Текст книги "Меня охраняют призраки. Часть 2"

Стивен с осуждением смотрел на Люсинду в продолжение всего того времени, что она радостно выкладывала свои мысли дяде Себастьяну и даже пружинисто подпрыгивала, звонко отстукивая каблуками сапог по асфальту. Люсинда быстро уловила этот взгляд, и её лицо омрачилось.

– Что? – с вызовом спросила она. – Я сделала что-то не так, по-твоему?

– Ну, по-моему, – издалека начал Стивен, продолжая хмуриться, – насчёт того, что твои родители в курсе, где ты пропадаешь после уроков, ты явно преувеличила…

Щёки Люсинды поплыли алыми пятнами.

– Вовсе я нет! – гордо отрезала она.

– Преувеличила, – с наслаждением проговаривая это слово, отрезал Стивен, и Люсинда покраснела ещё заметнее. Теперь пятна на её щеках были больше и темнее, они казались багровыми, словно застарелая кровь. – Они же будут волноваться, ты об этом не подумала? Да и как-то странно… ещё год назад ты была готова убить любого, кто скажет тебе, что этот человек – твой родственник, а теперь ты в нём души не чаешь и любишь его больше, чем собственных маму и папу.

– Я никого больше них не люблю! – фыркнула Люсинда. – Послушай, Стивен, если у тебя есть, что сказать, говори прямо, я постараюсь понять!

– В принципе, я уже сказал всё, что думал, – с мерзким высокомерным оттенком в голосе отрезал Стивен. Его лицо сделалось тёмным и тупо упёртым, словно он видел в Люсинде своего врага и хотел этого врага низвергнуть, уничтожить любыми возможными способами. – Я не понимаю, как можно доверять ему, ведь ты столько всего о нём слышала и прекрасно знаешь, кто он такой…

– Он – такой же человек, как мы все, и мой родственник, – сурово сказала Люсинда. Её глаза тоже сделались непроницаемыми и упрямыми. – Так что давай уже закроем эту тему, Стивен. – Она сухо вздёрнула подбородок выше и с гордым и решительным видом осмотрела их всех свысока, будто бы они были маленькими детьми, чей несвязный лепет ей приходилось выслушивать. – Хорошего всем дня.

Она повернулась, резко взмахнув собранными в хвост волосами, и быстрым шагом покинула их. Потемневшая и уменьшившаяся фигурка Люсинды вскоре свернула с Хай-стрит к парку, вошла в него и пропала за деревьями. Стивен проводил её неприязненным, подозрительным, холодным взглядом.

– Я никогда её не пойму, – сказал он, наконец. – И о чём можно болтать с полузнакомым человеком?! Нет, она же общается с самым настоящим убийцей, – с горячностью заговорил он, оборачиваясь к молчащим девочкам, – и ещё делает вид, будто бы нормальнее этого ничего на свете быть не может! Хоть вы скажите ей, раз она не желает меня слушать, что из этого не выйдет ничего…

– Но ведь мистер и миссис Кэчкарт действительно не против, – тихо сказала Оона, краснея в той же степени, в какой от каждого произнесённого своего слова бледнел Стивен. – Значит, лезть в эти отношения нам точно не стоит.

– Люсинда не дура, – грубым голосом встряла Габриэль и пару раз утвердительно тряхнула головой. – Не надо за неё так беспокоиться, Стив, потому что она может либо серьёзно на тебя обидеться, либо вообще прекратить с тобой общаться. Но это не значит, что она перестанет общаться и со своим дядей.

– Каким он ни был бы, он тоже часть её семьи, – согласилась Джоанна, печально опустив ресницы. – Так что, Стивен, давай расслабимся и постараемся поверить если не Люсинде, то хотя бы мистеру и миссис Кэчкарт. Ведь они не дали бы ей своего разрешения, если бы не знали в точности, что Себастьяну можно доверять?..

