Текст книги "Я был адъютантом Гитлера"

Рехлин, 3 июля 1939 г.

После двух недель, проведенных в кругу семьи, я явился к Гитлеру в Гамбург, где он находился по случаю похорон умершего командующего армейского корпуса генерала Кнохенхауэра, чтобы затем выехать на испытательный аэродром люфтваффе Рехлин на озере Мюртцзее в Мекленбурге. В последние июньские дни Удет и Ешоннек проинформировали меня в Берлине о том, как будет проходить посещение фюрером Рехлина. 5 июля около 10 часов мы прибыли на аэродром, где его ожидали Геринг, Мильх, Удет и Ешоннек с большим штабом офицеров и технических специалистов. Кроме личных и военных адъютантов, присутствовали только Кейтель и Борман. Идея демонстрации новых самолетов, оружия и авиационной техники исходила от Мильха, обеспокоенного тем, как бы из-за нехватки сырья не пострадало выполнение программы выпуска самолетов и производства авиационного оборудования. 6 то время как Мильх всегда старался показать Гитлеру истинное положение дел в самолетостроительной промышленности, Геринг стремился создать у фюрера впечатление, что отданное им приказание об увеличении люфтваффе в любом случае будет выполнено. Поэтому он принял предложение Удета обратить внимание Гитлера на совсем другие вещи.

Удет был в Рехлине, так сказать, принимающим гостей «хозяином дома». Соответственно, он разработал в своих службах, а также согласовал с Герингом и программу показа. Сам Геринг понимал в авиационной технике мало, а потому его было легко ослепить всяческими эффектами, произведя желательное впечатление. Своим подчиненным он дал понять, что Гитлер имеет о самолетах представление слабое, но проявляет большой интерес к технике, а особенно к действию оружия. Вот почему демонстрацию Геринг и Удет поручили экспериментальной службе. Их побочной целю было отвлечь Гитлера от вопросов оснащения летных соединений на данный момент.

Интересная и многосторонняя демонстрация произвела на всех присутствовавших значительное впечатление. Правда, Мильх старался объяснить Гитлеру, что показанные самолеты, оружие и оборудование еще находятся в процессе испытаний. Но никто не сказал фюреру, что по прохождении всесторонних испытаний все это сможет поступить в войска не ранее чем через два-три года. Стоило Гитлеру проявить повышенный интерес к тому или иному объекту или дать понять, что данную конструкцию он считает особенно важной, как Геринг тут же заверял, что немедленно позаботится о внедрении этого в войска.

Наиболее впечатляющим, несомненно, был полет «Хе-176» – первого в мире реактивного самолета. Хотя этот экспериментальный самолет и продержался в воздухе всего несколько минут, он достиг своей проектной скорости почти 1000 км в час, что явилось для того времени феноменальным достижением. Истребители «Ме-109» и «Хе-100» казались рядом с ним устаревшими машинами, хотя речь при этом шла о вполне современных конструкциях. Казалось, «Хе-100» по своим летным качествам превосходит «Ме-109», но Геринг и Удет заранее решили, что следует продолжать выпуск только «Ме-109». С одной стороны, этот самолет выпускался уже более длительное время, а с другой – завод Хейнкеля подлежал специализации на бомбардировщиках.

Тогдашний стандартный самолет «Хе-111» был продемонстрирован при-сильной перегрузке: снабженный двумя дополнительными вспомогательными стартовыми ракетами, он поднялся в воздух без всякого труда. Учитывая недостаточную пригодность «Хе-111», это означало компромисс. Для использования в качестве стандартного бомбардировщика эту машину приходилось перегружать или же, для увеличения радиуса полета, оборудовать дополнительными баками с горючим, или для усиления атакующего эффекта снабжать большим количеством бомб.

