Текст книги "Горечь войны"

Мы тратим на вооружение половину того, что тратит Германия. При этом валовой продукт Австрии составляет лишь шестую часть германского. Иными словами, мы расходуем на военные цели пропорционально в три раза больше, чем кайзер Вильгельм. Так стоит ли нам становиться великой державой ценою нищеты и голода? ⁴⁰

В действительности, однако, Австро-Венгрия лишь притворялась великой державой. Роберт Музиль в романе “Человек без свойств” писал: “Тратили невероятные суммы на войско – но как раз лишь столько, чтобы прочно оставаться второй по слабости среди великих держав”[25]25
  Пер. С. Апта.


[Закрыть].

Налоги

Было два способа справиться с ростом расходов, и у каждого имелись серьезные политические последствия. Во-первых, доходы государственного бюджета можно было повысить, увеличив налоговое бремя. Вопрос был в том, как это сделать: при помощи косвенного налогообложения (в первую очередь в виде налогов на потребление товаров – от хлеба до пива) или же прямого (налоги на прибыль или недвижимость).

В Англии отказ от протекционизма произошел ранее (1846) и оказался более долговечным, чем где бы то ни было. В 1906 году избиратели снова не поддержали налоги на ввоз продовольствия, несмотря на попытки Чемберлена и других обосновать этот шаг с империалистической точки зрения. Таким образом, бремя неизбежно легло на плечи богачей: вопрос был в том, в какую форму облечь прямые налоги и как их взимать (единая, дифференцированная или прогрессивная шкала). В Великобритании, в отличие от большинства европейских стран, в конце XIX века уже действовал общепризнанный подоходный налог. Это великое нововведение Уильяма Питта Младшего для финансирования войны с Францией Роберт Пиль в 1842 году сделал источником поступлений в бюджет и в мирное время. (Экономист Густав Шмоллер отнюдь не шутил, когда заметил, что немцы “были бы на седьмом небе от счастья”, если бы у них был “такой универсальный источник доходов”.) К 1892 году, однако, подоходный налог снизился до 6½ пенса с фунта стерлингов[26]26
  До приведения в 1971 году фунта стерлингов к десятичной системе 1 фунт = 20 шиллингов = 240 пенсов.


[Закрыть], и поборники классического либерализма (престарелый Гладстон и др.) все еще мечтали об их отмене. Чтобы покрыть дефицит в 1,9 миллиона фунтов, вызванный в основном исполнением закона “О морской обороне” (1889), Гошен предпочел не повышать подоходный налог, а ввести новый: 1% на имущество дороже 10 тысяч фунтов. В 1894 году Уильям Харкорт ввел полноценный налог на наследство.

Непредвиденно высокие расходы на войну с бурами (1899–1902), однако, повлекли самый заметный (до Первой мировой войны) рост прямых налогов. Так, в 1907 году Асквит увеличил налог на “пассивные” доходы (то есть на доход от инвестиций) до 1 шиллинга (12 пенсов) с фунта. (Ставка для активных – трудовых – доходов составляла 9 пенсов.) Еще два года спустя “народный” бюджет Ллойд Джорджа предполагал увеличение суммы налоговых поступлений на 8%. Этого планировалось добиться, среди прочих мер, введением дополнительного налога на доходы выше 5 тысяч фунтов, а также увеличением на 2 пенса с фунта налога на пассивные доходы и введением налога на прирост капитальной стоимости земли ⁴¹. После принятия бюджетов 1907 и 1909/10 годов доля поступлений центральных органов управления от прямых налогов увеличилась до 39%. К 1913 году поступления от прямых налогов и от таможенных сборов и акцизов составляли почти равные доли государственного дохода, и подоходный налог ежегодно приносил государству более 40 миллионов фунтов. Последний предвоенный бюджет Ллойд Джорджа предусматривал дополнительный рост налогов. Отметим, в частности, увеличение подоходного налога на 2 пенса с фунта, а также введение “сверхналога” на доходы выше 3 тысяч фунтов (прогрессивная ставка доходила до 2 шиллингов 8 пенсов с фунта) и рост налога на наследство (имущество стоимостью более одного миллиона фунтов облагалось по ставке, доходившей до 20%) ⁴². В предвоенное время либералам удалось выработать хитроумную политику, уделяя внимание и пушкам (точнее, дредноутам), и маслу (в виде прогрессивного налогообложения и некоторых расходов на социальные нужды).