* * *

Люсинда неплохо умела скрывать своё раздражение. Этому она научилась ещё в глубоком детстве, когда Алекс и Ромильда запирали её в шкафу или грозились закатать в ковёр и выбросить на помойку за малейший звук, изданный ею в неподходящий момент (а неподходящим для них был всякий миг дня). Люсинда до сих пор боялась темноты: как-то за свой недовольный вопль ей пришлось простоять в закрытом шифоньере Ромильды около двадцати минут – то есть до времени возвращения родителей. Именно тогда она уяснила, что свои чувства следует подавлять, в противном случае это может кончиться плохо. Её всегда интересовало, а как же её родители научились фирменному хладнокровию Кэчкартов, если у них никогда не было тиранов-родственников. Напротив, они были любимы всей своей семьёй, назывались её гордостью и надеждой. Миссис Кэчкарт была единственной, поздней и желанной дочерью и носила ласковое прозвище «принцесса» даже тогда, когда была ровесницей Люсинды, а мистер Кэчкарт, хоть единственным наследником и опорой не был, но таковым считался, поскольку его младшего кузена Себастьяна традиционно не замечала вся семья.

Люсинда тяжко раздумывала над этим обстоятельством, поднимаясь по ступеням крыльца, откуда её выгнали вначале так грубо, но где она стала ожидаемой гостьей впоследствии. Насколько она знала, иных посетителей у Себастьяна Кэчкарта не было; его предпочитали не замечать – в лучшем случае, – а в худшем – распускать о нём сплетни, как и тогда, когда он был подростком. «Как он мог научиться кого-то любить, если его окружала одна ненависть?» – в отчаянии подумала Люсинда. Наклонившись, она вынула из старой жестяной банки, валявшейся в щели крыльца, связку ключей. Нужный ей был совсем маленьким, покрытым ржавчиной по бокам, несколько покоробленным – словом, совершенно невзрачным и даже жалким на вид. Люсинда осторожно вставила ключ в замочную скважину и несколько раз с усилием провернула его. Жутким скрежещущим звуком прокручивающихся засовов и скрипом отворяющейся двери встретил её пустующий дом, где всё по-прежнему оставалось холодным и бездушным, словно собственный владелец относился к своему обиталищу как к временному жилью, берлоге, которую можно будет сменить в любой удобный момент. Люсинда не уставала укорять дядю Себастьяна за его небрежение, но он и не думал исправляться. К слову, его неаккуратность была единственным пунктом, который заметно омрачал их отношения. Его не волновало, что будут о нём говорить, потому и не вешал занавесок на окна и не стеснялся прогонять нежданных и нежеланных посетителей, а Люсинда с неприятным удивлением указывала ему на его ошибки и недостатки с неистощимым терпением. Она понимала, что двадцатилетнее пребывание в тюрьме немало ожесточило его, и чувствовала, что путь изменений, на который она пыталась его поставить, будет долог.

Он тоже многому научил её. Люсинда росла в уверенности, что плохих людей не бывает, она даже Ромильду и Алекса считала вполне сносными персонажами, но всего пара историй из тяжёлой жизни дяди Себастьяна в тюрьме изменила её мнение. О своих родителях он предпочитал умалчивать, но она из городских слухов и обрывочных рассказов отца знала, что Себастьяну жилось с ними ещё хуже, чем за решёткой. Она хотела узнать о нём ещё больше, поскольку ей продолжало казаться, что он по-прежнему остаётся для неё великой загадкой. И эту загадку ей было интересно разгадывать – шаг за шагом, не имея никаких надежд на успех, что ей когда-то удастся дойти до конца.

Себастьян появился несколькими минутами позже неё. Люсинда стояла в гостиной, проводя пальцем по каминной полке и задумчиво морща лоб. Ей вспоминался родительский камин, уставленный заботливо оправленными в деревянные рамочки фотографиями, многие из которых были ещё чёрно-белыми и отражали различные этапы из жизни мистера Кэчкарта и его старших родственников. У дяди Себастьяна любые фотографии отсутствовали, словно у него не было прошлого. Люсинде иногда казалось, что именно так оно и было. Большую часть своей жизни дядя Себастьян провёл в тюрьме, он совсем не знал реального мира и того самого города, который считал родным – худшей судьбы для человека она не могла придумать.

– Снова будешь меня укорять, что тут пыльно? – раздался у неё за спиной скрежещущий голос Себастьяна.