Наряду с навигационными приборами и радиоаппаратурой особое внимание Гитлера привлекли к себе образцы бортового оружия истребителей. Двухмоторный истребитель «Ме-110» был вооружен вновь сконструированной 30-миллиметровой бортовой пушкой. Это особенно понравилось фюреру. Он указал на необходимость повышения скорострельности бортового оружия при увеличении его калибров, прежде всего для истребителей.

Геринг, Мильх и Удет рассчитывали, в свете предыдущих высказываний Гитлера, на то, что военный конфликт произойдет никак не ранее 1943 г. С этим сроком и согласовывалась данная демонстрация авиационной техники. Тем не менее на обратном пути в Берлин я воспользовался случаем еще раз обратить внимание фюрера на то, что все увиденное им, – это «музыка будущего». Он сказал, что понял это и еще раз подробно переговорит обо всем с Герингом. Когда я предложил привлечь к разговору о вооружении люфтваффе специалистов, лучше всего Мильха, фюрер охотно согласился. Но этот столь необходимый разговор ввиду политических событий не состоялся. Гитлер так и остался при внушенных ему в Рехлине совершенно ложных взглядах, а потом люфтваффе получала от него совершенно не заслуженные ею упреки. Узким местом люфтваффе было и осталось снабжение сырьем, но об этом не говорилось. Непростительно, что Геринг и его сотрудники не сделали из данной беседы никаких выводов. Первые победоносные кампании 1939 и 1940 гг. помешали разглядеть действительность. Только двумя годами позже, после первого кризиса в походе на Россию, эту роковую ошибку наконец распознали.

Затем – насыщенные работой дни. Я сообщил Ешоннеку и его штабу, а кроме того ОКВ (Управление обороны страны) – офицеру генерального штаба моему другу майору Шпеку фон Штернбургу – о своем разговоре с Гитлером насчет уровня вооружения люфтваффе. Ешоннек хотя и приветствовал мою интерпелляцию у фюрера, но находился под влиянием Геринга, который считал возможным лишь нападение на Польшу, но никак не войну с Англией. Штернбург видел ход политического развития иначе. Мне казалось, он испытывает влияние своего начальника полковника Варлимонта. Тот был интеллигентным офицером генерального штаба, хотя и не очень влиятельным, и принадлежал к тем, кто не высказывал своего мнения, благодаря чему производил впечатление человека скрытного. Штернбург же, напротив, в выражениях не стеснялся. Он придерживался взгляда, что Англия и Франция в случае германского нападения сразу придут на помощь Польше, и, соответственно, с озабоченностью глядел в будущее. Я к его точке зрения присоединиться не смог, хотя высказанные им аргументы и подействовали на меня.

Последние недели перед войной

Итак, отныне мне предстояло одно: включиться в подготовку операции «Вайс», поскольку я снова должен был сопровождать Гитлера в его очередной поездке как дежурный адъютант. На основе общей директивы ОКВ, составные части вермахта были обязаны издать собственные оперативные приказы. Штабы и войска работали в условиях наивозможнейшего сохранения тайны. Но отделаться от впечатления, что готовится что-то из ряда вон выходящее, все-таки было нельзя. Я находил удивительным, что между фюрером и командованием сухопутных войск неожиданно воцарились мирные отношения. Год назад, когда опасность большой войны была минимальной, главнокомандующий и начальник генерального штаба этих войск пытались убедить Гитлера отказаться от его плана нападения на Чехословакию. Правда, тогда, в 1938 г., начальником генштаба был еще Бек, но негативное в принципе отношение к фюреру со стороны Браухича как главнокомандующего и Гальдера как преемника Бека с тех пор не изменилось. Теперь же, когда после оккупации Чехословакии напряженное политическое положение не разрядилось и нападение на Польшу могло вызвать европейскую войну, командование сухопутных войск, казалось, никаких опасений больше не испытывало. Эта позиция внушала мне неуверенность и одновременно недоверчивость, ибо в генеральном штабе люфтваффе тоже были озабочены и оптимизма Геринга в оценке обстановки не разделяли.

