Текст книги "Крест и корона"

8

Джеффри выглядел гораздо лучше, чем когда я видела его в последний раз: если помните, тогда беднягу без сознания унесли с пристани в Тауэр. Голова его была тщательно забинтована, самодельную повязку сняли. За время заключения констебля явно покормили и дали ему помыться. И вот он стоял перед нами – высокий, с развязанными руками.

Джеффри упорно не хотел встречаться со мной взглядом. Стоял, опустив глаза вниз и отведя их в сторону, – разглядывал угол камеры.

«Какую трагическую ошибку совершил этот парень, придя мне на помощь, – подумала я. – Ведь по большому счету Сковилл – один из них. Он и на Смитфилде-то оказался, желая увидеть, как осуществляется королевское правосудие. Ну же, Джеффри, не будь глупцом: скажи, что не имеешь ко мне ни малейшего отношения, и твердо стой на своем».

Появление констебля словно бы придало сил герцогу. Он указал на Джеффри кнутом и спросил меня:

– Что вас связывает с этим человеком?

– Абсолютно ничего, – тут же заявила я.

– Разве он не был рядом с вами на Смитфилде, когда вы пытались воспрепятствовать казни? – гнул свое Норфолк. – В какой заговор вы с ним вступили?

– Ни в какой, ваша светлость. Я познакомилась с господином Сковиллом – так, кажется, его зовут? – когда он незадолго до начала казни любезно помог мне. Какой-то негодяй напал на меня, а господин Сковилл заступился и спас. Он настоятельно убеждал меня покинуть Смитфилд, когда леди Булмер везли на костер. А затем всего лишь беспокоился о моей безопасности. Когда солдат-стражник сбил его с ног, господин Сковилл пытался оттащить меня назад, в толпу, чтобы защитить от произвола.

– Какое благородство! – Герцог улыбнулся. Как же мне была ненавистна эта его тонкогубая ухмылка. Его гнев, даже удары и то казались предпочтительнее. – Значит, на Смитфилде вы нашли себе покровителя, дюжего молодца. Разве так ведут себя монахини?

Джеффри вскинул голову. Наконец-то он посмотрел в мою сторону, и челюсть у него отвисла: одежда у меня была далеко не в лучшем виде, а на подбородке расцветал синяк. Я, несомненно, являла собой жалкое зрелище.

– Правда, вы пока еще не стали монахиней, верно, Джоанна? – ухмыльнулся герцог. – До сих пор ходили в послушницах? И это была ваша последняя возможность познать мужчину. А сей молодой человек для подобной чести, кажется, вполне подходит.

Джеффри Сковилл вырвался из рук лейтенанта и подался к герцогу, его голубые глаза горели гневом. Бедняга попался на эту удочку, не понял, что его специально провоцируют. Еще мгновение – и Джеффри бросит вызов Норфолку, что станет для него роковой ошибкой.

– Ваша светлость изволит ошибаться, – жестким тоном сказала я, вставая между герцогом и Джеффри. – Ну подумайте сами, какие у меня могли быть отношения с этим человеком? Это просто смешно! Вы, должно быть, уже знаете, что он всего лишь простолюдин, тогда как я… Всем известно, что я принадлежу к благородной семье, которая восходит к королевской династии Плантагенетов. А он – никто.

Я повернулась к Джеффри. Он замер на месте, глаза его сверкали. Но я не могла ничего сказать или сделать, не могла послать ему никакого знака, чтобы мой заступник понял: я пошла на это, чтобы спасти его.

– Уведите его, лейтенант, и вышвырните из Тауэра, – велел Норфолк, пожав плечами, словно речь шла о том, чтобы бросить в реку узел грязного белья.

Минуту спустя Джеффри Сковилла в камере уже не было. Я испытала облегчение, но победа досталась мне тяжелой ценой. Мои лживые слова причинили молодому человеку боль, а у меня вряд ли появится возможность объясниться с ним, попросить прощения.

Камера наполнилась странным скрежещущим звуком, и я недоуменно оглянулась. Это хрипло смеялся герцог Норфолк.

– Оно того стоило, верно, Кингстон? – спросил он.

– Да, ваша светлость, – подтвердил сэр Уильям.

