Текст книги "Меня охраняют призраки. Часть 2"

Наконец, мистер Сёрдж закончил со своим метанием и поднял строгий взгляд на класс. Сердце у Габриэль задрожало – против её собственной воли оно переполнялось отчаянием и безнадёжностью.

– Итак, – сказал мистер Сёрдж, кивнув в сторону стопок, – то, что вы перед собой видите, и есть ваши экзаменационные работы.

Он роздал стопки с работами каждому студенту, пройдясь между рядов с необыкновенной быстротой и нежданным проворством. Габриэль сразу схватила свой большой, белый, скреплённый металлической скрепкой для надёжности, лист и развернула его; так же поступили и многие отличники в классе, а также те, кто находился с математикой в сердечной дружбе. Те же, кого математика пугала, устремили вначале непонимающие взгляды на мистера Сёрджа. Мистер Сёрдж же вернулся за свой стол и занял место за ним. Лицо у него было отстранённое, величественное и даже строгое, словно он был незнакомым экзаменатором, явившимся принимать у них GSCE. Габриэль боялась даже посмотреть на него, а уж задать ему вопрос – тем более.

– Что ж, – мистер Сёрдж сдержанно прокашлялся, – сейчас вы приступите к выполнению экзаменационной работы, состоящей из трёх этапов. Каждый новый этап содержит задания более высокого уровня сложности по сравнению с заданиями предыдущего этапа. Внутри каждого этапа задания также расположены по степени их усложнения. За каждое правильно выполненное задание первой части вы можете набрать от одного до трёх баллов. За задания второй части – от трёх до шести. И, наконец, за задания третьей части вы можете получить от шести до девяти баллов. Баллы могут сниматься за помарки в бланке ответов и небольшие нарушения в решении с тем условием, что ответ получился верным и ход ваших мыслей был правильным. На выполнение работы вам даётся ровно два астрономических часа. Внутри вашего комплекта с заданиями лежат черновик и ручка, которыми вы будете пользоваться. Если вы окончите писать экзаменационную работу раньше отведённого срока, спокойно проверьте все ещё раз, не полагайтесь на гениальность, которую многие одарённые ученики обычно проявляют только в черновиках.

Джим Поллес нервно почесал переносицу.

– Черновые записи, как вы должны были бы уже знать, при проверке бланка ответов не учитываются. За попытку использовать шпаргалку, повернуться к соседу либо что-то ему подсказать вы будете удалены с экзамена, – голос мистера Сёрджа звучал непривычно сурово. – Результаты этого экзамена, равно как и всех остальных, будут вам известны через две недели после сдачи вами последнего экзамена. На дом к вам должны будут прийти извещения из школы с выставленными экзаменационными балами. Чтобы сдать, вам нужно правильно решить хотя бы всю первую часть, – и он обвёл выразительным взглядом Гордона, Барбару и Джеффри Дугласа, студента, умостившегося на последней строчке в списке успеваемости после того, как Люсинда решительно принялась за дрессировку Мелиссы.

Мистер Сёрдж выждал несколько мгновений, ожидая, что хоть кто-нибудь задаст ему вопрос, но никто так и не раскрыл рта. Наконец, он сказал, складывая руки на груди:

– Итак, начинаем! Будьте очень внимательны и аккуратны!

Габриэль была уверена, что последние слова относились к ней, поскольку в школьных тетрадях она создавала такой же неописуемый дикий хаос, как и в своей комнате. Но она проигнорировала предупреждение мистера Сёрджа и быстро схватила лист с заданиями в руки (лист протестующе зашелестел и скрипнул, в него глубоко впечатались её вспотевшие от напряжения пальцы). На титульном листе были пропечатаны жирными большими буквами всего две строчки:

ЭКЗАМЕНАЦИОННАЯ РАБОТА

для учеников 8 класса, отделение «А».