6 июля Гитлер впервые полетел в Мюнхен на новом самолете «Фокке-Вульф-200», получившем наименование «Кондор». Фюрер пришел в восхищение от этой машины, она казалась ему в воздухе более спокойной и менее шумной. Несколько скептически оценил он только убирающееся шасси – нечто новое, чего еще не видел. Но вскоре привык. В самолете имелось на 6-8 мест больше, чем в прежнем «Ю-52», и летел он почти на 150 км в час быстрее. Это означало солидное сокращение времени полета из Берлина в Мюнхен.

В тот же вечер Гитлер выехал на автомашине на Обер-зальцберг и оставался там целую неделю, которая для меня опять полностью прошла под знаком вооружения. Насколько подробно фюрер занимался деталями, показывает следующий эпизод. Однажды он обратил внимание на то, что военно-морской флот держит предназначенные для линкоров «Шарнгорст» и «Гнейзенау» 380-миллиметровые орудия в арсенале. Мне пришлось тут же передать Кейтелю его указание изготовить железнодорожные лафеты и смонтировать орудия на них. В другой раз дело касалось производства снарядов для зенитных орудий. Незадолго до того Кейтель, информируя фюрера о требовании люфтваффе увеличить выпуск боеприпасов для зенитной артиллерии, высказался против этого, сославшись на нехватку сырья. Гитлер согласился и определил объем ежемесячного производства в 100000 выстрелов снарядов калибра 88 мм. И соответствующего количества для других калибров. Я попытался доказать фюреру, что при нынешнем наличии у зенитной артиллерии 2500 орудий калибра 88 мм снарядов для них следует производить из расчета 40 на каждое орудие в месяц. Но он не уступал, аргументируя тем, что склады и так переполнены боеприпасами, а потому приоритет должно иметь производство не снарядов, а зенитных орудий.

Гитлер тщательно занимался оперативным планом сухопутных войск для похода на Польшу. Браухич и Гальдер обсуждали с ним подробности и получали его одобрение. Продолжалась и подготовка Имперского партийного съезда, а также празднования в конце августа 25-летия битвы под Танненбергом. Фюрер лично принял участие в «Дне германского искусства» в Мюнхене и посетил Байройтский фестиваль (25 июля – 2 августа), сделав небольшой перерыв для военных бесед в Берлине и на Западном валу в районе Саарбрюккена. Прием в честь музыкантов 1 августа в «Зигфрид-Вагнерхаузе» заставил его на какое-то время позабыть о военных планах. Пребывание Гитлера в Байройте завершилось 2 августа оперой «Гибель богов». Это был тот самый день, когда 25 лет назад началась Первая мировая война. Но об этой годовщине говорили мало. Гораздо большую роль играли в эти дни служебный юбилей Шмундта, а также поступление Гитлера в свое время добровольцем на военную службу в пехотный полк «Лист». Фюрер получил множество поздравлений, а большое число поздравителей собралось в «Бергхофе».

Своего шеф-адъютанта Шмундта Гитлер произвел в полковники, что служило знаком признания и доверия. Однако в кругу высших офицеров генштаба сухопутных войск это было воспринято иначе. Встреченный ими с недоверием уже просто как преемник Хоссбаха, Шмундт к тому же все эти годы часто подвергался с их стороны критике. Истинной же причиной было противоречие между ОКВ и ОКХ. Последнее не хотело и не могло примириться с тем, что ОКВ в качестве военного штаба Гитлера выполняло задачи в масштабе всего вермахта, т.е. и за сухопутные войска – все равно, касалось ли это командных вопросов или же экономики и вооружения. Офицеры генерального штаба сухопутных войск видели в Шмундте человека ОКВ, а не первого адъютанта и военного советника своего Верховного главнокомандующего. Они отказывали ему в том признании, которым вознаграждали Хоссбаха, хотя оба эти офицера по своей пригодности к данной деятельности стояли на равном уровне. Разница была лишь в их задачах. Хоссбах, по поручению начальника генерального штаба генерала Бека, был обязан следить за тем, чтобы Гитлер не вмешивался в дела сухопутных войск. Шмундт же имел от фюрера поручение, будучи его военным адъютантом, нести ответственность только перед ним лично. Теперь он вот уже полтора года находился в тяжелом положении, дискриминировавшем генштаб сухопутных войск. После всего того, что довелось пережить Шмундту с тех пор, перед ним мог стоять только один вопрос: pro или contra Гитлера?

