Текст книги "Меня охраняют призраки. Часть 2"

Меня охраняют призраки
Часть 2
Николь Галанина

© Николь Галанина, 2017

ISBN 978-5-4485-9713-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Возврат назад

Габриэль устало вздохнула и распрямилась над столом, с ожесточением втирая кулаки в сонные глаза. Ей хотелось зевнуть, пошевельнуться, чтобы скинуть усталое оцепенение, а потом, не выбирая места, провалиться в сон и спать, пока не наступит конец света либо другое столь же значимое событие, способное её разбудить. А это событие неуклонно приближалось – на следующей неделе им предстояло сдавать экзамены. Для кого-то эти экзамены были последними в их школьной жизни. В числе выпускников были Джордан Мэллой, Питер и Пайпер; все они в недавнее время стали серьёзными и даже мрачными, по коридорам Джордан ходил с учебником в руках, а Пайпер испуганно закатывала глаза, как только при ней кто-то произносил заветные слова: «A2-Levels». Питер ни о чём не беспокоился, хотя и он, как выяснилось, с некоторых пор всё же начал готовиться к экзаменам, чем обрадовал Мелиссу и Люсинду (Люсинда становилась чрезмерно нервной и вспыльчивой, когда узнавала, что кто-то отлынивает от учёбы). Даже Габриэль пришлось принудить себя закопаться в лавину книг, поскольку она не была уверена, что сдаст все экзамены без подготовки. Но мысли её бродили далеко-далеко от повседневности, периодически застревая в труднопроходимых болотах и теряясь в дремучих лесах. Габриэль вспыхивала, когда обнаруживала, что снова пропустила вопрос учителя на уроке, или ответила друзьям совсем не то, что те хотели от неё услышать, и сжималась в комок, и закрывала голову руками, уверенная, что теперь её ложь точно откроется.

«Сколь долго я смогу скрывать от Мелиссы, что я влюблена в её опекуна? – с тревогой поинтересовалась у себя Габриэль, и на предательском, но таком нежном и желанном для неё слове „влюблена“ у неё сладко вздрогнуло сердце. – Или от собственной сестры? Мы с Ооной живём в одном доме, мы – однояйцевые близнецы, она знает меня так же хорошо, как и я знаю её. Она скоро поймёт, что я от неё что-то скрываю… и наверняка догадается, что именно. И… как мне быть тогда? Ведь они все подумают, что я извращенка… что я ненормальная, – Габриэль вцепилась себе в волосы и пару раз скорбно качнулась вперёд, падая локтями на столешницу и причиняя им глухую, расходящуюся кругами по коже боль, – даже более ненормальная, чем они. Это же действительно странно… что там странно, это безумно! С точки зрения всего нормального общества мои чувства смотрятся как слабость сумасшедшей. Но я не могу с ними ничего поделать! Я уже пыталась, так долго и так решительно пыталась от них избавиться, но у меня не вышло…» – Габриэль отпихнула в сторону учебник: заниматься у неё не было никакого желания. Она могла бы попробовать пересилить себя, но она хорошо понимала, что её разум всё равно будет виться вокруг Эстелла, воскрешать все те недолгие моменты, когда она могла видеть его и слышать его голос, пропускать у неё перед глазами старые фотографии с ним, которые уцелели в семейном альбоме благодаря тому, что на этих же фотографиях была тётя Джинни. Те снимки, на которых тёти Джинни не было, но на которых она запечатлевала Бертрама – для своего личного альбома, найденного после её смерти в её комнате под подушкой, – бабушка собственноручно порвала в клочки и сожгла в камине. Габриэль, узнав об этой истории, стала часто останавливаться возле камина, в котором погибли фотографии Эстелла, и тихонько вздыхать с глубокой и неизбывной печалью.

