Текст книги "Дорога на Царьград"

– Ты будешь моим гостем.

Когда побеждаешь – делай паузу! Если бы люди придерживались этого правила, тогда бы ни один игорный дом не обогатился. А что же сделал я? Я довольно вяло искал разумные причины отказаться от любезного приглашения, и в основном эти причины увязывались с необходимостью продолжать путешествие вместе с нашими знакомыми из Дубровника. Турки обещали мне гораздо более комфортное путешествие – с богатым отцом Аяса, через три дня, когда из Белграда должен был прийти большой караван, следующий в Царьград. С дубровчанами же мы могли путешествовать только до того места, откуда им предстояло направиться в Приштину. Возможность несколько дней отдохнуть в давно позабытых комфортных условиях, в ожидании каравана из Белграда, тоже представлялась мне разумным контрдоводом путешествию с дубровчанами. Но коронным аргументом явился тот факт, что до самой Ягодины не было ни одной общественной бани, а вонь моего тела уже порядком раздражала и меня самого.

И я согласился. Когда моя дорогая вернулась со свежей водой, я спокойно огласил ей решение мудреца и гиганта добродетели. Ошибка. Нужно было ей сообщить об этом с глазу на глаз. А так мне пришлось вытерпеть в присутствии турок больше, чем обычно христиане терпят от своих жен. Она с треском опустила кувшин на каменный пол, пнула ногой узелок со сменой белья, вытащила свою подстилку из-под Аяса, который при этом едва не опрокинулся на нос, и отошла поближе к дубровчанам. Потом села и уставилась в угол двора.

Я так и не смог решить по-быстрому, разумно ли будет нагрубить ей и таким образом сохранить свой победоносный вид, либо притвориться, что ничего не случилось.

Взгляд на помрачневшие лица турок сразу же сказал мне, что в моем словарном запасе недостает адекватного оружия, и я избрал другую тактику.

Над чем сам же и посмеялся с чувством превосходства.

Ее реакция настолько превосходила их границы понимания отношений между мужчинами и женщинами, что я выставил себя не столько подкаблучником, сколько простым болваном.

По-азиатски мудро пережив инцидент, турки вернулись к теме нашего разговора. Они предложили мне тотчас же отправиться в дом Абаза, где мы смогли бы вымыться, как люди, и, наконец, поесть по-человечески.

Я, конечно, побаивался, что моя ненаглядная опять отреагирует бурно, и, тем не менее, предполагал, что она не настолько сумасшедшая, чтобы остаться одной в караван-сарае. После небольшого скандала, который она мне учинила, я уже действительно никак не мог отступиться. Я упаковал и свои, и ее вещи и понес их к лошади.

Она в молчании последовала за нами. Даже это я посчитал победой.

Паланка Хасан-паши на этот раз мне показалась меньше, чем накануне вечером. Городской вид ей придают плотно примыкающие друг к другу дома без двориков перед фасадами. Вероятно, они так тесно прибились друг к другу из постоянного страха перед разбойниками. Неужто фундаментом любого города служит страх?

Справа от караван-сарая располагается окраинный сербский квартал, а слева – турецкий. Мы быстро проехали по узкой улочке с одноэтажными, оштукатуренными грязью с пометом домиками, с которых шелушилась известка, и оказались в другой части поселения, где дома больше и красивее. Дом Абаза, точнее, его отца, оказался одним из самых красивых. Его двор обнесен высокой стеной из необожженного кирпича, вдоль которой растет сирень, а перед домом стоят три высоких тополя. Сам дом белый, двухэтажный, с большим количеством окон и орнаментом из скрещенных балок на фасаде.

Нам выделили просторную гостевую комнату с видом на ухоженный розарий в задней части двора. Картина, которой недостает только немного шербета.

Но и шербет мы получили после того, как помылись. Каждый в своем обществе. Я – в компании Абаза и Аяса. А моя красавица-гяурка – с женщинами. Отец Абаза некоторое время отсутствовал. По какой-то просьбе Порты он задержался в Царьграде больше двух месяцев. Абаз в его отсутствие вел себя как хозяин.

