Текст книги "Я был адъютантом Гитлера"

Последние дни перед войной

Внешнеполитические взгляды Гитлера не изменились. Несмотря на трудности с англичанами и кое-какие резкие слова против «тупых» британских политиков, фюрер все еще испытывал симпатию к этому «народу господ». Он лишь остро критиковал их за присущее им непонимание большевистской опасности, грозившей европейским государствам. Но позиция Англии, как и прежде, определялась ее островным положением. Будучи островной метрополией, она никогда не испытывала непосредственной угрозы со стороны какого-либо европейского государства. Она и сейчас чувствовала себя за Ла-Маншем в безопасности. Используя свое географическое положение и строя исходя из этого свою политику, Англия вот уже многие столетия, к счастью своему, имела такой объем безопасности и суверенитета, какому можно было просто позавидовать. Гитлер испытывал по отношению к англичанам уважение и зависть, а по отношению к русским – отвращение и страх. Эйфорию Риббентропа насчет договора о союзе с русскими он не разделял. Этот договор служил фюреру только тактическим маневром в рамках его политики; он надеялся, что и для Сталина – тоже. Если Гитлер в те дни не высказывал этого открыто, то по его репликам все же можно было отчетливо понять: вся его внешняя политика и дальше служит только одной цели – разгромить большевизм. В данном пункте он и тогда, и потом выступал против воззрений Риббентропа.

Своеобразную, но типичную для него позицию занимал Геринг. Успех Риббентропа в Москве он воспринял с ревностью и упрекал его в том, что тот недостаточно энергично добивался германо-английского взаимопонимания. Как я узнал от Боденшатца, Геринг много говорил с Гитлером об Англии. Фюрер усвоил точку зрения Риббентропа, что в суровой политической борьбе Англия пойдет на уступки лишь до определенного предела. По его мнению, этот предел был достигнут еще в марте, потому дальнейшие планы Гитлера могли успешно осуществляться впредь с учетом новой расстановки сил в Европе. Вот почему Риббентроп искал и нашел контакт с Россией. Поскольку фюрер от своей политической концепции отказываться не желал, он, хотя и очень поздно, все же присоединился к плану Риббентропа. Герингу же Гитлера переубедить не удалось. Конечно, Геринг соглашение с Россией приветствовал, но боялся новой опасности, а именно что влияние Риббентропа на фюрера снова усилилось. Геринг и Риббентроп, утверждал Боденшатц, друг друга просто терпеть не могли.

Я был свидетелем того, сколь роковое влияние личные симпатии и антипатии между «великими людьми рейха» оказывали на подход к важнейшим политическим событиям, а также на сам их ход и исход. Особенно отрицательную роль играл при этом Геринг. Пока речь шла о внутренних делах вермахта, средства и пути для компромисса на других уровнях все-таки еще находились. Но теперь вопрос стоял по-иному: мир или война. И мне казалось, что все ответственные лица должны руководствоваться только германскими интересами, отбросив личные амбиции. Но как из штаба Геринга, так и из окружения Риббентропа я слышал, что оба они оценку своим шефом Гитлером политического положения и базирующихся на ней его решений не разделяют. Я не сомневался в том, что каждый из них отстаивал перед фюрером свои взгляды, но добиться успеха в том не мог. Только совместный прорыв этих обоих вот уже полтора года главных внешнеполитических советников фюрера имел бы перспективу оказать на него действенное влияние. В тогдашней ситуации следовало бы посредством доверительного единства между Герингом и Риббентропом побудить Гитлера отказаться от действий вермахта против Польши и расчистить путь к новым переговорам с нею. Но каждый из них жаждал славы только для себя и только сам хотел быть ближайшим и лучшим советником фюрера.

Как один из офицеров узкого штаба Гитлера я знал, что вечером 24 августа от нападения на Польшу нас еще отделяют всего 36 часов. После беседы с Гендерсоном накануне фюрер уже не был полностью убежден, что Англия останется нейтральной. К моменту этой беседы английский посол хотя и знал о поездке Риббентропа в Москву, результат ее ему известен еще не был. Гитлер все же полагал, что из слов Гендер-сона он может заключить, что британское правительство находится под впечатлением нового поворота событий. Поэтому настроение посвященных лиц вечером 24 августа все более склонялось к пессимистическому. Сам фюрер видел теперь единственный выход из политического тупика лишь в быстротечной кампании против Польши, в успехе которой был абсолютно уверен.