«Ну-ка, давай посмотрим на тебя, экзаменационная работа», – подумала Габриэль и отогнула титульный лист в сторону. На следующем листе красовалась ещё одна надпись, выполненная более мелким шрифтом:

Часть 1

Ниже галочкой согнулся номерной знак, а рядом с ним – цифра 1. Габриэль быстро пробежалась глазами по строчкам задания: «Выполните умножение…»

«О, я это знаю! – радостно подумала она, и на сердце у неё сделалось немногим легче. – Даже в уме могу это решить!»

Однако ей не хватило необузданной смелости на то, чтобы решить задание в уме без проверки письменно: хотя этот пример был прост до примитивизма, ей казалось всё же, что именно в нём она ошибётся и разочарует мистера Сёрджа, что она сама почувствует себя после полнейшей идиоткой. Ручка, выданная школой, была непривычно тонка, и писала она светлыми чернилами, которые Габриэль ненавидела, поэтому ей не доставляло такого удовольствия склоняться над черновиком и следить обоими косящими в разные стороны глазами, как на бумагу укладываются цифры простого и элегантного решения. В такие минуты, когда на неё снисходило вдохновения, и всё начинало казаться ей смешно простым, она была готова полюбить даже свой почерк, который окружающие, и она сама подчас, считали нечитаемым. Она любила свой почерк в эти минуты потому, что он становился по-настоящему красивым. Когда она отпускала свои мысли и переставала напрягаться, изображая из себя то, чем не являлась, ей всё делалось легко, и её рука писала точно так же, без особенных усилий, изящно выводя буквы и цифры. Габриэль стремительно проехалась горящими глазами по длинному экзаменационному листу. Всего в первой части было двадцать восемь заданий. Они не представляли для Габриэль никакой сложности, стремительно расщёлкивая их, словно примеры для учеников начальной школы, она даже мысленно посмеивалась и улыбалась уголком рта – выглядело это довольно-таки зловеще. Часы, висевшие на стене позади стола мистера Сёрджа, равномерно отсчитывали секунду за секундой, длинная красная стрелка быстро вращалась по циферблату, чёрная же стрелка, покороче и потолще, сдвигалась со своего места с какой-то ленцой, словно она, как и студенты, часто вскидывавшие головы и с мольбой смотревшие на неё, могла не выспаться и потому не желать куда-то сдвигаться. Но самая короткая и самая толстая из часовых стрелок, та, что стояла на цифре 9, и вовсе пребывала в полнейшей неподвижности. Казалось, что только при помощи величайших усилий удастся столкнуть её с места, придвинуть хотя бы чуть-чуть ближе к следующей отметке – 10…

Габриэль была столь увлечена, что на часы она вовсе не смотрела. Она забыла о времени, о том, что у неё сейчас идёт экзамен, о том, что через несколько рядов от неё сидят Джоанна и Мелисса, что в сумке её, оставленной за порогом, лежит блокнот, в чьём сердце находится обличающий её портрет Эстелла, она забыла даже о том, кто она такая, потому что все её помыслы и самое её дыхание заменило дело, которым она увлечённо замечалась сейчас. Она перелетала тоненькой ручкой по белой бумаге. Первая часть осталась далеко позади, теперь Габриэль увлечённо сражалась со следующим этапом. Это сражение можно было охарактеризовать следующим образом: Габриэль, вооружённая своими знаниями, умом и пониманием предмета, победоносно наступала, а этап трусливо прятался на своих позициях, изредка делая неудачные вылазки и эти позиции одну за другой оставляя. Габриэль шептала про себя сумасшедшим голосом: «Как легко… Боже правый, как же это легко… как детская задачка…»

Мистер Сёрдж подозрительно поглядывал на Габриэль поверх бумаг. Только она, не замечая его слежки и приникнув к парте, продолжала увлечённо писать, считать и тихонько, с удивлением, восклицать, когда неожиданное и такое простое решение снисходило к ней в голову.