Он решил быть за фюрера, между тем как его лучший друг со времен службы в 9-м пехотном полку Хеннинг фон Тресков принял решение быть против. Оба являлись солдатами, оба имели тогда одинаковое мировоззрение и оба верили в то, что, выполняя свои задачи, совершают наивысшее благо для собственного отечества. Шмундту было трудно выполнять свою задачу, и решение это далось ему нелегко. Он рассматривал свою должность как чисто военное дело. Особенно важным Шмундт считал хорошие отношения между Гитлером и руководством сухопутных сил. Ему постоянно приходилось бороться с влиянием на фюрера партии и СС. Усилия эти принесли лишь частичный успех, а несколько друзей – сослуживцев по генштабу даже называли его «чистейшей воды глупцом». Нет, в оценке своего шефа Шмундт «глупцом» не был. Он очень хорошо умел разглядеть события и лица и приходил в отчаяние от дистанцированной в отношении Гитлера позиции генералов. Однажды в разговоре со Шмундтом на эту тему я упрекнул его в том, что он мог бы оказывать большее влияние на персональное замещение должностей в штабах сухопутных войск, добиться чего ему удалось бы только через Гитлера. Но Шмундт был слишком порядочным человеком: в его глазах это было интриганством против своих генералов. Сам же он получил от них в ответ только неблагодарность и высокомерное сочувствие.

Итак, Гитлеру предстояло решить, предпринимать ли сосредоточение и развертывание сухопутных войск для назначенного на 26 августа нападения на Польшу. К середине месяца становилось все яснее: Польша окажет вступающим германским войскам сопротивление. В эти дни мне удалось переговорить с двумя нашими посетителями: Бем-Теттельбахом и Карлом Ханке. Последний был до недавнего времени статс-секретарем геббельсовского министерства пропаганды и имел мобилизационное предписание в танковые войска. Оба они в то, что при германском нападении на Польшу Англия останется нейтральной, не верили и считали, что это будет означать и одновременное военное столкновение с Францией. Ханке полагал, что германо-русский союз не произведет на британцев никакого впечатления. Это отвечало и моим представлениям, но я все-таки никак не мог поверить в то, что Польша рискнет пойти на сопротивление двум превосходящим ее по мощи державам – Германии и России. Пожалуй, это все же было бы последним шансом на новые переговоры с нею.

Я ценил Ханке, мы подружились и часто беседовали между собой. Мне были известны его умные и глубоко серьезные взгляды на многие вопросы политики и жизни. В последнее время его имя часто связывалось с любовными похождениями Геббельса с чешской кинодивой Лидой Бааровой. Во время Байройтского фестиваля Гитлер, мягко применив силу, снова воссоединил супружескую пару Геббельсов. Но этому предшествовали бурные недели. Поначалу Магда Геббельс обратилась за советом и помощью к Ханке в надежде на то, что он подействует на ее мужа и уговорит того прекратить свои любовные эскапады. И она, и Ханке знали, что этого желает и Гитлер. Тщетно пытался Ханке урезонить Геббельса, и это привело лишь к отчуждению между Ханке и Магдой. Тогда она решилась на развод с Геббельсом. Узнав об этом, фюрер вмешался, и Магда приняла его «судебный приговор». Мы же, однако, были убеждены в том, что на самом деле большой любовью Магды был не кто иной, как сам Адольф Гитлер, и, пусть даже эпизодически, она пользовалась его взаимностью. Брак с Геббельсом явился для нее выходом, дав возможность жить в близком общении с Гитлером. Иначе объяснить замужество этой необычайно привлекательной женщины с хромоножкой Геббельсом мы никак не могли.

