Текст книги "Шура. Париж 1924 – 1926"

– Потому что так захотел Бог.

– А если я тоже захочу так говорить? – спросила Шурочка.

– Ни в коем случае, Шурочка, – ответила мать. – Нина подумает, что ты ее передразниваешь, и обидится.

– Но почему? Она очень красиво разговаривает. Не торопится. Почему мне так нельзя?

– Моя милая, – сказала Екатерина Николаевна, заботливо обхватив ее лицо ладонями, – Бог каждого из нас награждает особенным телом, навыками и талантами. Например, вы с Тиночкой хорошо играете на пианино…

– Но Тиночка играет лучше меня!

– Может быть, – улыбнулась мать. – Потому что Тина, играя, старается чуть больше. Но это не делает тебя менее умелой. А когда ты подрастешь, то откроешь свой собственный талант, он и будет твоей особенностью. Тем не менее каждая из вас очень особенная. Я ведь всегда это говорю, не так ли?

Шура кивнула. Действительно, их родители помогали своим детям чувствовать себя особенными вне зависимости от возраста и пола и в равной мере любили каждого из них.

– Вот так, милая, – продолжила мать, как бы закрывая тему. – Нина просто живет чуть медленнее, чем вы, потому что так хочет Бог. Она ни в чем не виновата, вам просто нужно быть к ней внимательными. Заботьтесь о ней и будьте рядом. В будущем, когда вы вырастете, не забывайте об этом, как не забываем мы.

Пока Шура мысленно находилась в Кисловодске своего детства, Люсия продолжала вываливать на нее новости из другого мира. Внезапно Шура открыла рот и сказала то, чего никак от себя не ожидала:

– Я ухожу от Алена.

Люсия, пылко вещавшая о ночной жизни Нью-Йорка, произнесла еще пару слов, прежде чем услышала Шуру. Она с удивлением распахнула глаза.

– О чем ты говоришь, Шура?

– Я ухожу от Алена, – повторила она.

– Когда ты это решила? Что случилось?

– Ничего не случилось. Или случилось слишком многое. Не знаю. Но я все решила.

– Почему ты не сказала мне раньше? Я могу что-нибудь сделать?

Казалось, Люсия забыла о Нью-Йорке. Очевидно, ее очень интересовала личная драма подруги. Она встала, подошла к Шуре и устроилась на подлокотнике ее кресла.

– Я могу что-нибудь сделать? – повторила она.

– Нет, дорогая Люсия, – ответила Шура. – Никто ничего не может сделать. Это мое решение.

– Ален знает?

– Пока нет.

– Когда ты решила?

– Незадолго до твоего прихода.

– Не могу поверить. Ты принимаешь такое важное решение и совсем ничего не рассказываешь.

Шура с улыбкой подумала, что, для того чтобы сообщить подруге об Алене, ей пришлось прервать ее разглагольствования.

– Не смешно, – обиженно прибавила Люсия.

– Нет, конечно, не смешно, дорогая. Просто я не хотела портить тебе настроение – ты вернулась из Нью-Йорка такой счастливой.

– Шурочка, твое счастье превыше всего. Душа моя, кто знает, как тяжело тебе далось это решение. Но почему ты приняла его? Разве Ален не делает тебя счастливой?

– Дело не в моем счастье, – ответила Шура, взяв подругу за руку. – Я знаю, что он очень меня любит. Вижу это в его глазах.

– Тогда что тебе еще нужно?

– Дело не в моем счастье, – повторила она.

– Нет?

– Нет…

– Значит, я ошибалась. Ты выглядела очень счастливой рядом с ним.

– Я не была счастлива, Люсия. Просто мое желание быть счастливой настолько сильно, что, когда счастье приходит, я полностью отдаюсь ему, боясь упустить.

Должно быть, Люсия сочла сказанное ей слишком сложным – она ничего не ответила, а только поморгала.

– В любом случае, – продолжила Шура, – я хотела поделиться с тобой.

– Ты правильно поступила, дорогая. Конечно, ты бы все мне рассказала. Но, к сожалению, я действительно ничего не могу сделать.