Так текло время. Барбара с отсутствующим видом смотрела в спину Гордона Фэя, сидевшего впереди неё с опущенной головой и с ненавистью раздиравшего взглядом шестнадцатый вопрос первой части. Мелисса взволнованно кусала ручку. Дэвид Ди, напротив, с увлечением перелистнул ещё один лист вперёд и приступил к выполнению третьей части. Амелия Факт изредка шмыгала носом и мигала покрасневшими глазами, но уверенно работала, лишь изредка останавливаясь, но для того, чтобы посмотреть на часы и вновь склонить голову. Джоанна сосредоточенно загибала пальцы и что-то пришёптывала себе под нос одними губами. Джессика Лоуренс беззвучно плакала, выражение её лица представляло собой смесь страха, отчаяния и боли. Мистер Сёрдж просматривал какие-то документы, лежавшие на его столе перед студентами ближайшего к нему ряда, и тоже, видимо, о чём-то напряжённо размышлял, судя по упорному блеску, что появился у него в глазах, и по заметнее других прорезавшейся складке на его жёлтом, словно старый пергамент, лбу. Временами мистер Сёрдж отвлекался от своих размышлений, осматривал класс и, по всей видимости, всем довольный, снова погружался в просматривание документа, которым он был занят столь же серьёзно, сколь и его ученики – экзаменационной работой.

Но, когда тяжёлая и ленивая короткая чёрная стрелка всё-таки неохотно перевалилась на отметку 10, мистер Сёрдж закончил читать присланный ему кем-то важный документ и тяжело поднялся из-за своего старого рабочего стола. Он заложил руки за спину и принялся прохаживаться между рядов. Многие ученики краснели и встревоженно вздрагивали, завидев его приближение. Барбара поёрзала на своём месте, словно что-то вспомнив, и с увлечением склонилась к листку. Джессика прекратила плакать, схватила ручку и стала быстро писать. Дэвид Ди с гордым видом оглядывал свою работу, которую он завершил раньше всех в классе, но, помня наказ мистера Сёрджа, вёл себя так тихо, словно он неожиданно умер. Мелисса прекратила грызть ногти, от которых практически ничего не осталось, и тоже наклонилась к парте. Джоанна что-то считала на черновике, поворачивая его к себе под различными углами. Мистер Сёрдж приближался к парте Габриэль. Возле каждого студента он останавливался и, склонив голову, изучал краем глаза его работу. На правильно выполненные задания он одобрительно кивал и улыбался, на ошибки фыркал и морщился, но никому не подал ни единого знака ни словом, ни жестом, где эти ошибки кроются. Ученикам приходилось следить за мельчайшим движением его потускневших под бременем лет глаз, однако эти глаза ничего не выражали и практически не двигались. Они не метались по строчкам, а планомерно опускались вниз, так что понять, чем именно он недоволен, делалось совсем затруднительно.

Габриэль взяла небольшую паузу. Она чувствовала себя вымотанной, но в то же время ей хотелось быстрее отдохнуть, набраться новых сил и идей и двинуться на решительный штурм последних трёх заданий последней части. Эти задания были на редкость упрямы и сложны, они не пожелали сдаться ни после первого, ни после второго предупредительного залпа и только приосанились, словно насмехаясь над нею. Габриэль ненавидела, когда над нею смеялись. Поэтому она чуть слышно зашипела сквозь зубы с недовольством и попыталась с отчаянного броска взять хотя бы самое простое из трёх заданий, но оно не далось ей, решение ускользнуло от её разума. Габриэль ощутила, как её мозг стремительно наливается усталостью. Она видела, что Дэвид Ди уже решил всю третью часть работы, и она до дрожи, заставлявшей клацать зубы, завидовала ему. Она не хотела быть обойдённой им и чувствовала свою вину в том, что позволила ему опередить себя. Вначале Габриэль даже вовсе пожелала не позволять себе никакой передышки, однако в ней вовремя заговорил холодный трезвый голос рассудочности и заставил приподнять от парты разгорячённую идеями и мыслями голову, в которой толкались только формулы, только алгоритмы и все последовательности логических размышлений, что она, ненавидевшая логику, старательно зазубривала наизусть, когда была в состоянии заставить себя приступить к зубрёжке. Габриэль подняла голову и прищурилась, чтобы разглядеть часы. Велико было ее удивление, когда она увидела, что самая ленивая изо всех часовых стрелок подползла к отметке 10 и прочно установилась на ней…

«У меня осталось совсем немного времени, – озабоченно подумала Габриэль, – всего час… я должна всё проверить и успеть занести в бланк ответов».

