Текст книги "Мои дневники"

Где-то теперь это платформа?

Я снова заставлял себя проснуться, ходил взад-вперед по тропинке и в какой-то момент, посмотрев в темноту, увидел… глаза. Точней, несколько пар мерцающих роскошно глаз. Я понял, что это волки.

И только тут я в полной мере оценил невероятное раз… байство, которое царило в нашем обществе. Не только в гражданском, но и в военном. Дело в том, что СКС, который выдали мне для охраны экспедиции, выдан был мне с летней смазкой. Именно так! У меня – новенький самозарядный карабин и огромный цинк с патронами. И то и другое совершенно бессмысленно. Стрелять нет возможности, так как СКС – в летней смазке. Единственное применение для карабина находилось, когда мы доставали хлеб во время привалов. Это было самое большое развлечение – ударить прикладом по буханке: она рассыпалась, как хрустальная.

Единственное, что имелось у меня из действующего оружия, это ракетница за поясом (поэтому она всегда была теплая) и несколько ракет в кармане.

И вот я, чтобы напугать волков и вообще осветить окрестное пространство, и понять, сколько же нас окружает зверей и насколько серьезны их намерения, я выстрелил в направлении мерцающих глаз, и ракета, рассыпаясь искрами, запрыгала по насту. Я увидел волков шесть или семь, когда они отскакивали в сторону. Это были полярные волки – неописуемо красивые! В белой шерсти, с очень мощной грудью. Очень собранные – не вытянутые, как европейские волки, а клубок мышц!

От холода у Жени и Володи лопнули стекла очков. Каюры раскопали снег и зарылись в него.

Все проснулись и повскакивали, конечно. Впрочем, каюры очень спокойно отнеслись к событию. Сказав, что волки собак не тронут, а если развести костер, вообще не подойдут, опять ткнулись в снег – досыпать.

Но уже никто из нас уже спать не мог. Каким-то чудом развели костер (уже не припомнить и из чего). И сидели у огня, пили чай, разговаривали и время от времени постреливали в разные стороны из ракетницы, что никак уже не беспокоило наших каюров, которые продолжали во сне мирно трезветь в естественном вытрезвителе паренской тундры.

Через три часа тронулись. Это был самый тяжелый переход. В темноте мы продолжали двигаться по глубокому и сыпучему, как речной песок, снегу. Теперь я знаю, что такое падать от усталости. Я падал от усталости. Во время отдыхов на нарте отключался, и мне тут же начинало что-то видеться…

Жутко хотелось есть. Все чаевки были на таком морозе, что ничего съесть не было возможности. Все замерзло намертво.

Примерно в 2 часа начался встречный ветерок, и от него совершенно отнялось лицо. Я просто перестал его чувствовать. Пришлось отвернуться, сесть спиной к дороге. В это время я ехал последним – собаки тащили потихоньку по уже пробитой колее. Глаза мои сами закрылись…

Мне приснилось песочное пирожное, «корзиночка»… И снова летние горячие доски перрона станции Перхушково, на которой мы всегда сходили, когда добирались на электричке на дачу.

И здесь каким-то уже отдаленным сознанием, словно находящимся уже вне меня, я вспомнил, что именно сладкое видится в снах замерзающим людям. Неимоверным усилием воли я себя заставил проснуться.

Попытался разлепить смерзшиеся ресницы и… не смог. Наконец мне с трудом удалось это сделать.

Была звездная ночь – и собаки лежали. Все!

Рук не чувствую. И никого кругом. Все, думаю, конец! А понять – обморожен или нет, я не могу. Здесь критериев нет.

Помоги, Господи!

Над собой я видел колоссальное, ярчайшее созвездие Большой Медведицы. Опять я представил себе, что эта Медведица сейчас, вот именно сейчас, висит и над теми, кто в Ялте, и над моей Николиной Горой, только там созвездия не видно, потому что сейчас там у нас день.

Я зачем-то представил, как забрасываю домой спиннинг через эту Большую Медведицу, и, словно за рычаг, зацепившись на эти дрожащие звезды и крутя катушку спиннинга, начинаю выматывать, вытягивать себя из полумертвого этого состояния.