Шура поднялась с места, подошла к балконной двери и, продолжая ходить туда-сюда, заговорила:

– Люсия, я уже давно готовлю себя к этому решению, просто не знала об этом. – Внезапно она остановилась и повернулась к подруге. – Решение, которое я приняла незадолго до твоего прихода, на самом деле было лишь осознанием этого решения.

– Шура, дорогая, я плохо тебя понимаю.

– В моей голове бродит столько мыслей! Проблемы, которые я не могу решить, варианты, из которых не могу выбрать… Я живу в постоянных сомнениях. После всего, что мне довелось пережить, я знаю одно – если я постоянно сомневаюсь и задаю себе разные вопросы, значит, я что-то делаю не так и иду не той дорогой.

– Мы с тобой в этом плане совершенно разные, – отозвалась Люсия.

Пока Шура ждала продолжения монолога, она вновь заподозрила, что личная жизнь подруги не настолько совершенна, как та рассказывала.

– Например, – продолжила Люсия, – мы с Каппой… У меня в голове столько вопросов о нашем с ним браке, но я оставляю их нетронутыми, не вмешиваюсь.

– Да, ты права, – улыбнулась Шура. – Мы разные. Я так не могу.

– Возможно, ты поступаешь лучше меня… Намного. Когда ты ему скажешь?

– Сегодня… когда он вернется.

– Прямо перед Новым годом? Какая ты нечуткая.

– Я так не думаю, Люсия. Чем раньше, тем лучше. Каждый совместный праздник только отягощает происходящее и затрудняет этот разрыв.

Люсия явно не разделяла ее взгляды, но она промолчала, поджав губы и покачав головой.

– Тебе виднее.

Затем, словно желая ободрить подругу, она прибавила:

– Тогда у тебя наверняка есть другие планы на Новый год и Рождество.

– Почему? – посмеялась Шура. – Зачем мне другие планы?

– Ты хочешь расстаться с возлюбленным в канун одного из лучших праздников, и у тебя нет планов, чтобы отвлечься? Это странно.

– Что же в этом странного? За последнее время мы все пережили немало неприятных моментов в самые прекрасные, самые особые для нас дни. Мы не выбирали себе горе, оно выбрало нас само. Конечно, это расставание тоже будет нелегким, но я уверена, что оно будет гораздо менее болезненным, чем прочие события, Люсия.

– Думаю, Ален переживет огромное потрясение.

– Я ведь уже сказала, что много об этом думала. Я думала об этом с тех пор, как приехала из Стамбула, и теперь уверена в одном – если эти отношения продолжатся, то разочарований будет еще больше. Я больше не хочу жить в чьей-то тени, не хочу делить с кем-то человека, которого люблю. Я хочу чувствовать себя хозяйкой своей собственной жизни. Мне это очень нужно.

– Понимаю, дорогая. Если тебе понадобится финансовая поддержка…

– Спасибо, милая Люсия, думаю, я справлюсь. Я уже сказала Ирине Романовой, что возьму дополнительную работу. Полагаю, если я всерьез займусь модельным делом, оно прокормит меня здесь, в Париже.

– Тебе будет сложно жить в такой же роскоши на доход от показов.

– Я знаю, и мне все равно. Я живу здесь только потому, что это квартира Алена. Если бы он жил в темном переулке, я бы все равно разделила с ним кров.

Люсия с завистью посмотрела на подругу.

– Ты совсем не боишься, да? Жить чуть беднее, чуть стесненнее?

– Разве я могу не бояться, Люсия? Поэтому я хочу как можно скорее взять свою жизнь в собственные руки и жить своими решениями. Разумеется, меня это беспокоит, но гораздо больше меня беспокоит перспектива жить, завися от другого человека и его любви.

Шура внезапно умолкла, осознав, что, возможно, задела чувства подруги.

– Забудь об этом, – махнула рукой Люсия, заметив ее виноватый вид. – Ты удивишься, но я тоже подумывала о переменах. Как только все решится окончательно, я сообщу тебе.