Я изумленно выдохнула:

– Вы знали, что Джеффри Сковилл не причастен ни к каким преступлениям, еще до того, как приказали привести его сюда. Вы просто хотели посмотреть, как мы будем реагировать на ваши оскорбительные вопросы.

Кингстон, явно испытывая неловкость, отвернулся. Герцог был далек от какого-либо раскаяния.

– Да, я уже провел расследование относительно этого молодого человека. В его действиях наблюдаются лишь незначительные проступки.

Кровь бросилась мне в лицо, но я как можно спокойнее проговорила:

– Я не совершила ничего противозаконного. Я не виновна ни в каком предательстве, ваша светлость, ни в каком заговоре. Возможно, то, что я отправилась на Смитфилд, а затем пыталась объясниться с отцом, было и не слишком благоразумно. Но никакой другой вины за мной нет. Вы неправомочны преследовать и истязать меня или кого-либо, связанного со мной. Мне известны законы этой страны. Либо судите меня, либо освободите.

На лице герцога появилось раздраженное выражение, но он не поднял свой кнут и не принялся вновь вышагивать по комнате. Появилась вероятность, всего лишь вероятность того, что я победила и вслед за Джеффри Сковиллом меня скоро выпустят из Тауэра.

Раздался резкий стук в дверь.

Кингстон впустил лейтенанта, который устремился к Норфолку с пачкой каких-то бумаг, похожих на письма. Все трое сгрудились в углу, передавая бумаги из рук в руки.

Когда герцог Норфолк снова повернулся ко мне, в глазах его опять горели искорки.

– Узнав, что вас арестовали на Смитфилде, госпожа Стаффорд, я вспомнил, чту говорила о вас моя жена. Это было давно – десять лет назад, если уж быть точным. Элизабет сказала мне, что вы готовились стать фрейлиной Екатерины Арагонской: ваша мать прибыла из Испании в составе свиты будущей королевы, и для вас, ее единственной дочери, было бы вполне естественно продолжить семейную традицию. Вы получили высочайшее одобрение и заняли место при дворе. Я правильно говорю?

Во рту у меня было сухо, как в пустыне. Я в ответ смогла только кивнуть.

– И что же случилось потом?

Я молчала. Никакие унижения, никакие пытки не смогли бы заставить меня рассказать о том, что случилось десять лет назад, в тот единственный день, который я пробыла на королевской службе.

– Вас сочли недостойной этой роли, верно? По какой-то причине вы не подошли для двора. И вернулись в Стаффордский замок. Так?

Я кивнула, испытав облегчение от того, что герцог не стал задерживаться на предыдущей теме.

– А что случилось с вами потом?

– Я ухаживала за своей матерью. Она постоянно болела. – В эти две простые фразы вместилась вся моя жизнь в течение нескольких лет: темные комнаты и травяные припарки, и настои, и чаи, и кровопускания, которые ничуть не помогали.

Герцог продолжил, говоря скорее с сэром Уильямом и лейтенантом, чем со мной:

– Когда Екатерина Арагонская уже больше не являлась женой короля и была отправлена в ссылку, ее любимым фрейлинам не разрешили последовать за нею. Но под конец, когда она умирала, его величество проявил поистине королевское великодушие. К ней были отправлены две дамы, обе испанского происхождения. Мария де Салинас, в замужестве графиня Уиллоуби, и Изабелла Монтанья, которая тоже сочеталась браком с англичанином и стала леди Стаффорд. – Герцог перевел взгляд на следующее письмо. – Вот сообщение испанского посла. Одно из писем Шапуи: перед тем как оно покинуло Англию, его перехватили и сделали копию. – Норфолк издевательски усмехнулся. – В письме императору Карлу говорится: «Королева, Ваша блаженной памяти тетушка, почила на руках своих фрейлин, графини Уиллоуби и госпожи Стаффорд». Прежде я считал, что это ошибка, что посол имел в виду леди Стаффорд. – Герцог глубоко вздохнул. – Но я человек дотошный, госпожа Стаффорд, и тщательно готовлюсь ко всему, будь то сражение или допрос государственного преступника. Я запросил последние бумаги, имеющие отношение к семейству, проживающему в Стаффордском замке, и вот что я получил только что. – Он поднял письмо. Я не смогла разобрать, кем оно подписано. – Здесь говорится: «Изабелла, леди Стаффорд, умерла пятого ноября тысяча пятьсот тридцать пятого года». Я нахожу это весьма любопытным, потому что Екатерина Арагонская скончалась седьмого января тысяча пятьсот тридцать шестого года. То есть двумя месяцами позднее. – Он больше не кричал. Голос его звучал спокойно, почти мягко. – Это были вы, Джоанна Стаффорд. Это вы отправились к Екатерине Арагонской в замок Кимболтон и ухаживали за ней в последние недели ее жизни. Верно я говорю? – Он пристально посмотрел на меня, и я не отвела взгляд.

