Текст книги "Крест и корона"

Нэнси Бильо
Крест и корона

Часть первая

1

Лондон, 25 мая 1537 года

Когда объявляют о предстоящей казни через сожжение, владельцы таверн, расположенных вблизи Смитфилда[1]1
  Смитфилд – в XVI веке поле в северо-западной части Лондона, где располагался мясной рынок. Это место печально известно многочисленными казнями еретиков, бунтовщиков и политических противников английских королей. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть], заказывают побольше эля, но когда к смерти приговаривают женщину, да еще благородного происхождения, эль туда доставляют телегами. В пятницу, в неделю на Троицу, на двадцать восьмой год правления короля Генриха VIII, мне предстояло ехать в одной из таких телег, чтобы помолиться за душу осужденной изменницы леди Маргарет Булмер.[2]2
  Семейство Булмер принадлежало к старинной аристократии Северной Англии. Сэр Джон Булмер и его жена Маргарет (урожденная Стаффорд) были активными участниками так называемого Благодатного паломничества – восстания 1536 года, возглавляемого Робертом Аском, а год спустя – и восстания Франсиса Бигода. Супруги были объявлены государственными изменниками и приговорены к смертной казни.


[Закрыть]

Свернув на Чипсайд-стрит, я услышала крики возницы. В руках я сжимала карту Лондона, которую двумя днями ранее тайком перерисовала из одной книги. Теперь, добравшись до такой широкой мощеной улицы, я двигалась быстрее, но мои ноги дрожали от усталости – все утро до этого я пробиралась по сплошной грязи.

– Смитфилд? Кому на Смитфилд? – Голос звучал весело, словно пунктом назначения была ярмарка в День святого Георгия. Я увидела впереди, возле сыромятни, человека, который это выкрикнул: дюжий возница нахлестывал спины четырех лошадей, впряженных в большую телегу. Над бортом телеги торчало с полдюжины голов.

– Подождите! – прокричала я во все горло. – Мне нужно на Смитфилд!

Возница развернулся, пошарил глазами по толпе. Я помахала рукой, и его лицо расплылось в слюнявой улыбке. Подойдя поближе, я почувствовала, что мой желудок завязывается в узел. Я еще раньше поклялась себе, что весь этот день не буду ни с кем говорить, ни у кого не стану просить помощи. Слишком велик риск, что меня узнают. Правда, Смитфилд находится достаточно далеко за городской стеной, и все-таки осторожность не помешает.

Когда я подошла к вознице, он оглядел меня с ног до головы. На мне был тяжелый шерстяной кертл, единственный имевшийся у меня для этого путешествия. Такие корсаж и юбка хороши для суровой зимы, но не для майского дня, когда клубящиеся клочья тумана впитывают в себя весеннее тепло. Подол моего кертла был весь перепачкан грязью. Счастье еще, что под плотной тканью не видна была моя сорочка, насквозь пропитавшаяся потом.

Но я знала, что внимание возницы привлекло не только мое неопрятное одеяние. На взгляд многих, выглядела я довольно необычно. Волосы черные, как полированный оникс; глаза карие, с зелеными искорками. Моя оливковая кожа, что в середине лета, в День святого Суитина, что на Рождественский пост, всегда одинакова – не бронзовеет и не белеет. Эта особенность досталась мне от матери-испанки. А вот ее изящные черты мне, увы, не перешли. Они у меня английские, отцовские: широкий лоб, высокие скулы и волевой подбородок. Такое чувство, словно бы неудачный брак родителей отразился в моем лице, сделав тайное явным. И неудивительно, что в стране, где девушки отличаются бледно-розовой кожей, я всегда выглядела словно ворон. Было время, когда я переживала из-за этого, но сейчас, в двадцать шесть лет, такие мелочи меня уже не беспокоили.

– Шиллинг за проезд, хозяйка, – сказал возница. – Плати, и мы отправляемся.

Его требование застало меня врасплох, хотя я и была готова к этому.

– У меня нет денег, – пробормотала я.

Возница разразился смехом.

– Ты, может, думаешь, что сам я занимаюсь этим исключительно ради удовольствия? У меня кончается эль, – он постучал по деревянной бочке у себя за спиной, – и я должен заработать, чтобы заплатить за телегу.