За стеной раздавались громкие звуки высокого детского голоса – это Оона повторяла какие-то математические алгоритмы. Габриэль легко могла представить себе, как Оона шагает медленно и важно вдоль своей комнаты, похлопывая себя по лбу закрытым учебником, часто останавливается, снимает с одной из страниц учебника большой палец, который держала там в качестве закладки, проверяет себя и вновь продолжает своё размеренное и до зубовного скрежета скучное движение взад и вперёд, от двери и до книжных шкафов, а затем – в обратном направлении. Габриэль тоже хотелось бы стать такой холодной и прилежной, как Оона, чтобы не обращать внимания на громкий голос собственных лени и отчаяния, и заниматься дальше, будто бы машина, не ведающая усталости и не подвластная ни одной изо всех многочисленных страстей человеческих. Ей хотелось бы стать такой же рассудительной, как и Люсинда, чтобы убедить не свой разум, а своё непокорное сердце в том, что её ненормальное отношение к Эстеллу не имеет никаких шансов на счастливое продолжение, и что, следовательно, ей пора перестать терзаться и бездумно надеяться. Только она не была Люсиндой, она не была Ооной. Она была Габриэль Хаэн и презирала себя за то, что она оказалась такой мягкотелой, такой непозволительно глупой.

Габриэль подняла расплывающийся от усталости и многодневного недосыпа глаза на плакаты, украшавшие её комнату. Плакатов у неё было много, и почти каждый из них – с её обожаемой рок-группой, которую она слушала, наверное, с тех самых пор, как начала готовиться к поступлению в школу. Плакаты эти были разными – маленькими и высокими, занимавшими почти всю стену, с подписями либо без них. Между них затесался один плакат, который принесла с собой Оона, да и так и оставила в комнате у Габриэль. Плакат назывался: «Звёзды Голливуда ниже тебя». Габриэль как-то повесила его к себе на стену, но потом горько об этом пожалела, так у неё не осталось места для другого, более полезного, плаката: «Звёзды Голливуда выше тебя». Габриэль была самой высокой девочкой в классе и одной из самых высоких в школе, и ей было стыдно за свой рост, словно в её силах было укоротить себя хотя бы на дюйм. Её и Оону можно было различить именно по росту: Оона, миниатюрная и хрупкая, как мама и тётя Джинни, едва ли доставала Габриэль до уровня груди, которой у Габриэль, к слову, несмотря на её пятнадцать лет, так и не было.

– Да, – мрачно сказала Габриэль и пару раз прокрутилась на своём стуле, озирая захламлённую комнату, – именно такова я, Габриэль Хаэн. Мне уже пятнадцать, но никаких признаков взросления я в себе так и не заметила. – Сердито вздохнув, она снова крутнулась на стуле, попытавшись вернуть себя к прилежному корпению над кипой дополнительных заданий, которыми её нагрузила Люсинда. Но никакие полезные мысли так и не пришли к ней в голову. Габриэль отодвинула гору бумажных листков, исписанных мелкими ровными буковками Люсинды, в сторону и фыркнула про себя: «Это невозможно… Говорят, что свежий воздух приносит новые мысли. Мне кажется, что куда лучше было бы прогуляться, чем и дальше торчать здесь и чувствовать, как стены сдавливают меня. В своей комнате я чувствую себя как в коробке. А когда предки и бабушка снова ссорятся, то и вовсе – как в гробу».

Но сейчас никто в её обширном семействе не думал ругаться. К мистеру Хаэну прибыли в гости его родители, с которыми у мистера Хаэна после четырёх последовательных неудач по открытию собственного бизнеса сложились довольно напряжённые отношения. Миссис Дэвис никогда не любила ни мистера, ни миссис Хаэн-старших, во время их редких визитов она старалась спрятаться в дальних комнатах и скинуть все обязанности по приёму гостей на свою дочь. Габриэль тоже не испытывала к мистеру и миссис Хаэн-старшим особенно тёплых чувств: они любили разговаривать о деньгах настолько, что порой даже забывали осведомиться об успехах внучек, и, если внучки всё же попадались им на глаза, то начинали забрасывать тех вопросами: «Когда ты устроишься на подработку? А когда окончишь школу, то, конечно же, будешь помогать папе в его делах? Или заменишь дедушку?» Габриэль брезгливо поморщилась и закатила глаза, радуясь, что коридор пуст и её никто не видит. Мать часто ругала Габриэль за её постоянное «обезьянничанье», но отучить строить гримасы никак не могла. Судя по оживлённым звукам светского разговора, доносившегося из-за полуприкрытой двери, за которой располагалась гостиная, бабушка и дедушка Хаэны уже были там.