Германо-русское соглашение

Тем временем на Оберзальцберге продолжалась обычная жизнь. Внешне не было заметно, чтобы политики и военные занимались какими-то исключительными делами. Шмундт и Хевель информировали меня после моего приезда о последних событиях.

Как и ожидалось, 12 августа Гитлер дал приказ о сосредоточении и развертывании вермахта против Польши и назначил «день X» (день нападения) на субботу, 26 августа. 14-го в «Бергхофе» побывали Браухич и Гальдер, имевшие продолжительный разговор с фюрером. Шмундт полагал, что он вызвал их, дабы еще разочек «всадить им здоровенный шприц в одно место». По мнению Гитлера, Польша совершенно изолирована и через недели две после нападения рухнет. За этот срок Англия и Франция никакой ощутимой помощи ей оказать не смогут. А если Англия все-таки вмешается, тем самым она поставит на карту существование своей мировой империи.

В этом случае Гитлер хотел напасть на Польшу, несмотря ни на что. Россия будет держаться нейтрально. Ее интересуют только Прибалтийские государства и Бессарабия. Хевель подтвердил, что Риббентроп форсирует кажущиеся благоприятными переговоры с русскими о торговом соглашении. Недоверие вызывает лишь поведение итальянцев. Довольно продолжительный визит итальянского министра иностранных дел графа Чиано{163} в конце прошлой недели имел целью удержать Гитлера от войны против Польши из-за опасения вмешательства Англии. У Хевеля сложилось впечатление, что фюреру не удалось убедить Чиано в необоснованности его опасения насчет большой войны.

Тем не менее Гитлер продолжал доверять Муссолини. По мнению Хевеля, итальянцы весьма точно знали не только германские намерения против Польши, но и английскую точку зрения. Фюрер очень откровенно высказал Чиано свои идеи и планы насчет Польши, но, как и обычно в своих беседах с итальянцами, многое изобразил утрированно, а это отчасти не соответствовало его мыслям. На сей раз ему гораздо важнее, чем когда-либо, были цель и воздействие его слов. Ему необходимо привлечь итальянцев на сторону своих планов против Польши и, будучи уверенным в том, что все, сказанное им, через Рим дойдет и до Лондона, он считает возможным таким образом внушить англичанам представление о своей военной мощи и решимости.

Пресса почти ежедневно сообщала об учащающихся эксцессах поляков против немецкого меньшинства в бывших германских областях Восточной Пруссии и Верхней Силезии. Поступавшие в «Бергхоф» донесения нашего посольства в Варшаве и германских консульств в Польше выглядели не только пропагандистскими, но и носящими серьезный характер, становясь день ото дня все тревожнее. Гитлер также и в кругу своих приватных гостей много говорил о «невыносимых» условиях для немцев в Польше и о большом числе беженцев. Поток немцев, бегущих из Польши, но данным наших органов, уже превысил 70 тыс. человек. «Заграничная организация НСДАП», которая в Австрии и Судетской области действовала в качестве «agent provocateur», в Польше была запрещена. Поведение польских властей и населения было подобно террору против немцев, совершенно независимо от их политических взглядов и вероисповедания. Все это не могло не оказывать воздействия на Гитлера. Как и в июне, из последовательно антинемецкой позиции польских официальных органов он сделал вывод о готовности поляков вступить в борьбу. Мол, объяснить это можно только польским шовинизмом. Ведь Польша – изолирована. Теперь дело только за нашими быстрыми успехами в первые же дни наступления.

Все это служило причиной многих тактических соображений, которые во всех подробностях занимали Гитлера в те дни. Особенное значение он придавал овладению неразрушенными мостами через Вислу, прежде всего в районе Грауденца{164}, а также внезапности действий в верхнесилезской промышленной области, чтобы не допустить возможных разрушений поляками. Он утвердил использование формирований СС и ударных групп, действующих в польской военной форме.