– Ты ведь знаешь, что я радуюсь каждой хорошей новости от тебя, – облегченно улыбнулась Шура.

– Да, дорогая. Ты очень удивишься, когда все узнаешь. Но я хочу, чтобы ты знала: я с тобой согласна. Независимо от того, насколько богаты наши мужчины, мы должны сами крепко стоять на ногах.

– Я рада, что ты со мной согласна.

– Да, но вот в одном мы не сходимся.

– В чем? – спросила Шура.

– Я никогда не упускаю из виду свои возможности, пока не уверена в том, что у меня есть запасной план. Здесь ты и храбрее, и беззащитнее.

– Думаю, прошлое преподало мне этот урок.

Люсия чувствовала, что подруга многое не рассказала ей. Шура почти не делилась с ней тем, что произошло после того, как она покинула Кисловодск и уехала к своему дяде. Все ее рассказы были поверхностными, в них отсутствовали детали. Люсия была уверена в том, что переживания Шуры были гораздо глубже, а история – гораздо горше.

– Неужели у тебя есть тот, о ком ты все еще не можешь забыть?

– Я не могу забыть о нем вот уже семь лет, – грустно улыбнувшись, ответила Шура.

Так Шура рассказала Люсии о том, что произошло с ней за то время. Вернее, Люсия сама все поняла. Подруги взяли бокалы, словно запивая горечь прошедших лет.

Глава восьмая. Время расставания

Расставания никогда не были легкими, и Шура прекрасно знала, что ее ждет. Но она уже приняла решение, и теперь идея держаться за мужчину только ради собственного спокойствия казалась ей подлой и низкой. Она любила Алена, однако не настолько крепкой любовью, чтобы согласиться стать его женой или не видеть без него своей жизни. Она бы не хотела встретить с ним старость и воспитывать его детей. Ей нравились его проницательность и мягкий характер, она обожала его влюбленный взгляд и то, с каким пониманием он относился к ней. А больше ничего. Даже в самые моменты близости в животе Шуры не порхали бабочки, и сердце не ухало вниз, к пяткам. Если бы она не пережила большую искреннюю любовь семь лет назад, то ее чувства к Алену, несомненно, были бы другими. Несмотря на то что Сеита уже не было в ее жизни и он никогда не появится в ней вновь, она, самая того не осознавая, стремилась найти такую же страсть. Возможно сейчас, в очередной раз выбирая одиночество, Шура совершала огромную ошибку. Впрочем, если она даст Алену надежду в какой-то другой день, когда она будет не в силах совладать с эмоциями, то это обернется ошибкой гораздо более серьезной.

После ухода Люсии Шура не могла не подумать над своим решением еще раз. Люсия в чем-то была права. Для многих женщин расставание с любящим мужчиной, обеспечивающим комфорт, гораздо сложнее, нежели перспектива в одиночку распоряжаться своей жизнью. Но, с какой бы стороны Шура ни обращалась к поставленной перед собой задаче, и сердце, и разум твердили одно: «Уходи как можно скорее! Иди своей дорогой! Ты справишься. Не бойся. Ты переживала и более трудные времена».

Всякий раз, когда Шура сомневалась в своих решениях, внутренний голос придавал ей сил. Теперь, думая о прошлом, она не могла не вспомнить юную, неопытную, хрупкую и наивную девочку, которой когда-то была. Да, ей многое довелось пережить, и пережитое холодом отзывалось в ее душе.

Утро 1917 года, когда еще в Кисловодске они проснулись утром от звуков стрельбы, пожалуй, ознаменовало неотвратимое. Оно положило начало большевистскому террору, когда красные – солдаты, мародеры, преступники – без разбору нападали на правых и виноватых, выстраивая свой кровавый режим. Впоследствии, в день, когда все усадьбы уже были разграблены, большевики арестовали пятьдесят взрослых мужчин, в том числе генералов. Душераздирающие крики арестованных раздавались над городом; женщины и дети в ужасе закрывали уши. А когда красноармейцы свезли тела арестованных на главную площадь и оставили их там, то все поняли, что было причиной этих воплей: у всех убитых были отрезаны уши, а лица – изуродованы до неузнаваемости. Сразу после этого город взяли в оцепление и обстреляли.

Шура не могла забыть, как они убегали из пылающего Кисловодска, как над головой раздавались выстрелы и как в ушах звенели крики раненых. Горький запах дыма, окутавшего город, до сих пор стоял у нее в носу.

Выйдя за пределы города, они просто шли по дороге, не зная, куда отправятся дальше. И когда к ним галопом подскочили незнакомые всадники, Тина прошептала: «Мы покойники!» Но всадники оказались не большевиками, а белогвардейцами и несли с собою не смерть, а, наоборот, изгнание красных из города. Сестры вернулись домой, но Шура тогда не знала, что возвращается туда в последний раз.

После она помнила себя уже в том ужасном вагоне, в руках чемодан, который наспех собрала мать. Как же тяжело ей дался тот отъезд! Они с Тиной и матушкой обнимались на прощание под грохот канонады, и времени им оставалось все меньше и меньше. Артиллерийский огонь, ведущийся по Кисловодску, отражался страшными отблесками в темно-синем зимнем небе.

Когда лошади тронулись с места, Шура повернулась к отчему дому и провожала его взглядом до тех пор, пока он не исчез. Вместе с домом исчезала любимая семья, исчезали теплые воспоминания, исчезало детство. Шура прикусила губу, чтобы не заплакать.

Добравшись до вокзала, Шура села на поезд и осознала, что она – всего лишь одна из сотен людей, пытающихся избежать смерти. В ее глазах застыл ужас, она не знала, что ждет ее дальше, куда идти и что делать, и, несмотря на то что вагон был переполнен, она чувствовала себя невероятно одинокой. Шура не знала этих людей. Она не была готова к этой поездке, но чувствовала – начинается совсем другая жизнь.

Как только состав подходил к очередной станции, начиналась давка: ожидавшие поезда люди распихивали друг друга локтями и выставляли вперед детей. А увидев, что вагоны уже переполнены, толпа приходила в отчаяние. Именно тогда Шура поняла, что эта поездка положила начало ее кочевой жизни. Она чувствовала себя так, словно от нее больше ничего не зависит. Шура смотрела на лица людей, выстроившихся среди мешков и баулов, со связками дров и охапками сена в руках, и ей казалось, будто эти люди никогда не радовались и не смеялись. Все они словно родились с бесчувственными скорбными лицами и никогда не испытывали чего-то, способного украсить их жизнь. Тогда Шура еще не знала, что есть на свете люди, пережившие события гораздо более страшные, нежели война и осада Кисловодска. Она никогда не знала бедности и судьбы, уготованной этим людям, но грузовые вагоны стирали разницу между нуждой и достатком. Прошлое неравенство стерлось, и все они оказались в тисках неизвестности, объятые одном и тем же ужасом.

Пока Шура вспоминала о том путешествии, ставшим одним из важнейших поворотных моментов в ее жизни, она вдруг задумалась, где и как может сейчас жить парень, помогавший ей в поезде. Если он, конечно, еще жив… Ах, как же он был красив! Сначала он вытащил ее из толпы и помог сесть в вагон, а потом нашел для нее удобное место. Ей повезло, что среди хаоса, заточенная в вагоне со злыми агрессивными людьми, она повстречала такого приятного спутника. Его отношение к сложившейся ситуации – невозмутимое, будто бы он смотрел театральное представление, – спасало Шуру от паники.

Прошло несколько часов, и воздух в вагоне сгустился: несмотря на холод, от запаха кожи, пота и мочи у Шуры сперло дыхание. Поезд ехал быстро, но часто тормозил и часами стоял на станциях. Из-за этого среди пассажиров быстро поползли слухи: кто-то шептал, что большевики уже настигают их, кто-то боялся, что их отправят обратно. Всякий раз, когда до Шуры долетали беспокойные толки, ее попутчик просто улыбался:

– Видите ли, люди верят в то, что сами выдумали, даже если эти выдумки сделают их жизнь еще хуже. Людям, которые потеряли надежду на светлое будущее, приходится верить хоть во что-нибудь.