Не существовало такой сложности, с которой она не смогла бы справиться теперь, в таком приподнятом и одушевлённом настроении, как сейчас… Однако Габриэль милостиво выделила своему мозгу десять минут блаженного отдыха, в течение которого она не вспоминала ни о своих проблемах с семьёй, ни о том, как она ненавидит ссоры и затаённую вражду между бабушкой, родителями и бабушкой и дедушкой с отцовской стороны, ни, тем более, о Бертраме Эстелле. Её мозг наполняли какие-то разрозненные картины, между которыми и реальностью, как она думала, вообще не существовало никакой связи, ей хотелось уснуть, улететь, умчаться – сделать всё, что угодно, лишь бы прочувствовать в полной мере, сколько радости могут доставить эти картинки, действовавшие на неё так успокаивающе. Эти картинки были светлыми, чистыми, они показывали какое-то нереальное, светлое будущее, к которому хотелось потянуться из надежды, что оно не отшатнётся и не развеется в дым, как это делают все обыкновенные сны и мечтания, но само подастся в руки и станет твёрдой реальностью, в которой будет жить она, Габриэль, её семья и все её друзья. В этой реальности, конечно, не было места тем проблемам, которые так угнетали Габриэль в последнее время. В этой реальности делалось возможным всё – даже о том, о чём удавалось мечтать единственно с опаской и лёгким налётом беспринципного цинизма.

Но эти блаженные десять минут кончились, и железная рука собственной воли заставила Габриэль отвернуться от таинственного яркого будущего, что вдруг открылось перед ней, и снова опуститься на землю, а конкретно – на стул, и склониться над партой, и вместо воображаемых нереальных картин упереться взглядом во вполне осязаемый светлый плотный листок с экзаменационными заданиями, который, возможно, был не столь привлекателен, но всё же существовал в действительности и не имел никаких шансов убежать от неё. Он вполне мог изменить всю её жизнь – Габриэль была уверена, что ни она, ни её семья не переживут заваленного ею экзамена.

«Не время думать об этом, – приказала себе Габриэль, и слабая частичка её души разлилась в бесполезных рыданиях. – Есть куда более важные вещи!»

Первое из трёх заданий сдалось ей неохотно, с затаённой злобой и неприязнью. Но Габриэль и сама не чувствовала больше яростного желания отличиться, стать самой лучшей, самой умной, ей не хотелось заниматься тем, что было ей дорого и близко: наваливалась усталость, которой она пока не замечала. Габриэль вздохнула и принялась за предпоследнее задание. Она могла справиться лучше, решения, вымучиваемые ею, были такими стандартными, такими скучными и поразительно неизящными. Ей хотелось пойти более умным путём – но только где-то в отдалённом уголке души, прочая же часть её желала только одного – скорее разделаться с этим экзаменом и отдохнуть – возможно, мечтая.

Габриэль поставила жирное двоеточие справа от слова «ответ» и быстро нацарапала две цифры: «0; 6» – это и было решением последнего номера в последней части экзаменационной работы. Габриэль отвела от себя черновик и всмотрелась в него глазами, с трудом привыкающими что-либо различать на увеличенном расстоянии. Она чувствовала внутренне, что всё сделала правильно, однако продолжала с бессмысленным упорством проверять себя, решать задачи иными способами, переворачивать примеры с ног на голову, лишь бы удостовериться в своём ответе. Она не хотела, чтобы у неё осталась хоть крупица свободного времени, поскольку внутри неё жило трусливое понимание: если она позволит себе отвлечься, она вновь вспомнит о семье, о друзьях, об Эстелле и начнёт страдать. А страдать Габри вовсе не хотелось, особенно в такой важный и трудный день.

«Это всё совершенная чепуха, – снова пробурчал здравый смысл в её голове, – займись лучше более важным делом: перепиши свои решения в бланк ответов, сдай все свои экзамены, и вот на каникулах мучайся, сколько тебе пожелается».