Однако ужин вместе с Гитлером прошел еще полностью под знаком мира. Московский договор оценивался всеми как новая ошеломляющая неожиданность в его политике, а Геббельс с помощью прессы способствовал истолкованию этого шага как нового доказательства гениальности фюрера. Он сидел за большим круглым столом напротив Гитлера и всячески подначивал вернувшихся из Москвы командира самолета Баура и Генриха Гофмана поделиться своими впечатлениями и подробно поведать обо всем виденном. Оба они стали «героями» вечера. Оказалось, Гитлер отправил Гофмана, по его просьбе, сопровождать Риббентропа против воли министра. Более того, фюрер даже поручил своему лейб-фотографу передать Сталину привет от себя лично. Гофман обрисовал интересный облик русского диктатора, а также атмосферу в его окружении. Рассказы всех участников поездки звучали положительно, как будто они старались повлиять на изменение представления Гитлера о большевизме в лучшую сторону. Фюрер слушал внимательно, но повлиять на себя не дал. Геббельс же воспользовался случаем, как это часто бывало, атаковать Гофмана со свойственным ему цинизмом: мол, тот нашел в «папаше» Сталине хорошего собутыльника!

Весьма знаменательно, в смысле момента изменения курса Гитлера по отношению к Сталину, прозвучала для меня одна реплика Риббентропа. Тот, вне всякого сомнения, хотел подчеркнуть ею, сколь правильно он разглядел еще весной политические намерения Сталина. Из всего лишь одной фразы Сталина, произнесенной 10 марта 1939 г. на [XVIII] съезде партии, Риббентроп заключил, что советский диктатор заинтересован поставить свою политику в отношении Третьего рейха на дружественную базу. Теперь же Сталин подтвердил ему: именно в этом и состояло его намерение. Эта реплика Риббентропа объяснила мне те намеки Гитлера насчет его новой установки в отношении России, которые я услышал от него 16 марта при возвращении из Праги. Очевидно, Риббентроп уже тогда переговорил с фюрером и заручился его согласием на новый курс. Однако недоверие, которое питал Гитлер к планам Риббентропа и к поведению Кремля, у него осталось и не покидало его на протяжении всего существования союза с Россией, с 1939 до 1941 г.

В первой половине 25 августа я прежде всего поинтересовался в генштабе люфтваффе состоянием мобилизационных приготовлений и получил от него данные об окончательном числе готовых к боевым действиям авиационных соединений и их заданиях на первый день нападения. Затем я со своими камерадами по адъютантуре отправился на совещание относительно организации и ближайших задач Ставки фюрера. Там я услышал обрадовавшее меня известие, что Путткамер, по предложению Шмундта, снова возвращается к нам в качестве военно-морского адъютанта. Гитлер и весь его штаб восприняли это сообщение с радостью.

В последний момент Гитлер все же сподобился на неприятное для него дело: сообщил Муссолини письмом о нападении на Польшу в ближайшие дни и о Московском договоре. Нам казалось, что сделать это самое время, ибо итальянцы уже не раз выражали свое раздражение по поводу того, что Гитлер всегда информирует своих союзников постфактум. Но фюрер считал это недовольство меньшим злом по сравнению с тем вредом, который могла ему причинить, как он выражался, «итальянская болтливость». Японцы тоже были поставлены в известность о переговорах Риббентропа с русскими только по их окончании и высказали свое раздражение имперскому министерству иностранных дел. Но японцы и сами были мастерами утаивания.

В полдень Гитлер снова пригласил английского посла. У него имелся к тому неотложный повод. Накануне вечером Чемберлен в палате общин и британский министр иностранных дел Галифакс в палате лордов произнесли речи, о которых с большой шумихой сообщила в утренних выпусках английская пресса. В центре их выступлений стояли резкие обвинения по адресу Гитлера: он хочет завоевать весь мир. В своей беседе с Гендерсоном фюрер опровергал это, но без обиняков заявил, что желает решить германо-польскую проблему, а затем будет готов на далеко идущие соглашения с Англией. Хевелю этот состоявшийся, по его словам, в хорошей атмосфере разговор пришелся по душе, и он был настроен на оптимистический лад.