– Вот и славно, – пробурчала Габриэль, крадучись продвигаясь к дверям, – никто не будет поедать мой мозг и допытываться от меня, как средневековый инквизитор, почему я до сих пор не подрабатываю. Экзамены, эта Барбара, ребята, ещё вот и… – боязливо оглядевшись, Габриэль невнятной скороговоркой пробормотала себе под нос: – и Эстелл… Можно подумать, что у меня остаётся время на подработку!

Из гостиной послышался густой смех отца. Вслед за этим миссис Хаэн-старшая что-то сказала своим хорошо поставленным контральто, и в коридор выплеснулся общий хохот. Стоя на цыпочках и по-собачьи прислушиваясь, Габриэль отметила, что голоса бабушки Дэвис оттуда не слышно. На неё снова накатил приступ тоски, и ей показалось, что она совсем одинока в этом мире и не нужна никому – даже собственной семье, которая, как выяснилось, и без неё неплохо проводила время.

Габриэль беззвучно выскользнула на улицу и ускорила шаг, чтобы оторваться от дома, отлепить от него свои мысли и подумать о чём-нибудь другом. Но в последнее время ей удавалось размышлять только о Бертраме Эстелле и о своей семье.

«Можно зайти к братьям Виллям, – предложила себе она, – по крайней мере, там мне удастся скрыться от всего этого».

Братья Вилли держали лавочку, в которой они занимались продажей и перепродажей дисков, музыкальных шкатулок, постеров и прочих вещей, которые могли иметь к музыке хоть какое-то отношение. Габриэль привыкла, что заходить к ним стоит, лишь подготовившись быть оглушённой потоком грохочущих звуков, складывающихся в какую-нибудь мелодию. Каждый день Билл и Фред ставили новую пластинку, которая таинственным образом сразу входила в моду у местной молодёжи. На ступеньках их лавочки сидели юные меломаны и, прикрыв глаза, покачивались в такт музыке, вокруг толклись несколько компаний, сплошь состоящие из молодых людей, и пытались танцевать. Всех здесь Габриэль знала и считала своими приятелями. Спускаясь на улочку, где располагалась лавка, она издали махнула рукой толпящимся у дверей ребятам:

– Салют единомышленникам!

– О, Габриэль нагрянула, – весело ответила сильно загорелая девочка с тёмными косичками, обернувшись, – тебя тут не было уже пару недель. Ты где пропадала? Неужели решилась взяться за ум и начать учиться?

– Я – да, а ты, Бинди? – провокационно улыбнувшись, спросила Габри.

Бинди пожала плечами с задумчивым видом, словно подобный вопрос был слишком труден для того, чтобы на него можно было ответить сразу.

– Я положусь на случай, – ответила она решительно, – это мне всегда помогало.

Габриэль ограничилась мимолётной улыбкой и прошагала мимо Бинди, крепко прижимая к себе сумку. Сумка её была расстёгнута, из неё торчал оцеплённый пружинками край блокнота. Остроглазая Бинди сразу углядела блокнот и воскликнула, хватая Габри за плечо:

– Стоп-стоп! Что это у тебя тут такое? – и она бесцеремонно ткнула пальцем в блокнот.

– Габриэль подалась в писатели, – тонко улыбаясь, предположил Джастин Харлей, тоже нависая над сумкой Габриэль.

– Ничего подобного, – оскорблённо отозвалась Габриэль и рванула ремень сумки на себя. Её щёки начали предательски краснеть. – Это… просто так… я там… уравнения решаю.

– Ну да, конечно, – рассмеялась Бинди, – знаем мы эти уравнения… Показывай, Габриэль, что ты стесняешься?

– Покажи! – потребовал Джастин. Его руки уже нахально тянулись к сумке и пытались подцепить закрытый блокнот.