Гобсон считал, что Великобритания, увеличив налоги, сможет позволить себе иметь призывную армию численностью 1–2 миллиона человек ⁴³. Однако эта позиция игнорирует глубокие политические конфликты, вызванные налогово-бюджетным курсом либералов. Как мы видели, на выборах они пообещали сократить расходы на вооружение и теперь с большим трудом могли убедить “заднескамеечников” и радикальную прессу в необходимости увеличения расходов на флот. Хотя в этой среде пользовалась популярностью идея прогрессивного налогообложения, бюджеты Ллойд Джорджа толкнули зажиточных избирателей в объятия консерваторов: “народный” бюджет пришелся не по душе не только Палате лордов. На последних перед войной всеобщих выборах (декабрь 1910 года) либералы и консерваторы получили 272 места, и правительству пришлось обращаться к лейбористам с их 42 мандатами. Поскольку консерваторы на последовавших довыборах получили 16 из 20 вакантных кресел, к июлю 1914 года перевес снизился до 12 мандатов, в то время как представители Ирландской партии заняли до 80 кресел ⁴⁴. Это отчасти объясняет, почему бюджет 1914 года подвергся в парламенте “гильотинированию” (22 либерала воздержались, один проголосовал против) и почему следом был отвергнут налоговый законопроект, предусматривавший еще более спорные меры. Отчаянное сопротивление встретило предложение Ллойд Джорджа направить дополнительные доходы от увеличенного подоходного налога на субсидии местным властям, чтобы возместить им убытки, причиненные изменениями ставок местных налогов ⁴⁵. Таким образом, в Англии политические трения, вызванные ростом расходов на вооружение, были менее острыми, чем на континенте, и нет повода думать, что внутриполитический кризис (того или иного рода) вынудил правительство сделать в 1914 году выбор в пользу войны ⁴⁶.

Удивительно, но во Франции вплоть до начала войны налогообложение оставалось регрессивным. Отчасти это отражало революционную традицию, оберегавшую доходы и имущество граждан от внимания государства, предпочитавшего contributions[27]27
  Сборы (фр.).


[Закрыть] на основе предположительно объективной оценки налогового потенциала. Кроме того, принцип равенства (в налогообложении) исключал прогрессивную шкалу налогообложения. В результате “четыре старухи” (поземельный налог, налог на прибыль, налог на движимое имущество и налог на двери и окна) приносили суммы, имевшие все меньшее отношение к фактическим доходам и состояниям. Введение в 1872 году налога на доход от ценных бумаг стало редким новшеством. Почти весь XIX век французская буржуазия платила налогов меньше, чем могла, и до войны расходы бюджета финансировались в первую очередь благодаря косвенному налогообложению. Накануне войны пошлины (возвращенные в 1872 году после всего двенадцати лет политики фритредерства) давали лишь около 18% налоговых сборов, а налоги на потребление (в первую очередь соли, напитков и табака, торговлю которыми монополизировало государство) – целую треть. Вторым из основных источников дохода служили различные виды гербового сбора, которым облагались мелкие сделки (около 1/4 объема налоговых поступлений в 1913 году). Прямые налоги в 1913 году приносили всего 14% поступлений ⁴⁷. Все попытки модернизировать налог на прибыль парламентская оппозиция последовательно сводила на нет (в 1896, 1907 и 1911 годах). Лишь перед самой войной правительству удалось преодолеть сопротивление оппозиции. В марте 1914 года прежние налоги на доходы были пересмотрены, и в июле 1914 года – наконец введен всеобщий налог на совокупный годовой доход, превышающий 7 тысяч франков. Хотя этот налог взимали по двухпроцентной базовой ставке, по сути, он был прогрессивным. Кроме того, было введено пять дополнительных налогов на доходы (impôts cédulaires sur les revenus), аналогичных по действию английским (охватывающим различные их виды) ⁴⁸. Осуществление этой реформы стало возможным в равной степени благодаря введению Пуанкаре пропорциональной избирательной системы и последовавшему ослаблению позиций Радикальной партии, а также ухудшению международного положения. Начало войны, однако, привело к тому, что указанный налог не вводили до января 1916 года.