– Да, – сказала я. – Это правда. Вызов пришел через неделю после смерти моей матери, и я поехала вместо нее. Но на самом деле Екатерина Арагонская, разумеется, хотела видеть мою мать.

Норфолк медленно кивнул:

– Вы лично прислуживали женщине, которая стала причиной такой смуты. Сколько людей умерло из-за нее! Кардинал Фишер. Томас Мор. Вы знаете, госпожа Стаффорд, куда я заезжал сегодня утром по дороге в Тауэр? В Ньюгейтскую тюрьму. Там сидят в цепях девять монахов-картезиан-цев, и я одобрил распоряжение не давать им с этого дня еды. Эти смутьяны отказались признать под присягой Акт о супрематии[14]14
  Акт о супрематии – документ, принятый парламентом в 1534 году и провозгласивший Генриха VIII (и его преемников) единственным верховным земным главой Церкви в Англии. Вскоре был принят Акт об измене, согласно которому лица, отказавшиеся под присягой признать Акт о супрематии, обвинялись в государственной измене.


[Закрыть], провозглашающий Генриха Восьмого единственным главой английской Церкви и отменяющий верховенство папы римского. Они подохнут от голода. – Показав на меня пальцем, герцог сказал: – Екатерина Арагонская умерла на ваших руках, а вы после этого решили принять монашеский обет, чтобы следовать тем старым традициям, которые она почитала. И вы полагаете, что кто-то поверит, будто вы пришли на Смитфилд, не имея никаких преступных намерений?

Вопрос был чисто риторический, и я ничего ему не ответила.

– Теперь начнется расследование вашей деятельности, Джоанна Стаффорд. «Судите меня», – потребовали вы, словно какой глашатай. Можете не сомневаться, госпожа, будет вам и суд. – Герцог взял свой кнут. – Моя предварительная работа здесь завершена, Кингстон, и теперь мы должны продолжить расследование как можно быстрее. – Он двинулся к двери, распахнул ее и, остановившись на пороге, бросил на меня еще один взгляд, полный злорадства. – Сегодня самый счастливый день для нашего владыки-короля.

Дверь за Норфолком с громким хлопком закрылась, и я впервые с момента пробуждения осталась в камере одна. Я опустилась на колени и склонила голову.

Господь знал, что я невиновна. Я не участвовала ни в каких заговорах, не вынашивала в душе изменнические замыслы. Как и все члены семейства Стаффордов, я два года назад под присягой признала Акт о супрематии. Мой кузен Генри, жаждущий доказать свою безусловную преданность королю, настоял, чтобы мы первыми из старинных семей принесли присягу. А потом, получив вызов от Екатерины Арагонской, я ухаживала за слабой и брошенной женщиной, которую почитала не только моя мать, но и бульшая часть христианского мира, однако никакой политики в этом не было.

Может быть, у Господа имелась какая-то недоступная моему пониманию цель, и Он испытывал меня. Если так, то я принимала это, но жаждала получить знак свыше. Когда я молила Господа наставить меня относительно решения отправиться на Смитфилд, на меня снизошла уверенность в собственной правоте. О, какое это непередаваемое, всеобъемлющее ощущение порядка, внезапно возникающего из хаоса. Я последовала зову души, но оказалась среди злобной толпы на Смитфилде, а потом в лондонском Тауэре. В руках людей, желавших заточить и мучить меня. Где я совершила ошибку, где оскорбила Господа? Боль в коленях обжигала огнем, но я все молилась, просила если не наставить меня, то, по крайней мере, дать ощущение спокойствия, показать, что я в руках Господа.