Абазу не больше двадцати пяти лет, но выглядит он значительно старше своего друга Аяса, который на самом деле моложе его всего лишь на год-два. Аяс проживал в Паланке в одном из домов своего отца, богатого турка, владевшего также именьями в окрестностях Белграда и в Хисарджике. Старый вояка успешно занимался торговлей, так что Аяс был очень хорошей партией для местных незамужних турчанок. Сам он не больно пекся о своем статусе, предаваясь всем развлечениям, какие только ему позволяли богатство и свобода молодости.

За обедом нам прислуживали разряженные женщины – может быть, сестры Абаза или молодые жены его отца, а может быть, рабыни. На низкий круглый обеденный стол, за которым, сидя на полу, расположились только мы, мужчины, женщины подали сначала суп с молодой бараниной и овощами, затем отменную на вкус капаму[22]22
  Тушеная баранина с зеленым луком.


[Закрыть], а после нее – баклаву[23]23
  Слоеный пирог с орехами в сиропе.


[Закрыть]. Я подумал, что обед закончен. Мы просто болтали. В основном я мудрствовал о жизни и судьбе, а хозяева внимательно слушали и поддерживали меня. А потом женщины принесли еще и фаршированные перцы в подливе из кислого молока и сильно сдобренный приправами плов. К моему удивлению, турки пояснили мне, что баклава служит только для того, чтобы посередине обеда немного очистить зубы! Я наелся до отвала. После многих дней сухомятки мне пришлось по душе такое пиршество, явно устроенное не только для гостей. По довольно большому животу Абаза было видно, что в этом доме всегда хорошо едят. После того, как мы съели еще и ошав[24]24
  Компот из смеси сухофруктов.


[Закрыть] – несколько видов сухофруктов, сваренных в сахаре, – турки предложили мне прогуляться до дома Аяса.

Хотя я после обеда только пыхтел и щеками дергал слипавшиеся сами собой веки, предложение пройтись я принял – сообразно вежливым манерам светского человека, принимающего необычные местные обычаи. Но только я открыл рот, чтобы предложить взять с собой и мою спутницу, как вовремя вспомнил, что такую инициативу здесь расценили бы как абсолютно неприличную. Еще раньше я узнал, что у турок женщины проводят время отдельно от мужчин. Да и учитывая утреннее поведение моей ненаглядной, будет вполне естественно провести день отдельно от нее, в чисто мужском обществе, – подумал я, размышляя о том, что в последнее время мы слишком часто были вместе, и она чересчур расслабилась. Свою неоспоримую нравственную значимость я решил подкрепить еще и педагогическими успехами. Но вместо этого оказался перед соблазнами 1001 ночи! И отчасти им поддался.

Когда мы вошли в дом Аяса – меньший по величине, но более уютный и обустроенный с большим вкусом и с необычными деталями, чем дом Абаза, – Аяс откуда-то извлек загадочную сумку, придавшую мне авторитета. Я вообще не заметил, что они взяли ее с собой из дома Абаза. Видимо, ее принес кто-то из его слуг, пока мы обедали. Я намеренно не хотел выказывать чрезмерное любопытство по поводу ее содержимого, и, пока одна интересная женская особа с непокрытым лицом месила с медом кусочки желтовато-зеленовато-коричневатого вещества, извлеченного из сумки, разглядывал типично европейские предметы в уютной турецкой комнате с разноцветными диванами и повсюду разбросанными, немного потрепанными, но некогда явно дорогими шелковыми подушками. Наконец-то я понял, что было в сумке. Только не хотел показать, что чуждаюсь и стесняюсь того, что может последовать.

Я разглядывал мечи на стенах, дорогостоящий комод во французском стиле, в котором стояла фарфоровая посуда. На стене напротив двери висела одна картина в позолоченной раме. На картине, написанной темными красками, был изображен натюрморт с убитыми на охоте птицами. Все довольно необычно для турецкого дома. За все время тесного общения с Абазом и Аясом я никогда не спрашивал их о том, кто у них предки – принявшие ислам сербы или выходцы из Малой Азии. Для меня это и тогда не имело особого значения, не имеет и сейчас. Для меня важнее сама принадлежность к исламу, включающая в себя и все родовые характеристики.