В первые послеполуденные часы Гитлер дал окончательный приказ о нападении на Польшу утром следующего дня. Жребий, казалось, брошен. Фюрер провел еще одну встречу с французским послом Кулондром, чтобы затем принять Риббентропа. Эта встреча означала вступление событий в новую стадию. Об отдельных фазах последовавших драматических часов мы постепенно узнавали в течение всего вечера.

Из сообщений прессы и от министерства иностранных дел стало известно заявление о ратификации британо-польского пакта о взаимопомощи от 6 апреля 1939 г. Одновременно, примерно ранним вечером 25 августа, итальянский посол Аттолико передал ответ Муссолини: Италия к войне еще не готова. На это Риббентроп предложил Гитлеру отдать приказ о нападении на Польшу следующим утром, чтобы выиграть время и заново обдумать положение. Вызвали Кейтеля. Фюрер спросил его, может ли приказ об отмене дойти до самых передовых частей до момента начала наступления. Кейтель запросил командование сухопутных войск и относительно быстро получил ответ: может, если приказ об отмене прежнего будет дан немедленно. Гитлер принял решение запретить всякое передвижение войск, что вызвало в генеральном штабе сухопутных войск настоящий шок. Геринг и Браухич ввиду столь сенсационного поворота в ситуации срочно направились в Имперскую канцелярию. Браухич тоже считал, что приказ о приостановке нападения дойдет до авангарда наступающих войск своевременно. Тем не менее ближайшее часы были очень напряженными. Гитлер приказал до глубокой ночи докладывать ему, доведен ли приказ до самых передовых частей, уже изготовившихся к атаке. Несмотря на все зловещее карканье и на всю критику насчет «порядка» и «беспорядка», неразберихи сумели избежать. Казавшееся почти невозможным удалось осуществить. Правда, одно или два подразделения все-таки предупредить не успели{170}, но это не дало противнику повода что-то заподозрить.

День закончился триумфом Риббентропа, которому все же удалось с успехом повлиять на Гитлера. Браухич был горд тем, что войсковая связь при передаче «стоп-приказа» сработала так хорошо. Геринг счел, что теперь настал его час, как это уже случалось во многих критических ситуациях, вызволить фюрера из казавшегося безвыходным положения. Гитлер попрощался с ним, бросив реплику, что хочет заново обдумать обстановку. Настроение множества собравшихся в квартире фюрера было различным. Некоторые верили, что война, благодаря искусности Гитлера, снова предотвращена. Другие полагали: ничего не изменилось и противостояние углубилось настолько, что никакого выхода, кроме войны, нет. К числу последних принадлежал и я.

События 25 августа, без сомнения, повергли Гитлера в шоковое состояние. Его план был разрушен внешними обстоятельствами, никакого влияния на которые он оказать не мог. Но он быстро овладел собой. Когда в следующий полдень фюрер вышел в нижние помещения своей квартиры, он уже прочел все сообщения иностранной прессы и казался успокоенным тем, что на германско-польской границе действительно ничего не произошло. Оба события вчерашнего дня Гитлер теперь видел в тесной взаимосвязи. Отказ Муссолини – результат влияния Лондона. Итальянский посол в Лондоне граф Гранди, хотя и является членом фашистского Большого совета в Риме, – насквозь англофильский монархист, к тому же близкий друг Чиано. По убеждению Гитлера, он сыграл в этом деле решающую роль, побудив Муссолини написать ему такое письмо. Гранди, мол, был информирован англичанами о ратификации британо-польского пакта о взаимопомощи и предостерег Рим. Однако фюрер не исключал, что Рим, пожалуй, и сам решил остаться в стороне от войны. В пользу такой версии говорила реплика Чиано во время последнего визита в «Бергхоф»: Италия к войне еще не готова, она уже при заключении «Стального пакта» давала понять, что ее участие в военном конфликте станет возможным не ранее 1942 г. или 1943 г. Но Гитлеру было безразлично, кто именно сказал тут первое слово, для него главное значение имел сам факт тесного обмена информацией между Римом и Лондоном.

