Текст книги "Дорога на Царьград"

Конечно, в его положении нечто такое было невозможно. Трудно вообразить священника, который, храня набожное молчание, приходит на крещение или на похороны. И, ни слова не говоря, открывает требник и про себя читает молитвы, а закончив, закрывает требник, поворачивается на пятках и просто уходит. Люди бы от такого точно обомлели и перепугались.

То, что и финансовые последствия оказались бы катастрофическими, было не самое важное. Выдержали инфляцию, голод, а Господь Бог всегда пошлет хотя бы какого-нибудь Гербера.

«Хорошо – инфляция была. А когда это мы голодали? – спохватился Мики. – В Коларах! И чего это я вспомнил сейчас Гербера?» Перед дверью своей квартиры Мики протер лоб и провел рукой по глазам. Витязь Гербер, прямо как живой, сидел, вытянув разутые ноги на стул, и что-то говорил ему.

«Это невозможно», – потряс головой Мики и резко открыл дверь квартиры.

Дверь комнаты, которую он оставил запертой, была открыта. Вместо Гербера на стуле в комнате на ковре, в высоко задранном платье, обнажавшем ее полные белые ляжки, сидела Вера и спокойно перелистывала рукописи!

Целый сонм страстей – а так в христианстве называют злых властелинов и мучителей, гнездящихся в человеческой душе – обуяли сердце отца Михаила. И фокусировались они на этот раз в основном вокруг страсти гнева. Когда возникает вопрос страстей, священники не многим отличаются от обычных людей. И у священников, и у обычных людей все происходит, как правило, так: гнев из-за нанесенной обиды (а на самом деле из-за поставленной под угрозу суетности, присутствующей в той или иной мере у всех) обуревает тебя и перехватывает дыхание. Первый порыв человека – уничтожить источник гнева, а чаще всего им оказывается твой ближний. Редко, когда кто-нибудь сразу убивает того, кто его разгневал. Срабатывают те или иные цивилизационные моральные нормы: страх перед тюрьмой или смертной казнью либо просто недостаточная решимость. Теперь, когда гнев получил отдушину (у одних раньше, у других позже), приходит самосожаление, печаль из-за не выплеснутого гнева, собственного бессилия или пребывания в полоне внешних факторов. Печаль труднопереносима и надоедлива, и человек, стремясь убежать от нее, впадает в другую страсть, зовущуюся унынием. Для нее нет какого-нибудь современного слова – вероятно, потому что эта страсть стала вездесущей и трудно распознаваемой.

Уныние примерно значит безволие, непостоянство, поверхностность, блуждание в пустых мечтах. В бегстве от печали люди обычно ищут самый поверхностный выход. И уныние вызывает в сознании картины, которые, в свою очередь, привносят в сердце новые страсти.

Например, человек, одержимый скрытой страстью блуда, чтобы обрести спокойствие после невозвращенной обиды, сразу начинает размышлять о том, что его занимает, а кем-то другим может восприниматься как отвратительные развратные помыслы. Иной подумает: если бы я разбогател, со мной бы такого не происходило – и страсть сребролюбия в то же мгновение завладевает его душой. А кто-то, устав ото всего, что с ним нежданно-негаданно случилось, просто обожрется или напьется, предавшись таким образом страсти чревоугодия.

Интересно, что в тех случаях, когда с первым источником проблем совладать не удается, все, что происходит позднее с его измученной душой, человек воспринимает как месть тому, кто нанес ему обиду.

Как будто желает съесть у обидчика всю еду, отнять у него все деньги…

Хоть сколько-нибудь обученный борьбе со страстями, отец Михаило быстро пережил весь этот процесс. Еще пока стоял в прихожей.

Вере он мысленно отомстил, приведя в дом вместо нее другую женщину, что для священника действительно невозможно, попросту – запрещено. Только вот кто может запретить работать мыслям.

Нельзя сказать, что Мики не любил Веру. Но когда он в проеме взломанной двери увидел, в каком непристойном виде попадья сидит на ковре и получает удовольствие, роясь в том, что для него все еще было тайной, к которой следовало подходить трепетно и осторожно, Мики сразу же мысленно обвенчался со своей большой любовью из гимназии. Бедная женщина, сейчас уже мать десятилетней девочки и переводчик с немецкого языка в одной иностранной фирме, о том, конечно, не имела ни малейшего понятия. Вера, которая также не догадывалась, что ей подыскали замену, подняла взгляд и спросила:

– Знаешь, что случилось?