– Да отстаньте вы все от меня!

Вырвавшись с силой, которой она от себя не ожидала, Габриэль проломила замок из рук Бинди и Джастина, пытавшихся её удержать, и кинулась бежать так, словно в спину ей летели стрелы, смазанные ядом. Она бежала, длинными прыжками перелетая по тротуару, расталкивала мешающих прохожих локтями и отвешивала им пинки – если они не желали сами посторониться перед нею, – и совсем не слушала, что за крики несутся ей вдогонку. Её подстёгивал острый и холодный страх, которого она раньше не знала. Она вообще не думала, что умеет так бояться. В этом её страхе присутствовало что-то глубоко унизительное для неё, и она поняла, что это было, лишь тогда, когда, совершенно измотанная, остановилась напротив корпорации «Эстелл Эстейшен» – ноги сами принесли её туда. Она с тоской всмотрелась в возносившиеся к небу многочисленные этажи с большими застеклёнными окнами, и на душе у неё сделалось совсем гадко. Она казалась себе недостойной себя самой – такой, какой она была до своего странного помешательства на Эстелле.

«Но что такого плохого в том, что я его люблю?! – гневно подумала она и вскинула руки вверх, словно пытаясь найти ответ у безмятежного неба, которое совсем не трогали пламенные чувства, пытавшиеся разорвать на части её мятущуюся душу. – Почему я должна скрывать это, прятаться, таиться?.. Я не такая, я не умею врать и учиться не хочу… не хотела… а вот научилась…

Ведь мои друзья спрашивали меня, что я рисую в этом блокноте, Бинди и Джастин хотели взглянуть, но я не сказала одним правды и не позволила взглянуть другим. Потому что я знаю, что последует за моим признанием».

Габриэль вынула из сумки злополучный блокнот и отвернула несколько плотных страниц его назад. Из середины блокнота на неё глядели тёмные глаза Бертрама Эстелла, такого, каким он был сейчас. Габриэль брала уроки рисования у матери, неплохой художницы, но никогда не пыталась делать никаких набросков, считая их все уродливыми и бездарными. По её мнению, Оона рисовала намного лучше неё.

Но она услышала как-то, что Эстелл был прекрасным художником в молодости, и её потянуло возобновить свои прерванные занятия, чтобы сделаться хоть немного ближе к нему, пусть даже и в своём воображении, возгордиться своей общностью с ним и подумать, будто это предоставляет им какие-то темы для разговора, хотя, конечно, Эстеллу никогда не пришло бы в голову разговаривать с нею более серьёзно, чем может взрослый человек разговаривать с девочкой-подростком, годящейся ему в дочери. Габриэль устало вздохнула и осторожно провела кончиком пальца по усталой тёмной тени, наложенной ею под глаза Эстелла. Ей удалось незаметно сфотографировать его, когда он медленно (что её немало удивило и обрадовало) проезжал мимо неё с опущенными стёклами. С этого нечёткого снимка она и начала свою работу. Чтобы ни друзья, ни Оона ничего не узнали, она защитила паролем все личные данные в своём телефоне, не сообщая пароля никому, даже если её пытались улестить весьма обаятельными просьбами. Тому, чего она не могла разглядеть в размытых пикселях, она пририсовывала воображаемые черты, пользуясь старыми семейными альбомами. Родители и бабушка думали, что она интересуется недавним прошлым, но на самом деле Габриэль даже не поглядывала на те страницы, на которых не было Эстелла. Временами она упрекала себя, что поступает эгоистично, но затем брала в руки карандаш, пожимала плечами и возвращалась к своей работе. Это успокаивало её нервы и уносило в далёкие мечтательные края, где всё было возможно, и где между нею и Эстеллом никто не мог поставить преград, даже он сам.

Габриэль нежно обводила пальцем созданный ею самой рисунок и тихо вздыхала. По щекам у неё катились слёзы, когда она поднимала ищущий, надеющийся и зовущий взгляд к окну седьмого этажа корпорации и призывала чудо… но чудо не приходило. Оно словно забыло, что его могут где-то ждать и с таким нетерпением просить, чтобы оно произошло, чтобы оно подтвердило: не только в сказках исполняются желания.

Взгляд у Эстелла был гордый и недоступный – как и у его прототипа, который, наверняка всем довольный и ничего не подозревающий – сидел сейчас за окном своего кабинета на седьмом этаже, просматривал необходимые документы, совершал важные звонки и даже отдалённо не чувствовал, как мягкими волнами доносится к нему чья-то первая и беззаветная любовь. Габриэль усмехнулась: она никогда не думала, что станет мыслить так сентиментально, и, конечно же, представить не могла, что влюбится в человека на двадцать лет старше себя. Она позволила себе ещё один слабый вздох, ещё одно непростительно жалкое ласкающее движение вдоль нарисованного карандашом твёрдого, волевого и отчуждённого лица, казавшегося ей сейчас живым. Но затем она захлопнула блокнот, бросила его в сумку и, переваливаясь с ноги на ногу, сердито засунув руки в карманы, зашагала назад – домой.

* * *

– Ты всё рисуешь, – с явным неодобрением сказала Люсинда, нависая над плечом Габриэль и принимая такой оскорблённый и возмущённый вид, как будто занятия Габриэль можно было смело поставить на первое по значимости место в списке смертных грехов.

– Рисую, – грубо отозвалась она и неприязненно дёрнулась, отправляя захлопнутый блокнот в свою сумку. – Знаешь, Люсинда, не очень-то это вежливо – подсматривать за другими без их согласия.

Люсинда проигнорировала её упрёк и внушительным жестом перекрестила руки на груди.

– Нам надо готовиться к экзаменам, – с особенно важной интонацией сказала она и метнула на Габри очередной осуждающий свысока взгляд, – всего неделя осталась, Габриэль, а ты до сих пор не решила все задачи из списка, который я для тебя составила! Разве так можно? Ты вообще думаешь над тем, что тебе совсем скоро придётся демонстрировать свои знания без права ошибиться? Почему?! – Люсинда устало вздохнула и отвернулась, картинно поднимая голову к потолку и закатывая глаза. – Почему все вокруг такие беспечные и ленивые?

– Люсинда, хватит уже её терзать, – предложил Патрик расслабленным тоном и дерзко улёгся на парту (брови Люсинды сдвинулись к переносице, и Патрик, утеряв значительную часть своей напускной храбрости, поспешно выпрямился и даже сместил пятую точку со столешницы). – Я, например, вообще ничего не делаю, а Габриэль хотя бы рисует. Вот – уже налицо прогресс.

– Именно, – желчно процедила Люсинда, – ты НИЧЕГО не делаешь, ровным счётом, как и Габриэль. А между тем, Патрик, позволь тебе напомнить, что прошлый тест, который я вам всем дала два дня назад, ты непростительным образом завалил. Ты набрал всего пятнадцать баллов! Для того чтобы получить хотя бы D, тебе надо заниматься, заниматься и ещё раз заниматься! Но ты скорее предпочтёшь провести всю ночь за компьютером, чем хоть единожды открыть учебник по родному языку.

– Мисс Гибсон и так вьёт из нас верёвки, – пожаловался Патрик, – что же теперь, мне ещё и в законом отведённое свободное время…

– В это самое законом отведённое время, – процедила Люсинда, – ты должен готовиться к экзаменам! Если ты их не сдашь, тебя исключат из школы, тебя исключат из школы – твои родители будут опозорены, твои родители будут опозорены – опозорен будешь ты, вдобавок ты не получишь аттестата об образовании, следовательно, ты не сможешь получить никакой должности, не получишь должности – будешь всю жизнь сидеть на шее у своей семьи или, что того хуже, опустишься и станешь лицом без определённого места жительства.

Стивен чуть приоткрыл рот и присвистнул:

– Люсинда, сдаётся мне, что иногда ты перегибаешь палку. Мистер Мэнокс ещё не выгнал из школы ни одного ученика: он же добрый и понимающий человек, в отличие от некоторых.