Девушка подала мне плоды своего искусства в украшенной на восточный манер фарфоровой миске. Привлекательная брюнетка семнадцати-восемнадцати лет с блестящими, широко распахнутыми глазами и немного грубоватым оттенком кожи. В волосах у нее сверкала вплетенная цепочка с серебряными подвесками, вносившими странную дисгармонию в облик девушки. Словно кто-то заставил ее их надеть, а на самом деле ей это не по душе. Временами нервозные движения выдавали в ней особу с обузданной жизненной силой. В глаза мне бросился розовый шрам у нее на лбу, под подвесками. Странно, но шрам не больно-то и портил ее привлекательный вид. Более того, он смотрелся как своеобразная «приправа», интересный акцент. Маленькой ложечкой я зачерпнул немного снадобья из миски.

Аяс спокойно кивнул головой:

– Этого будет мало.

Я взял еще, а потом еще немного. На вкус очень сладко. Я попросил воды. Не знаю, почему, но это их обоих сильно развеселило.

Я подумал, что допустил какую-то ошибку. И еще сильнее постарался сохранить равнодушный взгляд, хотя сам, теперь уже почти в панике, ожидал, что произойдет. Абаз с Аясом тоже вкусили снадобье, а потом несколько кусочков раскрошили и положили в длинную трубку.

– Это чтобы немножко ускорить встречу с аль-хидром, зеленым… – улыбнулся мне Аяс, пока девушка раскуривала трубку.

– Втяни посильней, – подбодрил ее Абаз.

Девушка глубоко вдохнула дым, а затем, задержав его в легких, подошла ко мне и подала мне трубку. Все еще не выдыхая дым, она улыбнулась, раскрыв полные губы и обнажив немного щербатые зубы. Ее глаза заблестели еще больше.

Пока я вдыхал густой дым в легкие, Абаз и Аяс сами раскурили свои трубки.

И послали девушку угостить остальных и принести нам кофе.

Встреча с пресловутым аль-хидром – скорее коричневатым, нежели зеленым – лишь ненадолго вызвала у меня нервозность. Стараясь не показать, что со мной происходит, я подпрыгнул сам в себе, оттолкнувшись от желудка к голове. Очень быстро наступило такое облегчение, что я, поглядев на покрывшееся испариной рябое лицо Абаза с закрытыми глазами, прыснул со смеху. И турки тоже начали смеяться. Я сбросил тюрбан, который стал вдруг невыносимо тяжелым, что также было встречено взрывом смеха. А потом они успокоились. Аяс смотрел на меня жалостливо, с симпатией, и я ощутил потребность схватить аль-хидра за шкирку и контролировать его. Я решил не давать отвратительному рябому и сгорбленному карлику повода для ликования. То, что я был неискушенным в их явно любимой забаве, не должно было давать им никакого преимущества.

Подействовало сразу. Как будто они испугались чего-то в моем взгляде. У меня не было под рукой зеркала, чтобы понять, в чем дело. Да и хорошо, что не было – иначе бы я, наверное, снова прыснул со смеху. Абаз посерьезнел и с достоинством поблагодарил меня за предыдущий день. Его отец, эмин Исмет, поссорился с чехаем, да и с кадием[25]25
  Мусульманский судья.


[Закрыть] у него были какие-то нерешенные дела. В основном из-за этого он и уехал в Порту. Если бы чехай по чьему-то доносу (знать бы Абазу – по чьему именно) нашел сумку с аль-хидром, то в лучшем случае он бы забрал половину, а в худшем конфисковал бы все.

– Не стоит о том болтать, – добавил Аяс, набивая новую трубку. – Пусть они думают, что мы еще слишком молодые для аль-хидра. Мы здесь еще не свои люди.

Абаз повел рассказ о том, что раньше аль-хидр предназначался как раз молодым – чтобы им нравилось воевать и совершать подвиги. Но сейчас пожилые ревностно берегут для себя подателя жизни. Поэтому сейчас никто и не хочет идти воевать.

В стародавние времена он бы сейчас не сидел с нами, а гонял бы венецианцев по Далмации. А так его это особо и не касается. Если кого вообще касается. Там сейчас воюют только сербы трех разных вероисповеданий и два властелина.

– Давай только не будем о войне, ради Аллаха, – пробормотал Аяс, выпуская дым.

Абаз меня спросил, пробовал ли я раньше дружить с аль-хидром. Я попытался ответить жестом, который, по моему мнению, должен был означать «мало», но в итоге получился целый хореографический номер, так что двое турок привстали со своих подушечек и согнулись пополам от хохота.

– Ну ты и сила, мевляна![26]26
  Титул, употреблявшийся по отношению к шейхам дервишских орденов, к выдающимся ученым-улемам.


[Закрыть] – Мне опять показалось, что в словах Абаза слишком много иронии, и я немного замкнулся. Мевляна примерно значит «мудрец, ученый человек», что-то в этом роде. Между тем Абаз продолжил крайне дружелюбно объяснять мне, что, лишь хорошо познакомившись с аль-хидром, ты сможешь глядеть на мир ее глазами.

Тебе не нужно быть дервишем, чтобы увидеть, что свет Божий.

– Спасение обретается не постом, не ношением странных одеяний и самобичеванием. Все это только суеверие и обман. Бог уже все сотворил святым и чистым, и человек не должен ничего освящать. Достаточно только пробудиться и посмотреть…

Я понял его досконально. Внезапно я ощутил сильное дружеское расположение к этим двум умным молодым туркам из богатых домов. А как иначе, если мы с ними разделяли тайну. Тайны. Скажем, каждый предмет в комнате наделен своей полнотой и смыслом и имеет свою историю. Через подушки и низкие обеденные столики, диваны, окна, занавески, картины на стене люди, которые их делали, оказываются рядом с нами. Сколько труда, сколько пота и сколько любви. Рябое лицо Абаза с тонкими усиками уже казалось мне не отталкивающим, а нарочито мужественным. Чрез него на меня глядели его гордые воинственные предки. И как ему только удается скрывать отчаяние от того, что он больше, после всего, что осознал, не может искренне встать рядом с ними. А Аяс явно был не сгорбленный, а чувствительный и утонченный. Все мое прежнее восприятие было следствием искривленного угла зрения. Если бы человек мог почаще оглядываться вокруг себя таким вот чистым и ясным, незамутненным взором. Все вещи простые и являются частью одной большой мозаичной картины, которую мы со своей нервозностью и страхами непрерывно разбиваем на мелкие кусочки. И потом в отчаянии склоняемся над осколками, которые мы же сами и сотворили и которые нам ничего не говорят.

Я застыдился своей примитивной идеи доминирования над этими иноземцами, которые желали только выказать мне благодарность. Каждый ли поступил так же? Я вдруг увидел в них единственных друзей, с которыми могу разговаривать во время своего странного путешествия.

– Ну как, пронял тебя? – тихо, с любовью в голосе, спросил меня Аяс.

– Кто?

– Да аль-хидр. Пронял он тебя?

Я не был уверен, что знаю, о чем он меня спрашивает. Должно было пройти еще немного времени, чтобы я понял, о чем речь.

Подоспел кофе. Подавая мне чашечку, девушка снова мне улыбнулась. Меня обдал ее тяжелый цветочный запах, а слегка стянутая шнурками блуза немного распахнулась, обнажив крепкие, налитые груди. Я с трудом удержался, чтобы не броситься на девушку и не порвать ей и шелковую блузу, и шаровары, и красную вышитую безрукавку, надетую поверх блузы. Желание так резко вспыхнуло и было настолько сильным, что начало меня душить. Хоть я и ничего не сделал, похоже, по мне было видно, о чем я думал.

– Не спеши, мевляна. Не растрать себя раньше времени. У нас для тебя есть особый сюрприз! – Абаз погладил свои тонкие черные усики. – Мы не разочаруем тебя. Поверь мне.

Я не слышал, что пробормотал Аяс, беря в руку чашечку с кофе, но Абаз ухмыльнулся. А затем что-то ему прошептал. Я невероятно разволновался. Я позволил себе слишком сильно открыться перед мусульманами. Я тоже взял чашечку, отхлебнул кофе и обжегся. Но героически перетерпел боль, как заслуженное наказание и драгоценное отрезвление.

– Ступай, Пул… Мы позовем тебя позже, – не в обычае у турок касаться женщин на глазах у других людей, но Абаз хлопнул Пул по бедру так, что я содрогнулся.

– Когда пожалуют гости, приведи их сюда, – тихо, через чашку, добавил Аяс.

В желании снова достойно выступить на местной сцене и только из теоретического интереса я спросил, что значит имя «Пул».

– «Пул» у нас означает… хм, как называется этот цветок… Нарцисс.

– Она – рабыня Аяса из Венгрии.