Сначала и пошевелиться было невозможно. Засыпая, я был мокрый, и теперь весь застыл. Я словно находился в панцире, в ледяных латах – буквально.

Тогда я попробовал помочь себе просто дыханием, начал им по чуть-чуть подымать и опускать грудную клетку, начал двигать прессом, чтобы хоть как-то отогреть, расшевелить все заскорузлое, примерзшее к телу белье.

Это были полярные волки – неописуемо красивые! В белой шерсти, с очень мощной грудью. Очень собранные – не вытянутые, как европейские волки, а клубок мышц!

Заледеневшая ткань сначала вообще не поддавалась моим микродвижениям, но… вот мало-помалу стала поддаваться, я сумел пошевелить пальцами, а потом и разогнуть руки…

Попробовал подняться – не получается! Но еще, еще попытка… – и вот я уже потихоньку поднимаюсь, поднимаюсь… И тут я вдруг понял, что если сейчас я встану на ноги, то сразу упаду, потому что у меня не гнутся колени!

Начал двигать ногами и так постепенно, наверное, в течение минут сорока или часа, я отогрелся и даже вспотел!

Вторая задача была – поднять собак.

Надо сказать, собаки, оставшись в открытом пространстве зимой, выкручивают под собой лунки хвостами в снегу и укладываются. Вот и мои теперь в этих лунках, мертвые уже совершенно, лежат… Надо поднять вожака. Я поднимаю буквально руками его, он ложится, я поднимаю – он ложится…

Собаки обычно кусаются, если подходит чужой человек. Но эти уже такие промерзшие, уставшие были, что даже не кусались. Я их уговаривал, целовал, дышал на них, объяснял им что-то. Дыханием им веки оттаивал… Они стали просыпаться потихоньку, отряхиваться.

Я поднял нарты, стал войтовать – за время стоянки к полозьям примерз намертво наст. Потом положил, начал подталкивать санки – с тем чтобы собаки приняли. Они приняли. Вот мы и пошли, пошли, пошли… Сначала медленно, потом быстрее, дальше, дальше, дальше…

Голова поначалу работала четко, но потом от монотонности этого бега, хоть и был он тяжелым, все стало опять притупляться. Бегу ведь – а глаза слипаются! «Вот, – думаю, – упаду сейчас, и все. Собаки убегут, и конец. Если усну, уже не встану».

Путешествие на нартах по тундре

Сел на нарту. Собаки – умницы. Тянут. Хотя в дороге они – уже почти сутки. Руки все же отогрелись. Но шарф, которым обвязано лицо, превратился в ледяной панцирь. Усы к нему примерзли, носу больно, а снять этот шарф сил нет. Верней, страшно себе даже представить, как это теперь возможно – снять рукавицы, малахай, отодрать шарф, достать другой и все снова надеть. На этом ветру да при температуре –59 °C. Руки и лицо прихватит моментально.

Сначала и пошевелиться было невозможно. Засыпая, я был мокрый, и теперь весь застыл. Я словно находился в панцире, в ледяных латах – буквально.

Но пришлось все это проделать. Снова руки отнялись – будто картонные. Страшновато стало. Опять побежал… Устал. Но «устал» – это уже не то слово. А просто стал словно пьяный… Опять упал на нарту, и опять – какие-то странные, упоительные видения: Гагра, пляж, закат, Андрон… Теннисный турнир в Москве… Потом мне показалось, что я закрыл лицо от ветра рукой в оленьей рукавице, а на рукавице той, как на экране телевизионном, светится изображение. Передают футбольный матч: СССР – Бразилия…

Я не помню, сколько прошло времени, когда увидел вдалеке перед собой одну из наших нарт. Догнали собачки! Догнали родные!..

Мы шли всю ночь. То есть весь день и всю ночь. И опять рассвет застал нас в тундре. И опять удивительная была красота. И странное дело: с восходом солнца я словно обрел второе дыхание. Но какое!..

