

Мы опять немного помолчали, а потом Абаз, отмахиваясь от дыма, указал на сумку:

– Надеюсь, ты чуток попользовался?

Когда я сказал, что не открывал сумки и не знаю, что там внутри, мне привиделось, что даже табачный дым замер от изумления. Во взгляде турок удивление смешалось с брезгливостью. И хотя мне теперь еще больше захотелось узнать, что находится в сумке, я опять начал наслаждаться своим нравственным превосходством.

Первым заговорил, потупив большие темные глаза с жалостливым смешком, Аяс:

– Значит, ты – не человек для зеленого человека?

Тогда я не понял странный шифр. Лишь пожал плечами и отдал сумку Абазу. То, что я не придавал большого значения несомненно доказанной храбрости, еще больше наполняло меня удовольствием. Я не мог забыть тот взгляд, полный ненависти, которым одарил меня Абаз, когда я вернул ему потерянное оружие. Он должен был удавиться от невозможности выразить мне благодарность, а я лишь равнодушно за всем этим наблюдаю – как ученый, ожидающий, когда крылья бабочки на игле, наконец, замрут.

Абаз даже не осмотрел сумку. Только проговорил: