Текст книги "Отец сказал (сборник)"

Сахар

Не учитывать всех замыслов и возможных угроз, тяжкими тучами нависших над гарнизоном, способен только глупец. Лукин понимал, что генерал не Бог, и в любом случае станет прикрывать в первую очередь себя, а всех остальных – по ситуации. И потому решения придётся принимать самостоятельно, а если надо, то и круговую оборону держать: от чужих и от своих.

Некие люди предложили новому начальнику гарнизона дружбу, он сделал вид, что не понял предложения. Скоро почувствовал, а потом и просчитал организованное, не стихийное, а именно организованное и продуманное сопротивление. Второе явление не заставило себя долго ждать, и делегация «деловых», но не служащих в гарнизоне людей попыталась найти общие интересы в кабинете полковника Лукина. Предлагали всё конкретно, без «понтов», «паровозов» и угроз: мол, мы берём на себя решение снабжения гарнизона, обещаем продуктовые пайки и своевременные бонусы, типа зарплаты, личному составу, а вы, драгоценный наш герой и полковник, заслуженный человек, живёте спокойно и не мешаете нашим промысловикам на ниве пожинания и процветания. Результат этой встречи был предсказуем, поскольку после категорического отказа полковника уже на следующий день, возле выхода из магазина, прижали его дочь к пристеночку и предложили совсем юной девушке передать папе, чтобы тот ещё разик и хорошенько всё раскидал в башке и приставил свой слюнявый палец к ветру, и прикинул, на какой берег он способен его вынести вместе с семьёй, котом и хомячком.

Разъярённый Лукин построил весь гарнизон на плацу.

Он приехал, когда солдаты уже истомились в строю, вышел из служебной безукоризненно чистой чёрной «Волги» в полевой форме, с планкой наград на груди, а на ремне надменно висела кобура с «Макарычем». После доклада начальника штаба в наступившей тишине он произнёс громко и внятно:

– В моей жизни существуют две важные вещи: присяга и семья. Служить будете все, и как положено. Тем, кто будет «дурковать», психушку подберу быстро! Это я вам обещаю, – полковник указал на «кичу» и хоздвор, на его побагровевшем лице проступили бруснички пота. – Вчера напугали мою дочь и предложили мне не видеть воровства и предательства! Слушайте сюда! Я знаю вас. Но если, если хотя бы единый волос падёт с головы моих детей и жены и, не дай Бог, кто прикоснётся к семье любого честного офицера, обещаю – враз поймёт, кто я и на что я готов, защищая тех, кто мне дорог: я расстреляю вас собственной рукой, вот здесь, у этой стены! – Лукин ловким и отработанным движением выхватил пистолет из кобуры и выстрелил в бетонную стену. – Вот вам, моя метка! И свидетелями моего слова станете вы все! – Продолжая говорить, Лукин опустил в кобуру «Макара», не глядя, привычным движением застегнул её. – Потом я сяду в тюрьму. Но мне будет легко, потому что ты, грязь из-под ногтей, будешь уже гнить в сырой глине. А теперь! А теперь, вольно!

И вдруг, не от выстрела, а от тихого и уже спокойного «вольно», стая ворон сорвалась с тополей и чёрной тучей метнулась прочь. – Падаль, – сказал им вслед Лукин, провожая взглядом улетающую шумную стаю, и, оглядев ровный строй солдат и офицеров, спросил:

– Какие претензии к службе? – Казалось, что недоумение сжало плац со всех сторон. – Опять нет жалоб и предложений?! Или это гарнизон трусов?!

– Еда плохая!

– Масла уже полгода нет!

Выкрики, будто новая чёрная стая поднялась над плацем, она металась из стороны в сторону, будто волною раскачивала и искажала идеально ровную разметку и строй солдат. Снабжение действительно было отвратительным, полковник несокрушимо, смотрел перед собой и понимал обоснованную правду претензий. Снабжением в округе с недавних пор занялась коммерческая фирма, и принадлежала она сыну… разговоров было много, но хозяина доподлинно никто не знал, только догадывались.

– Сахара нет! Два месяца уже чай без сахара!

– Сахар? – вдруг оскалился Лукин. – Сахар? Сахар пьют москвичи и пидорасы. Хорошо, я найду вам несколько мешков сахара! Будете пить чай с сахаром!

Лукин поднял руку, требуя внимания.

– Надеюсь, что зам по тылу, начальник столовой и даже хлеборезы слышат претензии солдат, и уверен, что через двое суток наведут порядок, а я проверю. – Лукин обернулся к названным лицам и спросил: – Я верно надеюсь, товарищи?

«Товарищи» молча и согласно стояли рядком и рассматривали рябой асфальт утоптанного плаца.

– В таком случае, честь имею, – произнёс полковник и направился к своей «Волжанке».

На том и закончилось внеплановое построение гарнизона. И при чём тут были москвичи, и при чём здесь москвичи вообще? Он бы и сам затруднился ответить, – к слову пришлось, – нужно было разрядить обстановку, как «Макара» в глухую и тупую стенку. Ну, считают люди, что вся дрянь в их жизни прописана в Москве, – кушайте, коль масла нет, и тем более, если считаете, что вы ни при чём, и что вы бедные и несчастные, а других не меньших придурков мнят богатыми и тоже ни в чём не виноватыми! Валяй, круши жизнь тех, кто тебе не нравится – богатых или бедных, по своему вкусу! Врагов внешних можешь подтянуть, а после с ними же задумчиво дискутировать. А ещё есть въедливые и внутренние предатели. Возможно, и с ними «в войнушку поиграться». И тогда богатые сделаются богаче, враги – сильнее, а ты как был нищебродом и дебилом, так и останешься, потому что не понял главного, что вся проблема твоей жизни в самом тебе, в твоём глупом равнодушии, и безделии, и нежелании честно работать и счастливо жить.

После построения, будто бы случайно, несколько офицеров собрались возле кулинарии.

– Ну что, мужики, доигрались, – сказал один старлей, вжадную втягивая пиво. – Отец народов пришёл. Сейчас же всё порешает и всех порешит.

– А сколько можно терпеть? Правильно! Лучше понятный всем режим Сталина, чем бардак!

– Сталин – не Сталин, а полковник прямо-таки по-настоящему крут. Может, он родственник Сталину? – задумался какой-то капитан.

– Умница, – отозвался старлей, – он племянник Берии, только фамилию сменил и кошек любит, как самых близких родственников. У нас даже дырявая стена плача сегодня появилась по безвременно ушедшему порядку.

– Но он не диктатор, понимаете, он просто сегодня сорвался, психанул, с кем не бывает. Он бьётся и орёт, и «Макаром» машет, и врезать готов. У него злость-то не диктаторская. А как по-другому разговаривать, если по-другому не понимают? И Сталин не был диктатором, но порол жестоко, но по-отцовски. А если бы не порол, то и страны бы не было. А кого-то и к стенке ставил, и ведь правильно ставил! Предатель должен стоять у стенки! Альтернативы у полкана нет, потому что мы и правда забурели.

– Слышь, капитан, твоя задача – детей сохранить, а не к стенке их ставить, – разозлился старлей, – в противном случае с бабами и Сталиным воевать будешь.

– А он не детей к стенке ставить собирается, он не про детей говорил, он нашу сволоту к стенке обещал поставить.

– Я у себя в роте эксперимент однажды провёл, решил стать добрым командиром. Ребята, я потом роту собрать не мог. Вообще перестали что-либо понимать! – улыбнулся вдруг другой старший лейтенант.

– Русский человек без звездюлей, как без пряников, ну никак служить не может.

– Да не нужно ему «звездюлей», – возразил вдруг старлей, – а обыденного и понятного товарищества и правды русский человек хочет.

– А ведь зря Лукин на Сокола наехал, Сашка самую суть говорил, – выпрыгнул вдруг кто-то.

– Мужики, наехал, переехал или гранатками закидал – это всё пустое, – отозвался Соколов. – У нас есть ребята, у нас есть мы, ну, и присяга, на крайняк. Остальное всё «до лампадки»!

– Когда я учился, – вступил сивый от седины майор, – у нас старенький полковник преподавал, насмотрится, бывало, на наши подвиги и успехи, и говорит: «Если начнётся война – лучше сразу сдавайтесь, не так позорно будет. А если ядрёный взрыв случится, то всем и сразу накрываться простынёй и ползти в сторону кладбища». Это я о качестве нашей службы, ребята. К слову вспомнил.

– Согласен, – рубанул рукой Соколов, – но, должен признаться, мне с таким «полканом» было бы очень надёжно в любой переделке-перетруске. Не сдаст и не отступит никогда и ни при каких обстоятельствах. Он просто нормальный мужик.

Вот такие разговоры. А чай с того самого дня в гарнизоне привыкли пить без сахара.

Чиж

Подъезжая к воротам разорённого КПП, полковник Лукин вдруг увидел высокого старика – прапорщика. Тот шёл по тротуару от офицерского общежития. Его высокая, крупная и нескладная фигура, наклонённая вперёд, будто падающий башенный кран, широкий гулливеровский шаг и, казавшиеся маленькими погончики на его широких плечах, не могли не остановить взгляда любого проходящего или проезжающего.

– Юра, ну-ка, притормози, – приказал Лукин водителю и кивнул с сторону прапорщика. – А это что за чудик?

Волга остановилась на обочине.

– А, да, это Чиж! – Заулыбался водитель. – О, извините, товарищ полковник, это прапорщик Чижов. Хотя на самом деле он не прапорщик, просто хлеб печёт. У нас в кулинарии, у новых хозяев пекарня, так он там работает. Пекарь отменный, к нам в городок специально за хлебом люди приезжают, утром даже очередь выстраивается. Хлеб в магазинах какой – корка, а в ней крошки, и вкуса никакого. – Лукин покосился на болтливого Юрку, но промолчал. – А Чиж выпекает, будто хлеб уже в масло обмакнул. А живёт здесь, в общаге. – И водитель вдруг заговорил доверительным тоном, будто по секрету нечто важное рассказал начальнику гарнизона. – Понимаете, у него сын в Чечне погиб, жена поболела-поболела, да померла, а он опять форму надел, за сына, сказал, служить буду. Классный дед! Даже, когда денег у кого-нибудь нету, хлеба даёт и не спрашивает, потом подождёт-подождёт – сам в кассу положит.