Хотя Гитлер и не подвергал сомнению верность Муссолини, на резкие слова по адресу своего итальянского союзника он не поскупился. Но всю вину фюрер возложил на монархические круги итальянской армии и итальянских дипломатов, в руках которых сходились при дворе антигерманские и проанглийские нити. Началось гадание, какие выводы из этой ситуации он сделает. Даже в самой Имперской канцелярии сотрудники Риббентропа высказывались за итальянскую политику в надежде на то, что она сможет удержать Гитлера от его похода на Польшу.

Однако из разговоров Гитлера на военную тему явствовало: от своего плана нападения на Польшу он определенно уже не откажется. Конечно, фюрер все еще не расстался с надеждой политическими шагами размягчить твердую позицию Польши, а потому предпринимал соответствующие политические и военные меры. Но прежде всего он распорядился приостановить подготовку к празднованию 27 августа 25-летия сражения при Танненберге и к имперскому съезду партии, который должен был проходить со 2 до 10 сентября. Кейтель получил указание продолжать подготовку мобилизации. «Стоп-приказ» ни в коем случае не должен рассматриваться как признак слабости. Предложение Риббентропа в первую очередь имело цель попытаться вступить в контакт с Польшей. Сам Гитлер возлагал известные надежды на Францию: ведь эта страна вынесла на себе основную тяжесть [Первой] мировой войны. Он не мог себе представить, чтобы Франция стала таскать для Англии каштаны из огня. Однако в письме ее премьер-министра Даладье подчеркивались французские обязательства, данные Польше. В своем ответе на это письмо Гитлер ссылался на несправедливость Версальского договора, пересмотр которого ему властно диктует чувство чести немца. Попытки же мирного урегулирования с Польшей всех спорных вопросов путем двусторонних переговоров сознательно сорваны вмешательством британского и французского правительств.

Когда содержание этой переписки стало известно, стрелка барометра настроения в Имперской канцелярии опять упала вниз. Этому содействовало и новое письмо от Муссолини. Оно содержало длинный перечень желаемых поставок различного сырья для итальянской промышленности и вооруженных сил. Гитлер принял это письмо к сведению как новое доказательство того, что Италия всеми средствами старается остаться вне войны.

Геринг же действовал другим путем. С начала августа 1939 г. он через шведского индустриального магната Биргера Далеруса установил связь с влиятельными английскими промышленниками, имевшими контакт с правительственными кругами. Теперь Геринг пригласил его к себе и спросил, готов ли он предоставить в его распоряжение свои международные связи для сохранения мира в Европе. Далерус был готов и в ближайшие дни совершил несколько поездок между Берлином и Лондоном, а 28 августа имел беседу с Гитлером в присутствии Геринга. Посредническая миссия, казалось, осуществлялась благоприятным образом. В тот же вечер фюрер получил от британского посла меморандум, к которому отнесся позитивно; в документе этом сообщалось о готовности польского правительства вступить в прямые переговоры с германским. В ответном послании от 29 августа Гитлер принял предложение о посредничестве и попросил прислать польского уполномоченного 30 августа. Гендерсон воспринял это как ультиматум и пришел в такое возбуждение, что пришлось вмешаться Риббентропу, ибо Гитлер явно пытался встречу с послом прекратить. Но сейчас этого допустить было никак нельзя. Риббентроп увидел новый шанс вступить с поляками в двусторонние переговоры. Он знал: фюрер все еще готов к разговору с ними, но без участия англичан.

Краткий срок для присылки польского уполномоченного имел чисто военные причины. Генералы посоветовали Гитлеру из-за метеоусловий не откладывать далее день нападения. Основным условием быстротечных операций было применение люфтваффе. Поэтому сухопутные войска назвали в качестве последней даты начала боевых действий в этом году 2 сентября. Итак, фюреру оставалось еще всего четыре дня. Вот почему польские переговорщики обязаны были прибыть немедленно.