У Шуры не было возможности выяснить, кто этот спокойный, странный попутчик, откуда он и куда направляется. Она думала, что они проедут вместе несколько дней, но на третий день их поездки он вышел за едой и не вернулся. Шура волновалась, ожидая его, однако раздался сигнальный гудок, поезд тронулся с места, а он не пришел. Она думала, что ее попутчик пересел в другой вагон или с ним что-то случилось. Шура снова почувствовала себя одинокой и беззащитной. Она сидела на чемодане, ни с кем не разговаривая, пока наконец не доехала до Новороссийска, где ее должен был встретить дядя.

«О боже! – подумала Шура. – В какую бездну я полетела!» Эта поездка стала первой из многих. Несмотря на то что они прибыли в Новороссийск через десять дней, будущее оставалось туманным. Никто не знал, где стоит личный поезд ее дяди и стоит ли он вообще. Возможно, его направили на фронт. В таком случае Шура оставалась одна в незнакомом городе. Она не знала, куда ей идти и где укрыться, но в то же время ее очень беспокоила судьба матушки, Тины и Нины. Могут ли большевики снова напасть и арестовать их? Кто знает, где сражаются ее братья? Ранены они или мертвы? А Сеит? Человек, которого она любит? Шура не знала, дошли ли до него ее письма, как не знала, вернулся ли он с фронта живым.

Думая о неизвестности, с которой ей уже довелось столкнуться, Шура вновь обнаружила себя посреди парижской квартиры. Теперь она чувствовала себя сильнее, чем когда-либо. Теперь ей намного проще сообщить Алену о своем решении.

Внезапно раздался дверной звонок – он будто бы дожидался момента, когда она решит все окончательно. Это вернулся Ален. Он всегда звонил коротко, словно боялся побеспокоить ее и торопился скорее уйти. Шура и правда мечтала о том, чтобы он ушел. Ей так хотелось, чтобы он не приходил вовсе. Но этого, разумеется, не случилось. Храбро улыбнувшись, она распахнула дверь навстречу долгой ночи – ночи объяснений, далеких от счастья и любви.

Глава девятая. Снежный вечер в Бейоглу

Декабрь 1920 года

С неба хлопьями валил снег, и экипаж, запряженный парой лошадей, резво спускался из Таксима к Пере, поднимая вокруг себя белые вихри. Звон бубенцов и снег, сиявший перламутром в сгущавшихся сумерках, перенесли пассажиров конки совершенно в другое время и место.

В экипаже сидели Тина и Шурочка: они держались за руки, как в детстве, и любовались округой. Вдруг сестры одновременно улыбнулись и посмотрели друг на друга. Шура чуть сжала ладонь Тины. В тот момент обе прекрасно знали, о чем думает каждая из них… Внезапно они перенеслись в Кисловодск, на дорогу до Назрани. Память нарисовала мчавшуюся тройку и сестер, сидящих рядом на сиденьях из телячьей кожи, завернутых в норковый мех, и щурящихся от летевших в лицо снежинок. Столько времени прошло с тех пор…

– Так близко и так далеко… Правда, Тиночка? – прошептала Шура.

Тина прекрасно понимала сестру.

– Да, дорогая, как вчера… Как в сказке, – ответила она, улыбнувшись.

Они вновь посмотрели на дорогу. К тому моменту, когда экипаж приблизился к Галатасарайскому лицею, стало совсем темно. Извозчик остановил лошадей, зажег фонари и, стоило огонькам поглотить первые снежинки, снова прыгнул на место и громко скомандовал: «Но!» Экипаж тронулся.

Его голос развеселил Тину и Шуру. Знакомого «Но!», раздавшегося посреди чужой страны, было достаточно, чтобы напомнить им, что они еще живы и им полагается наслаждаться жизнью.

Снегопад усилился, впитывая в себя звуки и превращая улицу в сплошное синее пятно, а огни отеля «Токатлиан» словно наполняли белые безжизненные снежинки светом и теплом.