Обернувшись, Люсинда виновато вздрогнула и посмотрела на свой палец – на нём отпечатались лёгкие серые следы пыли.

– На самом деле тут стоило бы пройтись влажной тряпочкой, – сказала она как можно миролюбивее, – хотя я совсем не для этого сюда пришла. Послушай, помнишь, что я сказала тебе, когда мы с тобой впервые тут встретились?

– Помню, – отрывисто кивнул Себастьян, его глаза похолодели и утратили отдалённый блеск родственного участия, который становился тем яснее и желаннее для Люсинды, чем дольше они общались. – Ты сказала, что ты хочешь узнать больше обо мне. Но, Люсинда, мне совершенно нечего тебе сообщить, кроме того, что тебе уже известно.

– Совсем ничего? – с подозрением спросила она. – Но… у тебя же была какая-то жизнь до того, как тебя… как ты… – запутавшись и решив в отчаянии, что этого лучше вообще не стоило говорить, прошептала она. – Я хочу знать именно это. Не может такого быть, чтобы ты был совсем один. Кто-то же подарил тебе ту книгу, о которой я говорила…

– У меня были друзья, не спорю, – промолвил Себастьян (слово «друзья» он произнёс с лёгким оттенком презрительного пренебрежения), – но все они либо умерли, либо забыли о моём существовании, – и он отвернулся. На лбу у него явно прорезались глубокие складки.

– Но… – Люсинда прижала ноготь к губам, пытаясь удержать себя от очередного бестактного вопроса, рвущегося с губ: – Но ты можешь рассказать мне о них?..

– Я мало о них знаю, – отрезал Себастьян, хмурясь ещё больше. – Я слишком многое пропустил…

– Но всё-таки! – наседала Люсинда. – Расскажи, пожалуйста, хотя бы то, что тебе известно…

Себастьян тяжело вздохнул, сдаваясь. Он не мог сказать, что настырные расспросы Люсинды действительно ему надоели, скорее, он по привычке никому не доверять пытался отпереться от неё; на самом же деле глубоко внутри него давно жила спрятанная и практически задавленная надежда когда-нибудь найти ещё одного человека, который, как и Лилия, сумел бы с пониманием выслушать его. Поэтому он сдался и махнул Люсинде рукой:

– Хорошо… хорошо, я расскажу тебе всё, как умею, но сначала…

– Сначала чай! – бойко предложила Люсинда. – Я знаю, что ты вчера купил печенье, которое я люблю, спасибо тебе большое!

Пятнадцать минут спустя они сидели на крохотной кухоньке с чаем в руках, друг напротив друга, и неумолимый призрак надвигающейся необходимости говорить парил над ними. Люсинда с аппетитом уничтожила ещё одно печенье и тихо, вкрадчиво попросила, подняв горящий от любопытства взгляд на Себастьяна:

– А теперь расскажи, ты пообещал мне…

– Ах да, – встрепенувшись от каких-то своих раздумий, промолвил Себастьян и нахмурился, словно с трудом извлекая какую-то информацию из памяти, – да… Я встретил их в первые месяцы после переезда в Литтл-Мэй, тогда мне было двенадцать. Сейчас я думаю, что мне просто повезло познакомиться с ними. Они… она, – явно намеренно поправившись, сказал он, – стала моим лучшим другом на несколько лет.

– Всего на несколько лет? – прошептала Люсинда.

Себастьян тяжело и хмуро взглянул на неё.

– Ты помнишь, что я сделал, – с усилием промолвил он, – именно из-за этого она отвернулась от меня. Её звали Лилия Уайт, сейчас она уже… мертва… – последние слова дались ему с трудом. – Я узнал об этом только после своего освобождения…

– Лилия Уайт… – повторила Люсинда и вдруг, зажжённая пробудившимся воспоминанием, вскинулась на стуле: – Я помню! Знаю! Лилия Уайт – это Лилия Смирзес, мать моей подруги Мелиссы! Я же рассказывала тебе об этом, – напомнила она резко понизившимся голосом.

У Себастьяна вдруг ярко вспыхнули и стремительно погасли глаза.