«Разумно, – согласилась Габриэль и занесла первый свой ответ в бланк, – но ты, здравый смысл, подумай, может быть, мне нужно пострадать именно сейчас? Ведь если я не буду выплёскивать всё то, что во мне накопилось, я с ума сойду, и даже быстрее, чем закончится экзаменационная неделя».

«Ты и так сумасшедшая, – спокойно ответил здравый смысл, – ты же сейчас разговариваешь с каким-то непонятным голосом в собственной голове, но нисколько не удивляешься тому, что у тебя появился мысленный собеседник, ты даже не думаешь, что это – первейший признак шизофрении. Ты неаккуратна, не умеешь поддерживать в порядке собственную комнату, как сумасшедшая, ты думаешь о себе в третьем лице, тебе кажется, что кому-то есть дело до слежки за тобой; вдобавок ты разговариваешь со мной и воспринимаешь это как должное. Мне придётся сообщить тебе, Габриэль – притом с величайшим прискорбием, – что ты уже законченная шизофреничка и шансов спасти тебя, кажется, нет. Ведь тебе намного удобнее грязнить собственную комнату и только обещать себе – и мне заодно – убраться в ней, обращаться к себе в третьем лице, потому что ты ненавидишь собственное имя и себя тоже ненавидишь. Ты и меня выдумала для того, чтобы с кем-нибудь секретничать. И вот, когда я родился, я навсегда останусь в твоём разуме, доведу тебя для палаты в доме скорби… тебе не страшно?»

«Нет… с чего бы это? – несколько покривив душой, поинтересовалась Габриэль у здравого смысла. – Ты же нереальный, как тебе удастся свести меня с ума? Да и мы с тобой – единое целое; захочешь заставить меня сбрендить, сам станешь сумасшедшим. А тебе, по-моему, нравится чувствовать, что ты умнее и сильнее меня».

«Ты, Габриэль, конечно, права, – с оттенком неудовольствия в голосе согласился здравый смысл, – но ты кое о чём забываешь. Может, мне надоело быть твоим здравым смыслом? Ты же никогда меня не слушаешь, поступаешь, как тебе захочется, а мной пренебрегаешь… я чувствую себя ущемлённым и обиженным, Габриэль. Вот тогда, когда мне окончательно опротивеет быть всегда на вторых ролях в твоей голове после тараканов, которых тут полно, я уйду, и ты станешь сумасшедшей в прямом смысле этого слова. Видишь теперь, как всё просто? Признаться, я тебе немного приврал, чтобы запугать и заставить себя слушаться. На самом деле ты никогда не сумела бы меня выдумать: ты же даже не знаешь, что такое здравый смысл, хотя я у тебя есть. Всё объясняется тем, что я так устал… ведь это до одурения плохо, когда тебя не слушают, Габриэль! Вот я и решил сам с тобой пообщаться – как видишь, ты ни этому не удивляешься, ни моим прежним словам и всё так же спокойно продолжаешь выполнять свою работу. Габриэль, ты стоишь на кромке сумасшествия. Послушай меня и поскорее сверни с дорожки, по которой ты уже не идёшь, а катишься».

«Ну и как это сделать, интересно? – ощерившись, мысленно спросила Габриэль. – Может, подскажешь?»

«Как образцовый голос здравого смысла, я должен помогать тебе, даже если ты будешь упорно от меня открещиваться, – с гордостью ответил он, – поэтому, так и быть, я тебя научу. Ты не думай, что это ради тебя! Я уже не такой юный, чтобы легко сменить место жительства. Поэтому, Габриэль, сделай три главные вещи: во-первых, прекрати осуждать свою семью, во-вторых, начни уделять больше времени учёбе, на подработку устройся, наконец, чтобы научить себя дисциплине, и, в-третьих, разлюби Эстелла».