Российское государство в еще большей степени полагалось на косвенное налогообложение: прямые налоги давали лишь небольшую долю поступлений (в 1900–1913 годах – около 7%). Противодействие представленных в Государственной думе деловых кругов означало, что налога на прибыль не будет. Таким образом, государственные расходы оплачивались преимущественно из прибыли казенных предприятий (чистая сумма поступлений от железных дорог в 1913 году составила около 270 миллионов рублей), а также налогов на потребление предметов первой необходимости, например керосина, спичек, сахара и водки. Важнейшим из налогов на потребление, несомненно, являлся акциз на водку и спирт, торговлю которыми государство монополизировало в конце девяностых годов XIX века. Чистый объем налоговых поступлений от казенной винной монополии примерно в 2,5 раза превышал таковой от эксплуатации казенных железных дорог, а валовая сумма поступлений от винной монополии (900 миллионов рублей в 1913 году) составляла более 1/4 государственных доходов. Историк экономики Александр Гершенкрон справедливо отметил, что суммарное налоговое бремя увеличилось с 12,4% национального дохода на душу населения (1860) до 16,9% (1913). Однако он ошибся в том, что это негативно сказалось на уровне жизни. Напротив, отмечалось увеличение дохода от налогов на потребление ⁴⁹.

В Германии положение осложнялось наличием федеративной системы. Союзные государства фактически пользовались монополией на прямое налогообложение, и попытки Бисмарка изменить расстановку сил в пользу имперского центра неизменно проваливались ⁵⁰. На самом деле имперский центр осуществлял чистые трансферты союзным государствам: в девяностых годах XIX века они составляли в среднем 350 миллионов марок в год. Хотя союзные государства (и муниципалитеты) могли модернизировать свою налоговую систему путем введения налогов на прибыль ⁵¹, в девяностых годах имперский бюджет по-прежнему почти целиком зависел от старых акцизов и ввозных таможенных пошлин (они приносили 90% доходов). По словам Бюлова (вторившего Бисмарку), центральное правительство напоминало “бродягу, совершенно нежеланного гостя, который в поисках пропитания упрямо колотит в двери [союзных] государств” ⁵². Таким образом, имперский центр был сильно ограничен в финансировании себя (и, следовательно, армии и флота) за счет косвенных налогов. Таким образом, пошлины росли по мере увеличения военных расходов, но социал-демократы настолько успешно эксплуатировали недовольство населения по поводу “дорогого хлеба” из-за “милитаризма”, что правительство вскоре было вынуждено рассмотреть введение налогов на имущество на федеральном уровне. Вопреки предположениям консерваторов, увеличение расходов на армию и флот было на руку СДПГ, сделавшейся, по сути, партией тех, кто страдал от регрессивного налогообложения ⁵³. На правом политическом фланге, напротив, экономические интересы шли вразрез с партийными, и состав коалиций менялся. Так, многие из деловых групп (например, Союз промышленников), в 1912 году поддержавших введение прямого налога, в 1913 году сочли итог чересчур прогрессивным. Еще важнее то, что одновременно шли дебаты по конституционным вопросам между партикуляристами и сторонниками централизации империи, а также между защитниками монарших прерогатив и сторонниками расширения полномочий парламента. В этих условиях экономические интересы нередко переплетались с конституционными вопросами. Наконец, в этом споре были поставлены под вопрос исторически сложившиеся фундаментальные позиции партий (антипруссачество Партии католического Центра, антимилитаризм СДПГ, антисоциализм национал-либералов и “государственничество” Консервативной партии). Таким образом, история германской внутренней политики до 1912 года во многом характеризуется бюджетным тупиком. Союзные государства отвергали призывы имперского правительства делиться своими доходами от прямых налогов. Министерство финансов тщетно пыталось контролировать расходы конкурирующих ведомств. Все чаще правительство было вынуждено обсуждать финансовые вопросы с рейхстагом. А парламентские партии расходились во мнениях по налоговым вопросам. Ошеломляющая победа социал-демократов на выборах 1912 года и последовавшее введение двух прямых налогов для финансирования военного закона 1913 года нередко расцениваются историками как ярчайшие свидетельства этой тупиковой ситуации. При этом мнения о том, наступил ли для Германской империи “переломный момент”, избрала ли она “тупиковый путь” или оказалась в “латентном кризисе”, расходятся ⁵⁴. Конечно, к выборам 1912 года обстановка изменилась: показательно, что депутат от СДПГ охарактеризовал ситуацию как “великое выступление народа против увеличения косвенных налогов” ⁵⁵. Национал-либералы даже присоединились к Партии католического Центра, леволиберальной Прогрессивной партии и СДПГ, призывавшим к введению к апрелю 1913 года федерального “налога на все виды собственности” (резолюция Бассермана – Эрцбергера, названная так по именам лидеров Национал-либеральной партии и Партии Центра). Национал-либералы решились даже поддержать резолюцию СДПГ о том, что новый налог нужно вводить ежегодно, а также резолюцию прогрессистов за сокращение налога на сахар и их же призыв к принятию законопроекта 1909 года об увеличении налога на наследство ⁵⁶. Второй заметной переменой стала готовность Партии Центра и социал-демократов одобрить увеличение ассигнований на военные нужды. Что касается Партии Центра, то показательно превращение Маттиаса Эрцбергера из противника колониальных трат в сторонника расходов на ВМФ, а в случае социал-демократов перемену можно проиллюстрировать следующим осторожным заявлением 1912 года: “Мы, социал-демократы, как и прежде, не проголосуем за выделение на военные цели ни денег, ни людей. Однако если… мы убедимся, что косвенный налог может быть заменен прямым, то мы желаем проголосовать за такой прямой налог”. События 1913 года также можно рассматривать как кульминацию битвы за уменьшение финансовой зависимости имперского центра от союзных государств. Конечно, Бетман-Гольвег не сомневался, что резолюция Бассермана – Эрцбергера повысила политические ставки. Союзные государства оказались перед выбором: согласиться на предложенный правительством имперский налог на прирост капитала (Vermögenszuwachssteuer) или