Я видела, как пассажиры по другую сторону бочки выгибают шеи, чтобы поглядеть на меня.

– Постой, – сказала я и выудила небольшой матерчатый кошелек из кармана, который сделала в своем одеянии. Обхватив кошелек пальцами, я нащупала колечко, решив не давать вознице ничего более дорогого. Мне еще предстояли немалые траты. Я протянула ему колечко. – Этого хватит?

Гримаса на лице возницы мгновенно сменилась довольным выражением, и золотое колечко моей покойной матери исчезло в его грязной ладони.

Забравшись в телегу сзади, я увидела на лицах других пассажиров жалость и презрение. Мое кольцо, вероятно, стоило больше, чем эта поездка. Я пристроилась в уголке на чистой соломе и опустила глаза, стараясь не встречаться с любопытными взглядами. Телега тем временем тронулась.

Внезапно в бок мне уткнулся чей-то локоть. Полная женщина средних лет – кроме нас с ней, других женщин в телеге не было – пододвинулась поближе. Улыбнувшись, она протянула мне кусок ржаного хлеба. После вчерашнего ужина я ничего не ела. Обычно голодные спазмы в желудке были для меня предметом гордости, ибо свидетельствовали о том, что я выше своей бренной плоти, но нынешняя моя миссия требовала немало сил. Я с благодарным кивком приняла угощение. Немного хлеба и глоток водянистого эля из деревянной кружки придали сил моему уставшему телу.

Я прислонилась к борту. Мы миновали небольшой рынок, на котором продавали, кажется, одни пряности и травы. Теперь, когда дождь прекратился, продавцы сняли покрывала со своих узеньких прилавков. Воздух ненадолго наполнился густым запахом бурачника, шалфея, чабреца, розмарина, петрушки и лука. Мы миновали рынок, и снова в нос ударили настойчивые запахи города. Впереди показался ряд четырехэтажных домов – таких богатых я здесь еще не видела. На углу висела вывеска ювелира.

Молодой человек, сидевший напротив, ухмыльнулся и громко, на всю телегу, сказал:

– Вот спасибо королю Генриху за то, что сегодня на Смитфилде сожгут молодую красавицу! Хоть будет на что посмотреть! А то в прошлый раз там казнили какого-то фальшивомонетчика, старого и уродливого!

Проглоченный кусок хлеба чуть не выпрыгнул из меня обратно, и я прикрыла рот рукой.

– А что, она и вправду красавица? – спросил кто-то.

Старик с молочно-голубыми глазами покрутил длинный волосок, торчащий у него из подбородка.

– Я знал кое-кого, кому доводилось видеть леди Булмер. Говорят, она действительно милашка, – медленно произнес он. – Куда красивее королевы.

– Которой именно королевы? – прокричал один из пассажиров.

– Да всех трех, – ответил кто-то еще.

Нервный смешок пронесся по телеге. Высмеивать короля, который женился вот уже в третий раз (с первой супругой он развелся, а вторую казнил), было опасно. Это считалось преступлением, за которое отрубали руки и уши.

Старик еще сильнее дернул себя за бороду.

– Видать, леди Булмер сильно обидела короля, коли он приказал сжечь ее на глазах простолюдинов, а не отрубить ей голову на Тауэр-Хилл или повесить в Тайберне, где казнят благородных преступников.

– Они привезли всю знать и дворян помельче рангом на королевский суд в Лондон – всех тех, кто присоединился к Роберту Аску. Леди Булмер будет казнена первой.

Мое дыхание участилось. Что бы, интересно, сказали эти лондонцы, что бы они сделали со мной, если бы узнали, кто я и откуда? В одном можно было не сомневаться: до Смитфилда я бы точно не добралась.

Я стала вспоминать молитвы, чтобы укрепить себя: «Господи Боже, помоги мне стать покорной без задней мысли, бедной без раболепия, благонравной без уступчивости».

– Эта потаскуха Булмер – бунтовщица! – выкрикнула женщина, поделившаяся со мной хлебом. – Проклятая католичка с Севера, заговорщица, хотела скинуть короля!

«Смиренной без притворства, счастливой без греховности, серьезной без жеманства, деятельной без легкомыслия, кроткой без горечи, правдивой без двуличия».[3]3
  Текст молитвы составлен Фомой Аквинским.