– Молчи! – свирепо зыркнула на него Люсинда. – Когда ты окончишь школу и поступишь в университет или в колледж, доброго мистера Мэнокса рядом не будет. И что тогда ты станешь делать?

Мелисса издала утомлённый вздох и рухнула лицом на парту. Они сидели в кабинете химии, расположенном дальше всех остальных кабинетов от шумных центральных коридоров. В высокие светлые окна неторопливо вливались солнечные лучи, на подоконниках бодро распускали мягкие листья комнатные растения, чьих названий Габриэль не знала, висевшая напротив них доска, над которой располагался пожелтевший от времени стенд с Периодической системой химических элементов, был облит ярко-жёлтым светом, к которому изредка примешивались светло-бежевые или вовсе белые крапинки звездчатой формы. Линда и Блез, отделившиеся от компании, сидели в центральном ряду за первыми партами и, кажется, спали. А, может быть, они старательно зубрили основные положения теории эволюции, которые были заданы им на сегодняшний день. Джоанна увлечённо переписывалась с кем-то в социальных сетях, Мелисса дремала с полуприкрытыми глазами и лишь изредка приподнималась, чуть разлепляя веки – это случалось в такие минуты, когда охваченная порывом красноречия Люсинда повышала голос до максимально высоких октав из тех, что были ей доступны, либо брала настолько низкие ноты, что слова её начинали звучать зловеще, будто погромыхивающая за облаками гроза. Стивен, уже совсем не слушая Люсинду, тоже повторял положения теории эволюции, Патрик закатывал глаза и принимал умоляющее выражение лица, но Люсинда не останавливалась. Не смогла остановить её и Оона, несколько раз мягко, но с очевидным намёком коснувшаяся её руки. Им приходилось слушать и впадать постепенно в заторможенное состояние на границе между сном и явью, как на бесконечных зубодробительных лекциях мистера Джефферсона.

Габриэль равнодушно вздохнула и осторожно нырнула ладонью в свою сумку. Было рискованно вынимать блокнот на глазах у друзей, однако она чувствовала, что уже не может сдерживаться. Ей вдруг показалось, будто она неверными штрихами прочертила длинные ресницы Эстелла, и эта крошечная ошибка, которой могло и вовсе не быть, показалась ей серьёзнейшим грехом, издевательством над светлым образом любимого. Габриэль не представляла, каков настоящий Эстелл внутренне. Она слышала рассказы матери и бабушки, но ни слову из них никогда не верила, поскольку они входили в слишком явное противоречие друг с другом, и слышала городские сплетни, но им не верила и подавно. Эстелл оставался для неё туманной и далёкой загадкой, которую она не могла разгадать, потому она наделяла своего любимого самыми лучшими человеческими качествами, приписывала ему те черты характера, которыми он в жизни не обладал, и с радостью закрывала глаза на все несостыковки между созданным ею героическим образом и поступками, что совершал реальный Эстелл. Габриэль осторожно повернулась спиной к девочкам и к Стивену и быстрым вороватым движением раскрыла блокнот. На неё снова взглянуло бесконечно любимое и дорогое лицо, и ей показалось, будто нарисованные блики в его тёмных глазах сделались больше, словно он тоже обрадовался встрече с нею. Габриэль с затаённым дыханием осматривала длинные, упругие, непрерывные линии, превращающиеся в ресницы, и находила их идеальными – равно как и всё остальное в этом человеке.

– Так что же ты рисуешь? – снова спросила Люсинда и проворно наклонилась вперёд.

Габриэль снова опередила её, захлопнув блокнот и прижав его к своей груди. Её взгляд сделался озлобленным, словно у загнанного в угол зверя.

– Ничего, – сказала она агрессивно. – Люсинда, я же уже говорила, что подсматривать невежливо.

– Просто покажи нам, – с наивной наглостью предложила Люсинда и невинно развела руками, – понимаешь ли, Габриэль, когда человек делает что-либо напоказ – вот как ты, например, – это значит, что он очень хочет, чтобы на него обратили внимание. И мы это делаем. К тому же, нам самим стало интересно. Уверена, что мы не будем кричать от страха, даже если там нарисован горный тролль.