Не знаю, долго ли я стояла на коленях, но к тому времени, когда снова раздался звук шагов, так и не получила ответа на свои молитвы. Я поднялась на ноги в тот момент, когда в камеру в сопровождении Бесс вошел молодой лейтенант.

– Вас переводят в Бошам-Тауэр, – сказал он.

Оказавшись на лужайке, я увидела, как по голубому небу гоняются друг за другом рваные облака. Теплый ветерок шевелил мои волосы. Я следовала за лейтенантом по хорошо ухоженной тропинке – Бесс шла на шаг позади – к трехэтажному каменному зданию, находившемуся западнее белой квадратной башни. Вдоль тропинки росли шелковичные деревья, их ветви покрывала густая светло-зеленая листва. Какой-то мальчик изо всех сил тряс ветку. Белые ягоды дождем из мягких капель падали на темное одеяло, которое он расстелил на земле.

Неужели на лужайке Тауэра совершались казни? А ведь именно здесь встретили смерть Томас Мор, кардинал Фишер и другие отважные люди, а наряду с ними – и мерзкие преступники. Колдунья Анна Болейн была казнена на этой лужайке всего год назад. Как и ее скандально известный брат Джордж Болейн. Он был одним из пяти человек, осужденных за прелюбодеяние с королевой.

Но я запретила себе думать о всяких ужасах: так и с ума сойти недолго.

Бум! Бум! Бум! Бум!

По лужайке разнесся звук колокола. Я покрутила головой в поисках церкви, откуда исходил этот звук, чтобы набраться сил от священного места, но ничего не увидела.

– Это звонят в соборе Святого Павла, – пояснила Бесс.

– Он так близко? – удивилась я.

– Нет, но ветер доносит сюда звуки, а сегодня все колокола…

Лейтенант повернулся, взглядом приказывая ей замолчать.

В Бошам-Тауэре мы поднялись по винтовой каменной лестнице с отшлифованными множеством ног ступенями. На втором этаже свернули в узкий коридор. Через равномерные интервалы в стене виднелись деревянные двери с решетками в верхней части. Я не заглянула ни в одну из них, пока мы шли. Я не слышала никаких голосов, никаких звуков, но не сомневалась, что в каждой камере есть заключенный.

В конце коридора лейтенант жестом показал мне, что я должна следовать за ним под арку в следующий коридор, даже еще более длинный, чем первый. Проходя мимо одной из дверей, я услышала мужские рыдания – низкие, прерывистые.

И этот жалобный звук лишил меня последних сил. Голова моя закружилась, и я ухватилась за стену, чтобы не упасть.

– Госпожа Стаффорд? – окликнул меня лейтенант с другого конца коридора. На лице этого юноши не было и следа сочувствия.

Бесс сжала мой локоть. Я вспомнила своего дядю – герцога Бекингема, который, находясь в заключении в Тауэре, поразил всех своим мужеством, и заставила себя преодолеть оставшуюся часть пути.

Эта камера была меньше и темнее, чем мое прежнее обиталище: прямоугольная со стрельчатым проемом в конце и двумя узкими окнами, вырубленными в камне. У одной стены камин без решетки, у другой – тюфяк. От какого-то резкого запаха у меня защипало в глазах и носу. Я догадалась, что это был запах щелочи, с которой час назад выскребли пол и стены – на них еще оставались влажные пятна.

– Я принесу вам обед, – сказала Бесс и вышла.

Выглянув в окно, я увидела высокие мостки, опоясывающие снаружи стены замка, и галерею, связывающую это сооружение со следующим. Дальше шла массивная каменная стена, стена Вильгельма Завоевателя, которая закрывала все остальное. Лужайка отсюда видна не была.

– У меня просьба, – сказала я лейтенанту, который нетерпеливо переминался у дверей.

– Да?

– Могу я получить бумагу и перо, чтобы сообщить родным и в монастырь своего ордена, что нахожусь здесь в заключении?

– Сэр Уильям Кингстон ясно сказал, что вы не должны ни с кем состоять в переписке. Он сам распорядится, чтобы оповестили всех, кого необходимо.