– Да, это она, – подтвердил он. В его голосе ещё более отчётливо зазвучали хриплые скрежещущие нотки. – Тогда я жил в Вонючем Тупике, но ты и об этом знаешь… а она – несколькими улицами дальше, вдали от нашего запущенного квартала. Мы встретились в заповеднике, я сопровождал Патрисию и Юлиуса, а она и её друзья отдыхали там же. Оказалось, что Юлиус живёт теперь по соседству с одним из её приятелей, с Николасом Виллем. Да, – Себастьян хмыкнул, – именно так оно и было. Она заинтересовала меня в первую же нашу встречу, поэтому мне пришлось смириться с обществом её друзей. Она очень любила Джинни, Ника и Дэйви, они были ей словно братья и сестра, а все они, как я теперь понимаю, любили меня. И можно так сказать, что я запомнил эти четыре года как лучшие в своей жизни именно благодаря им, – Себастьян глубоко вздохнул и плотно сжал обветренные губы, словно у него неожиданно пропало желание говорить дальше.

– Так, значит, – осторожно промолвила Люсинда, наклоняясь к нему ближе, – что ты знал родственников моих подруг? Почти всех моих подруг, – уточнила она.

– Возможно, – дядя Себастьян пожал плечами с делано небрежным видом, – я уже говорил тебе, что пропустил многое в их жизни. Когда меня посадили, нам всем было по шестнадцать. Потом они перестали поддерживать со мной связь, но до меня даже через прутья доходили некоторые слухи об их дальнейшей судьбе. О смерти Джинни я узнал одним из первых… и я слыхал о том, что говорили, кого подозревали в её смерти.

– Многие думают, что её убил мистер Эстелл, – тихо сказала Люсинда, – но я в это не верю…

– И я не верю, – фыркнул дядя Себастьян с решительным видом, – не верю, чтобы этот Эстелл смог убить её. В то время, когда я знал его, он был слишком трусливым для того, чтобы испачкать свои манжеты в крови. Самовлюблённость и трусость – они часто идут рука об руку, – и Себастьян страшно усмехнулся краешком рта (Люсинда быстро отпрянула и даже укрыла руки под столом; в её голове сразу ожили сплетни, которые распускали о Себастьяне, слёзы матери, когда они с отцом разговаривали в машине, глухие предупреждения Алекса, Ромильды и Стивена…).

Себастьян взглянул на неё – и холодная волна ярости и презрения – тех чувств, что не сумело уничтожить время, – схлынула с него. Он продолжил говорить намного мягче и тише, уже не примеряя зловещих масок на лицо, хотя временами в его глазах проскакивали отголоски недавнего молчаливого бешенства.

– Я никогда не думал, что Эстелл сумеет кого-то убить. По-моему, он никакие чувства не мог испытывать по-настоящему, в том числе и ненависть. Чтобы он ударил или вовсе убил свою подружку, которую держал при себе для удовлетворения своих нужд… нет, он такого не сделал бы, – Себастьян презрительно фыркнул. – После её похорон Дэйви забрал документы из Старого Университета и уехал, что с ним сталось потом – я не знаю. Николас остался здесь и через пару лет женился на нашей бывшей однокласснице, то ли Элоизе, то ли Саманта: я уже плохо помню их имена… я видел газету, где было размещено объявление об их свадьбе. Я где-то слышал, что и Дэйви женился, между прочим, на младшей сестре Ника, Карен, но я не знаю, правда ли это. Я не видел ни Дэйви, ни Ника ни разу с тех пор, как сел за решётку. На следующий год после свадьбы жена Ника уговорила его уехать, и они переселились в Стеджерсон-таун, больше мне ничего не довелось о них узнать. А ещё через год… – Себастьян с усилием вздохнул тревожно вздымающейся грудью, – террористы открыли стрельбу на площади Мыслителей… и Лилия погибла. Я был в больнице в то время, сломал ногу, – он резко встряхнул опущенной головой, – и услышал об этом только от твоей матери, когда в первый раз пришёл к вам за деньгами.

В этих его словах прозвенели, как крохотные серебристые колокольчики, искренние сожалеющие нотки: так он не отозвался о смерти Джинни; когда он говорил о той, в его голосе звучала гулкая боль, режущее сердце нежелание смириться.