– Это не ваше дело, – помимо своей воли грубо сказала Габриэль и вытянула шею вперёд, так что её лицо едва не соприкоснулось с лицом Люсинды. – Я не хочу это никому показывать.

– Почему? – спросил заинтересовавшийся Стивен и подошёл к ней ближе (Габриэль крепче прижала к себе блокнот, её сердце учащённо забилось).

– Есть… причины, – уклончиво ответила Габриэль, вжимаясь в спинку своего стула.

«Конечно, есть. Они сразу поймут, почему я так скрытничала, они обо всём догадаются, и тогда…» – додумывать до конца она не стала – помешал поднявшийся в её груди колющийся страх.

– Водород, литий, бериллий, – заунывным голосом бормотала Мелисса, повторяя Периодическую систему, – и иже с ними… Химия ещё даже не началась, а мне уже безмерно тоскливо, – пожаловалась она Люсинде.

– Что? – у Люсинды удивлённо округлились глаза. – Ты скучаешь в школе? Я, наоборот, дома тоскую. Мне кажется иногда, что я – птица, которую посадили в золотую клетку из-за её чудесного голоса, но она в неволе так затосковала, что совсем разучилась петь…

– Даже Люсинда стала мечтать о какой-то розовой чуши, – насмешливо вмешался Патрик, предпринявший новую попытку лечь на парту и вытянуть в стороны руки, – девчонки… порода такая.

– Не смешно, – обиделась Люсинда, вздёргивая нос, – с похожим сюжетом есть немало сказок, поучительных, кстати…

– Вот только сказок нам и не хватало, чтобы всем окончательно тут сбрендить, – проворчал Стивен, – знаешь, Люсинда, давай, ты лучше ты всем поможешь разобраться с тестами, которые дала? Теми, что по химии?

– Нет, нет, – с суровым видом отрезала Люсинда, – разбирайтесь сами. Я для того и дала вам эти тесты, чтобы вы хоть немного подготовились к экзаменам. Пойми, я не смогу тебе помочь…

– Не факт, – снова вмешался Патрик, гнусно рассмеявшись, – если попадём в соседние ряды, ты же перешлёшь нам шпаргалку, верно? Ну, по доброте душевной…

– Даже не надейся, – отрезала Люсинда, – я не стану жульничать на экзамене, тем более что это может плохо закончиться для нас обоих.

– А как же насчёт того, что я завалю все свои экзамены, меня попросят из школы, я опозорю свою семью и себя, не получу никакой должности и просижу на шее у родителей всю жизнь или стану бомжом? – продолжал смеяться Патрик. Его щёки наливались весёлой яркой краснотой, словно бока помидора на грядке. – Это тебя не разжалобит?

– Если это и произойдёт, то это будут только твои проблемы, – безжалостно отрезала Люсинда и вдруг тоже засмеялась.

Габриэль тоскливо смотрела на них, пытаясь вызвать хоть отголосок веселья в своей душе. Но та была пуста и глуха, как пересохший колодец, и на все её попытки в подражание друзьям забыть о проблемах отзывалась только злорадной непроходящей болью.

* * *

Десять минут спустя Габриэль, хмурая, как тень от свинцового неба перед началом шторма, сидела за лаборантским столом и сосредоточенно смешивала вещества для произведения реакции разложения, при этом изредка сверяясь с записями в своей рабочей тетради. Её ассистентом была Оона: старательно щурясь, она отмеривала нужное количество каждого порошка на чувствительных весах и передавала пакетики Габриэль с величайшей осторожностью. На лице у неё было написано такое комичное благоговение, что многие ученики в классе не могли удержаться от смеха. Барбара злодейски ухмылялась в течение всего того времени, что Габриэль и Оона проводили опыт, её совершенно не пугала высившаяся неподалёку строгая фигура мистера Скрэблстона, их учителя химии, чьё лицо имело какое-то сходство с мордочкой сердитой крысы.