И лейтенант повернулся, собираясь уходить.

– Постойте, – попросила я срывающимся голосом. – Могу я получить книги? Я считала, что заключенным разрешается читать.

Тюремщик заколебался.

– Сочинения Фомы Аквинского, – быстро сказала я, прежде чем он принял решение отказать. – Какой от этого может быть вред?

– Я не могу вам ничего обещать. Передам вашу просьбу сэру Уильяму, – ответил он и вышел.

Почти сразу же появилась Бесс с подносом, на котором я увидела хлеб и большой кусок сыра.

И в этот момент я услышала пение. Едва слышное, но приятное: много голосов, не меньше ста, хором завели песню.

– Бесс, это «Te Deum»?[15]15
  «TeDeum» («Тебя, Бога, хвалим»; лат.) – христианский католический гимн.


[Закрыть] – недоумевающе спросила я.

– Да, – ответила она. – Король приказал всем придворным петь «Te Deum». Все, кто служит королю, находятся сейчас в соборе Святого Павла. Леди Кингстон и сэр Уильям тоже отправились туда.

– Зачем?

Она несколько мгновений смотрела на меня, а потом пояснила:

– Это все в честь королевы Джейн. В ее чреве зачат ребенок, и теперь все должны праздновать это событие. Король уверен, что на сей раз родится мальчик и у него появится наследник. И что хотя бы третьей жене удастся… – Голос ее замер.

«То, что не удалось другим», – мысленно завершила я. Догадаться было нетрудно. Первая жена Генриха VIII, Екатерина Арагонская, родила ему только дочь и, когда стало ясно, что большего от нее ждать не приходится, отправилась в ссылку. Вторая его жена, колдунья Анна Болейн, мать принцессы Елизаветы, также не оправдала ожиданий супруга и была предана смерти.

Я, тщательно выбирая слова, произнесла:

– Если родится принц, это станет огромной радостью для нашего королевства.

Бесс рассеянно кивнула, но в глазах ее сквозила тревога. Плечи служанки ссутулились. То радостное возбуждение и разговорчивость, которыми она была одержима утром, напрочь исчезли.

– Вас не наказали за то, что позволили мне смотреть в окно? – спросила я.

– Нет, госпожа. Леди Кингстон волновало только то, что они с мужем приглашены в собор Святого Павла. Она боялась, что сэра Уильяма надолго задержат по делам службы и они не успеют.

– Чем же вы тогда так обеспокоены?

– Не могу вам сказать, госпожа, – покачала она головой.

– Прошу вас, Бесс.

Служанка бросила взгляд через плечо на дверь, потом подошла ко мне вплотную и зашептала на ухо:

– Я слышала, чту сэр Уильям говорил моей хозяйке перед уходом в собор Святого Павла. Герцог Норфолк сказал ему, что, мол, королю до зарезу необходимы доказательства измены – вашей и вашего отца. Дескать, получив ваше признание, можно будет сокрушить все семейство Стаффордов, и тогда уже никто не будет угрожать короне. И если им удастся сломать вас… – Бесс замолчала.

– Продолжайте.

– Тогда герцог и сэр Уильям получат немалое вознаграждение. Король отблагодарит их и вознаградит землями.

Голоса хора в финале «Te Deum» стали выше, пронзительнее, воздавая на латыни смиреннейшую благодарность Господу. Музыка медленно смолкла.

– Спасибо, Бесс, – прошептала я. – Не бойтесь, я не скажу им ничего. Пожалуйста, унесите еду.

Она взяла поднос, и я увидела на щеке у служанки слезинку.

Я упала на соломенный матрас и отвернулась лицом к стене. Я не закрыла глаза, не шевельнула ни одним мускулом. Просто уставилась в каменную стену и смотрела, как блекнет на ней свет. Опустился вечер. Бифитеры Тауэра перекликались, передавая приказы по галереям и коридорам замка. Я услышала слово «костры».

Прошло какое-то время, и раздался пушечный выстрел в честь короля и королевы. Выстрел был очень громкий. В окно проник слабый едкий запах – то ли праздничных костров, то ли пороха. Но стены моей тюремной камеры ни разу не дрогнули. Тауэр был самой мощной крепостью в Англии, и его стены не сотрясались никогда.