– Этот вечер как будто прямиком из детства, – сказала Тиночка.

Шуре же эта ночь напомнила совершенно другую. Она вспомнила тот зимний день 1916 года, когда Сеит показывал ей Москву. Трепетание ее сердца тогда затмевало все остальные звуки мира, а в животе порхали бабочки. Ах, те дни! Те ночи! Тоска по Сеиту заставила ее вздрогнуть.

– Ты замерзла? – поинтересовалась Тина.

– Да, – ответила Шура, вытащив руку из ладони сестры и обняв себя за плечи. – Тоска не греет душу.

Затем она вспомнила, что эти слова ей впервые сказал Сеит, и лишь крепче обняла свои плечи, пытаясь согреться. Шура столько раз разлучалась с любимым, столько раз боялась, что он погиб, ранен и никогда не вернется, но ни разу ей не приходилось тосковать так сильно – ведь он был совсем рядом, и это мучило ее.

– Тоска не греет душу, – повторила она.

Два ангела из эдемского сада, изображенные на потолке экипажа, словно протягивали к сестрам руки, желая обнять их.

Декабрь 1924 года

Падал густой снег. Экипаж Тины направлялся к Галатасарайскому лицею. Пряча руки в муфту, она вспоминала ту самую поездку с Шурой четыре года назад. Память о той ночи была настолько свежа, что когда она посмотрела налево, то словно увидела сидящую рядом с собой сестру – такую же грустную и задумчивую. Она напоминала замершую во времени фарфоровую куклу.

– Ты замерзла?

– Тоска не греет душу.

Хрупкая, нежная, любящая, как ангел, Шура… Тина тогда заметила слезы в ее глазах. После этого короткого диалога сестры молчали до самого конца поездки. В тот вечер Тина не очень хорошо понимала, о чем думала Шура, но теперь знала наверняка. Отчаяние, трудности, тупики, с которыми сталкивается любовь, – она ощущала все это гораздо лучше, чем тогда. Тина почувствовала укол совести. Она ведь не позволяла сестре вовремя открыть свое сердце и не уделяла ей достаточно времени. Хотя Шура не винила ее в этом, Тине казалось, будто сейчас она расплачивается за свою небрежность. Она была всего на год старше Шуры, и теперь ей приходится бороться с теми же трудностями и той же неизвестностью, что когда-то выпали на долю младшей сестры. Внутренний голос не давал ей покоя и требовал что-то сделать, но было уже поздно – Шура выбрала себе совершенно иной жизненный путь и уехала из Стамбула, хотя могла остаться. А все из-за ее всепоглощающей любви к крымскому офицеру Сеиту. Хотя, может, и нет…

Шура увезла в Париж свои тайны. Если бы она осталась, то семья – братья и сестры – могла бы собраться в Стамбуле, вспомнить старые времена и обсудить новые, рассказать друг другу об обидах прошлого, залечить раны, поделиться тоской и грустью. Возможно, тогда они стали бы друг к другу ближе, чем когда-либо. Но они упустили этот шанс. В письмах и поздравительных открытках, которые то и дело курсировали между Стамбулом и Парижем, нельзя было быть достаточно откровенными. Годы, когда у них еще была такая возможность, пролетели в борьбе за лучшую жизнь. Тогда они не знали, что судьба разлучит их снова.

Тина все думала, что сестра очарована Стамбулом так же, как она. Она не ожидала, что Шура уедет так скоро и так внезапно, ведь из двух сестер Тина всегда была более храброй и склонной к авантюрам. Шура ввела ее в заблуждение своей решимостью, такой неожиданной для ее мягкого спокойного характера. Что бы ни случилось между ней и синеглазым Сеитом, возможно, не женись он на той женщине, Шура бы осталась в Стамбуле. Тогда все сложилось бы иначе. Но как – Тине не знала. Была бы Шура здесь счастливее, чем в Париже?