А ведь я ни минуты не спал. Все, что называл я сном, – не сон вовсе, а какой-то обморок. Шел, падая с ног, больше суток… Но настал момент, когда я вдруг почувствовал огромный прилив сил. Почувствовал в себе какую-то победу! Может быть, это было осознание того, что, как бы ночью мне ни было трудно, я не терялся, а заставлял себя соскакивать с нарты и бежать, утопая в тяжелом снегу, и, хоть страшно хотелось спать, на привале заставил себя топать по дорожке три часа кряду, чтобы сохранить тепло, не потерять самоконтроль. И если все это происходило жуткой ночью, так уж теперь-то я с восходом солнца!..

Во всяком случае, я чувствовал второе дыхание. Каждый подъем, который и вчера, и ночью был для меня сущей каторгой – теперь я встречал с радостью. Я бежал в горку, высоко поднимая ноги, хоть это самое тяжелое. Я не держался за нарту, я ее толкал, тянул – и собачки бежали веселее, с благодарностью оглядываясь на меня.

Я продолжал внутренне быть несогласным с Зорием, зная, что на любое мое осуждение, при благополучном исходе, он ответит презрением и словами о великой пользе трудностей для творчества (что тоже будет демагогией, ибо любая человеческая ситуация для художника – благо). Но я ничего уже не отвечал ему мысленно, и вслух тоже потом не сказал. Нужно было делать дело, уж коли теперь это необходимо и дано в условии задачи.

Во мне появился покой. Я подумал о том, что в Зории меня раздражает то, что, в сущности, является и чертами моего характера: узурпаторство, самодурство, капризность и «внешность» во многом. Подумал о том, что мне тоже будет приятно бахвалиться этим походом… Но в то же время что-то родилось и новое, и именно мое, как будто глубоко внутри, – то, что должно будет помочь напоминанием об этих минутах в иные минуты, может быть, и более тяжелые.

Меня сняли с нарты, занесли в тепло, раздели и сильно растерли спиртом и медвежьим жиром.

Над горизонтом уже подымался край солнца. А при такой температуре край солнца когда поднимается, явление это рождает не ветер, нет, это такое… Как будто воздух, скованный этим инопланетным морозом (–60 °C), просто чуть качнулся – потому что где-то там согрелось. И вот этой – вроде бы слабой, но страшной – волной так тебя обдает, что начинает тошнить. Вот-вот, кажется, и рвотный рефлекс уже нельзя будет сдержать… Но ты бежишь.

И вот этот длинный подъем. Нескончаемо длинный. Но солнце все выше… И я – счастливый! Я понимаю, что точно уже победил!!!

Вот уже гребень. Из-за него я вижу дымки труб! И такой же длинный и пологий спуск.

И, выйдя на гребень, я, счастливый, плюхаюсь на нарту… И эта нарта мигом разгоняется по склону (она же тяжелая) и начинает давить моих собак! Там только вой: раз – хлестнула кровища! Хлоп – оторвалась одна!.. Собаки даже не успевают отскакивать, за нартами катятся на постромках…

«Вот, – думаю, – упаду сейчас, и все. Собаки убегут, и конец. Если усну, уже не встану».

А я ничего уже не в силах сделать. За то мгновение, что мы летим вниз, я примерз к нарте от ледяного ветра и не могу соскочить! Как я ухватился за что-то, когда на нарты там на гребне сел, таким вот замороженным кулем и ткнулся – полозьями саней – прямо в дом.

Рядом там уже стояли и другие нарты – тех моих ребят, которые пришли раньше. И кто-то, выйдя по малой нужде, нашел меня – валявшимся в ледяном коконе возле этого дома. Сам я встать уже точно не мог, у меня просто не было сил.

Меня сняли с нарты, занесли в тепло, раздели и сильно растерли спиртом и медвежьим жиром. Дали мне выпить, и я тут же уснул – на полу в сельсовете.

Помню, разбудило меня не что иное, как до боли знакомое стрекотание старого кинопроектора. В том доме на белой одеяльной наволочке показывали фильм «Привидение в замке Шпессарт». Я спросил у ребят: «Уже вечер?» «Да, уже вечер, – был ответ. – Только уже второго дня». Оказывается, я проспал почти двое суток.

В одно из ночных видений придумался вдруг старичок для картины, что на вагоне сидит. Он должен быть очень смешной и пьяненький. И еще подумалось о персонаже с длинными-предлинными рукавами. Такими же, как в системе перетянутой кухлянки, в которой оленеводы держат все то, что носят обычно в кармане. А у них карманов нет. Они просто винтообразным движением достают руку из рукава – и она оказывается за пазухой: кладет туда что надо или забирает.