– То есть, – осторожно, раздумывая над каждым своим словом, поинтересовалась она, – то есть, дядя Себастьян, ты хочешь сказать, что ты всё это время думал… что она жива? Неужели ты совсем ничего не знал?

– О ней я ничего не слышал, – подтвердил он с неохотой, – я не каждый день получал газеты или слышал рассказы от вольных. Я даже не знал, что она вышла замуж.

– Неужели они все бросили тебя… из-за этого? – едва слышно проронила Люсинда.

Этот вопрос, как она после поняла, был совершенно бестактным. Дядя Себастьян взглянул на неё ярко загоревшимися глазами, вздохнул и резко стиснул хрустнувшие пальцы. Тёмная тень набежала на его лицо.

– Они не смогли этого понять, – тихо ответил он. – Для них то, что я сделал, было грязным и низким преступлением. Лилия так и сказала мне об этом в нашу последнюю встречу – я тогда уже сидел в тюрьме. Больше она не пришла, – тяжело вздохнул Себастьян. – Но теперь, думаю, я понимаю, почему она так сделала.

Люсинда сидела молча, собравшись в колючий комок, и пристально, но украдкой, из-за своего плеча, следила за тем, как менялось выражение хмурого, отдалившегося от неё, закаменевшего лица дяди Себастьяна. Ей впервые словно удалось вернуть его в прошлое, от которого он был бы рад спрятаться, но теперь столкнулся с ним – потому что он не мог отказать ей, своей любимой племяннице, в которой неожиданно обнаружил заметное сходство с собой самим в молодости. Себастьян давно перестал понимать, что могло толкнуть его тогда на убийство, почему он не пожелал найти иные выходы из положения. Собственный поступок казался ему импульсивным и необдуманным, но не жестоким. Помня все те обиды и ту боль, что вытерпели он и его мать по вине мистера Кэчкарта, он не мог простить – даже сейчас, по прошествии стольких лет. Однако ныне он сам для себя был чудовищем. Его мать, миссис Кэчкарт, умерла, и в первую очередь причиной её смерти послужил его поступок, убийство, на которое он кинулся ослеплённым. Один-единственный взмах ножа лишил жизни его отца, уничтожил едва заметную тропку к светлому будущему перед ним и его матерью. Мистера и миссис Кэчкарт из Вонючего Тупика больше не было на свете, равно как не было многих близких для него людей, кем он всё-таки дорожил, хотя не желал признаваться в этом. Себастьяну тяжело, практически невозможно было привыкнуть к тому, что ненавидимый им родной город успел необратимо измениться за годы его отсутствия; а ещё тяжелее было ему сознавать, что он навсегда утерял долгие двадцать лет, те двадцать лет, в течение которых он мог бы осуществить свои потаённые мечты. Теперь для этого было, увы, слишком поздно. Он не чувствовал в себе прежних силы и энергии и не ощущал связи с внешним миром – пусть даже такой хлипкой, какая у него всё-таки была двадцать лет тому назад. Глядя на Люсинду, он поражался, понимая, как много времени утекло мимо него; ведь, казалось бы ему, совсем недавно и он был таким же молодым, таким же вспыльчивым, заносчивым и болезненно гордым, полным великих стремлений и грандиозных планов… И куда они все исчезли теперь? На этот вопрос он не мог найти ответа, и оттого росла его уверенность, что он прожил свою жизнь зря.

* * *

Мелисса сидела в молчащей тёмной гостиной своего дома и корпела над стопками домашнего задания (более половины его уже было выполнено при помощи сострадательных сестёр Хаэн, которым пришлось уйти, как только им позвонила взволнованная и рассерженная миссис Хаэн). Часы равномерно постукивали в углу, стрелки приближались к восьми часам вечера, а стопка с заданиями, казалось, не только не уменьшалась, но становилась всё больше и больше, уходя куда-то под высокий, затянутый чернотой потолок. Тишина окутывала её медленно и вязко, словно плотный кокон.