Тина знала о жизни Шуры во Франции только то, что та сообщала сама, и чувствовала, что сестра не делится с ней трудностями. На самом деле Тина поступала точно так же, скрывая тревоги и приукрашивая радости. От воспоминаний о сестре у Тины на глаза навернулись слезы, и она грустно улыбнулась. Хотела бы она, чтобы они никогда не расставались. Тина вспомнила о письме, которое хранила в сумочке. Она вытащила правую руку из муфты и несколько раз дотронулась до конверта. Он показался ей горячим, как пламя, и Тина отдернула руку. Сколько же раз она перечитывала это письмо! Много времени прошло с тех пор, как она получила его, но написанное в нем все еще обжигало сердце. И правда… неужели Константин жив? Дорогой, милый Костя… Любовь всей ее жизни, ее единственный муж. Она не видела его с тех пор, как его отправили на фронт, и ей сказали, что он погиб. Но вдруг он выжил! Вдруг вернется! Как она посмотрит ему в глаза и скажет, что вновь вышла замуж? Какие слова подберет? «Мне было так одиноко, Костя, так одиноко… Они сказали, что ты мертв…» Внезапно у нее запершило в горле, и Тина закрыла руками лицо. Чтобы не поддаваться слезам, она вспомнила, как они с Костей ходили в оперу в Санкт-Петербурге. Запряженные дрожки мчались по заснеженному городу, и ей казалось, будто они плывут по снегу. Нет, она не могла не заплакать… Хотела бы она, чтобы воспоминание не прекращалось, чтобы дорога никогда не заканчивалась. Но извозчик остановил экипаж и окликнул ее:

– Пассаж «Оливо», мадам!

Тина убрала руки, торопливо смахнув слезы с лица. Она выпрямилась и подняла подбородок, пытаясь вернуться к реальности. Молодая женщина прекрасно понимала, что Россия с ее степями, снегами и церквями осталась далеко позади. Теперь, в Стамбуле, в этом огромном волшебном городе, остались только образы и звуки, иногда пробуждавшие в ней воспоминания. Она аккуратно спустилась на землю, расплатилась с извозчиком и, вновь спрятав руки в муфту, направилась к пассажу. Воспоминания могут подождать. Вскоре она вновь вернется к ним, когда сядет за пианино в «Режансе» – одном из наиболее респектабельных русских ресторанов Стамбула. Пока шла к улице Эмира Невруза, ее тонкое стройное тело, казалось, двигалось под одной ей известную музыку. Да, это синее небо и эта снежная белизна бывали в ее жизни и раньше… Когда рядом были те, кого она любила, и те, кто любил ее. Теперь Перу окружал тот же свет и тот же снег, но ее близкие оказались слишком далеко – или, быть может, слишком близко…

* * *

Вскоре, когда Валентина села на табурет перед пианино, стоящим на балкончике «Режанса», она почувствовала, как вновь обрела внутренний покой. Так происходило всегда. Когда Тина сливалась со своей музыкой, то ее душа словно покидала тело и могла достичь всех времен, пространств и людей, по которым она так скучала. Молодой женщине особенно нравилось играть здесь. Это место буквально проникало в ее внутренний мир благодаря российскому происхождению владельцев, подаваемой еде и гостям. Она касалась пальцами клавиш, и ее сердце мгновенно начинало биться сильнее, оживляя воспоминания и отправляя ее в долгие путешествия по прошлому.

Раньше этот маленький ресторан назывался «Туркуаз», но затем его владелец, русский эмигрант Михаил Михайлович, с помощью своих партнеров – Тевфика Манарса, Веры Чирик и Веры Протопоповой – открыл «Режанс», вскоре ставший одной из главных достопримечательностей Бейоглу. Среди изысканных интерьеров подавали блюда классической русской и французской кухонь, а пианистка-баронесса наполняла пространство звуком. За ужином играла танцевальная музыка, и некоторые гости обязательно поднимались со своих мест и шли танцевать. Для белогвардейцев, живших в Стамбуле, это было особое место, а иностранцы могли найти здесь кусочек России. Некоторые управляющие, такие как Вера Чирик, сами работали в ресторане официантками. Все они до революции были знатными русскими дамами.