9

Я не знала, что та кошмарная ночь в Бошам-Тауэре будет первой в череде многих. До самого утра, пока рассвет не рассеял черноту, страх сковывал меня. На следующий день я то просыпалась, то снова проваливалась в сон, но с постели почти не вставала. Я словно не замечала того, что дверь камеры периодически открывалась, входил бифитер и ставил поднос с едой, а спустя какое-то время уносил ее так и не тронутой. Я все время думала о монахах-картезианцах, о том, как они за свою веру умирают от голода в Ньюгейтской тюрьме. Разве я могла прикасаться к еде, пока они страдают? Да и зачем мне вообще жить? Меня будут допрашивать, издеваться надо мной, насмехаться над моими словами. Герцог Норфолк и другие негодяи станут делать это снова и снова, и так до тех пор, пока не наберут фактов, которые покажутся им достаточно основательными, чтобы покончить со мной, моим отцом и другими членами семейства Стаффордов.

Но на второе утро, когда дверь распахнулась и не Бесс, а какая-то другая женщина – старше и выше, с длинным лицом и темными волосами, почти полностью спрятанными под белым капюшоном, – опустила на пол деревянный поднос с едой, я все-таки поковыляла к нему. И, словно животное, набросилась на еду – затвердевший кусок сыра. Я стыдилась собственной слабости, но не могла подавить в себе желание жить, пусть даже короткий остаток моей жизни будет ужасен.

Поев, я упала на тюфяк и проспала несколько часов – на сей раз никакие сны меня не посещали.

Я проснулась, чувствуя себя физически окрепшей, но теперь меня мучил страх. Когда начнутся допросы? Не попытаются ли они сломать меня уже сегодня? Я молилась и ждала, прислушиваясь к шагам в коридоре. Но никто не появлялся, кроме бифитеров и слуг.

Так продолжалось день за днем. Утром приходила служанка в белом капюшоне. Впоследствии я узнала, что ее зовут Сюзанна. А во второй половине дня приносил обед один из двух бифитеров, работавших в Бошаме: Генри или Амброуз. Еда была почти протухшая, эль горчил. Ела и пила я очень мало.

Через неделю бифитер по имени Амброуз объяснил мне положение дел:

– Если хотите получать приличную кормежку, иметь в камере какую-нибудь мебель или топливо для камина – что угодно, то вы должны платить. Таковы правила.

Несколько секунд я сдерживалась, потом рассмеялась:

– Вы видите здесь монеты или драгоценности, сэр?

– У вас есть родные, – терпеливо объяснил он. – Я помогу переправить им письмо, можно все устроить. Родственники обычно платят.

Я решительно покачала головой:

– Это не мой случай. Я никому не буду писать.

Амброуз удивленно моргнул:

– Я думал, вы из благородной семьи.

– Уже нет, – пробормотала я. – Уже нет. – И отвернулась от бифитера.

Я слышала его удаляющиеся шаги по коридору, потом слышала, как он рассказывал своему товарищу, что я отказалась просить родных о помощи.

До меня частенько доносились обрывки разговоров за дверями камеры, но с того дня они не имели никакого отношения ко мне или к моему отцу. Однажды утром того заключенного в коридоре, чей плач я постоянно слышала, увели. Его слезы были страшным испытанием для меня, но вскоре я обнаружила, что есть кое-что и похуже – не слышать их. Ясное дело, беднягу увели на смерть, куда же еще?

Как-то утром, когда я неподвижно лежала в полудреме, дверь в камеру распахнулась и появилась роскошно одетая леди Кингстон. На этот раз на ней был остроконечный головной убор, украшенный крохотными драгоценными камушками.

– Вы здоровы, госпожа Стаффорд?

Я пожала плечами. Вопрос показался мне более чем неуместным.

– Вид у вас неважный. – На ее лице появилось озабоченное выражение, и я подумала, что это, скорее всего, одна из тех масок, которыми эта женщина ловко пользуется, чтобы завоевать доверие заключенных, а потому ничего не ответила.

Она вложила что-то в мои руки. К моему удивлению, оказалось, что это несколько книг, довольно увесистых. На каждой обложке было выгравировано: «Сумма теологии, сочинение Фомы Аквинского».