Эти первые впечатления в «Бергхофе» позволили мне ясно понять: Гитлер больше уступать не желает. Но тут произошло еще одно чудо, начало которому было, как казалось, положено 19 августа. Германо-русское торговое соглашение было уже подписано. Однако переговоры снова и снова затягивались, ибо фюрер не хотел пойти навстречу советскому желанию насчет политических договоренностей. Только после визита Чиано и осознания в его результате того обстоятельства, что в нападении Гитлера на Польшу Англия усмотрит для себя casus belli{165}, Риббентропу удалось переубедить фюрера. Гитлер позволил Риббентропу убедить себя в том, что заключение с русскими пакта о ненападении – последний шанс в случае германо-польского конфликта не допустить вмешательства в это столкновение Англии. Вот тогда-то фюрер и предложил Сталину как можно скорее принять Риббентропа. Согласие Сталина принять Риббентропа 23 августа было получено в «Бергхофе» 21-го вечером. Гитлер знал, что уже довольно продолжительное время англо-французская военная миссия ведет в Москве переговоры с высшим командованием Красной Армии. В этот вечер он долго совещался со своим министром иностранных дел и дал ему последние указания для бесед со Сталиным. Риббентроп видел себя уже у цели своих многомесячных усилий стоящим у истоков новой мирной эры в Европе.

Считая разрядку политической напряженности достигнутой, Гитлер 22 августа в 12 часов дня выступил перед собравшимися в большом холле его резиденции генералами и адмиралами{166} (о чем ему доложил Геринг), чтобы проинформировать их о ходе событий на данный момент. По указанию фюрера на совещание были вызваны главнокомандующие трех составных частей вермахта со своими начальниками генеральных штабов и важнейших управлений, а также предусматривавшиеся на случай мобилизации командующие групп армий и армий (тоже с их начальниками штабов), соответствующие командующие люфтваффе и военно-морского флота. Явились они в штатском и прибыли по. разработанным нами точным планам различными путями и в разное время.

Гитлер говорил почти два часа по написанному им самим краткому конспекту-памятке. Главная цель его речи состояла в том, чтобы заручиться доверием генералов к его решению напасть на Польшу. Он с большой убедительностью дал свою оценку положения с учетом всех политических, военных и экономических факторов отдельных европейских государств. Величайшее удивление вызвало его сообщение о том, что Риббентроп уже находится на пути в Москву с целью заключить со Сталиным пакт о ненападении; все были ошеломлены. После этого заявления объявили перерыв на обед. Союз с Россией был встречен высшими офицерами вермахта (все они знали Красную Армию по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера) с пониманием и симпатией. Чувствовались своего рода разрядка и облегчение.

Во второй половине дня Гитлер говорил о некоторых тактических и оперативных подробностях. Он потребовал от командного состава войск суровых действий и гибкой тактики, подчеркнув свою веру в германского солдата и быструю победу в Польше. Пусть весь мир возымеет уважение к боевой силе германского вермахта, ибо огромное столкновение позднее – неизбежно!

Хотя я знал, что некоторые генералы настроены против Гитлера и его политики войны, а отдельные пункты в его оценке обстановки так и остались открытыми (например, насчет возможного влияния США на различные правительства в Европе), никаких вопросов или контраргументов не последовало. Несомненно, союз с Россией заткнул рот некоторым скептикам.

Заключительное слово произнес Геринг. От имени всех собравшихся генералов и офицеров он поклялся фюреру в верности, повиновении и безоговорочном следовании за ним.