В тот вечер «Режанс» был особенно хорош. За неделю до Нового года и за день до Рождества и гости, и сотрудники находились в приподнятом праздничном настроении. Волнение от праздников разделяли даже те, кому приходилось несладко, – все шли в «Режанс», чтобы отдохнуть и повеселиться.

Оркестр исполнял вальс, и Валентина, подыгрывая, рассматривала собравшихся гостей. Внезапно она поняла, что очень любит эту страну и этот город, принявшие ее, беглянку, с распростертыми объятиями и давшие возможность спокойно жить и зарабатывать себе на хлеб. Она не смела и подумать о том, чтобы уехать отсюда. Даже если бы она и смогла вновь принадлежать какому-то месту и чувствовать себя как дома, ей было бы трудно расстаться с Бейоглу. А вечер тем временем продолжался. Поэты, писатели, художники, турки и иностранцы, журналисты, знакомые и незнакомцы – все, казалось бы, предвкушали наступление 1925 года.

«Я люблю этих людей, – подумала Валентина. – Очень люблю». Радость толпы задела и ее. Когда музыка смолкла, раздались аплодисменты, возгласы одобрения и смех. Тина поднялась с места, поклонилась и поблагодарила пришедших. Внезапно она заметила среди толпы знакомое лицо. Улыбка застыла на ее губах. Чуть поодаль сидел мужчина, изменивший жизнь ее сестры. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – он погружен в себя, несчастен, расстроен. Странно, ведь только недавно она вспоминала о нем. Он словно звал ее. Внезапно Курт Сеит отвел взгляд от мужчины, сидевшего напротив него, и, продолжая говорить, посмотрел на балкон. В тот момент, когда его взгляд столкнулся с взглядом Тины, каждый из них понял, что оба они скучают по человеку, которого здесь нет. Они кивнули друг другу.

– Ты когда пойдешь домой? – спросил Яхья.

– Прошу прощения, – сказал Сеит. – Что ты сказал?

– Я спросил, когда ты пойдешь домой.

– Скоро, очень скоро.

– Не засиделся ли ты, Сеит?

Сеит не ответил, только снова пригубил водку.

– Повторяю, Мюрвет еще ребенок, не упорствуй и не порти ваши отношения.

– Я упорствую не из-за нее. Жизнь у меня такая. И я буду упорствовать до тех пор, пока не одержу победу.

– Она об этом знает? О том, почему ты себя так ведешь?

– Не думаю, – покачал головой Сеит.

– После того случая с «Легинатсом» ты очень расстроен.

– «Легинатс» – всего лишь символ. Я зол на Мюрвет из-за того, что она не разделяет мои мечты и порывы.

– Не могу сказать, что она не имеет на это право.

Сеит вопросительно посмотрел на Яхью.

– Тебе следовало подготовить ее заранее. Рассказать о планах на Америку. Эта девочка выросла в своем собственном мире, под материнским крылом. Разве ты не понимал, насколько тяжело ей дастся такая перемена? – уверенно ответил Яхья.

– Яхья, а мне, по-твоему, было легко накопить такие деньги и месяцами ждать ответа? Я не поделился с ней своими планами, потому что боялся, что они не осуществятся. Мне хотелось подготовить все в лучшем виде.

– Но ведь очевидно, что любая идея, которую ты привносишь в ее маленький мирок, пугает Мюрвет.

– Я знаю, – горестно вздохнув, ответил Сеит. – Я знаю. Спасибо тебе, Яхья. Спасибо, что позволил мне высказаться.

– Да брось! Ты делал для меня то же самое.

Валентина вновь заиграла. С балкона полился один из русских романсов. Она не знала, почему выбрала именно его – он не входил в программу «Режанса». Круживший за окном пушистый снег, русская речь, Курт Сеит – все слилось воедино и погрузило ее в водоворот волшебных воспоминаний.

А внизу сидели Курт Сеит и Яхья, разделяя горести изгнания с Родины, мечтая о голубых берегах Алушты и зелени ялтинских лесов и не замечая, как снег, хлопьями валивший снаружи, окутывает Стамбул пушистым белым покрывалом.