В ответ Мики едва помотал окаменелым лицом влево-вправо.

– Нас обокрали.

«Ты только погляди на нее, как она об этом говорит, – как будто с ней что-то случилось, – подумал Мики. – Кобыла!»

– Кто-то, пока я была во дворе, проник в нашу квартиру. Выломал дверь комнаты…

Внезапно Мики понял, что знает каждое следующее Верино слово.

– …и унес твою коробку! Не понимаю… Остались только эти бумаги, которые ты утром вытащил.

В глазах у Мики все потемнело. Все еще в сутане, он пронесся по комнате как летучая мышь. Он заглядывал под кровать, открывал ящики комода, рыскал по книжной полке. Потом просмотрел уцелевшие бумаги. Те, которые попа́дали на пол, положил снова на столик. И все это время Мики непрерывно повторял: «Господи Боже, Господи Боже…» А потом встал посередине комнаты и мрачно посмотрел на жену, которая в изумлении глядела на него с пола.

Мики отказался от идеи заменить Веру, тем более что уже и забыл, кем ее следовало заменить. Но у него никак не получалось прогнать мысль, что именно Вера ответственна за то, что случилось. «Какого дьявола она искала во дворе как раз в то время, когда меня не было дома?»

– Я еще не вызывала полицию. Первым делом я проверила, чего в квартире недостает. Все на месте. В спальне только все перевернуто. Ничего не пропало. Ни деньги, ни украшения, ни утварь… Только та коробка, – Вера смотрела на мужа, ожидая от него какого-нибудь объяснения загадочному происшествию. – Я вижу здесь какие-то старые документы. Должно быть, ценные. Но кто мог?..»

– Мы не будем звать полицию, – прервал ее на полуслове Мики.

– Почему?

– Потому!

– Почему «потому»? – несмотря на то что до вчерашнего дня Вера желала хоть какого проявления жизни от застывшего мужа, она совершенно не выносила, когда Мики вел себя в стиле «кулаком по столу, и будет так, как я говорю». А сейчас он держался именно так. И Вера встала – напомнить ему, насколько она высока.

Отца Михаила охватила паника, но не из-за Вериного роста. Кто бы ни выкрал рукописи – он быстро увидит, что забрал не все. И Мики панически начал собирать оставшиеся драгоценные бумаги.

Зазвонил телефон.

Не выпуская из рук собранные бумаги, Мики заторможенно подошел к телефону и поднял трубку. Ошиблись номером. Скрипучий голос спрашивал некоего Балета.

Мики положил трубку и повернулся к жене. Отер капельку пота, скатившуюся ему на кончик носа.

– Это может быть опасно. Эти документы… они очень важные.

– Насколько я вижу, здесь только разные личные заметки. Правда, некоторые очень старые.

– Это не обычные заметки. Тут нет ничего обычного. Я не могу тебе сейчас все объяснять.

Вера снова возбудилась.

– Если не сейчас, то когда?

Мики вздохнул и задумался. Он был кроткий человек, не склонный командовать; бить детей ему было трудно, даже когда это следовало делать. Но сейчас он был уверен, что не должен отступать:

– Из-за этих документов был убит Драги Джавол!

Вера озабоченно попыталась перехватить мужнин взгляд. Даже немного пригнулась для этого. Как судья на ринге, когда оценивает, сможет ли боксер, принявший сильный удар, продолжить поединок.

– Михаило… Мики! Сосед Драги пострадал во время бомбежки.

– Косвенный ущерб… – усмехнулся Мики и махнул рукой: – Он мне говорил об этом. Упокой его душу, – священник перекрестился.

Покусывая нижнюю губу, он снял сутану, отнес ее в прихожую и повесил на вешалку. Снова зазвонил телефон.

– Я возьму, – вздохнул Мики и подошел к аппарату.

Опять ошиблись. Спрашивали какого-то Ушлибрку. Мики повесил трубку и озабоченно посмотрел на старинный черный телефонный аппарат на комоде. Что-то слишком много ошибочных вызовов было в последнее время.

Веру заботил не телефон, а муж. Совершенно обезумевший, потерявший всякое самообладание, он стоял посреди комнаты, прижимая к груди бумаги и поломанную дощечку. Наконец Мики заговорил:

– Где дети?

– Обедают.