– Если она тебе нравится, возьми ее. Отличная девочка.

– Конечно, она ему нравится, а то нет. Мевляна так бы и съел ее, – Абаз озорно повернулся ко мне. – Но, может быть, стоит подождать наш сюрприз. Чтобы ты потом не жалел, что растратил себя прежде времени.

– Только если он нашей крови… – Аяс смотрел в чашку и смеялся.

– Мевляна? Я не сказал бы. А? Эй, мевляна, ты ведь не такой, как сын Омара? И он был ученый, и даже аскет, а вот пост прерывал и перед каждым блюдом водил любовь. Перед последним блюдом он занимался любовью уже с тремя своими рабынями.

Я подумал, что они меня водят за нос, но не был уверен, что ничего себе не воображаю. Может, все это просто шутка, предполагающая и мое участие. Слишком быстро у меня менялось настроение, но я не желал показаться глупым.

– У Пророка был обычай спать ночью со всеми своими женами. И это, когда их у него было девять… И все были довольны. Он говорил о себе, что обладает любовной силой сорока мужчин. – Аяс продолжал смеяться.

– А значит, эта Пул, Нарцисса, она – твоя рабыня? – Мне вдруг стало неприятно, что она – рабыня. – Что это означает? Что ты делаешь с ней все, что хочешь?

– Нет, он делает с ней все, что ты хочешь, мевляна! – Абаз от смеха завалился на бок.

Засмеялся и Аяс, да и мне стало смешно. Мы опять были друзьями. И разговаривали о женщинах.

– Странные вы… христиане, – Абаз снова начал поглаживать свои усики. – У вас дозволяется иметь только одну жену. И в то же время – позор тому, у кого нет… любовницы! Хотя знаете, что одной женщины недостаточно, законом разрешаете себе только одну. Почему?

Я вынужден был признать, что вопрос поставлен правильно, но ответа на него я не знал.

– Вы своим любовницам даете деньги, чтобы они были любовницами…

– Не всегда, – мне было неприятно, что турки так хорошо трактуют право.

– Не всегда. Но в основном даете… Ну и что же вы тогда так ужасаетесь тому, что мы кроме жен покупаем и рабынь? Разве это не одно и то же? А на самом деле даже лучше? Некоторые из тех ваших любовниц имеют одновременно по несколько мужчин. Разве это не отвратительно? Наши рабыни имеют только одного господина.

У меня немного кружилась голова. Я начал терять нить разговора.

– Но они могут свободно уйти, когда им заблагорассудится. Они – не рабыни…

– Что значит – не рабыни? Разве все подданные какого-либо государя – не рабы?

Предчувствуя, что свой главный удар аль-хидр нанесет из живота, я попробовал выбраться из неприятного положения расспрашиваемого ученика.

– Ты не понимаешь сути вещей, дорогой мой…

– Я не понимаю сути вещей?.. Если бы мы все не были рабами султана, то не могли бы искать у него защиту, когда нас кто-нибудь преследует.

– Это у вас…

– У нас? Отец мне рассказывал, что долгое время общался с какими-то французами. Они у вас большое королевство?

– Да, пожалуй, так…

– Так вот, французы говорят, что их имам… какой-то на Р – я забыл его имя – сейчас утверждает у них королевскую власть, беря пример именно с султана. Иначе народ не имел бы защиты от вельмож и людей с деньгами.

Я не был абсолютно уверен, что дела обстоят именно так, но не знал, как оспорить слова Абаза.

Аяс вскочил, чтобы меня защитить:

– Оставь мевляну в покое; видишь, что ты ему надоел.

Абаз не желал завершить спор без колкости. Я же задавался вопросом, как ему удается сохранять концентрацию, несмотря на действие аль-хидра. Я лично медленно выпадал из разговора. В какой-то момент я осознал, что картина на стене – на самом деле окно. Кровь на перьях птиц еще не высохла, а легкий ветерок шевелил пух на их шеях.

– Кто не приемлет абсолютную власть, тот не способен являть ни правду, ни милость. А абсолютной властью над женщиной должен обладать мужчина.

– Но почему, скажи, пожалуйста, – картина занимала меня все больше, чем Абаз.

– Потому что это – большая ответственность! Мужчина не должен допускать, чтобы женщина вела себя так, как твоя бесноватая ханума!