Из своих бесед с английским послом Гитлер тайны не делал. Последний обмен нотами казался ему открывающим путь к переговорам с поляками. Он вновь оценивал ход событий позитивно и вновь подчеркивал, что речь идет только о Данциге и коммуникациях через коридор с Восточной Пруссией, а также о прекращении эксцессов в отношении немецких народных групп в Польше. Вплоть до 29 августа все мы, кто с 25 августа находился в гуще оживленных событий в Имперской канцелярии, были под впечатлением, что опасность войны устранена. Этому весьма способствовало то, что Гитлер 27 августа, произнеся краткую речь в Зале приемов Новой Имперской канцелярии, отправил по домам депутатов рейхстага, вызванных в Берлин на 26-е. Это казалось нам знаком того, что, отдавая 25 августа свой «стоп-приказ», он верил в новую возможность разрядки напряженности. Данную точку зрения Гитлер высказал и в речи перед депутатами: его самое заветное желание – решить стоящие проблемы без кровопролития. Однако он снова заявил о своей готовности воевать, если Англия и впредь будет оспаривать право немецкого народа на ревизию Версальского договора.

30 августа началось относительно спокойно. В Имперской канцелярии часто появлялись для совещаний Риббентроп и Геринг. Речь на них шла о том, как сформулировать германские предложения для разговора с польским уполномоченным. Гитлер сам продиктовал меморандум и изложил свои предложения в 16 пунктах, которые показались нам учитывающими тогдашнее положение и никоим образом не чрезмерными. Новым было только предложение о народном голосовании в «польском коридоре». Город Данциг подлежал возвращению Германскому рейху, между тем как Гдыня должна была остаться польской. Гитлер предложил, в зависимости от результатов голосования, провести экстерриториальные железную дорогу и автомобильное шоссе между рейхом и Восточной Пруссией или между Польшей и Гдыней. Фюрер весьма скептически относился к возможности появления польского уполномоченного на переговорах, Геринг же был настроен оптимистически. Он поручил Далеру-су передать в Лондон, что 16 пунктов Гитлера – это честная и приемлемая база для переговоров. Но вместо польского уполномоченного пришло известие о польской мобилизации. Гитлер приказал Кейтелю и Браухичу явиться к нему и во второй половине дня 30 августа назначил дату начала нападения: пятница, 1 сентября, 4 часа 45 минут.

Наступил вечер 30 августа, но до 24 часов ни о позиции Польши, ни о польском уполномоченном все еще ничего слышно не было. Однако незадолго до 24 часов Гендерсон связался с Риббентропом. С нашей стороны было отмечено, что англичане возобновили контакт только по окончании этого дня. Гендерсон вручил Риббентропу новый меморандум своего правительства и сделал устное заявление. Его правительство уведомляло, что оно не в состоянии рекомендовать польскому правительству согласиться с германским предложением о присылке польского представителя. Пусть Риббентроп пригласит к себе польского посла и передаст ему выработанные германские предложения, чтобы тем самым дать ход диалогу с Польшей. Риббентроп посчитал это бессмысленным. Он вынужден предположить, что польский посол Липский не имеет на то никаких полномочий, иначе явился бы по собственной инициативе. Он, Риббентроп, может передать предложения только уполномоченному польским правительством переговор-шику. Гендерсон попросил копию предложений для своего правительства. Но Риббентроп отказал и в этом, поскольку вручение данного документа англичанам, согласно вчерашнему меморандуму, никак не может увязываться с прибытием польского переговорщика. Риббентроп все же прочел хорошо понимавшему немецкий язык английскому послу предложения имперского правительства, попутно давая кое-какие собственные разъяснения.

Вот так развивались события к тому моменту, когда Риббентроп после разговора с Гендерсоном появился в Имперской канцелярии, где его с нетерпением ожидали Гитлер и Геринг. Тем временем уже наступило 31 августа. Предстояли драматические часы. Геринг выступал за то, чтобы вручить «16 пунктов» Гитлера англичанам или Липскому, даже если тот и не имеет полномочий. Фюрер возражал. Весь вечер он был замкнут, серьезен, а порой и безучастен. Казалось, он уже окончательно принял для себя решение. А сейчас, ночью, фюрер разразился целым потоком резких обвинений в адрес Англии. Он ведь уже счел ратификацию британо-польского соглашения от 25 августа доказательством того, что Англия хочет вызвать войну на всем континенте. А утверждение британского меморандума от 28 августа, что Лондон имеет согласие польского правительства на переговоры с германским правительством и готов к ним, он сразу же поставил под сомнение. События 30 августа для него – доказательство, что заявление англичан – ложь. Поэтому проведение этих переговоров можно понимать только как затягивание, ибо поляки ни к какому разговору готовы не были или вообще его вести не собирались. По этим причинам Гитлер счел бесперспективным вести и дальше какие бы то ни было переговоры как с англичанами, так и с поляками. Тем не менее Геринг еще раз заявил о желании через своего шведского посредника вновь попытаться вступить в разговор с англичанами. Гитлер же не придавал посредничеству Далеруса никакого значения. К его точке зрения присоединился Риббентроп. Английская политика имеет такие же признаки, как и в 1914 г., – таков был аргумент фюрера. Все британские ноты служат только одной цели – в случае войны свалить вину Лондона на других.