«Замечательно, – после некоторого молчания сказала Габриэль, – ты мне предлагаешь что-то уж слишком сложное, здравый смысл! Как я могу прекратить осуждать свою семью, если она никак не хочет исправиться и научиться нормально относиться друг к другу?! Я даже представить себе не могу, чтобы моя мама и бабушка когда-то были лучшими подружками и секретничали, и не могу представить, чтобы родители моего папы его любили и называли своей гордостью. Как можно спокойно слушать все их ссоры и потом совершать любые глупости, лишь бы они не стали перетягивать меня на свою сторону? Нет, здравый смысл, кажется мне, что в этих вопросах я немного поумнее тебя. Насчёт второго пункта… это представляется мне самым лёгким, пожалуй, я только его и выполню. Но третий… если бы ты знал, как я сама старалась избавиться от этого идиотского чувства, ты не стал бы требовать от меня столь многого. Я не могу его разлюбить, если бы я могла, я уже давно это сделала бы. А вот теперь, здравый смысл, попробуй только доказать мне, что ты разумнее меня».

«Ты потакаешь самой себе, – отчитал её здравый смысл, – тебе легче сказать, что ты не можешь одолеть собственную слабость, чем приложить все усилия к тому, чтобы от неё избавиться. Поверь, если человеческий разум способен был возвести пирамиды, полететь в космос, изобрести атомную бомбу – хоть это последнее столь глупо, – то задавить в себе какое-то ничтожное чувство он тем более способен! Для желания есть миллион лазеек, лень не видит ни одной из них».

«Хватит читать мне заумные лекции! – злобно подумала Габриэль. – Ты слишком холодный для того, чтобы понять меня. Я же не изобретала атомную бомбу, не летала в космос и не возводила пирамиды, во мне нет и сотой доли того, что было в тех людях. Я хочу просто жить спокойно, а уж кого я люблю и что думаю о своей семье, – это не твоё, здравый смысл, дело. Ты слишком отличаешься от меня для того, чтобы я тебе разрешала влезать в такие секретные дела».

«Ты всё-таки неотвратимо катишься к сумасшествию, – проворчал здравый смысл, – эти твои проблемы возникают именно от твоей лени, Габриэль. Тебе удобно чувствовать себя жертвой, поэтому ты обращаешь такое большое внимание на отношения бабушек и дедушки к своим родителям, поэтому ты любишь Эстелла – именно Эстелла, а не кого-либо иного. Тебе очень хочется пожалеть себя, и ты ищешь миллион поводов к тому, чтобы это сделать. Ответ, как видишь, очень прост».

Габриэль не знала, что можно на это возразить, но не стала и пытаться найти внутри себя какие-нибудь достойные слова. Ей спас гулкий звонок, потрясший школу, и голос мистера Сёрджа, который, вернувшись на своё место посередине класса уже давно, громко сказал:

– Экзамен окончен! Все оставайтесь на своих местах, пока я соберу ваши работы!

Барбара, нацелившаяся сбежать, резко хлопнулась на стул снова и недовольно нахмурилась. Мистер Сёрдж обошёл столы, быстрыми движениями пальцев сдёргивая с них бланки ответов. Габриэль потерянно смотрела, как её бланк, первая половина которого была заполнена чёткими и красивыми, а вторая – кривыми и уродливыми цифрами, исчезает под наслоениями чужих работ. Мистер Сёрдж не успел ещё вернуться к своему месту, как истосковавшиеся и утомившиеся ученики рванули сквозь двери. Габриэль протолкалась в коридор первой, больно прижав плечом к косяку ойкнувшую Барбару. Она подхватила свою сумку, ревниво прижала ту к себе и поспешила прочь от кабинета: ей казалось, что именно там остался её здравый смысл, и он вот-вот побежит нагонять её, чтобы задать новый провокационный вопрос и загнать её в тупик своими абсурдными умозаключениями.