Только позднее я вспомнил, что он сказал мне такое. Борясь с аль-хидром, я уже почти поплыл.

Аль-хидр, зеленый человек, учит тебя не озабочиваться будущим, а осознать огромную важность того, что происходит в данный конкретный момент. Я видел, как у меня на тыльной стороне ладони вырастают волосики и как бежит кровь по вздувшимся венам. Когда мои пальцы коснулись лба, мою голову обдало жаром. Я перепугался. Закрыл глаза и вспомнил людей-муравьев, которых я встречал на улицах наших городов. Гонявшихся за целями, которые им поставил кто-то другой. В голове вдруг промелькнула кристально ясная мысль. И эта мысль меня расстроила. Они – люди, так как не могут понять, что весь смысл жизни заключается в том, чтобы явственно и во всей полноте осознавать то, что происходит в тот миг, в котором ты находишься. Полностью присутствовать в своей жизни. Я отлично помню, что мне пришла в голову одна гениальная идея, как это исправить, как им помочь. Но вспомнить ее я не могу.

Открыв глаза, я увидел на круглом обеденном столике кварц в форме яйца. Я взял его в руку и посмотрел сквозь него. Красивые разноцветные прожилки тянулись от его граней в самую сердцевину, а весь камень был испещрен мелкими зернышками золотистого цвета, как усеянная звездами галактика. Господи, как интересно смотреть в глубину камня! В нем сокрыта целая вселенная.

Кто знает, как долго я любовался содержимым каменного яйца, не замечая ничего, что происходило вокруг меня. Когда я вернулся в комнату, в ней находились уже новые лица.

Бледноватый, крепкий Назим сидел рядом с Абазом и потягивал трубку. Одна из его девушек, немка, сидела прямо на обеденном столике, а Пул-Нарцисса сидела рядом с ней и гладила немку по плечу, что-то ей нашептывая. Аяс опять возился со своей трубкой, будто бы ее чистил. Сумрак сглаживал кричащие краски в комнате.

– Эйваллах, мевляна, – поприветствовал Абаз мое возвращение. – Добро пожаловать к нам!

Назим подчеркнуто вежливо, почти покорно, оскалился в мою сторону.

– Наш мевляна – таш-мевляна, камень-мудрец, – продолжил Абаз. – Для него только самое лучшее, Назим! А иначе стали бы мы его оживлять.

Эль-гидра пощекотала и Назима. Он захрюкал, как поросенок перед помоями.

– Лучшее у вашего покорного слуги.

– Слушай, мевляна, мы сейчас для тебя устроим небольшой спектакль. Абаз женится!

Я поглядел в маленькие злые глаза Абаза. Мне захотелось встать и выйти, но сделать это оказалось настолько трудно, что я даже не сдвинулся с места.

– А мне до этого какое дело?

– Поглядите-ка на мевляну – как он разозлился! Злой камень. Ну, ничего. Сейчас ты у нас оживешь, не беспокойся.

Отведя взгляд в сторону обеденного столика, Аяс тихо проговорил:

– Надо эту дуру как-нибудь проучить. Мы ведь объяснили ей, что это наши свадебные обычаи.

Вся троица прыснула со смеху.

Немка, не понимавшая ни слова из того, что мы говорили, выглядела так, словно всецело находилась под властью Пул-Нарциссы, которая не переставала нашептывать ей наставления к «венчанию». Благодаря мелким чертам лица и белым щечкам немка походила на девочку, хотя было видно, что ей не меньше двадцати лет.

– Зажги лампы и начинай! – Абаз повалился на подушки.

– Не надо, Абаз-бек, пожалуйста. И так все видно, а ей будет легче… – я впервые услышал, как Пул-Нарцисса что-то сказала. У нее был глубокий и немного хрипловатый голос. И в ее речи слышалось венгерское произношение.

Мужчины согласились.