Хорошая краска и костюм для Кадыркула (будущий Каюм в картине «Свой среди чужих, чужой среди своих. – Современный комментарий автора). Этакий странный человек, который держит руки за пазухой, а рукава болтаются, но в любую секунду руки в них могут появиться.

Это уже Чукотка.

4. II.73

В том доме, где мы спали, холод был уникальный. Проснулись. Ждем вертолета. Хоть и солнечно, но задувает сильная поземка. И мороз, как полагается, знатный.

Снабжение в этом районе Магаданской области отличное. Практически есть все. Сидим в сельсовете. Я привел оружие в порядок. Пока все нормально.

* * *

Нобиле пишет об Арктике: «Это чувство абсолютной духовной свободы, это отсутствие заботы о вещах материального свойства, не обязательных для бытия, эта вдруг постигаемая ничтожность тех идей, принципов и чувств, которые кажутся существенными в цивилизованном мире…»

«Человеческие законы уступают здесь место законам природы, а необъятное одиночество дает каждому возможность стать хозяином своего «Я».

Стать хозяином «Я»! Удивительная мысль, хотя и старая. Видимо, для русского человека это утверждение своего «Я» заключается в соотношении себя с Вселенной. Конечности с бесконечностью…

И опять – соединение масштабов.

* * *

5–6.II.73

Пришел вертолет. Полетели в Гижигу. Там встретились с киношниками. (Записываю все коротко, ибо ничего особенного не происходило.) Торжественное возложение венков. Потом вечером – выступление, после – банкет, то бишь пьянка.

С Зорием отношения удивительно холодны. Вызывает он во мне идиосинкразию. Обидчив он, оказывается, удивительно. Но смешно, если вдуматься, – чего ему на меня обижаться? Ведь вроде бы все у него нормально. Своего добился.

Н. В. Гоголь

М. Е. Салтыков-Щедрин

Если считает меня малодушным, то чего же обижаться? – наоборот, есть возможность подчеркнуть моим фоном собственную мужественность! Ан, нет, – надут и молчалив. Удивительно. Этот человек не допускает и возможности, что может быть не прав. То есть это исключено!

И еще – он чувствует, удивительно остро чувствует, что я вижу все движения его души, все его комплексы… А ведь слабые его места должны быть безупречно скрыты.

Полетели в Эвенск. Там встречали пионеры с горнами и барабанами. Господи! Где Гоголь и Салтыков? Ведь стыдно.

Пройденные пункты:

Тигиль

Седанка

Оссоре

Корф

Хаилино

Тиличики

Каменское

Манилы

Парень

Верхний Парень

Гижига

Эвенск

Третья тетрадь

Набросок киноэпизода.

Ночное время. Физкультурный диспансер. Длинные коридоры. Человек в плаще идет, поворачивая выключатели. За ним медленно зажигается по всем коридорам свет. Откинул полы занавески – там кушетка с огромным колпаком, блистающим над ней.

Любовь в физкультурном зале, в физдиспансере.

* * *

– Я ее, Ольку, как родила, так мужа любить перестала. Так ее полюбила.

* * *

Короткометражка: магазин музыкальных инструментов. Как разные люди себе выбирают гармонь.

* * *

Идея фильма такая:

Помпезность и нищета проводов (в армию). Митинги, ложь, фальшь. А потом истинность жизни разрушает все это нагромождение выдуманных символов и ханжеских обрядов, которые никому не нужны.

* * *

Хорошая ситуация:

Старый коряк. Влюблен в свою жену. Она русская, молодая. Он работает проводником с собаками на нартах. Водит геологов, туристов и других. Жену дома боится оставить, ревнует, и поэтому возит ее с собой повсюду. Вот ведет он группу – и жена при нем на нартах.

Хорошая ситуация для драматической любви его жены к русскому парню. Можно привязать к чубаровскому походу.

* * *

Корякский шаман

Коряки подкидывали на каком-то празднике завторга на оленьей шкуре. (Перед этим он не дал им спирта.) Подкидывали его до потери сознания.