«Не обращай на неё внимания, – приказала себе Габриэль, – всего лишь делай вид, будто её нет на свете».

Барбара задумчиво начала жевать ручку. Вид у неё был самый невинный и даже настроенный на рабочий лад, но Габриэль понимала, что всё это – лишь фикция. Подтверждением её подозрениям служили совсем не случайные злобные взгляды, которые то и дело метала на неё Барбара, приподнявшись от своей тетрадки.

– Это последний, – сказала Оона, протянув Габриэль пакетик с коричневым порошком. Габриэль высыпала содержимое пакетика в колбу и отстранилась.

Вещества в большом аппарате для смешивания, который занимал две с половиной парты, начали менять окраску – они распадались на более простые вещества, о чём красноречиво свидетельствовало выпадение едва заметного осадка.

Мистер Скрэблстон подошёл к столу, за которым работали Габриэль и Оона, осмотрел полученную ими жидкость и удовлетворённо хмыкнул, приподняв верхнюю губу:

– Замечательная работа, леди! Каждая из вас получает заслуженную «В» – оттенок раствора на полтона светлее, чем необходимо. Впрочем, это впечатляющий результат. Можете садиться и записывать в свои тетради вывод относительно проделанной работы. Класс, вывод должен быть у каждого!

Снабдив учеников столь грозным приказом, мистер Скрэблстон отошёл к доске и, быстро орудуя тоненькой меловой палочкой, стал с грохотом выводить различные химические уравнения. Глаза Гордона Фэя печально округлились: он никогда не был силён в учёбе, но химию он ненавидел и боялся в разы больше всех других предметов. А мистер Скрэблстон увлечённо продолжал выписывать на доске всё больше уравнений по мере их усложнения, притворяясь, что он не слышит, как ахнули несколько голосов за ученическими партами. Габриэль была большой поклонницей точных наук. Там не нужно было понимать мысли и чувства какого-нибудь великого поэта, застрелившегося от собственной гениальности, или уметь красиво говорить даже о ничего не стоящей вещи. В точных науках она всегда знала, что от неё требуется и как ей достичь поставленной цели. Именно этим: своей надёжностью, спокойствием, холодной логикой и предсказуемостью, – математика, физика и химия всегда привлекали её, особенно сейчас, когда в ней самой не осталось ничего от прежней непреклонной уверенности.

Мистер Скрэблстон оборвал последнее уравнение реакции, поставив вместо конечного результата длинную череду точек, и оглядел сникший класс блестящими в напряженном ожидании глазами.

– Ну, кто готов стать добровольцем?

В воздух не поднялась ни одна рука. Габриэль продолжала сидеть с апатичным видом, уставившись в свою тетрадь. Ей не хотелось привлекать ничьего внимания, не хотелось ничего делать. Единственное, чего она желала – спрятаться куда-нибудь и лежать так, чтобы её никто не нашёл. Никогда.

– Мисс Хаэн… да, Габриэль. Юная леди, подойдите к доске и продемонстрируйте нам свои глубокие познания вот на этих небольших примерах, – посоветовал ей мистер Скрэблстон довольно дружелюбным тоном, услужливо отходя ко своему второму столу, на котором были составлены какие-то загадочные коробки.

«Как и следовало ожидать, – мрачно подумала Габриэль и с величайшей неохотой поднялась из-за парты. Возносясь над головами одноклассников, она чувствовала себя ещё более неловко, чем тогда, когда проходила мимо них, как движущаяся башня, которую нелепо сплюснули с боков. – Все шишки – мне. Радуйся, Габриэль, что у тебя столь большой талант к химии, ну а также – к собиранию неприятностей».

Возражать она не стала: в любом случае это было бы совершенно бесполезно. Угрюмая и ссутулившаяся, Габриэль прошагала между рядов с сидящими одноклассниками (многие из них со злорадством посмотрели на неё), и остановилась возле доски. Теперь каждый химический элемент, с которыми она дружила, как с собственными братьями, казался ей чуждым и непонятным. Она едва понимала, что от неё требуется, и широко открытыми глупыми глазами всего лишь смотрела на доску.