[Закрыть]

– Они там, на Севере, готовы были жизнь отдать, чтобы только все оставалось по-старому. Они хотели защитить монастыри, – осторожно сказал старик.

Все поспешили выразить презрение:

– Разжиревшие монахи прячут золото в сундуках, а тем временем бедняки за стенами монастырей голодают.

– Я слышал про монахиню, которая забрюхатела от священника.

– Все сестры – шлюхи. Или калеки. Слабоумные, от которых отказались родные.

Я услышала хриплый звук. И лишь спустя мгновение поняла: то был мой собственный смех – горький, безрадостный и никем не замеченный, потому что как раз в это время на улице раздался крик. Рядом с телегой бежал мальчишка, бежал так быстро, что даже опередил наших лошадей. Вот он кинул назад через плечо испуганный взгляд – и я увидела, что это вовсе не мальчишка, а девочка с чумазым лицом и коротко остриженными волосами.

Ком грязи, пролетев по воздуху, ударил бедняжку в плечо.

– Ой! – вскрикнула она. – У-у-у, подлюки!

Двое взрослых мальчишек пробежали мимо телеги. Еще немного – и они должны были догнать ее. Мужчины – мои попутчики – улюлюкали, подбадривая их.

Несчастная жертва бросилась с улицы в сторону ряда лавочек.

И тут другая девчонка крикнула ей с порога:

– Давай сюда!

Первая нырнула внутрь, и дверь за ними захлопнулась. Еще несколько мгновений – и мальчишки добежали до лавочки, принялись молотить в дверь, но та была заперта.

Я закрыла глаза и увидела другую бегущую девочку. Мне было тогда восемь. Я совсем выбилась из сил, и от быстрого бега у меня болело под ложечкой. Я мчалась в поисках выхода по узкой тропинке между зарослями высоких тисовых деревьев.

Я слышала, как меня зовут, но никого не видела.

– Скорее, Джоанна, скорее, мы из-за тебя не можем начать игру в теннис! – кричали мои кузены. Все они были такие сильные, такие выносливые.

– Давай, девочка, ты вполне можешь справиться с этой задачей! – гремел беззаботный голос моего дядюшки, Эдварда Стаффорда, третьего герцога Бекингема и главы семейства. – Ты сама должна найти выход. Мы не можем никого за тобой послать: вдруг и он тоже потеряется.

Я заблудилась в лабиринте, который мой дядюшка тогда только-только построил. «Я ради такого дела нанял монахов получше, чем были у самого кардинала Уолси», – снова и снова повторял он. Сегодня, 4 сентября, в годовщину рождения второго герцога Бекингема, моего давно умершего дедушки, дядя устроил праздник в честь открытия лабиринта. Всех детей с завязанными глазами отвели в центр. После чего с нас сняли повязки и сказали: «А теперь бегите, посмотрим, кто из вас выберется первым!»

– Ищите выход! Ищите выход! – кричал дядюшка из-за живых изгородей, высоких и неприступных.

Я была младше всех и сразу же оказалась в конце бегущих, а вскоре и вовсе осталась одна. Я в отчаянии металась из стороны в сторону, надеясь, что найду проход в стене зарослей и окажусь в саду, но инстинкт неизменно подводил меня, и я только углублялась в лабиринт.

– Да что с тобой, Джоанна?

– Ну же, постарайся!

– Думай, девочка, думай!

Голоса становились все громче и нетерпеливее.

– Джоанна, не будь такой дурой! – выкрикнул один из мальчишек Стаффордов. Старшие зашикали на него.

Я оказалась в центре внимания, что всегда ненавидела. Тщетно пыталась я сосредоточиться и вспомнить, куда же поворачивала на этом углу прежде – направо или налево? Мною постепенно овладевала паника.

Ах как кружилась моя голова от запаха роз! Лабиринт был усеян множеством подстриженных кустов с красными цветами. Сезон уже подходил к концу, и лепестки роз пожухли и облетали. Да и день уже клонился к вечеру. Но кустов было так много, и я столько раз пробегала мимо них. Я чуть ли не ощущала на языке вкус этих приторных, пыльных, надменных роз.

Я быстро повернула за угол и столкнулась с Маргарет.