Затем произошла незабываемая сцена. Вокруг Гитлера собралось довольно много народа, среди окруживших его были и Геринг с Риббентропом. Геринг сказал, что все еще не может поверить в возможность объявления англичанами войны Германии. Гитлер похлопал его по плечу и произнес: «Дорогой мой Геринг, если англичане однажды ратифицируют соглашение, они не рвут его через сутки!». Ему было ясно: британцы от своего пакта с поляками о взаимопомощи не отступят. Многовековая политика Англии – в том, чтобы в Европе все шло по британскому желанию и согласно их представлениям, но под покровом свободы и прав человека. Польскую позицию фюрер критиковал с издевкой. При нынешней расстановке сил в Европе у поляков только один выбор: с Германией и не против Германии. От России им ничего хорошего ждать не приходится, это им известно. А Англия далеко. Его предложение полякам было честным, ибо его задача – Россия. Все остальные военные действия служат только одной цели – прикрыть себя с тыла для вооруженного столкновения с большевизмом. А в этом должна быть заинтересована вся Европа, и особенно Англия, которая иначе потеряла бы свою мировую империю.

31 августа серую военную форму можно было видеть в Имперской канцелярии гораздо чаще, чем в предыдущие дни. О том, что нападение назначено на 1 сентября, было пока известно только военным. На коротком совещании с Браухичем и Кейтелем в первой половине дня Гитлер подписал совершенно секретную «Директиву №1 на ведение войны»{171}, в которой эта дата была зафиксирована в письменной форме. Нападение на Польшу должно быть произведено в соответствии с приготовлениями, сделанными по плану «Вайс». Большое место в директиве уделялось указаниям относительно военных действий на Западе против Франции, Бельгии и Голландии. Ответственность за их начало возлагалась исключительно на Англию и Францию. В случае военных действий с их стороны всем составным частям вермахта приказывалось вести оборону и тем создать предпосылки для победоносного завершения операции против Польши.

Во второй половине дня, в 16 часов, Гитлеру предоставилась последняя возможность отозвать свой приказ о нападении. Но никаких новых сообщений, могущих переубедить его, не поступило. Дипломатическая деятельность не прерывалась весь день. Из Италии донеслась инициатива созыва конференции наподобие Мюнхенской год назад. Однако предложение Муссолини натолкнулось на сдержанное отношение перечисленных стран.

Ближе к вечеру в министерстве иностранных дел объявился Липский. Между 18 и 19 часами его принял Риббентроп. Посол заявил, что его правительство минувшей ночью было проинформировано британским правительством насчет возможности прямого разговора между правительствами Польши и Германии. Варшава в ближайшие часы даст Лондону официальный ответ. Узнав о разговоре Риббентропа и Липского, Гитлер вновь отреагировал резкими обвинениями по адресу Англии и Польши. Ведь еще вечером 29 августа английскому послу были сообщены его, фюрера, согласие и готовность на прямые переговоры между германским правительством и польским уполномоченным. Британскому правительству потребовалось больше суток, чтобы известить об этом поляков, или же польскому – чтобы его принять. Методы и способы, которыми в этот серьезный час предпринимаются дипломатические шаги, служат для него доказательством того, что оба государства своей политикой сознательно хотят привести дело к войне.