Но тишине суждено было разбиться от резкого, неожиданного звука, который издал телефон, подпрыгнувший на столе подле неё. Не глядя, Мелисса протянула свободную руку, схватила его и поспешно бросила в трубку:

– Алло?

– Алло, Мелисса, это ты? – радостно раздался в динамиках приглушённый, смутно знакомый голос.

– Ты кто? – насторожилась она и даже с подозрением скосила глаз на свой телефон, словно она могла по ошибке ответить на вызов, который был предназначен совсем не ей. – Откуда ты узнал мой номер?

– Ты разве меня не помнишь? – с искренним удивлением спросил голос. – Это я, Арчибальд, твой кузен!

– Арчибальд? – по слогам протянула Мелисса.

Она хорошо помнила родственников дяди Бертрама, приезжавших к ним летом, однако ей не удавалось понять, каким образом Арчибальд умудрился добыть номер её сотового и зачем позвонил теперь, когда стало совершенно ясно, что дядя Бертрам не горит желанием возобновлять давно прерванные отношения с его родителями.

– Да, да, это я, – с горячностью подтвердил Арчибальд, – я хотел поговорить с тобой, Мелисса, очень давно хотел, и вот разыскал твой номер…

– Постой, – оборвала она его, – для начала объясни, как это у тебя вышло?

– Мама сказала, – обыденным тоном пояснил Арчибальд.

– А откуда она его знает?!

– Она спросила у своей знакомой, миссис Лондон, – фыркнул Арчибальд, – но это не так важно! Мелисса, послушай, я понимаю, что наши предки когда-то очень давно разругались и теперь видеть друг друга не хотят, но ведь это не должно касаться нас с тобой, я прав?

– Ну… возможно, – подтвердила Мелисса, – ты хочешь, получается…

– Хочу поговорить с тобой, – воскликнул Арчибальд с радостью. – Я хочу стать твоим другом и родственником! А…а ты?

Мелисса молчала, не зная, как ей отвечать и не стоит ли вообще бросить трубку, хотя это было бы нечестно и подло по отношению к Арчибальду. Почему-то она не могла уловить в его голосе знакомых наигранных ноток, которые могли бы означать, что он собирается всего лишь подло подшутить над нею.

– Э-э… – растерянно протянула она, поднимая глаза к потолку, – понимаешь, мне как-то трудно решить прямо сейчас, ведь мы с тобой виделись только один раз…

– Так неужели же это не может послужить поводом к тому, чтобы увидеться снова? – спокойно и просто поинтересовался Арчибальд.

Его простой вопрос вогнал её в очередную фазу оцепенения. Трубка вяло покачивалась в её расслабившихся пальцах, а она смотрела в стену и пыталась собрать мысли воедино. «Совсем ничего не понимаю, – обессиленно думала одна половина её сознания, едва ли не ударяясь воображаемым лбом о воображаемую же стену. – Что происходит в последнее время, почему всё, к чему я привыкла, так быстро меняется?!»

Но другая половина сознания радостно подпрыгивала, размахивала несуществующими руками и громко кричала, не скрывая своего восторга, по силе и неудержимости сравнимого с восторгом ребёнка: «Да! Наконец-то! Перемены! Как же долго мне пришлось их ждать!! Ответь: „Да“, Мелисса, чего же тебе это стоит? Не ты ли мечтала понять больше о самой себе? От правды не отвертишься, ты провела со своим дядей под одной крышей одиннадцать лет, и многое, что ты замечаешь в себе, – это черты его характера. Посмотри в зеркало – его ты там не увидишь, но ты в своих собственных глазах будешь замечать тень от его присутствия. Если он – это часть тебя, так не стоит ли с этим смириться и попробовать узнать как можно больше о вас обоих?»

Арчибальд на том конце провода напомнил о себе вкрадчивым покашливанием:

– Мелисса? Ты всё ещё здесь?

– А? – она вздрогнула от неожиданности, и трубка с грохотом обрушилась на столешницу. – О нет! Чёрт! Чёрт! – дрожащими пальцами она ухватилась за трубку вновь и поднесла её к уху. На удивление, Арчибальд продолжал ждать, как только он уловил её проталкивающееся по проводам хриплое дыхание, он спокойно и терпеливо осведомился:

– Что-то случилось?