Мы обе упали и рассмеялись; бусинки, украшавшие наши рукава-буффики, сцепились. Мы распутались, и Маргарет помогла мне подняться: она была на год старше и на два дюйма выше. И всегда – в сто раз умнее и красивее. Моя двоюродная сестренка. Моя единственная подружка.

– Маргарет, куда ты подевалась? – прорычал герцог Бекингем. – Смотри у меня – не смей возвращаться в лабиринт и помогать Джоанне.

– Ой, папа на тебя рассердится, – испугалась я. – Зря ты сюда прибежала.

Маргарет подмигнула мне, отряхнула грязь с наших праздничных платьев и, держа за руку, повела обратно.

Они все собрались у входа в лабиринт: чуть ли не весь клан Стаффордов был там, все наши приживалы и слуги. Мой дядюшка – герцог, один из знатнейших пэров Англии – красовался в отделанном серебром камзоле и шляпе со страусиным пером. Его младший брат – сэр Ричард Стаффорд, мой отец, – стоял рядом. Длинная тень, протянувшаяся по саду, почти доставала до них. Отбрасывала ее квадратная башня, возвышавшаяся над округой. Замок Торнбери в Глостершире был некогда построен словно крепость, способная выдержать осаду. Но осаду не чужеземного врага, а нескольких поколений алчных королей из династии Плантагенетов.

Маргарет без всякой боязни подошла прямо к герцогу и объявила:

– Ну, папа, я нашла Джоанну. Теперь можете играть в теннис.

Он, подняв брови, оглядел нас обеих. Все присутствующие застыли в напряженном ожидании.

Но герцог Бекингем рассмеялся. Он поцеловал любимую дочь – незаконнорожденную, но воспитанную безропотной герцогиней вместе с четырьмя другими его детьми.

– Я прекрасно знаю, что ты можешь все, Маргарет, – сказал он.

Мой отец тоже приласкал меня – крепко обнял. Он весь день веселился от души, и теперь от него пахло потом, землей и свежим сеном. До сих пор помню, какое облегчение, какое счастье я тогда испытала!

Телега вовсю тряслась и раскачивалась, подбрасывая меня на соломе. Я с усилием вынырнула из воспоминаний. А вот и Лондон.

Мы миновали городскую стену и поехали по улице, которая шла вдоль нее снаружи. Колеса телеги по ось завязли в грязи. Лошади ржали, возница сыпал проклятиями, шумливые пассажиры переместились в задок телеги.

– Ничего страшного, – сказала мне соседка. – Мы почти у Смитфилда.

Я прошла с толпой до конца улицы, потом мы свернули на другую: вдоль нее стояли сплошь одни таверны. Она вела на огромное плоское пространство, которое уже кишело прибывшими на сегодняшнюю казнь зрителями. Здесь собрались сотни людей: мужчины и женщины, моряки и швеи, даже дети. Передо мной протискивалась вперед семья: мать тащила корзинку с хлебом, рядом шел отец и нес на плечах маленького сына.

Неожиданно мне в нос, в горло, в легкие ударила страшная вонь. Глаза моментально заслезились. Ничего себе запахи в Лондоне! Вскрикнув, я схватилась за шею – горло у меня горело.

– Это тут у нас скотобойня на востоке, – пояснила женщина, с которой я ехала в телеге. – Когда ветер дует оттуда, кровь и кишки сильно воняют. – Она прикоснулась к моему локтю. – Тебе на Смитфилде будет непривычно – это сразу видать. Хочешь, пойдем со мной?

Отчаянно мигая, я отрицательно покачала головой. Не хотела в компании с таким бессердечным существом видеть, как умирает Маргарет. Женщина пожала плечами и исчезла в толпе, оставив меня в одиночестве.

Я, дрожа, засунула руку в карман и извлекла оттуда письмо, которое Маргарет написала мне за много дней до начала восстания на Севере, получившего название Благодатное паломничество. Я развернула тугой прямоугольник бумаги кремового цвета и в очередной раз восхитилась ее изящным, с наклоном почерком.

Моя бесконечно любимая Джоанна!

Я узнала от брата, что ты собираешься вступить в Доминиканский орден в Дартфордском монастыре и принести обет, чтобы стать Христовой невестой. Как я восхищаюсь твоим выбором вести праведную жизнь! И всегда зажигаю дополнительные свечи во время утренней мессы, дорогая кузина.

Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты познакомилась с моим вторым мужем, сэром Джоном. Он очень хороший человек, Джоанна, честный и преданный. И по-настоящему любит меня. Я наконец-то обрела покой на Севере, надеюсь, что такой же покой ты обретешь в Дартфордском монастыре.

Не могу не думать о том, в какие трудные и страшные времена мы живем. Тех, кто служит Господу, как то предписывает Его Святейшество Папа Римский, всячески презирают и преследуют. Ересь повсюду. Но у нас на Севере иначе. Каждый вечер я читаю три молитвы. Я прошу Господа защитить наши монастыри. Молю о спасении души моего отца. И молюсь о том, чтобы когда-нибудь снова увидеть тебя, Джоанна, чтобы ты обняла и простила меня.

Писано в собственном доме

в Ластингаме, Йорк,

в последний четверг сентября.

Остаюсь навсегда твоя кузина и дражайшая подруга

Маргарет Булмер.

Я вернула письмо в карман, натянула как можно глубже капюшон на голову, чтобы не было видно даже самой малой пряди моих волос, и шагнула на Смитфилд.

2

Стоя на краю поля, кишащего людьми, которые с нетерпением ожидали зрелища – сожжения Маргарет, я вспоминала, что говорил мой отец о Смитфилде. «На этом месте двор Плантагенетов проводил когда-то самые блистательные рыцарские турниры, Джоанна. Поэтому-то они и выбрали его: ровное поле[4]4
  Английское словосочетание smooth field («ровное поле») постепенно трансформировалось в название Smithfield.


[Закрыть] поблизости от дворцов. Ну а со временем его стали называть Смитфилд».

Мой отец был не ахти какой мастер на слова, но рыцарские турниры описывать умел. В юности он считался отважным воином, одним из лучших поединщиков королевства. Это было еще до казни дядюшки, которого обвинили в государственной измене, когда мне стукнуло десять лет. Это было еще до отлучения моих родителей от королевского двора. До падения Стаффордов.

Отец к тому времени уже много лет как не участвовал в рыцарских турнирах, но сохранил о них самые яркие воспоминания. Я закрывала глаза, слушая его, и мне представлялось, что я сижу в седле, скачу по ристалищу, разделенному на две части низкой деревянной перегородкой. Серебряные доспехи сверкают на солнце. В левой руке у меня щит, а в правой – копье. Вдали противник, и с каждой секундой он все приближается, приближается… И вот уже наконец до него осталось всего несколько футов, а затем раздается оглушительный удар копий о доспехи.

Представляя себе этот миг столкновения, когда поединщик может погибнуть, если копье пробьет латы, я вздрагивала, а отец улыбался. Эта мимолетная ухмылка удивительно походила на мальчишескую, хотя к тому времени в его каштановых волосах уже пробивались седые пряди.

Давненько не видела я эту ухмылку. Когда в прошлом году я сказала отцу, что хочу стать послушницей и принести обет, он попытался меня отговорить, но не очень усердствовал. Поскольку видел, что я искренна в своем желании вести в уединении духовную жизнь. Отец написал необходимые письма и – хотя не без труда – нашел деньги для пожертвования монастырю. Он пошел на это потому, что не знал других способов сделать меня счастливой.

И в течение нескольких месяцев в Дартфорде я и в самом деле была счастлива. Мое существование обрело цель, на меня снизошла благодать, к которой я так стремилась, благодать, никак не связанная с эгоизмом и тщеславием, бессмысленной суетностью мира.

Однако счастье это оказалось хрупким. Я стала послушницей в ту пору, когда жизнь монастырей не просто клонилась к закату (в наше время духовные обители привлекают людей гораздо меньше, чем в прошлые века), но подвергалась яростным нападкам. Наш король порвал с его святейшеством папой римским. За два предыдущих года в Англии ликвидировали все малые монастыри, а монахов и монахинь выставили на улицу. Настоятельница Элизабет заверила сестер, что большие обители вроде нашей останутся, но страх теперь постоянно витал в каменных коридорах, в саду клуатра, даже в спальнях Дартфорда.

Всего неделю назад, направляясь по южному коридору на вечернюю молитву, я впервые услышала ее имя. Шедшие впереди монахини переговаривались шепотом:

– Та женщина, которая была среди главарей Северного бунта, леди Маргарет Булмер…

– О ком вы говорите? – воскликнула я.