спровоцировать такой поворот политического курса империи (и, следовательно, союзных государств), который необратимо усилит раскол между буржуазными партиями и может привести к положительному исходу лишь в том случае, если масштаб влияния на правительство и его курс радикальных элементов увеличится (а это будет означать разрыв с политическими традициями империи и всех входящих в нее государств).

На это министр финансов Пруссии (после консультаций с лидерами консерваторов) возразил, что отмена монополии союзных государств на прямое налогообложение явится “губительным шагом по пути к парламентаризму”: важно, чтобы “Пруссия оставалась Пруссией”. Категоричнее высказался саксонский король Фридрих Август III, усмотревший в налоге на прирост капитала орудие “унитаризма”. Когда мера была наконец одобрена (вопреки голосованию представителей Саксонии в бундесрате и с помощью национал-либералов и социал-демократов в рейхстаге), страсти не улеглись. По словам консерватора графа Вестарпа, Германская империя вступила на путь превращения в “демократическое унитарное государство”. Оппозиционные партии объявили случившееся “разгромом при Филиппах” и (с горькой иронией) “концом света” ⁵⁷.

Считается, что этот внутриполитический кризис убедил правящие элиты Германской империи в необходимости войны как способа убежать от наступающей социал-демократии ⁵⁸. Как мы видели, Бетман-Гольвег не учитывал в расчетах этот фактор. Но нельзя сказать, что дебаты 1908–1914 годов по поводу финансов вовсе не имеют отношения к войне. Их подлинная роль, возможно, как раз заключается в их финансовой незначительности: почти ничего существенного достигнуто не было. Военный закон предусматривал единовременное выделение 996 миллионов марок и дополнительные ежегодные ассигнования в среднем в объеме 194 миллиона марок, с дополнительной нагрузкой до 512 миллионов марок на бюджет 1913 года. Первоначальный правительственный законопроект предполагал следующие источники финансирования указанных расходов. Новые гербовые сборы при регистрации уставов фирм и оформлении страховых свидетельств должны были обеспечить рост доходов с 22 до 64 миллионов марок в год. Расширение права государства на принудительное отчуждение частной собственности принесло бы 5–15 миллионов марок в год. Единовременный взнос на оборону (оплаченный благодаря 0,5-процентному сбору со всего имущества стоимостью более 10 тысяч марок и 2-процентному – на доходы свыше 50 тысяч марок) должен был быть собран в три приема (374 миллиона марок и дважды по 324,5 миллиона марок). Налог на прирост капитала взимался по прогрессивной шкале (десять категорий): с 0,6% (на доходы 25–50 тысяч марок) до 1,5% на доходы более 1 миллиона марок (планируемый ежегодный доход – 82 миллиона марок). Все эти шаги отнюдь не означали революцию в германских финансах ⁵⁹. Спор в бюджетной комиссии касался в основном дифференцированного подхода к отдельным экономическим группам, а не абсолютного уровня доходов и расходов. Более того, результат оказался политически неоднозначным. Принятие оборонного и финансового законопроектов продемонстрировало глубину партийных разногласий, а не означало окончательную победу прогрессивной коалиции над силами реакции ⁶⁰. Вслед за мизерным политическим успехом – принятием прямого имперского налога (точнее, трех налогов – учитывая, что взносы на оборону теоретически могли быть повторены) – последовала реакция, когда консерваторы перегруппировались (хотя значение этой перегруппировки историки иногда преувеличивают) ⁶¹. Например, Кер ошибочно указывал, что доходы имперского бюджета в 1912–1913 годах быстро росли и, если бы довелось, “милитаристски настроенные и феодализированные” депутаты рейхстага приняли бы программу, предусмотренную “Большим меморандумом” Людендорфа ⁶². В высшей степени сомнительно, что правительство смогло бы заручиться поддержкой большинства депутатов для неизбежного в этом случае повышения налогов.