– Я должен вас где-нибудь спрятать! Здесь опасно.

Вера попыталась говорить медленно и тактично:

– Где ты нас спрячешь? Ладно тебе, Михаило. Если мы не разлучались из-за бомбежек, то, уж наверное, не будем расставаться из-за каких-то… старых бумаг.

– Господи, ну почему я не постригся в монахи, – панически размышлял Мики. – Был бы один и ничего бы не боялся.

Он подошел к столику, на котором заметил еще два листа. Колеблясь, взял их и вместе с остальными бумагами отложил, взял поломанную дощечку и побрел с ней к комоду. Аккуратно положил половинки в верхний ящик. Словно их хоронил. Закрыл ящик и снова открыл. Вытащил кусочки дерева и, покусывая нижнюю губу, с напряженным вниманием окинул взглядом комнату. А потом испытующе посмотрел на Веру.

– В чем дело? – неуверенно поинтересовалась попадья.

– Лучше вам не знать, куда я спрятал это.

– Почему?

– Почему?! Почему?!! А что, если вас схватят и будут пытать? А? Вы бы наверняка все выболтали. Разве не так? – Мики с бумагами почти побежал в спальню.

Поп, быть может, и вел себя немного странно. Но определенно гнев, обуявший его, Мики сумел скинуть с себя, как блоху. Его страх превзошел гнев. Жаждущая крови блоха гнева какое-то время скакала по ковру в поисках нового теплокровного домочадца и, наконец, наткнулась на благородную попадью.

Можно сказать, что между гневом мужчин и гневом женщин большой разницы нет. Принято считать, что мужской гнев опаснее, что у него бывают более разрушительные последствия, но это так только отчасти. Просмотрите криминальные хроники в газетах. Женщины убивают, как правило, топором. Причем убивают мужа спящего. И пускай женщины убивают реже, чем мужчины, притом самым тяжелым оружием, но это только потому, что в большинстве своем они обладают большей жизненной чуйкой, но меньшей физической силой. Они сознают, что должны покончить с жертвой одним ударом – первым. И лучше оценивают ситуацию, нежели мужчины. При столкновении с опасностью возможного возвратного действия недобитой жертвы женщинам легче сдержать себя, чем мужчинам.

С другой стороны, осознание недоступности крайних действий – независимо от того, нужно ли дать просто пощечину, ударить или взяться за топор – значительно подпитывает гнев женщин, оборачивающийся для них более основательной и продолжительной страстью. Конечно же, связанной и с более выраженной, чем у мужчин, печалью, как следствием гнева.

Вера пока еще не только не впала в печаль, но и не достигла пика гнева. Автоматически, как сомнамбула, она подняла из-под столика большую отвертку – не потому, что уже замышляла проколоть своего эксцентричного мужа, а лишь для того, чтобы получить какую-никакую ощутимую поддержку перед сотрясающим напором порочной страсти.

Мики вернулся в комнату и, не посмотрев на жену, подошел к столику. Остановился перед ним в раздумье, все еще прижимая к груди бумаги, и тут заметил отвертку в Вериной руке.

– Откуда у тебя эта фомка?

– Какая?

– Какая?! Да та, что держишь в руке!

Вера посмотрела на фомку. Гнев на мгновение отступил.

– Понятия не имею… Разве не ты ее оставил?..

Мики, не выпуская бумаги из рук, приблизился, чтобы осмотреть отвертку.

– Я, а кто же еще… когда ремонтировал часы! Это взломщик забыл… А ты уничтожила отпечатки. Браво! Вечно ты только мешаешь!

Мики не хотел вызывать полицию, и замечание об опечатках явно было злонамеренным…

– Вы должны где-нибудь спрятаться, и это не обсуждается.

– Вот еще!

– Вы должны исчезнуть! Раз я говорю! И точка, – прошипел Мики ледяным тоном.

Вера никогда не видела мужа таким. Она бросила отвертку и с глазами, полными слез, побежала в спальню, сотрясая пол.

Мики мог, как обычно в таких ситуациях, последовать за женой и замириться. Но на этот раз у него было более важное дело. Нужно было воспользоваться уходом жены из комнаты и спрятать бумаги в надежное место. Чтобы никто не знал, где они находятся.

Опять зазвонил телефон.

– Это Чеда. Когда мы встретимся и ты мне расскажешь все о том своем покорителе времени?