– Спасибо, – прошептала я, поглаживая обложки.

– Вам еще что-нибудь нужно? – спросила жена коменданта.

– Теперь уже ничего. Благодарю вас, леди Кингстон.

Она пару минут смотрела на меня, а затем с чувством сказала:

– Вы не похожи на других, госпожа Стаффорд. Обычно женщины засыпают меня просьбами. – И вышла из комнаты.

Если бы не книги, оставшиеся у меня в руках, я бы решила, что она привиделась мне во сне, настолько странным был этот визит. Не прошло и часа, как ко мне заявился еще один посетитель. В мою камеру пришел лейтенант и с обычной своей немногословностью приказал мне следовать за ним. Я почувствовала, как на меня накатила волна страха вперемешку с горечью. Принести мне книги накануне моего уничтожения – это казалось чрезмерной жестокостью даже для Тауэра.

Лейтенант повел меня не тем путем, которым я пришла сюда. Мы оказались на галерее, и я заморгала, почувствовав, что глаза мои отвыкли от яркого солнца. Мы прошли по всей галерее футов тридцать, потом лейтенант остановился. Я ждала, что он откроет дверь, но мой тюремщик вместо этого развернулся и повел меня обратно – туда, откуда мы пришли. Затем снова остановился.

– Что мы делаем? – поинтересовалась я.

– Сэр Уильям и леди Кингстон приказали отвести вас на прогулку, госпожа Стаффорд, – пояснил лейтенант.

– Зачем?

Он не ответил, только сделал движение головой вперед, и мне не оставалось ничего другого, как ходить с ним туда-сюда по галерее. На дальнем ее конце я могла, вытянув шею, увидеть росшие на лужайке шелковицы: листва на них стала еще гуще.

– Не могли бы вы рассказать что-нибудь о моем отце? – попросила я.

– Не положено. Не советую и дальше задавать вопросы, или я верну вас в камеру, – резко сказал он.

У меня не было ни малейшего желания спешить обратно. Это была лучшая из прогулок, какие я когда-либо совершала. А потому я больше не задавала никаких вопросов, пока лейтенант не решил, что гулять уже достаточно. И тогда я рискнула-таки поинтересоваться:

– А сколько времени я уже нахожусь здесь, в Тауэре?

Я думала, что лейтенант опять откажется отвечать. Но он сказал:

– Двадцать три дня.

Я удивилась, что он назвал эту цифру моментально, словно она была у него наготове.

На следующей неделе условия моего содержания в тюрьме чудесным образом изменились. Теперь Сюзанна или бифитеры приносили мне тушенную с кореньями баранину, вареную говядину, жареных каплунов или жаворонков, а также эль. Все это подавалось на оловянной посуде. Появилась мебель – стул и стол. В камере у меня стали чаще убирать. На каменный пол клали свежий тростник. Мне даже выдали свежее белье.

– А кто за все это платит? – спросила я у Амброуза.

Он пожал плечами и недоуменно развел руками:

– Понятия не имею, но, кто бы этот человек ни был, деньги у него явно есть.

Бульшую часть дня я читала, совершенствуя свою латынь, впитывая мудрость Фомы Аквинского. Я изучала то, как он трактует четыре главные добродетели: благоразумие, справедливость, умеренность и мужество. Особым смыслом были для меня наполнены его слова о твердости характера. В отсутствие мессы и святого причастия учение Фомы Аквинского утешало меня безмерно.

Раз в неделю появлялся лейтенант, и мы молча совершали прогулку по галерее. Я с благодарностью воспринимала любую возможность выйти из душной затхлой камеры на свежий воздух. По виду лейтенанта было заметно, что он тяготится этой своей обязанностью. Мне хотелось задать множество вопросов: узнать, почему Кингстон ввел эти прогулки, кто платит за мою еду и почему меня до сих пор не допрашивали. Но, видя перед собой напряженные плечи тюремщика, я благоразумно помалкивала, понимая, что ответов все равно не получу.

Представьте, как я была удивлена, когда однажды утром он сам нарушил молчание, поинтересовавшись:

– А чем вы занимались целые дни в монастыре?