* * *

Секретарь райкома в ботинках с развязанными шнурками. Ботинки жмут, и ему неудобно. Весь рабочий день он проводит в носках, под столом их не видно.

* * *

Каянта стихи читал в милиции. Поздняя ночь, милиция полна бичей, пьяной шпаны и тому подобного. А он читает себе стихи, и все слушают.

А в дверь ломятся просители, их не пускают.

* * *

История чубаровцев. Любовь жены коряка к комиссару. Коряк ревнует, мучается. Может быть, он начинает сомневаться в Советах. (Нужно брать историю одного из отрядов.)

Наутро бойцы не обнаружили собак и нарт. Коряк из ревности и в отместку все увез и жену забрал силой. Дошли до поселка – там праздник, шаманство. Комиссар силой хочет остановить все, но командир запрещает. Этого делать нельзя, нельзя силой заставить народ бросить одну веру и принять другую. Кроме того, злить и восстанавливать народ против себя неразумно, нужны собаки.

Коряк, который учит собак, – сын шамана. Народ восстановлен уже против красных, так как старик рассказал, что красные завораживают жен. Издевательства, которые приходится вынести командиру, чтобы доказать, что красные хотят всем добра.

Финал. В миллионах соболиных шкурок и других ценных мехах ободранные красноармейцы фотографируются. С ними – фотограф с большим старым аппаратом и вспышкой. Его все время за эту громоздкую поклажу ругают. (Но у аборигенов его фотохозяйство где-то должно очень пригодиться.)

Горячая лужа должна быть обязательно использована в фильме. Зима, мороз, холодина и… горячая вода в озере.

* * *

6. II.73

Пошли в баню. До этого момента произошла душераздирающая сцена. Ругались Зорий и Гена. Как они орали!.. Зорий под конец сказал: «Ты ноль! А корчишь из себя единицу! Ты бесталанный человек! А корчишь из себя талант!» Гена промолчал. И тогда Зорий повторил это еще раз.

Базарная была сцена. Ужасно глупо.

Потом ходили в баню. Был там и Паша Козлов – главный редактор того желтого листка, в котором я сотрудничаю. Тот самый Паша Козлов, «милый парень, часто болеющий триппером». Хорошо Паша хочет жить. Мягок, глуп, суетлив и безвкусен. Намылился Паша (кстати, он же Пахом Тундрин) и начал мне жаловаться. Мыло в глаза ему лезет. Жопа толстая. А он знай говорит, что сам в душе москвич, что ему уже 36 лет и так далее, что все учат и давят. Вот уж порождение эпохи… Хотя такие люди есть всегда и везде.

Помылись знатно. Дома сел работать. Вечером – выступление в интернате, даже целых три.

Еще раз пожалел, что не Гоголь я, не Салтыков-Щедрин. Это было ужасно. Причем тут невозможно говорить о неискренности. Все, что они делают – и внесение знамени, и крикливые горны, и речи, и песни, – все это от чистого сердца. Хотя вообще у них то ли размыт, то ли утерян сам смысл понятия «чистого сердца». Они просто уже не могут жить по-другому.

Ох, Господи! Опять я был совершенно всем этим подавлен.

Клуб следопытов «Факел». Заседания Совета дружины… Чему этих детей учат? С раннего детства на устах у них слова: «эпоха», «партия», «от всего сердца», «пламенный привет», «заверяем», «пронесем в своих сердцах через всю жизнь». До чего же мертвые слова! Разве может девочка одиннадцати лет произнести их осмысленно?

Потом комсомольцы пели песню, а президиум почему-то встал. Потом пионеры пели «Взвейтесь кострами», и президиум опять, грохоча стульями, грузно поднялся. Идиотизм какой-то. Каждый раз гимн, что ли, поют?

Чубаров несколько обалдел от всей этой пионерии. Он вообще не ждал, видно, такого приема. И каждый вечер на банкетах хлещет водку. Даже кто его отец, настоящий Чубаров, тут знают далеко не все, но почему-то нашему походу придается такое огромное значение, что, право, неудобно.