Австро-Венгрия испытывала сходные затруднения. Общий (в основном оборонный) бюджет двуединой монархии финансировался за счет совместных поступлений от таможенных доходов и дополнительных отчислений каждого из двух государств. Остальные публично-властные функции финансировались или королевствами, или подчиненными им союзными государствами и муниципалитетами. Считается, что венгры несли совместные расходы в меньшей мере, чем должны были, но это верно лишь отчасти. Во-первых, австрийские земля (Länder) и королевство (Königreiche) платили около 70%, а венгерская Länder – 30%. По новому соглашению (1907) доля Австрии снизилась до 63,6%, а Венгрии, напротив, возросла до 36,4%. Это в целом соответствовало долям населения двух государств (на Венгрию приходилось около 40% населения двуединой монархии). Тем не менее современники считали, что Австрия платит чрезмерно много. Согласно одной оценке, в 1900 году на общую казну приходилось около 14,6% австрийского бюджета и лишь 9,5% венгерского. Гораздо важнее представляется зависимость обоих государств (отдельно и вместе) от косвенных налогов. Главным источником общих доходов служили таможенные сборы (25% в 1913 году). В Австро-Венгрии прямое налогообложение приносило лишь 13% доходов бюджета.

Иными словами, из-за отсутствия должного налога на прибыль все континентальные государства испытывали нехватку средств, и для финансирования расходов (в том числе военных) им фактически приходилось полагаться на регрессивные налоги. Государственное устройство Германии и Австро-Венгрии, однако, порождало и другие препоны на пути совершенствования системы. Особенно важное значение имели разногласия центральных и региональных органов управления в рамках федеративной системы.

Долги

Другой источник средств для дорожающей внутренней и внешней политики – это, разумеется, заимствования. Как показано в таблице 14, одни страны пользовались этой возможностью охотнее, чем другие. И Германия, и Россия накопили после 1887 года крупный государственный долг. Тем не менее после перехода России [в 1897 году] на золотой стандарт курс рубля в стерлинговом выражении повысился, и ее внешний долг в 1890–1913 годах вырос лишь на две трети. В то же время объем государственного долга Германии увеличился более чем вдвое. Франция (в абсолютном выражении) также много занимала, хотя уже имела больше долгов, чем Германия (отсюда меньший рост ставок). Великобритания на этом фоне представляла собой необычную картину: в 1887–1913 годах объем ее государственного долга уменьшился. Этот успех тем более впечатляющ, если помнить, что Англо-бурская война (1900–1903) привела к дополнительным заимствованиям на сумму 132 миллиона фунтов.

Таблица 14. Государственный долг европейских стран, исчисленный в национальной валюте и фунтах стерлингов (1887–1913 гг.)

прим. “Германия” = имперский центр + союзные государства.

* Увеличение доли дано в стерлинговом выражении.

источники: Schremmer, Public Finance, p. 398; Mitchell and Deane, British Historical Statistics,

pp. 402f; Hoffmann el al., Das Wachstum der deutschen Wirtschaft, pp. 789f; Apostol, Bernatzky

and Michelson, Russian Public Finances, pp. 234, 239.

Повторюсь: беспрецедентный экономический рост не обернулся непосильным бременем. Более того, во всех четырех рассмотренных случаях совокупная задолженность в отношении к чистому национальному продукту сокращалась (табл. 15).