– Нет, всё… нормально, – заверила его Мелисса и глупо, по-детски захихикала. Краска стремительно завоёвывала её лицо. – Я…я…думаю, что… – она с трудом сглотнула вязкий комок, застрявший в горле. Сердце её билось в несколько раз чаще обыкновенного, и во рту пересыхало. – Думаю, что… Арчибальд… если ты сможешь приехать на выходных… Но только так, чтобы никто об этом не знал… – она выдержала неуклюжую паузу, в течение которой с трудом обуздывала своё частое дыхание, – Арчибальд… ты согласен… поговорить об этом, если я назначу встречу… скажем… в два часа дня, в Уайт-парке… я могу объяснить, где это…

– Не надо! – отозвался радостный звонкий голос Арчибальда в трубке. – Я найду сам, Мелисса, или куплю карту. По выходным дома никого не бывает, мама со своей подругой уезжают в салон красоты на весь день, а папа постоянно работает, у него неважно пошли дела в последнее время… Думаю, через пару недель…

– Ты согласен? – с искренним удивлением переспросила она, и трубка снова чуть было не выскользнула из онемевших пальцев.

– Конечно, – серьёзно и уверенно откликнулся Арчибальд. – Неужели ты думала, что я стану обманывать тебя?

– Мы с тобой не слишком долго знакомы, вообще-то, – холодно заметила Мелисса.

– Но ведь я сам тебе позвонил, сам желаю встречи, – с удивлением отвечал он, и его голос не вздрагивал ни на мгновение, что заставляло её брови подниматься всё выше.

Ей казалось, что она спит и видит какой-то прекрасный, но, увы, не имеющий шансов сбыться сон, который всё никак не желает кончаться… Она пыталась проснуться – не получалось, что означало: нет, ей не снился этот разговор, всё вокруг неё было предельно материальным, и она не тешила себя пустыми детскими фантазиями, о которых поклялась забыть, едва отметив четырнадцатый день рождения.

– Значит… – прошептала она поражённым голосом, – по рукам, Арчибальд…

– Я был бы очень рад, – весело поправил её он, – если ты согласилась звать меня Бальдом.

– Бальдом?

– По-моему, это звучит не так чопорно, как моё полное имя, – заметил он. – Да и тебе будет удобнее: не станешь ломать себе язык и злиться.

Мелисса продолжала изумлённо молчать. Арчибальд как-то подозрительно кашлянул в трубку и заговорил уже намного тише и быстрее:

– Значит, суббота, два часа дня, Уайт-парк, я запомнил. Как мне тебя узнать?

– Я буду сидеть на первой же скамейке у северного входа, – не раздумывая, монотонно отстучала Мелисса, – или встану под ближайшим деревом, если скамейка будет занята. Ты уверен, что тебе не нужно объяснять дорогу?..

– Абсолютно, – спокойно заявил Арчибальд. – Я буду ждать этого дня, Мелисса!

– И я тоже, – тихим шелестящим голосом ответила она и отняла телефон от уха.

Ей ещё долго казалось, что мысли её путаются и ворочаются с боку на бок в голове, а кровь горячими резкими толчками приливает то к сердцу, то к мозгу, то укатывается куда-то к кончикам пальцев ног. Она всё ещё не понимала, правильно ли поступила, согласившись встретиться с Арчибальдом. Она пыталась разобраться в себе, в своём отношении к этой семье, но чувствовала, что необратимо теряется. Ей не удавалось выстроить единого впечатления, которое смогло бы подсказать, как именно ей следует относиться к Арчибальду и его родителям. Она не могла категорично поставить на них крест, и это приводило её в состояние удивления, смешанного с почти паралитическим ступором. Раньше ей не составляло труда обрисовать любого увиденного человека так, как ей того хотелось, и закрыть глаза на все несоответствия воображаемого образа с действительностью. Сейчас же каждое противоречие вызывало бурю растерянности в её душе, ломало её чёткие устои и даже заставляло вздрагивать саму картину мира, которая так хорошо и удобно сложилась вокруг неё. Тогда её начинало тревожить тяжёлое, но непреодолимое и сладкое любопытство: а что может прятаться за границами её восприятия? Что она могла отбросить от себя, поддавшись детским обидам и детскому же впечатлению? Эти вопросы уже не покидали её, оставаясь в глубине мыслей и всплывая каждый раз, когда она думала об Арчибальде или о своих друзьях, с которыми она вознамерилась поделиться своими проблемами, планами и переживаниями в первый же миг новой встречи.