Сидим в президиуме, пионеры отдают нам рапорты, в чем-то клянутся, потом хором что-то скандируют. До чего же мне жаль этих ребят! Как их калечат! Им бегать нужно, мяч гонять, играть, носиться, а они заседают. Первоклашкам говорят: «Вы, ребята, – будущие строители коммунистического будущего».

Одна девочка начала свое выступление словами: «Как сказал Леонид Ильич Брежнев в своем незабываемом выступлении на торжестве в честь…» – и так далее – девочке этой лет 12. Ну куда это годится?!

Потом было чаепитие в интернате. Самое страшное, что и взрослые, эти напыщенные индюки, насквозь уже картонны – так, что страшно смотреть. Но лицемерие их – уже не лицемерие, поскольку является нормой, естественным состоянием советского служащего.

Да! Забыл сказать. Это совсем удивительно: у Чубарова партбилет вшит в тельняшку. И это на пятьдесят шестой годовщине советской власти!

Вообще все, что я увидел, настолько лишено гармонии, настолько уродливо и странно, что просто диво. Развал в хозяйстве пытаются восполнить фразами, воровство – митингами, бескультурье, темноту, нравственное уродство и пьянство – пустомельным самовосхвалением и ложью. Да неужели же нет трезвых людей?

Да, была еще там «первая пионерка». Молодящаяся бабушка лет шестидесяти, с буклями, ярко-красными губами и в пионерском галстуке. Отлично!

7. II.73

Вот уже третья тетрадка начата, а поход все не кончается. Устали все друг от друга! Я уже начинаю трястись от желания скорей попасть домой. Неужели не получится? Это было бы ужасно.

Думая о своем характере, иногда с ума схожу от раздражения на себя самого. Ничего не могу скрыть! Дело в том, что для меня радость не в радость, если она не разделена с кем-то. Да и если не разделено все вообще.

Однажды был случай, когда я не мог поделиться ни с кем одной большой печалью. До чего же было тяжело! Лежал целыми днями головой в подушку… Вообще-то это идиотская привычка – тащить все наружу. Гнев и раздражение, радость и восторг.

Если Бог даст вернуться в Москву, надо бы «на цыпочках» приехать. Не растерять бы все. Не засуетиться. А вот приехать и тихо-тихо, собранно и осторожно начать работать, думать.

Видимо, лишь гений может наполниться идеей настолько, чтобы совершенно пожертвовать своим внешним «Я», уединиться и закупориться наглухо от внешнего мира для достижения этой идеи. Гений либо плохой человек.

Опять говорю себе: «Нужно молчать!»

Поехали возлагать венки на могилу чубаровцев…

После райкомовцы устроили пьянку. «Под нас» они напиваются сами за казенный счет со страшной силой.

Солдаты, которые давали салют у могилы, были пьяны так же, как их командир. С оружием обращаться не умеют. Чуть было все это не кончилось трагедией. Один из этих м…ков стал ковыряться в затворе и дал очередь прямо над головами…

После райкомовцы устроили пьянку. Вообще, наш приезд для них – огромная радость. «Под нас» они напиваются сами за казенный счет со страшной силой.

Ко мне был приставлен кто-то из них, все пытался меня напоить. Я не пил, он же нарезался в куски. А солдаты потом своего майора в вертолет просто забросили (в буквальном смысле слова).

Вернувшись, поработал и пошел в спортзал. Позанимался.

Уже ночью пришел совершенно пьяный Чубаров, павший с секретарем райкома по пропаганде. Потный, с круглыми глазами. Разделся и чуть не упал от ужаса. Партбилета под тельняшкой не было! Оставил в постели у секретаря райкома. Конец света!

Хороша у него командировочка по местам отцовских боев.

8. II.73

С утра ветер страшный. Меняется погода. Пока не утихает сильнейшая поземка.

Как ватный весь, пошел в спортзал. Три часа провел там. Вообще весь день прошел как-то довольно спокойно. Написал письмо Андрону. Готовлюсь к выступлению.

Вообще, поход наш совершенно извратился. Чубарова поят до изумления. Ходит с безумными глазами. Прямо с утра, часов в 9, тихонько вошел к нам инструктор райкома и поставил на стол бутылку водки. И также тихо вышел. Это-о-о Гоголь.