– Какой Чеда? – переспросил отсутствующий Мики, напряженно озираясь по комнате.

– Ты это мне?.. Как – какой Чеда?

Мики, наконец, вспомнил, о ком идет речь, и вкратце объяснил другу, что дело, и без того запутанное, усложнилось еще больше, и он перезвонит ему позже или, что еще лучше, придет к нему.

Вера некоторое время просидела на кровати, заливаясь слезами и ожидая, что Михаило придет и попросит прощения. А потом, все еще в слезах, вытащила из шкафа сумки и начала собирать вещи.

* * *

Чомбе привстал со стула и триумфально протянул члену главного комитета первый документ из «дипломата». На этот раз ему во всем сопутствовала удача. В разгар нового спора с охранниками Чомбе встретился член главного комитета, начавший свою карьеру в местной ячейке ветерана. Впоследствии, добившись успеха, этот человек переехал в более изысканный район, но продолжал время от времени приходить на собрания. Чомбе ему несколько раз задавал вопросы. И в основном это были обычные, вежливые вопросы, как из газет, никакой провокации – скорее, хорошая подача мяча бдительному центрфорварду. Даже Чомбе иногда умел быть тактичным. И сейчас эта тактичность окупилась.

Член главного комитета провел Чомбе в здание. Они сели в одной пустой канцелярии. Член комитета, смотря на часы и вздыхая под бременем своих обязанностей, объяснил ему, что располагает всего пятью минутами времени, а потом его ждет важная встреча.

– Что это? – спросил он, пробежав глазами по строчкам записки.

– То самое, Део. Есть и еще.

– Кто это писал?

– Не знаю… Может, и Тесла.

Член оторвал взгляд от записки и посмотрел на Чомбе.

– Тесла? Он написал, что в 1999 году будут бомбардировки и что все закончится 10 июня?

– Да, так, десятого июня, – гордо повторил Чомбе.

– А ты знаешь, когда Тесла умер?

– В том-то и дело. Контроль над временем… У меня есть и какие-то гребаные бумаги, которым шестьсот лет… Есть и еще записи из будущего, – с этими словами Чомбе вытащил из «дипломата» остальные документы. – Вот эти, к примеру, из августа этого года.

Член посмотрел на часы и почти против воли взял бумаги. Он лишь пролистал их. Текста было слишком много, чтобы он мог их досконально прочитать.

– Воля Божия… Второе пришествие Христа… женщина… это писала какая-то женщина. Или ты хочешь мне сказать, что Тесла был религиозным фанатиком, да еще к тому же скрытым трансвеститом? Тогда почему об этом никому до сих пор неизвестно? Глупости! Что это – какой-то рассказ? А я, по-видимому, должен подыскать тебе издателя? – Член бросил бумаги на стол и встал. – У меня, правда, нет времени. Извини, брат… Не сердись… – Член протянул руку представителю ячейки.

Привстал и Чомбе. Он не мог поверить, что все закончится, даже не успев начаться. У него все рушилось.

– Но… Я с таким трудом раздобыл это. Ценой жизни… Шпионов как мух… А тут еще и попы замешаны.

– Откуда еще и попы?

– Попы, попы… У одного я это и… конфисковал, – Чомбе осознал, что в панике открыл члену комитета больше, чем хотел.

Член вышел из-за стола.

– Тебя кто-то ввел в большое заблуждение, мой дорогой Стошич, – похлопал он Чомбе по спине. – Прям какой-то наш Роберт Ладлэм.

Чомбе не сдавался.

– А эти старые бумаги? Которым двести, пятьсот лет?

– Думаешь, их написал Тесла в младенчестве? – Член еще раз, очень сильно, хлопнул Чомбе по спине и собрался открыть дверь канцелярии.

– Вы что, стебаетесь надо мной, простите, конечно? А? Они настоящие, я тебе говорю… Совершенно желтые и старые. А вверху написано…

– Пишут и на заборе, и никому в голову не приходит читать чужие каракули! Давай-ка освободим людям канцелярию.

Под дверью не было никого, для кого бы следовало освобождать канцелярию.

Чомбе успел только схватить бумаги со стола, и в коридоре он неловко пытался запихать их в «дипломат», ковыляя за Членом.

– Если бы я показал тебе те старые бумаги, ты бы понял, о чем я говорю.

– Так что ты их не принес?

Чомбе нахмурился.

– Черт возьми, я думал – это небезопасно. Я сейчас же схожу домой за ними.