Таблица 15. Государственный долг европейских стран в виде доли чистого национального продукта (1887–1913 гг.)

прим. “Германия” = имперский центр + союзные государства.

источники: Schremmer, Public Finance, p. 398; Mitchell and Deane, British Historical Statistics,

pp. 402f; Hoffmann el al., Das Wachstum der deutschen Wirtschaft, pp. 789f; Apostol, Bernatzky

and Michelson, Russian Public Finances, pp. 234, 239; Hobson, Wary Titan, pp. 505.

У английского правительства имелась несравненная система заимствований, восходящая к XVIII веку. В отличие от ведущих стран континентальной Европы, Англия пережила эпоху войн (кульминация которой пришлась на Ватерлоо) без дефолта по своим облигациям и без обмана держателей государственных обязательств путем разгона инфляции (в этом был смысл решения в 1819 году вернуться к золотому стандарту). До 1873 года государственный долг Великобритании существенно превышал долг континентальных стран. Он был более чем в десять раз больше налоговых поступлений; а расходы на его обслуживание в 1818–1855 годах составляли около 50% бюджетных расходов ⁶³. Это заставило английских политиков избегать новых заимствований, и когда во время Англо-бурской войны они были вынуждены занимать, им стало не по себе. Эдвард Гамильтон из Министерства финансов заявил Асквиту в 1907 году: “Сумма денег, которую может собрать государство, небезгранична. Во время войны с бурами мы все считали иначе, но теперь знаем, что тогда существенно подорвали свой кредит заимствованиями” ⁶⁴.

В действительности, однако, рынок консолей (аналог нынешних “золотообрезных” ценных бумаг) мало вырос с двадцатых годов XIX века. Викторианские политики настолько умело ограничивали государственные заимствования, что общая номинальная стоимость государственного долга снизилась примерно с 800 миллионов фунтов (в 1815 году) примерно до 600 миллионов фунтов (сто лет спустя). Для истории финансового менеджмента XIX века это почти уникальный случай. Накануне Первой мировой войны государственный долг Великобритании в отношении к национальному доходу достиг исторического минимума – всего 28%: это гораздо ниже показателей остальных великих держав. Совокупная задолженность лишь в три раза превышала совокупный доход, а обслуживание долга составляло менее 10% совокупных расходов. Кроме того, британский рынок ликвидных средств был крупнейшим на планете и самым развитым. Рынком управлял Банк Англии и неофициальная элита частных и акционерных банков, поэтому краткосрочное заимствование также было делом довольно простым.

Государственный долг Франции по современным меркам был удивительно велик. С 1887 года он вырос почти на 40% и в 1913 году составлял около 86% национального дохода. (Это самый высокий показатель среди великих держав.) Обслуживание государственного долга составляло наибольшую долю расходов центральных органов управления ⁶⁵. Это выдает французскую привычку (вне зависимости от политических перемен) сводить бюджет с дефицитом. Бюджет на протяжении XX века оказывался сбалансированным всего несколько раз, и долг (еще в 1815 году относительно небольшой) неуклонно рос. Крупный государственный долг был по вкусу французским вкладчикам, привязавшимся к вечной ренте (rentes perpétuelles) – правительственным долговым обязательствам с бесконечно большим сроком. Они питали к ренте привязанность даже более сильную, чем вошедшие в поговорку английские вдовы и сироты с их консолями. Налоговые льготы приучили французов ссужать правительство на долгий срок под невысокий, зато гарантированный процент. Неслучайно экономисты выделяют класс рантье, характерный для Франции XIX века.

Во второй половине XIX века суммарный государственный долг России в номинальном выражении также резко вырос. В 1886–1913 годах он удвоился (с 4,4 миллиарда до 8,8 миллиарда рублей). Однако это (вопреки мнению Кахана, будто широкое привлечение государством заемных средств для финансирования тяжелой промышленности ведет к “вытеснению” частных инвестиций) не увеличивает бремя ⁶⁶. Российская экономика развивалась так быстро, что внешний долг страны накануне Первой мировой войны уменьшился примерно с 65 до 47% национального дохода. Более того, в России пропорция общей задолженности к налоговым поступлениям была меньше (2,6 к 1), чем во Франции (6,5 к 1) или Великобритании (3,3 к 1). На обслуживание государственного долга в 1900–1913 годах приходилось около 13% расходов центральных органов управления (чуть меньше, чем в Англии) ⁶⁷. Нет никаких признаков вытеснения частных инвестиций государственными: доля государственных облигаций на российском рынке капитала снизилась с 88% (1893 год) до 78% (1914 год). Очень большая доля государственного долга России находилась в руках иностранцев, не готовых инвестировать в частные российские компании ⁶⁸.