Вечером выступали. Все нормально. Потом райком устроил нам еще один банкет. Володя нарезался, и с ним произошла трогательная история. Он уронил в унитаз очки и, решив, что достать все равно не удастся, на них насрал и спустил воду.

На банкете я снова почти не сидел. Ушел, лег спать.

9. II.73

Утром узнал о дальнейших проказах Володи – о том, как он ночью хотел помочиться и по привычке вместо теплого туалета ломился на улицу, в запертую дверь.

Пришел председатель исполкома, рассказывал о районе, о себе. Этому человеку мне хотелось дать по рогам со страшной силой. Хотя ничего плохого он мне не сделал, но отвратителен патологически. Все, что ни говорил, от начала и до конца было фальшью. Не ложью, а фальшью. Все должно было подчеркнуть, что он – скромный труженик, слуга партии и так далее. Передать это невозможно, да и не нужно.

Метет на улице по-страшному. Никуда мы, конечно, сегодня не улетели. «Погоды нет». Вечером ходили в кино. Смотрели фильм Эмиля Лотяну «Это мгновение». Молдавские страдания по поводу Испании. Но Чуря – оператор хороший. Очень хороший, грамотный.

Режиссер Эмиль Лотяну

Вообще начинается какое-то смурное состояние. Тоска зеленая. Что будет дальше?

10. II.73

Метель не утихает. Дует и дует вовсю… Думал о фильме. Очень волнует меня глубина взаимоотношений. Боюсь нетерпения своего и подсознательного этого проклятого «не хуже других». Как заставить себя все время думать лишь о том, чтобы выразить только то, что тебе хочется, и только так, как тебе хочется?! Как научиться уважать свою позицию и свои ощущения? Имею в виду не гонор и не самолюбие, а уважение к собственной творческой индивидуальности.

* * *

Общий план – удивительно опасная вещь. Он может по-настоящему сыграть только тогда, когда создан правдивый мир в кадре. Когда в нем есть жизнь и характеры.

Вспомнил «If» Линдсея Андерсона, сцену порки. Насколько интересно смотреть эту сцену! Статика, общий план, ходят какие-то люди, общаются… Но ситуация, мир, характеры! – все это увлекает поразительно. Никакое укрупнение не может быть сильнее этого общего плана.

* * *

Дальше все пошло довольно интересно. Хотя в этом и явное подтверждение, что поход разваливается и разлагается. Дело в том, что Зорий и Гена страшно, смертельно поссорились. И Гена тихо, но упорно настраивает всех против Зория. И это определенно имеет успех, так как Зорий – человек, действующий на многих раздражающе. Таким манером и Чубаров, и Козлов помалу охладели к Зорию.

Вообще, Чубаров – этакий одесский бич, не более того. Добряк, туповатый шутник, любит анекдоты, выпивоха – словом, ничего уникального.

У Зория сегодня день рождения. Я об этом помнил, но сделал вид, что забыл. Мне просто не хотелось лицемерить. Я его просек – и он мне ясен, как, впрочем, и Гена Лысяков, да и все они вообще. При этом у меня со всеми отношения хорошие (в моем положении совершенно ни к чему их обострять). Но проникновения уже никакого быть не может. Я «закупорен» для них всех. И напряжение в отношениях Зория и Гены, да и вообще весь этот расклад меня устраивают. Верней, ласкают самолюбие, и я злорадствую. Живу по принципу: «Умное теля двух маток сосет». Может быть, это и плохо, но отстаивать свои принципы перед беспринципными людьми считаю идиотизмом.

Так вот, вечером перед ужином я вдруг «вспомнил», что у Зория день рождения. Поздравил его. Собрались мы на ужин. Зорий пригласил Козлова и Чубарова. Но те отказались, мотивировав это тем, что раньше он не приглашал, а теперь вот другие дела… – словом, чушь какая-то.

В ресторане шла чья-то свадьба. Ну, посидели мы, выпили. Словом, все это было мало интересно. Но Зорий напился. Напился сильно. Это с ним бывает редко.

Пришли мы домой. Зорий принес с собой две бутылки коньяку, шампанское, разбудил Козлова и Чубарова и дал им выпить. Точнее, влил в них. Выпил сам… Потом все было так, как разве что у Кафки может быть.