– Может, в другой раз?

Член остановился у лестницы, что вела на верхний этаж. Бросил беглый взгляд на часы.

– Э, Стошич, здесь мы расстаемся. Береги себя. Хотя бы до десятого июня, – подмигнул он Чомбе, повернулся, подпрыгнул и неожиданно легко, как юноша, побежал по ступенькам вверх.

Член при любом случае любил показать свою отличную форму. Несмотря на все обязанности, он регулярно два раза в неделю играл с компанией в футбол в арендованном зале. А также начал ходить на уроки тенниса.

– Мне потребуется не больше получаса. На такси я быстро обернусь, – добавил ему вслед повесивший нос Чомбе.

Член уже скрылся на другом этаже. Сквозь перила ему были видны только краешки штанин, разношенные мокасины и бежевые носки с резинкой, растянутой на щиколотках.

– Я буду занят. Попробуй на днях… – Голос Члена доносился уже с другого этажа.

Он только и ждал, чтобы скорее забежать в канцелярию партийного секретаря, в которой работали две молодые и довольно привлекательные девушки, словно специально подобранные – брюнетка и блондинка, – и очаровать их оглушительным эпизодом с оружием Теслы. «Или, может быть, лучше придать рассказу мистичности – как будто все еще не ясно?» – размышлял Член. Девушки были довольно глупы, и шансы на то, что они купятся на жанр ужастика, были весьма велики.

Чомбе продолжал глядеть сквозь перила лестницы. «Я докажу им, кто прав», – дал он себе слово. И начал медленно сходить вниз по лестнице. Нога у него болела все сильней, а проблема с разменом сотни марок все еще не была решена. Таксиста Чомбе оставил ждать у входа.

Мимо охранников он прошел, с достоинством прихрамывая.

Когда подозрительно молчаливый и мрачный таксист высадил Чомбе перед домом, ветеран кое-как поднялся до квартиры, открыл дверь и без слов прошел на кухню. Положил на стол триста граммов окорока в оболочке, который купил по дороге у Кезы-мясника, чтобы разменять деньги. Милка молча просмотрела это торжественное действо, явно посвященное ей, как доказательство того, что не все деньги ушли на угощение приятелей в кафане.

Чомбе вошел в свою комнату и закрыл дверь. А затем послышался вой.

Дверь с треском распахнулась, и обезумевший Чомбе влетел в прихожую с револьвером в руке.

– Милка! – прорычал он. – Что ты сделала с моими бумагами?! А ну, отвечай!

Милка перепугалась. Она предполагала, что мужа выведет из себя ее маленькая пакость с газетами, которые только собирают пыль и тараканов-прусаков. Но то, что он обезумеет настолько, что даже достанет свой револьвер, ей не могло привидеться даже в страшном сне.

Чомбе приближался к ней, угрожая. Глаза у него были налиты кровью.

– Что ты наделала, предательница, да я тебя… Я тебя убью!

Милка поверила мужу. Она встала, не выпуская из руки нож, которым резала картошку. Потом вспомнила, что это может только сильнее взбесить его, и аккуратно положила нож на стол.

– Но ты же мне сам сказал продать все, что пожелаю. Пришли цыгане…

– Какие еще цыгане, мать твою! – Чомбе едва переводил дыхание, держась за притолоку кухонной двери.

– Ну эти, что бродят в округе. Они спрашивали макулатуру… и аккумуляторы и бойлер…

– И?.. Ну говори же, чтоб я тебя прямо здесь не убил!

– И ничего. Я продала им все старые газеты… Из комнаты и подвала.

Чомбе застонал и схватился за голову. Внезапно он успокоился и растрепанный, с выпученными глазами, уставился на жену.

– Когда?

– Что – когда? – Милка тряслась от страха. А ведь она знала, что ее муж в бешенстве способен на все.

– Когда они ушли?

– Цыгане? Да не прошло и двадцати минут.

– В какую сторону они пошли? – Чомбе уже схватился за ручку входной двери.

Милка пожала плечами:

– Наверное, к ущелью.

Неожиданно дверь открылась сама. Натянутый как струна Чомбе отпустил дверную ручку и немного отскочил назад. Приготовил револьвер. Стефан Неманя прокрался в дом мимо отца.

– Ты вернулся, тятя? «Тетрис» купил?

Чомбе схватил сына за шкирку и потащил за собой на лестничную клетку.