Две сестры, беседовавшие между собой, остановились и изумленно обернулись. Послушницам не дозволено столь дерзко обращаться к старшим.

– Простите меня, сестра Джоан и сестра Агата. – Я низко опустила голову, сцепила руки, потом подняла глаза.

Сестра Джоан, циркатор (в ее обязанности входило наблюдать за исполнением монастырского устава), смерила меня холодным, неодобрительным взглядом. Но сестра Агата, руководившая послушницами, не могла противиться желанию поделиться новостью.

– Последние главари бунта были привезены в Лондон, суд над ними проходил в Вестминстере, – проговорила она быстрым шепотом. – Всех признали виновными. Мужчин приговорили к повешению, включая и сэра Джона Булмера, но его жена будет сожжена на костре на Смитфилде. По велению короля.

Меня качнуло, и я вытянула руку, чтобы опереться о сырые камни стены и не упасть.

– Ужасно, правда? – прокудахтала сестра Агата.

Но ее спутница смотрела на меня проницательным взглядом.

– Сестра Джоанна, вы знали леди Булмер до прибытия в Дартфорд? – спросила она.

– Нет, что вы, – солгала я, совершив тяжкий грех.

Сестра Агата продолжила:

– Интересно, что происходит с ними… потом. Я имею в виду, разрешат ли родным леди Булмер забрать тело несчастной для захоронения? Хоть она и государственная изменница, но ведь предать земле ее надо…

Сестра Джоан смерила начальницу послушниц строгим взглядом:

– Это совершенно не должно нас заботить. Уверена, что у родных этой дамы хватит средств, чтобы потом подкупить стражников. Нас должно волновать спасение души, а не бренная плоть.

Мы дошли до церкви. Сестра Джоан и сестра Агата поклонились алтарю и заняли отведенные им места. Я сделала то же самое, проследовав в отведенную для послушниц загородку в передней части. Мое место как самой младшей находилось рядом с алтарной ступенькой. Я возвысила свой голос в молитвенном пении. Правильно пропела все антифоны.

Но мой мозг тем временем лихорадочно работал, составляя план. Я знала, что вконец запуганные королем Стаффорды не пожелают иметь ничего общего с Маргарет и не станут заниматься ее погребением. Мне невыносима была мысль о том, что моя бедная сестренка примет страшную смерть в одиночестве, что никто из тех, кого она любила, не придет и не будет молиться об облегчении ее страданий, что потом ее несчастное тело будет захоронено в безымянной могиле. Господь хотел, чтобы я присутствовала там: на этот счет я не испытывала ни малейших сомнений.

Я покину Дартфордский монастырь и отправлюсь в Лондон, на Смитфилд, а поскольку Доминиканский орден придерживается строгих правил в том, что касается затвора, и не выпускает послушниц и монахинь за стены монастыря, мне придется сделать это без разрешения.

Не буду кривить душой, это пугало меня. Если станет известно, что я нарушила затвор, последствия могут оказаться слишком серьезными. Страшнее этого прегрешения только нарушение обета невинности. В течение двух следующих дней я сомневалась, не будучи уверена в правильности своего решения. Я ждала знака свыше, надеясь, что он будет послан мне в молитве.

И действительно, во время полуночной службы на меня снизошло откровение. В девять вечера послушницы Дартфорда, получив приказ спать, обычно уже лежат в постели, но мои глаза в ту ночь так и не сомкнулись. Я была сама не своя. Вместе с другими прошла в церковь, и вот между «Отче наш» и «Аве, Мария» меня вдруг осенило. Все мои сомнения, страхи и беспокойства рассеялись, я словно бы стояла в водопаде и меня омывали его чистейшие струи. Решено: я отправлюсь на Смитфилд. Все будет хорошо. Я подняла руки, повернула ладони к алтарю, щеки мои покрылись слезами благодарности.

Когда мы поднимались по лестнице в свои спальни, чтобы поспать несколько часов перед лаудами[5]5
  Лауды – «прославления» (лат.); служба, которая проводится около трех часов ночи.


[Закрыть], сестра Кристина, старшая послушница, строгим шепотом спросила меня:

– На вас что, снизошло божественное откровение? Судя по вашему виду, так оно и случилось.