Пул-Нарцисса подняла немку с дивана и сначала медленно расстегнула ей темно-синее верхнее платье – антерию, отделанную вышивкой. Помогла ей его снять, а потом отстегнула дешевую брошь, которая под шеей скрепляла длинную белую сорочку. Поверх сорочки на немке был надет и маленький красный жилет с украшениями, приподнятый над твердыми грудями. Девушки и его сняли, правда, неловко – они ударились головами и прыснули со смеху. Немка была ниже Пул-Нарциссы и спрятала лицо на ее груди. Мужчины не смеялись. Абаз закручивал усики, а Назим с воодушевлением рассматривал свою невольницу. Только Аяс продолжал возиться со своей трубкой. Поначалу я подумал, что мне только показалось, будто я услышал странный горловой звук, медленно прокатившийся по комнате. Но я быстро понял, что это – незатейливый мотив, который запела Пул-Нарцисса, а мужчины подхватили. Я напрягся, чтобы разглядеть в полумраке, шевелятся ли у меня губы. Но, похоже, мой голос исходил из утробы.

Когда Пул-Нарцисса распахнула белую сорочку немки, белизна ее груди блеснула как месяц. Немка задержала руку Нарциссы и что-то шепнула ей. После чего та встала на колени и, слегка задрав сорочку, сунула под нее свои руки. Она не сразу справилась с гачником[27]27
  Пояс, ремень для брюк.


[Закрыть] на шароварах, но в конце концов и они упали с немки. Теперь уже и Аяс прилег, наблюдая за девушками. Мотив моей утробы стал закручиваться чуть сложнее. Меня подавляла темнота. А затем с немки спала и сорочка.

– Какая белая, – шепнул Назим, просиявший, как идиот, сорвавший самый большой арбуз на своей бахче.

Кожа обнаженной девушки блестела в полумраке. Свои руки немка держала вдоль тела. Бедра у нее были немного опущенные, но красиво округленные, а талия тонкая. Я вдруг поймал себя на том, что оцениваю ее прелести равнодушно – как торговец лошадьми. Как будто напротив меня была не женщина. И опять же, меня что-то подавляло.

Абаз встал и подошел к немке. По пути он натолкнулся на Назима, который только тихо пискнул и сразу же зашелся идиотским смехом. Рябой схватил девушку за плечо и заглянул ей в глаза. Потом обнял и повернул в мою сторону.

– Мевляна, она – твоя. Ни о чем не беспокойся, мы скажем, что и это – часть свадебного ритуала.

Теперь уже все разразились необузданным хохотом. Несмотря на то что различал я все фигуры и предметы в темноте очень смутно, мне показалось, будто я увидел и зубы немки. Словно ей вовсе не было неловко или неприятно – девушка лишь слегка передвинула левую руку на живот. Абаз поцеловал ее в плечо.

– Ты мне услужил, а Абаз такое не забывает…

Мне было не смешно. Прошипев, что мне не нужны такие подарки, я встал, намереваясь выйти из невыносимой темноты.

И опять Аяс вскочил уладить ситуацию.

– Отстань от человека, угодник. Ему сейчас неохота…

Но Абаз не пожелал остановиться.

– Если ты, мевляна, лишен мужской силы, тогда я буду вынужден исполнить свои брачные обязанности. Погоди… Может, ты опасаешься своей бесноватой ханумы? Аллах свидетель, и я бы боялся на твоем месте.

Только Назим продолжал зубоскалить.

Мысли громыхали в моей голове. Как стадо кабанов. Но было неразумно среди турок затевать ссору, хотя я охотно бы оторвал Абазу голову.

– Зажги лампы, Пул. Сейчас уже ничего не видать, – тихо проговорил Аяс.

Пул направилась выполнять приказание своего господина. Аяс встал (думаю – в первый раз с тех пор, как мы пришли в дом), подошел к Абазу и начал что-то ему нашептывать. Абаз не соглашался. Они какое-то время убеждали друг друга. Наконец Абаз схватил немку за руку и вывел ее из комнаты. На пороге они разминулись с Пул, несшей лампу. Под его теплым светом я смог рассмотреть обнаженную немку сзади. Произведение искусства. Свет творит чудеса. Отчасти отталкивающее впечатление от немки, которое я до этого ощущал, тотчас же улетучилось.

Аяс принес мне трубку, а Пул внесла в комнату еще несколько масляных ламп. Ступала она очень величаво – как королева света.

Назим и Аяс повели затяжные финансовые переговоры. Назим упорно пытался воспользоваться ситуацией и повысить цены на свой товар, а кроткий Аяс не уступал. Я не вслушивался в их разговор и остался в неведении, на скольких золотых они порешили. На ста или на десяти. Зато в самом конце они договорились и о плате за проверку и клеймение мер и весов, и о договоре, который им предстояло подписать в городе. Я набросился на вишню и утонул в наслаждении. Не знаю отчего, но только я вдруг вспомнил, что Абаз и Аяс в течение всего дня вообще не молились.