До часа дня – времени начала второго экзамена, биологии, – ученики имели право немного расслабиться, перекусить, посидеть на школьном крыльце, любуясь солнцем и позволяя его нежным лучам поглаживать себя по лицу. Был конец июня – прекрасная пора, в которую таким сильным становится желание забыть обо всех своих делах, броситься ничком в нагретую траву, на мягкую землю, и, закрыв глаза, всего лишь мечтать, радуясь тому, что мечты – это единственное в жизни современного человека, что недоступно для окружающих, пока сам современный человек не додумается продать и принизить собственную мечту, выставив её на всеобщее любование в социальных сетях или поделившись ею с болтливой подружкой. Габриэль села на ступенях школьного крыльца, как то было для неё привычно, и крепко зажмурилась. Она была встревожена, ей не хотелось ни с кем сейчас общаться. Она чувствовала сильную необходимость разобраться в том, что произошло на экзамене. Она спрашивала себя: «Так, получается, всё оставшееся время я разговаривала с самой собой? Конечно, я говорила с самой собой, но почему-то такие мысли никогда не приходили ко мне в голову. Действительно… это может значить только одно: я скоро помешаюсь. Нельзя было сказать, – она невесело усмехнулась, – что я раньше была настолько уж вменяемой, но я никогда не думала, что я могу сделаться ещё более ненормальной, чем сейчас. Впрочем, кого я сейчас пытаюсь обмануть – снова?! – с тех пор, как я полюбила Эстелла, я совсем потеряла уверенность в себе. Мне самой неизвестно, что за трюк я вздумаю отмочить в следующую минуту. Интересно, это тоже признак помешательства?»

Неподалёку послышалось увесистое топанье тяжёлых ног – на полупустое крыльцо, лишь начавшее заполняться измождёнными учениками, выбрались Тэф и Кумм. Они двое протиснулись сквозь двери, прижимая друг друга массивными плечами к косякам. Оказавшись на свободе, оба обменялись счастливыми взглядами и облегчённо вздохнули полной могучей грудью. Габриэль повернулась к Тэфу и Кумму, смерила их усталым и завистливым взглядом и снова спрятала голову у себя в коленях. Спина её начала ощутимо вздрагивать, ей показалось, что она как никогда близка теперь к рыданиям. Она пару раз с наслаждением негромко всхлипнула, но ни одна слезинка не вздумала показаться из её глаз. Солнце уже не приятно грело её, но жарило.

«Не хочу никуда отсюда уходить, – подумала Габриэль и, чуть приподняв локоть, выглянула во внешний мир: на крыльце по-прежнему оставались только она, Тэф и Кумм. – Хочу всю жизнь просидеть здесь и никого не видеть».

И тут массивная тень подкралась к ней, опустилась рядом и съела солнечный свет, вылившийся на высокие ступени.

– Габриэль, – пробасил Тэф более умным, чем она ожидала, голосом, – ты плачешь.

– Ничего я не плачу, – отрезала Габриэль гнусавым расстроенным голосом. – Уйди, Годрик.

– Джимми тоже плакал из-за экзаменов, – сказал Тэф, как будто её и не услышав, – и нервничал знатно. Мы с ним долго занимались всю эту неделю.

– Вы занимались? – безрадостным тоном спросила Габриэль.

Это признание нисколько не удивило её; скорее, она задала вопрос только для того, чтобы собственным голосом заглушить бесновавшиеся в голове мысли.

– Ну да, – оживлённо подтвердил Тэф, и из его голоса исчезли последние нотки глупости, – мы не вылезали из-за учебников! И знаешь ли, Хаэн, у нас даже удалось раздобыть за это время часть журнала «Познаём непознанное», ну, это эстелловский журнал, его Мэллои печатают, ты же знаешь…

– Знаю, – безжизненно ответила Габриэль. Но, стоило смыслу этих слов добраться до её мозга, как она встрепенулась и петушиным голосом переспросила: – Вы читали… что?!

Квадратное, похожее на необожжённый кирпич, лицо Годрика, не скрывавшее в себе ни капли потаённого разума, вдруг осветилось изнутри пытливым умом и расплылось в довольно-таки приятной на вид улыбке.

– Ага, мы его уже семь лет выписываем. В космосе много всего интересного. Вот и сдаём мы физику, чтобы когда-нибудь… – он вдруг покраснел, покосился на Габриэль весьма подозрительно и вздохнул, – ну, чтобы просто…

– Понятно, – теряя интерес, ответила она и опять упала лицом в колени.