После отъезда приглашенных Гитлер еще какое-то время беседовал с Герингом, а когда удалился и тот, – со Шмундтом, который вышел от него с озабоченным лицом. Причина у него имелась: сказанное ему фюрером о командовании сухопутных сил звучало угнетающе. Он не остановился и перед обвинениями по адресу генерал-полковника Секта{167}, который, будучи с марта 1920 г. до октября 1926 г. фактическим командующим вооруженных сил, сформулировал понятие «стоящего вне политики рейхсвера». Вновь вернувшись к напряженным событиям предыдущего года, фюрер сказал, что Сект разрушил самосознание офицерского корпуса и увольнял из армии сильные личности. В действительности же генералы рейхсвера занимались политикой куда больше, чем своим исконным ремеслом. А Бек плыл тем же фарватером. Он, Гитлер, знает со времен Хоссбаха, что генералы хотели держать его вдали от всех командных вопросов и задач сухопутных войск, чтобы оставить все по-старому. Вот почему, дабы убедить генералов, ему приходится выражаться резче и определеннее, чем хотелось бы. Он вынужден считаться с тем, что лишь часть сказанного им генералы понимают и делают. Гитлер бичевал «малодушие» командования сухопутных сил.

Я мог понять отчаяние Шмундта, ибо по своим взглядам и образу мыслей он происходил из того круга офицеров, которые резко критиковали Гитлера. Мы стояли перед фактом, что через несколько дней Германия окажется в войне, которую фюрер считал неизбежной и которой он хотел, не имея притом доверия к генералам, поскольку те видели в ней несчастье. Тем не менее ничего против Гитлера они не предпринимали.

Когда Гитлер на следующий день, 23 августа, утром, ранее обычного появился на террасе «Бергхофа», где его ожидал личный штаб, он прежде всего задал Хевелю вопрос, есть ли известия от Риббентропа. Хевель смог доложить только то, что министр иностранных дел находится в пути из Кенигсберга в Москву. Первое сообщение из Москвы он рассчитывал получить лишь во второй половине дня.

День прошел во множестве разговоров на военную и политическую темы. Перед обедом Гитлер принял английского посла Гендерсона, передавшего ему письмо Чемберлена. В присутствии Хевеля состоялась продолжительная беседа с послом. Во второй половине дня фюрер продиктовал ответное письмо и лично вручил его Гендерсону.

Шмундт получил решение Гитлера о дне нападения. Оно было назначено на 26 августа в 4 часа 30 минут. Германское посольство в Москве сообщило о прибытии Риббентропа в советскую столицу. Встреча в Кремле начнется в 18 часов. Настроение у Гитлера в тот день менялось в зависимости от того, с кем он разговаривал или какие донесения получал из министерства иностранных дел, а также от сообщений прессы. Особенно взвинтила его беседа с Гендерсоном. Он обвинил англичан в том, что уже в апреле они дали Польше карт-бланш на сопротивление его правомерному требованию отдать рейху Данциг и предоставить коммуникацию через коридор. С этого момента и стали усиливаться эксцессы против фольксдойче в Польше. Поляки не сделали бы этого без одобрения англичан. Сами же англичане предпочитают начать новую войну против Германии, но не согласиться на пересмотр Версальского договора, между тем как он, Гитлер, ничего во вред Англии не предпринимал. У нас создалось впечатление, что в эти дни фюрер был особенно резко настроен именно против Англии.

К вечеру напряжение усилилось. Гитлер всеми помыслами был вместе с Риббентропом в Москве и час от часу становился все беспокойнее. Около 20 часов он приказал запросить посольство в Москве, но получил лишь лаконичный ответ: переговоры идут. На Оберзальцберге подходил к концу великолепный теплый летний день. Двери на террасу были широко распахнуты, а фюрер со своей свитой проводил много времени на воздухе. Чтобы скоротать ожидание, он, разговаривая с собеседниками (в частности и со мной), то появлялся на террасе, то уходил. Поводом для памятного мне разговора с фюрером послужил, казалось бы, его безобидный вопрос о силе и вооружении польской авиации: в состоянии ли она совершать воздушные налеты на Берлин? Ведь в конечном счете расстояние от польской границы до столицы рейха не составляет и 150 км. Я считал невозможным, чтобы польские авиационные соединения после неожиданных германских атак в день нападения были бы еще в состоянии предпринимать налеты на германские города. На это Гитлер ответил: наши первые удары в воздухе и на земле должны быть эффективны и поразить весь мир.