– Молчи! Молчи, а то я тебя убью! Иди за мной.

Чомбе остановился в дверях и повернулся к Милке:

– Где эти два лежебоки? В обморок попадали, что ли?

Бормоча себе под нос, что они как трутни целыми днями спят и встают лишь для того, чтобы опустошить холодильник, Чомбе дохромал до детской комнаты и с треском открыл дверь.

– А ну, поднимайся, банда!

Старшего сына, долговязого, стриженого подростка переходного возраста, и дочку, которая была отличной баскетболисткой и хорошей подругой, но плохой ученицей (у нее даже по истории была двойка), Чомбе заставил быстро одеться и выгнал вместе со Стефаном Неманей на лестницу.

Когда муж с детьми вышел из квартиры, Милка от пережитого шока только и смогла, что грохнуться на стул и разреветься.

* * *

Погоня, которая затем последовала, не принесла должных результатов.

В цыганском поселении Верхние Бараки, куда с округи поступали сведения об агрессивной группе скинхедов под предводительством некоего вооруженного человека в возрасте, воцарилась тревога. Пока маленький Шенон рассказывал, как ему какой-то дурак угрожал пистолетом, требуя признания, кто из цыган торгует макулатурой, поэтесса – активистка одной негосударственной организации, воплощавшая в таборе проект спонсирования цыганской культуры, – поняла, что у нее в руках оказалась настоящая бомба, при помощи которой можно рассчитывать на долгосрочное финансирование деятельности организации.

Она понеслась назад, в сторону города. Но из всех потенциальных жертв расовой нетерпимости она смогла разыскать только Александра Караджича, которого все звали просто Аца Селтерс. Он жаловался окружившим его соседям на кретина, который навел на него пистолет, требуя старую бумагу, да еще и обозвал его цыганом, хотя всем известно, что Аца болеет за «Партизан». Аца был смуглым черноволосым человеком, что и ввело спешившего Чомбе в заблуждение.

Поэтесса-активистка только усилила нервозность Ацы, предложив ему услуги канцелярии по правам цыган – из-за преследования на расовой почве. Но когда он услышал, что сможет участвовать в проекте экспериментального финансирования нескольких цыганских семейств, то оставил все опции открытыми и решил серьезно изучить родословное древо своего семейства. Чомбе с детьми обошли всю округу, перепугали всех цыган, попавшихся им на глаза, и даже побывали на кладбище, но так ничего и не узнали. На кладбище было несколько тележек, но никто не перевозил старые газеты – только картон, разную ветошь и зачерствевший хлеб на выброс. У входа на кладбище, где они думали все разузнать, преследователи натолкнулись на стену молчания и потенциальную враждебность. Слух о дикарях-скинхедах добрался до продавца кладбищенских цветов раньше них.

Осознав, что группа, готовая им противостоять, слишком большая и имеет слишком много ножей, Чомбе дал задний ход. Чтобы показать добрую волю, он даже купил один чудесный букет желтых цветов, который в течение дня уже побывал на двух разных могилах и теперь продавался перед кладбищенскими воротами в третий раз.

Этот жест Чомбе вызвал некоторую симпатию, но в ответ на вопрос о том, кто отвечает за торговлю макулатурой, он услышал только несносное скрипение и обоюдное переругивание мужских и женских голосов.

Еще некоторое время Чомбе с детьми слонялись по округе без особой надежды на то, что найдут искомое. В пункте скупки макулатуры за мостом рабочие, как кроты, высунулись из кучи бумаги и в изумлении лицезрели, как невиданно храбрый работодатель выставляет вон странного типа с револьвером. Детям вообще было непонятно, почему отец так убивается из-за старых бумаг, но они не решались спросить его об этом.

Совершенно измученный, с опухшим и посиневшим суставом, опираясь на старшего сына и дочку, Чомбе поздно вечером вернулся домой, в очередной раз потерпев поражение.

Открывшей дверь Милке Стефан Неманя от имени отца вручил потрепанный желтый букет. Это так ее потрясло, что она расплакалась. По правде говоря, она успела уже выпить в кладовке немного белого вина для еды и готовки, припрятанного за большой жестяной коробкой с мукой, и, может быть, поэтому оказалась больше предрасположена к сильным эмоциям.

Несмотря на примочки с ракией и свиную мазь, Чомбе встретил ночь в лихорадке.