Немцы следовали принципу науки о финансах (Finanzwissettschaft), гласящему, что не только чрезвычайные расходы (например, на ведение войны), но и производительные расходы (наподобие инвестиций в государственные предприятия) следует оплачивать не из текущих поступлений, а из заемных средств. Убежденность в том, что строительство германского ВМФ в мирное время “принесет выгоду”, оправдывало расходы на программу Тирпица ⁶⁹. Наряду с увеличением ежегодных расходов на флот с 86 миллионов марок (1891–1895 годы) до 228 миллионов марок (1901–1905 годы), государственный долг Германской империи вырос с 1,1 миллиарда до 2,3 миллиарда марок ⁷⁰. В 1901–1907 годах в среднем около 15% своих ординарных и экстраординарных доходов Германская империя получала от заимствований. В 1905 году более 1/5 доходов пришлось на этот источник ⁷¹. Стоимость обслуживания государственного долга росла пропорционально расходам имперского бюджета, и это порождало протесты против “закабаления масс в пользу кредиторов государства” ⁷². Более того, постоянный дефицит имперского бюджета привел к увеличению (с 4 до 9%) доли краткосрочных обязательств в структуре общей задолженности.

Положение немцев осложняло и то, что заимствования имперского центра сопровождались огромным ростом заимствований союзных государств и муниципалитетов. Фактически на рынке капитала конкурировали заемщики трех уровней. В 1890 году задолженность империи составляла 1,3 миллиарда марок: немногим больше, чем долг муниципалитетов (1 миллиард марок). Совокупная задолженность союзных государств достигала 9,2 миллиарда марок, и около 2/3 ее приходилось на Пруссию. Это могло быть мерой вытеснения частных заемщиков. В 1896–1913 годах объем облигационных займов государственного сектора вырос на 166% (частного сектора – всего на 26%). После 1901 года займы государственного сектора составляли в среднем 45–50% номинальной стоимости всех обращавшихся на бирже ценных бумаг ⁷³. К 1913 году общий долг государственного сектора достиг 32,8 миллиарда марок, причем чуть более его половины составляла задолженность союзных государств (16% приходилось на имперский центр, а остальное на муниципалитеты) ⁷⁴. В отличие от Великобритании и Франции, Германия нуждалась в иностранных деньгах для удовлетворения нужды государственного сектора в кредитах. Почти 20% государственного долга в 1913 году находилось в руках зарубежных инвесторов.

Современников тревожило это положение. И все же важно объективно оценивать внешний долг Германии. Государственный долг накануне войны составлял примерно 60% ВНП. Увеличившееся бремя его обслуживания в 1913 году составляло 11% государственных расходов. Если сопоставить долг центральных органов управления трех стран Антанты с суммарной задолженностью центральных органов управления Германской империи и ее субъектов (табл. 15), то последняя окажется ниже, чем в России и Франции.

В Австро-Венгрии также страшились грядущей налогово-бюджетной катастрофы. В конце восьмидесятых годов XIX века Гольштейн докладывал в Берлин: “Несмотря на то, что все новые налоги, направленные на сбалансирование бюджета, остаются благим пожеланием, они охотно продолжали делать долги” ⁷⁵. Экономист Ойген фон Бем-Баверк настаивал, что двуединая монархия “живет не по средствам”. И, разумеется, австрийцев раздражало, что венгры платят меньше. Ежегодные отчисления Венгрии на обслуживание общего долга составляли фиксированную сумму – 2,9 миллиона, а западной части страны оставалось нести бремя новых долгов. Впрочем, и эти временные трудности были преодолены. На самом деле государственный долг в 1913 году не превышал 40% национального дохода. В сравнении с периодом до 1867 года это невероятная умеренность. Обслуживание государственного долга в 1907 году составляло всего 14% расходов Австрии – по сравнению примерно с 33% в пятидесятых – шестидесятых годах XIX века ⁷⁶.