Назим ушел. В комнате остались только Аяс, Пул и я.

– Аль-хидра творит чудеса. Невольница непременно получит удовольствие, как и Абаз. – Аяс слегка вытянулся и локтем оперся на толстую подушку. – Когда ты на самом деле женишься, все немного по-другому. Мусульманки могут быть живым огнем. Так как до свадьбы жених и невеста вообще не видятся, часто их первая ночь заканчивается побоищем. Может возникнуть разочарование. А могут появиться и синяки, и ушибленные ребра.

– Ты не женат?

– А зачем мне жениться? Мне еще рано. Женитьба – большая ответственность. Пока мне больше хочется давать деньги торговцам, а не отцам.

Пул набила трубку, которую я ей дал, и неподвижно сидела на диване, глядя прямо перед собой и немного раздвинув ноги. Я вдруг почувствовал всю силу немого призыва, который она направляла каждому и никому. Призыва сорвать с нее платье и… Моя несносная спутница, на которую я все еще злился, была так далеко, а Пул так близко. Я завидовал спокойному Аясу, которому вечером предстояло долго наслаждаться в объятиях этой суки. Податливой и послушной, но при том полной силы. Расстояние между нами становилось невыносимым.

Аяс, казалось, читал мои мысли.

– Что тебя мучает, мевляна? Позвать еще кого-нибудь?

Не знаю, с чего это вдруг, но я ему совершенно искренне сказал:

– Завидую вам, что у вас есть и одно, и другое.

Аяс спокойно поглядел на меня:

– Это можно устроить.

И посмотрел на Пул. Я тоже посмотрел.

Без всякого выражения на лице, но источая женскую энергию, которая бы привела в движение и водяную мельницу, Пул произнесла своим хрипловатым, но теплым голосом:

– Можно…

Я испугался. И пожалел о своей искренности. Аяс слишком тепло смотрел на меня, а сука выказывала чрезмерную готовность. Я попросил еще аль-хидра.

Это меня и добило.

Я улетел аж в свое детство. Я лежал в комнате, а огромные округлые стены накренялись на меня и придавливали. Но я не чувствовал боли. Я убегал в ночи от погони и запрыгивал в бочку, стоявшую во дворе. Бочка была без дна, и я падал в глубокую воду. Захлебывался, тонул и опять выбирался в мрачный двор и снова убегал от погони, и вновь запрыгивал в бочку. Так продолжалось вечно, до того момента, когда я решил не запрыгивать в бочку, а взлететь. Это было необыкновенно. Я наслаждался ощущением, которое испытывал, взмывая над деревьями, переливавшимися самыми яркими красками. Наслаждался тем, что могу с любовью озирать людей на Земле. Они не представляли для меня никакой угрозы, и потому я их любил. Я летел над полями и лесами, и солнце меня не слепило. Воздух был приятный и теплый. Я приземлился на одну поляну и увидел женщину. Я никогда прежде не ощущал такого крепкого и всеохватывающего объятия. Я буквально потонул в ней.

Когда я проснулся, то нащупал около себя чье-то тело. Сначала я слегка отпрянул. Будто заподозрил, что это Аяс. К счастью, это было существо женского пола. Совсем молодое, с большими ресницами и светлыми растрепавшимися волосами. Губы у него были искривлены, вдавленные в подушку. Я немного приподнял цветастое покрывало. Женщина оказалась обнаженной и несколько полноватой. Ее кожа была белой и необыкновенно нежной, немного холодноватой на ощупь – возможно, от пота. На мгновение я вспомнил о своей возлюбленной, но потом все же решил предаться неизбежному. Не открывая глаз, девушка повернулась чуть на бок. Наслаждение не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытал во сне предыдущей ночью. Скорее, у меня сложилось впечатление, будто я борюсь с поросенком, уготованным для вертела. Я встал и быстро оделся под следящим за мной из кровати насмешливым взглядом больших глаз, в уголках которых виднелись маленькие комочки от какой-то краски. Я выбрался из комнаты и, проползши на четвереньках по коридору, нашел комнату с диванами.