Я искала там восторженного единения с милосердным, мудрым и любящим Богом. Вслух же я ответила:

– Ну, мы выполняли различные религиозные ритуалы.

– Но почему недостаточно одной мессы – отправления обрядов в церкви? – спросил лейтенант. – Какой прок от всех этих монахов и монахинь, которых держат взаперти?

– Мы собираемся вместе и ищем благодати в молитве и смирении, – терпеливо сказала я. – В Дартфорде, как и во всех других монастырях, мы следуем правилам святого Бенедикта. Сестры собираются восемь раз в сутки в определенное время: на полуночную молитву, лауды, молитву первого часа, молитву третьего часа, шестого часа, девятого часа, вечерню и комплеторий. Есть еще и месса. Мы поем и читаем, молимся за упокой души усопших.

Он прищурился:

– А если кто-то заплатит монастырю достаточно денег, то за спасение его души или во прощение еще даже не совершенных им грехов будет прочтено больше молитв?

Теперь я почувствовала враждебность собеседника. Таковы были убеждения тех, кто хотел уничтожить Католическую церковь, кто верил, что спасение души можно заслужить одной только верой.

Ухмыльнувшись, он продолжил:

– Я слыхал, будто монахини изучают латынь и всякие науки, пишут книги. Это правда?

– Да, – процедила я сквозь зубы.

– Словом, долгие годы богатые монахи и монахини сидят в своих монастырях, распевают псалмы, пишут книги, читают молитвы на латыни… – Лейтенант остановился. – Ну и какой, спрашивается, от всего этого прок? Чистилище – это суеверие. Так говорят новые учения. А все эти моления в монастырях призваны укоротить мучения грешников в чистилище… – Его лицо искривилось в презрительной гримасе. – Когда мы умираем, наши души немедленно предстают перед Господом – нашим Создателем и Судией.

Я отшатнулась от собеседника, потрясенная ненавистью, с которой он излагал самую настоящую ересь. Он говорил словами Лютера.

Заметив мою реакцию, лейтенант наклонился ко мне, и на его лице появилась улыбка.

– Я знаю, что вы сейчас думаете. Нет, я не лютеранин, но до чего же прав был Мартин Лютер, когда сказал: «Женщины должны оставаться дома, сидеть тихо, вести хозяйство и рожать детей». Это, по моему мнению, их единственное предназначение.

– А теперь, когда я выслушала ваше мнение, – охрипшим голосом проговорила я, – позвольте мне вернуться в камеру.

Поклонившись, он проводил меня обратно.

Как-то вечером небеса разверзлись и на Тауэр обрушилась гроза. Гремел гром, хлестал ливень. Я стояла, прижавшись к окну, надеясь, что на лицо попадут капли дождя. Внезапно дверь распахнулась, и вошла Бесс с подносом. Я радостно вскрикнула, и на широком, испещренном оспинами лице служанки появилась улыбка.

Пока я ела, она объяснила, почему все это время не могла приходить ко мне. Обязанности между служанками строго распределены: Сюзанна обслуживает заключенных в Бошам-Тауэре, а она – в Белой башне. Кроме того, Бесс всегда должна быть под рукой у леди Кингстон, чтобы исполнить любые ее распоряжения.

– Мы были очень заняты с леди Дуглас – я в жизни никогда так не уставала.

– А кто это такая?

– Леди Маргарита Дуглас – племянница короля, дочь его старшей сестры. Вы не знали? Она здесь уже несколько месяцев. Бедняжка обручилась с одним придворным без разрешения короля, и он их обоих отправил сюда, обвинив в измене. Члены королевской семьи не могут заключать браки на свое усмотрение. Это как-то там связано с престолонаследием. – Бесс вздохнула. – А у нее, видишь ли, случилась любовь, и… – Очередной раскат грома заглушил слова служанки. Через окно в камеру ворвался сильный порыв ветра.

– А почему вы не промокли? – спросила я, с любопытством глядя на сухое платье Бесс.

– Все здания соединены туннелями, – пояснила она. – Ну ладно, мне пора, долго у вас задерживаться нельзя. Это может показаться подозрительным. Сегодня я смогла прийти только потому, что Сюзанну отпустили навестить родственников в Саутуарке.