Голос Годрика, который она теперь истово ненавидела, продолжал строить предположения у неё над головой:

– А всё-таки тебя не экзамены расстроили, Габриэль. Я видел, ты очень много о чём-то плохом стала думать в последнее время. И… – Тэф понизил голос и несмело оглянулся, – я видел, как ты плачешь. Вышло как-то… случайно.

– Ты – видел? – ахнула Габриэль и взвилась, будто рассерженная кобра. В мгновение она ухватила Тэфа за воротник и приблизила своё пылающее от страха и стыда лицо к его лицу, оставшемуся безмятежно спокойным, словно он ожидал от неё именно такой реакции. – Да если ты вздумаешь кому-то сказать, то я тебе… я тебе голову оторву! – не придумав угрозы пострашнее, она вдруг ощутила своё ничтожество, поняла, как слаб её кулак по сравнению с кулаком Тэфа, напоминавшим каменную плиту в несколько тонн весом, и обессиленно опустилась на ступеньки. Плакать ей больше не хотелось, но желание куда-нибудь убежать отсюда, из этой школы и вообще – из этого города – вдруг стало непереносимым.

Тэф вздохнул и подпёр массивную голову здоровенными ручищами. Рукав его рубашки завернулся от яростно движения Габриэль, и ей стала видна густая, немного вьющаяся светлая растительность на его загорелой коже. Её взгляд невольно опустился к этим волоскам и словно запутался в их непроходимых дебрях. Тэф покраснел – раньше она думала, что он не умеет этого делать, – и поспешно одёрнул рукав рубашки. К его лицу прилила краска, и он тоже потупился, как будто в действительности смутившись. К Тэфу молча подсел Кумм, подсел и стал смотреть в небо, полностью поглощённый колышущимися на ветру светло-зелёными кронами молодых деревьев, что посадили в школьном саду добровольцы, давно уже навсегда выбравшиеся за оцепившие территорию ворота. Грусть возобновила крадущиеся движения к Габри в душу, будто кошка, ищущая любую лазейку, чтобы подластиться к рассерженным на неё хозяевам.

– Ну так, Габриэль, – заговорщицким тоном продолжил Тэф, подталкивая её локтем, – что ты скажешь насчёт того, что я… ну, в курсе, почему ты так расстроена?

«Знает?!»

– Ничего ты не знаешь, – поспешно выплюнула Габриэль и отвернулась от Тэфа окончательно, чтобы утвердиться в собственном мнении. – Ты за мной не следишь.

– Вообще-то, видел пару раз. Я тебя всегда замечаю, – с гордостью заявил Тэф и выпятил вперёд грудь.

– Это ещё почему? – подозрительно оглянувшись через плечо, поинтересовалась Габриэль.

– Ну, потому… – Тэф замялся, явно стесняясь что-то сказать, но затем всё-таки заявил: – Ты такая… занятная.

– Читай – «сумасшедшая», – съязвила Габриэль угрюмым голосом.

– Потому и занятная, – степенно кивнув, согласился Тэф. – Я, по-твоему, нормален?

Габриэль смерила его долгим взглядом. Старательно поддерживаемая личина непроходимого грубияна, задиры и идиота, вещи, мешком и неловко сидящие на его огромной мощной фигуре, будто из брезгливого нежелания плотнее прилегать к телу, разъезжающиеся в стороны бессмысленные глаза, выходки одна другой страннее… Она фыркнула и снова отвернулась:

– По-моему, ответ очевиден: ты ещё больший псих, чем я.

– Но меньший, чем я, – впервые подал голос Кумм.

– Конечно, – усмехнувшись, пробурчал Тэф в ответ на это хвастливое замечание и тут же так резко и внимательно вонзился обоими глазами в спину Габриэль, что она вздрогнула и невольно метнула на него быстрый взгляд из-за плеча: – Хаэн, знаешь, мы же все немного в себе. Это, по-моему, интересно, когда ты мыслишь не так, как принято.