В полдень в Имперской канцелярии стало известно, что Гитлер в 10 часов утра 1 сентября созывает в Берлине рейхстаг. Поток посетителей в квартире фюрера вслед затем стал еще большим, чем совсем недавно. Здесь в последние дни регулярно появлялись Гесс, Геббельс, Дитрих, Лутце и Фрик{172}. Постоянно можно было видеть тут и Боденшатца с Хевелем, а также Вольфа{173}, личного представителя Гиммлера. Большинство министров и рейхсляйтеров имели при себе как минимум одного сопровождающего. Геринг и Риббентроп зачастую прибывали с большой свитой даже на беседы с Гитлером. Браухич и Кейтель брали с собой своих первых адъютантов и оставались в квартире фюрера как можно меньше. Из за непрерывного прихода и ухода большого числа посетителей постоянно царило сильное беспокойство, которое охватывало даже и самого Гитлера.

У него была манера откровенно говорить со старыми партайгеноссен о возникающих вопросах. В те минуты, когда он не вел в Зимнем саду или музыкальном салоне беседы за закрытыми дверями с каким-нибудь иностранным дипломатом или генералом, его всегда окружало множество людей в коричневой партийной форме. Все хотели услышать что-нибудь новое, и из слов Гитлера нетрудно было понять, что он готов «так или иначе» решить польскую проблему. Как и всегда, партайгеноссен все действия своего фюрера встречали с одобрением. На основе многолетнего опыта никому из партийных друзей Гитлера и в голову не могла прийти мысль перечить его принципиальным политическим решениям.

Лично я находил, что (учитывая царившее в Имперской канцелярии лихорадочное возбуждение, а также оказываемое на него влияние со стороны партийных функционеров) было бы лучше, если бы фюрер после своего «стоп-приказа» от 25 августа удалился на Оберзальцберг. Там он в покое и уединении смог бы поразмышлять о своих далеко идущих решениях и принимать их. Наверняка там имели бы большую возможность сказать свое слово и те советники, которые не поддерживали решение Гитлера – я имею в виду Геринга. Его интенсивные усилия через Далеруса добиваться мира служили достаточным доказательством того, что он не доверял политике фюрера, из его окружения я слышал о том, в каких грубых и полных озабоченности выражениях Геринг оценивал ход политического развития. Но самому Гитлеру он это столь же открыто не высказывал. Перед фюрером и партийными сановниками Геринг в Имперской канцелярии показывать свое слабое место не хотел. Браухич и Гальдер тоже были в данном случае против Гитлера, но своего мнения не высказывали. Даже сам Риббентроп в эти кризисные дни наглядно показывал ему решимость английских политиков. Но он менее чем кто-либо другой был способен (за исключением 25 августа) оказать на фюрера влияние. Ведь его не звали ни на одно заседание по военным вопросам, а следовательно, Риббентроп не имел никакого представления о том, как Гитлер мог и желал продолжать свою политику «другими средствами».

В кругу близких единомышленников из окружения Гитлера, к их числу принадлежали Хсвель, Боденшатц, Путткамер и д-р Брандт, мы совершенно откровенно говорили о безвыходном положения, досадуя на параллелизм действий его советников в эти дни. Геринг и Риббентроп почти не разговаривали между собой и встречались только в присутствии фюрера. Доверительного разговора с глазу на глаз для них не существовало. Такими же были и отношения между главнокомандующими составных частей вермахта. Ни один из них не отваживался даже перед равными по рангу откровенно высказать свое мнение. Ключевой фигурой обсуждений подобного рода мог бы явиться Геринг. Но в своих отношениях с фюрером он ставил себя на ступень выше, чем положено просто министру авиации и главнокомандующему люфтваффе. Таким образом, вопрос о том, какое влияние смогли бы оказать на Гитлера Геринг, Риббентроп, Редер и Браухич, если бы они единодушно высказали ему свое взаимно согласованное мнение насчет политического положения на 31 августа, остается чисто гипотетическим. Гипотетическим остается и предположение, что Геринг как № 1 в этой ситуации решил бы дело совсем по-другому, нежели Гитлер. Но на роль «кронпринца» он не сгодился. Тщетно надеялись мы на Геринга в этот критический час, на то, что он сумеет воздействовать на Гитлера и докажет свою безоговорочную верность фюреру в качестве его первого паладина даже тем, что займет противоположную позицию.

Вечером Гитлер выступил по радио с кратким освещением важнейших событий трех последних дней, изложив также и 16 пунктов германского предложения. Передача закончилась констатацией: польское правительство не пошло на германские «лояльные, честные и выполнимые» требования. Тот, у кого есть уши, понял из этого радиовыступлсния, что именно произойдет на следующий день.