– Пожалуй, – осторожно ответила я.

– Я буду молиться, чтобы и мне была ниспослана такая же благодать, – сказала сестра Кристина сердитым голосом.

Она была исключительно благочестива и иногда даже носила власяницу под хабитом послушницы, хотя начальство этого и не одобряло. Послушницы по правилам не должны были стремиться к усмирению плоти. Считалось, что мы еще не готовы к этому.

Сестра Винифред, которая дала обет за три месяца до меня, сжала мою руку.

– Я рада за вас, – сказала она своим приятным, мелодичным голосом.

В ночь перед казнью Маргарет я спала, но не больше часа. В густой темноте нашей послушнической спальни я надела кертл, который был на мне, когда отец прошлой осенью привез меня в Дартфорд. Затем спустилась по лестнице и прокралась на кухню. Я знала, что запор на одном из окон сломан. Выбравшись через это окно, я побежала по монастырской земле: через сарай, мимо спящего конюха, потом проскользнула в дверь. Больше всего я боялась, что меня обнаружит привратник, а потому, не рискнув приближаться к выходу, перебралась через стену, окружавшую монастырь, в самом невысоком ее месте. Поднялась по склону, чувствуя ногами сырую траву, и вышла на тропинку, ведущую через лес к главной дороге.

На тропинке под деревьями стояла почти полная темнота: луна в ту ночь пряталась за тучами. Я слышала только песни ночных существ. Мое присутствие не пугало их. Вернее, я словно проходила через ряды поющего вразнобой хора – кузнечики и другие звонкоголосые насекомые исполняли партии сопрано, а совы и жабы подтягивали им басом. Их веселая серенада не доставила мне удовольствия: я ни на минуту не забывала, куда направляюсь. Понимаю, что это покажется вам нелепым, но у меня возникло совершенно абсурдное ощущение, будто лесные жители насмехаются надо мной. Наконец я добралась до главной дороги и порадовалась тому, что к этому времени небо на востоке начало светлеть. Вскоре назойливый ночной хор смолкнет.

За пару сережек, которые он со звоном опустил к себе в карман, сонный смотритель пристани Хелдж-Хаус помог мне сесть в лодку, хотя и сделал это не слишком охотно.

– Надеюсь, молодая леди знает, что делает, – пробормотал он. Я ему не ответила.

Лодка отчалила от пристани, и когда проплывала по реке Дарент мимо рыбной заводи, мне показалось, что я услышала из монастыря далекий колокольный звон, зовущий к первым молитвам. Но возможно, мне это только почудилось.

Как далеко от Дартфорда находится Лондон? Пешком до него можно добраться за сутки, верхом на хорошей лошади – за два часа, а по воде – за четыре с лишним, поскольку река Дарент, прежде чем влиться в Темзу, петляет и извивается. Наверняка многие бы на моем месте предпочли другую дорогу в Лондон. Но я боялась, что на меня обратят внимание в деревне, если я попытаюсь нанять там повозку. А ведь мне, чтобы завершить свою миссию, нужно было исчезнуть на достаточно долгое время.

Вскоре после нашего отплытия начался дождь, и лодочник швырнул мне длинное покрывало, велев накинуть его. Тот, кто пользовался этой накидкой до меня, явно ел соленую рыбу – я все еще чувствовала ее запах. На реке меня окутал густой прохладный белый туман. Я почти ничего не видела. Слышны были только удары дождевых капель по воде, да гребец, сидевший у меня за спиной, время от времени покряхтывал, вытаскивая весла из серой воды. Я достала из кошелька Распятие и деревянные четки и начала читать молитвы Розария.[6]6
  Молитвы Розария, читаемые по четкам, представляют собой чередование молитв «Отче наш», «Аве, Мария» и «Слава», которым должны сопутствовать размышления о тайнах евангельских событий.


[Закрыть]

«Маргарет, я иду к тебе. Я тебя не брошу!»

Туман рассеялся – и я увидела серое небо. Река становилась все шире, и к нам присоединялись другие лодки, большие и маленькие. Некоторые лодочники окликали того, что вез меня, громко отпуская неприличные замечания о пассажирке: негоже молодой женщине путешествовать без спутника. Я перебирала четки, не обращая внимания на этих глупцов. Как только мы причалили много южнее Лондонского моста, я выпрыгнула из лодки. Больше всего я боялась, что доберусь до места назначения слишком поздно.