Но не всё складывалось так, как она хотела. Первые три дня учебной недели пролетели, как летний сон, и закончились стремительно и суматошно. Заваленные пособиями по подготовке к экзаменам, студенты сидели за партами и, вероятно, уже начинали забывать о существовании просторных коридоров и шумных дружеских компаний. Если такие компании всё же собирались, то большую часть своего времени они проводили в тревожных обсуждениях предстоящих им нелёгких испытаний. Кого-то интересовала сложность работы, кому-то хотелось узнать, есть ли шанс что-нибудь списать на экзамене… Некоторые и вовсе ничего не спрашивали, а молчаливо тряслись от страха и с ожесточённым усердием воздвигали вокруг себя бумажные бастионы. Люсинда сделалась намного язвительнее и неразговорчивее, теперь её практически невозможно было вытащить хоть куда-нибудь после окончания уроков. Она отмечалась только у себя дома и в гостях у дяди Себастьяна, не отвечая на телефонные звонки, если друзья пытались с ней связаться. Однажды Мелисса с неприятным удивлением заметила, что Люсинда даже удалила свои профили во всех социальных сетях, где она была зарегистрирована.

– У меня больше нет времени на развлечения, – противным голосом пояснила Люсинда, когда Мелисса отважилась спросить её об этом, и с демонстративно усердным видом углубилась в учебник по английскому языку вновь.

– Не обращай внимания, – посоветовал сидевший тут же, рядом, Стивен, – она немного того… всегда была, между прочим, – и для пущей убедительности покрутил пальцем у виска.

– Не стану разубеждать, – замогильным голосом отозвалась Люсинда из-за прикрытия учебника.

С этого момента Мелиссе начало казаться, что её прочные связи с друзьями, установившиеся в течение года, начали медленно разрушаться. Она паниковала, пыталась вернуться к более счастливому, беззаботному прошлому, но Люсинда в ответ на её старания презрительно поджимала губы и начинала твердить что-то о неизбежной близости экзаменов, Стивен вздыхал, а сёстры Хаэн обменивались удивлёнными взглядами, как будто они не понимали, что между ними происходит что-то серьёзное и неприятное. Джоанна же извечно ограничивалась молчанием; заставить её высказать определённое мнение было столь же сложно, сколь и оттащить Люсинду от её толстых пособий раньше установленного ею самою срока. Время бежало, а их встречи и разговоры становились всё более короткими, пустыми и сумбурными. Временами Мелиссе даже казалось, что она общается совсем не с теми людьми, какими её друзья были в начале их знакомства. «Всегда так, – мрачно заключала она, – только соберёшься поверить человеку и открыться, как он тут же меняется и становится настолько странным и подозрительным, что ты слово при боишься пикнуть».

Два долгих месяца окончились с поразительной быстротой. Мелиссе было уже шестнадцать лет, а на пороге стояли декабрь и бесславное окончание утомительного, тревожного года, в течение которого все, кого она знала, твердили ей в оба уха о приближающихся экзаменах и стращали разнообразных сортов кошмарами, грозившими обрушиться на её голову, если она не подготовится в достаточной степени. Мелисса не чувствовала никакой тревоги, но, она уже знала, это было свойством её психики, которое она, скорее всего, унаследовала от отца. Мистер Смирзес, как рассказывали учителя и дядя Бертрам, никогда не волновался об экзаменах и не думал, что может с ним произойти, если он их не сдаст, хотя он никогда ни к чему не готовился, полагаясь исключительно на свою удачу и выдающийся ум. Мелисса же не волновалась потому, что иные её проблемы казались ей намного ближе и важнее, чем скучные экзаменационные работы, которые придётся писать в гипотетически отдалённом июне.