Зорий облил спину Козлова спиртом и поджег. «Козел» загорелся, как стог сухого сена. Кошмар! Все тушили Козлова… После этого Зорий, уже никакой, заспорил с Чубаровым о Сталине и в пылу этого спора назвал «сына героя» ублюдком. Ну, тут такое пошло – сил рассказывать нет!

Утром Чубаров всем сообщил, что он улетает, потому что он никогда не был ублюдком и что он всю ночь не спал (хотя его мощный храп трижды будил меня под утро). Потом Чубаров долго плакал – до тех пор, пока я не сбегал за бутылкой. После этого сын легендарного командира «врезал» и немного успокоился. Впрочем, ненадолго, вскоре открылись новые обиды.

«Молчать всегда красивее, чем говорить». Ф. М. Достоевский.

Я убежден, что вообще это у него психологический шок. Электрик из Одессы вдруг начинает ежедневно слышать, что он не только «сын героя», но и сам чуть ли не легенда. Пионеры, горны, барабаны, салюты из автоматов Калашникова – словом, черт знает что. Ему дарят подарки, водят в гости, поднимают тосты за него, поят. Раскрыв рот, слушают все, что бы он ни ляпнул. Ну да – еще, конечно же, двадцатидневное пьянство. И даже широкая душа одессита не вынесла такого восторга. Валентин «сломался».

Зорий облил спину Козлова спиртом и поджег. «Козел» загорелся, как стог сухого сена. Кошмар!

Смотрю я на это все, уже никак не реагируя. Все! Идея себя изжила. С меня лично хватит! Теперь бы все это свернуть спокойно.

Я знаю, почему три месяца шли мы относительно спокойно. Разгадка в том, что ко всему этому делу отношение было у нас одинаковым – ироничным. Как только один из нескольких начинает относиться к делу более серьезно, чем оно заслуживает, – отношения кончаются.

* * *

Я подумал о необходимости расчета в работе. Именно профессионального расчета. О том, что необходимо изначально представлять себе всю сцену в целом. И просчитывать ее воздействие на зрителя. Зрителя нужно «дожимать». Рассчитывать соотношения крупностей и длины кадров – именно это заставляет человека волноваться. Разумеется, необходимо, чтобы и весь мир фильма, и характер взаимоотношений были для зрителя волнующими.

* * *

Смотрели польскую ленту «Кудесник за рулем». Красивая, даже изящная, жизнь. Я почему-то заволновался. На экране была та, другая, жизнь, от которой я теперь далек, но к которой ревнив. Прелестные женщины, комфортные ландшафты…

Мне кажется, что все это идет мимо меня, что я никому не нужен. От этого хочется лезть из кожи вон, чтобы тебя заметили, хочется суетливо выговорить все, что кажется тебе талантливым и интересным и именно тобой рождено…

А потом я удивительно успокоился. Нужно делать свое дело. Делать дело! А уж там посмотрим. Если это волнует других, заставляет их плакать и смеяться вместе с тобой – все будет. Все будет в порядке.

«Молчать всегда красивее, чем говорить». Ф. М. Достоевский.

Никита Михалков в роли есаула Брылова в фильме «Свой среди чужих» (1974)

Человек, говорящий, только когда в этом есть необходимость. Может быть, в этом образ Брылова?

13. II.73

Прошло три дня. Просто не было времени писать. Прилетели в Магадан, он же – «Сталинград». Ужасающий город, на костях построенный. Встретили нас отвратительно. Никто и ничего ни про кого не знает. Разместили в общежитии… Но все это ерунда! Главное, теплый сортир! Машины бегают. А власть как и везде. Даже поражает эта однородность стиля, и внешнего и внутреннего.

У меня же удивительно спокойное состояние. Это, видимо, идет от осознания того, что ты – хозяин положения. Может, это и нескромно, но ведь так и есть на самом деле, поэтому скажу: пока я для них просто какой-то матрос, но я-то знаю, как они начинают вертеться после выступления моего, после показа отрывков из фильмов. Оттого и не тороплю никого. Это даже приятно. Сидишь скромненько. Ощущение, видимо, такое, как у человека, которого считают нищим, а он наследство получил и помалкивает.