Затем Гитлер перешел к теме дня: после обнародования германо-русского пакта о ненападении весь мир затаит дыхание. Я сказал фюреру, что отношусь к готовности Сталина пойти на это соглашение только с недоверием. Могу себе представить, какие у него при этом недобрые задние мысли! На это Гитлер ответил: он считает договор своего рода браком по расчету. Разумеется, со Сталиным надо всегда быть начеку, но в данный момент он в пакте с последним видит шанс устранить Англию из конфликта с Польшей.

Пока мы вышагивали по террасе взад-вперед, вся северная часть неба за горой окрасилась сначала в цвет топаза, затем стала фиолетовой, а потом внушающей мистический ужас багрово-красной. Первоначально мы подумали, что где-то вспыхнул огромный пожар. Но когда все небо на севере озарил красный свет, мы поняли, что имеем дело с весьма редким для Южной Германии природным явлением. Я сказал Гитлеру: это – предзнаменование кровавой войны. В ответ он произнес: если это так, то пусть она наступит скорее! Чем больше теряется времени, тем больше будет крови. Альберт Шпеер, которому я рассказал этот эпизод в 1967 г., после его освобождения из тюрьмы Шпандау, воспроизвел его в своих воспоминаниях неточно, вложив мои слова в уста Гитлера.

Вскоре после этого разговора Гитлера позвали к телефону. Риббентроп сообщил о позитивном ходе переговоров и задал конкретный вопрос насчет разграничения сфер обоюдных интересов. Сталин претендует на Прибалтийские государства – Литву, Эстонию и Латвию. Гитлер бросил взгляд на быстро поданную ему карту и уполномочил Риббентропа принять советскую точку зрения. Прошло еще несколько часов, прежде чем Риббентроп в новом телефонном разговоре, состоявшемся в 2 часа утра 24 августа, не сообщил о подписании пакта о ненападении{168}.

Гитлер поздравил своего министра иностранных дел и сказал нам, окружавшим его: «Эта весть разорвется, как бомба!»{169}.

Так оно и произошло. Ошеломление, удивление, ужас, недоверие и осуждение – так отреагировала общественность в Германии и во всем мире. Гитлер велел постоянно докладывать ему об откликах, пытаясь составить себе представление о том, какое именно действие произвело это соглашение на Англию, Францию и Польшу.

Во второй половине дня 24 августа Гитлер вылетел в Берлин, где ожидал в Имперской канцелярии возвращения Риббентропа из Москвы. Сразу же по приземлении Риббентроп явился к нему. Он шагал как триумфатор, и Гитлер сердечно приветствовал и поздравил его. Затем фюрер вместе с ним и Герингом удалился к себе для продолжительной беседы, Риббентроп рассказал о Москве и положил подписанный им договор на стол Гитлеру. Вырисовался новый раздел Польши.

В течение вечера я слышал много всяких мнений насчет возникшего положения. Риббентроп был твердо убежден в том, что германо-русский договор создал новую базу для успешных переговоров с Польшей. Но в первую очередь он воспринимал подписанный сроком на 10 лет пакт о ненападении с Россией совершенно всерьез. Риббентроп находился под большим впечатлением от Сталина и переговоров с ним. По его описаниям, Сталин был личностью более крупной, чем «чванливые» британские политики. Германия должна искать вновь стык своей политики там, где нашел его Бисмарк, когда его политика в отношении Англии застряла на мертвой точке. Из сообщений Риббентропа о его переговорах в Кремле мне бросилось в глаза то, что здесь проявилась совершенно другая сторона его личности. Рассказывал он обо всем непринужденно, свежо, просто и естественно. А стоило ему заговорить об англичанах, как лицо его становилось холодным и непроницаемым.