И вот я здесь: я успела попасть на Смитфилд до начала казни, но никак не ожидала, что увижу тут столько людей, настоящее столпотворение. Собравшиеся простолюдины толклись на месте, перекрикивались, смеялись и пили. Я бродила среди них туда-сюда в поисках места, где будет происходить сожжение.

Когда я вышла к плотному кружку возбужденно выкрикивавших что-то людей, сердце мое отчаянно застучало. Неужели все-таки опоздала? Я принялась проталкиваться вперед, надеясь найти проход.

Но в середине круга я увидела не человека, а курицу. Искалеченная и окровавленная, с полными ужаса глазами, она была привязана за одну ногу к колышку. Стоявший напротив меня человек с испещренным оспой лицом держал над головой небольшую деревянную дубинку, готовясь бросить ее в цель.

Он раскрутил дубинку и, громко крякнув, швырнул ее в птицу.

– Чтоб у тебя рука отсохла! Что ты сделал, глупая твоя морда?! – завопил стоявший рядом со мной мужчина, отирая капающую со щеки красную жидкость. Удар оказался настолько сильным, что кровь, брызнувшая из несчастной птицы, попала на него.

Не обращая внимания на эти слова, человек с изрытым оспинами лицом вышел в центр круга.

– Это мой обед! – завопил он. – А сегодня даже не Жирный вторник.[7]7
  Жирный вторник – канун Пепельной среды, с которой начинается Великий пост.


[Закрыть]

Я опустила глаза и увидела, что и мои собственные темные юбки забрызганы яркой кровью.

– О, Дева Мария, – простонала я и, сделав шаг назад, очутилась в луже и поскользнулась. Я начала падать, но успела ухватить за руку стоявшую рядом молодую женщину.

Это было ошибкой с моей стороны. Незнакомка – краснолицая, на плечо закинут мешок, какие носят прачки, – оттолкнула меня, пронзительно заверещав:

– Ты что, обокрасть меня вздумала?

– Что вы, мадам, я просто чуть не упала, – сказала я. – Примите мои извинения.

Прачка сделала издевательский реверанс:

– Нет, моя леди, это ты меня прости.

В толпе засмеялись. Несколько голов повернулось в нашу сторону.

Внезапно горячее зловонное дыхание обожгло мою шею, и в ту же секунду меня обхватили сзади две здоровенные ручищи. Я попыталась вырваться, но не смогла.

– Привет, куколка, – прорычал чей-то голос.

Наконец я оттолкнула незнакомца и потребовала:

– Уберите руки!

Он развернул меня, и я увидела этого наглого типа: высоченный, грудь колесом. Лица за грязной бородой было не разглядеть – виднелись только выпученные глаза и свернутый набок нос.

– Неужели я тебе не нравлюсь? – усмехнулся незнакомец, изо всех сил прижимая меня к своей грубой одежде и слюнявя мой лоб. Он был слишком пьян, чтобы найти мои губы.

Я подавила в себе отвращение и спокойно сказала:

– Сэр, я пришла помолиться за душу несчастной дамы. Не хотите ли присоединиться ко мне? Может быть, помолимся вместе?

Пьяная ухмылка сошла с его лица. Я знала, что задела наглеца за живое. Даже самые отъявленные грубияны по утрам стояли в церквях на коленях, молясь за мать или жену.

Но тут прачка закричала:

– Вздуй-ка ее хорошенько! Чего ты ждешь?

Незнакомец ухватил меня за руку. Я всячески отбивалась и старалась выскользнуть; вокруг нас стали собираться люди, но никто не остановил его. Никто мне не помог. Я исхитрилась и лягнула наглеца по голени. Толпа загоготала.

Он ответил мне не очень сильным ударом по лицу, но этого хватило, чтобы я села в грязь. А потом навалился на меня своим громадным животом, и я, задыхаясь, упала ничком. Одной рукой он ухватил оба моих запястья и зажал их у меня над головой. Другую его руку я почувствовала у себя на талии, потом выше, еще выше. Я сопротивлялась изо всех сил, но без толку.

«Десять лет назад, – вдруг мелькнуло у меня в голове. – Надо же, прошло почти ровно десять лет, и вот кошмар повторяется».