– И что же здесь за балаган такой? Цирк-шапито, а не гарнизон, – вздохнул Лукин. – Давай в штаб, что стоим-то.

– Товарищ полковник, – дёрнув ручку передач, забеспокоился водитель, но осторожно съехал с обочины. – Вы не думайте, он дед что надо, ну и пусть форму надел, ему, может, так легче. Вы, когда с ним познакомитесь, поговорите, поймёте, что он хороший человек. И он непростой, он дед что надо, с резьбой крупной, какую просто не раскрутишь.

– Ну, что ты раскудахталась, мать Тереза. Уговорил, проверим резьбу твоего прапорщика, привезёшь его ко мне в штаб, к одиннадцати, раскручивать буду. Устроили тут дом инвалидов.

– А он не инвалид, он и сейчас подкову разогнуть может, товарищ полковник, представляете, недавно, на спор шестнадцатую трубу узлом завязал. На ячейку яиц спорили. Не-е, зря вы, он классный дед.

– Юра, а что это ты меня заряжаешь, я тебе не пушка, меня заряжать! И болтай меньше, трезвонишь без умолку. Ехай дальше!

– Да я так, к слову. Он хороший дед, добрый, а вы, товарищ полковник, вон вы какой, вы уж его не обижайте.

– Так, если ты сейчас не заткнёшься, пойдёшь пешком и предположительно на исправительные работы.

– А я чё, вы спросили, – я ответил, – на всякий случай испугался водитель и обиженно замолчал.

Ровно в одиннадцать прапорщик вошёл в кабинет полковника.

– Товарищ полковник, – смущаясь, доложил он, – прапорщик Чижов по вашему приказанию прибыл.

Полковник внимательно осмотрел старика: высокий, слегка сутулый, крепкий в плечах, с крупными чертами лица. Он выглядел неуклюжим, пальцы узловатые, и широкие ладони. Взгляд спокойный, бесстрастный, но неравнодушный.

– Товарищ прапорщик, вам сколько лет?

– Шестьдесят семь скоро, но ещё не стукнуло, товарищ полковник.

– Шестьдесят семь, – повторил Лукин. – Как зовут?

– Прапорщик Чижов.

– А по батюшке?

– Валентин Иванович.

– Где служишь?

– Так при кулинарии мы, хлеб пекём, приготовляем, значит.

– Хлеб пекём, – раздражённо повторил Лукин. – Охренели вы здесь совсем! Не гарнизон, а скопище воров, прохвостов, стариков блаженных, да ряженых! Ты мне скажи, вот ответь мне на один вопрос, вот объясни мне, чем армия отличается от дома престарелых?

Прапорщик опустил голову и сурово уставился в пол.

– Что молчишь? Шестьдесят семь лет! Уму непостижимо! «Хлеб пекём, приготовляем», – передразнил Лукин. – Деревня! По утрам очередь! Ты зачем форму надел? Как посмел?! Кто разрешил?! Под юродивого косишь? Под блаженного дурака?! Почему в офицерском общежитии? Да я тебя… Ты что здесь делаешь?

Прапорщик отступил было в замешательстве, оглядел кабинет, да вдруг вскинулся:

– Служу, господин полковник! – старик вытянулся по стойке смирно.

– О, как!

– Так точно! Дурак, ваше благородие, господин полковник.

– Да ты и впрямь юродивый, а с виду на человека похож. Ну. И откуда такой ты взялся, из какой богадельни выпал?

– Советские мы!

– Это кто? Это какие такие – советские?

– Такие, которые с добром и товариществом, а не как твари в лесу, ничего, акромя добычи, не видят, господин полковник!

– Хватит! Вон, ты как! Да тут, я вижу, всё по-серьёзному… – Полковник задумался, прошёл вкруг стола, посидел немного, переложил бумаги с одного края на другой, вновь встал, подошёл к старику, в упор и беспощадно посмотрел ему глаза, будто силясь разглядеть нечто важное в самой глубине его души.

– Больше никогда не называй меня «господином полковником» или «вашим благородием»! Понял? Потому что для офицера, у которого мать и отец большим трудом жили, для офицера, у которого жизнь Родине отдана, это звучит унизительно. Был, есть и буду товарищем, а не господином. Господа там, за линией фронта, на той стороне дохлую лошадь доедают и доллары по норам тырят. А вот то, что Родину не забыл и не предал, спасибо. Ну, давай, краба, прапорщик Чижов Валентин Иванович! – протянул руку Лукин, но скоро пожалел, поскольку после искреннего рукопожатия прапорщика у него до позднего вечера ныла и жаловалась рука.

– Ну, уж, иди, с Богом, хлеб пеки, – мысленно разминая руку, разрешил Лукин.

Старик тяжёлой, широкой походкой двинулся к выходу.

– Постой! – задумчиво остановил его полковник. – Писать умеешь?

– А что писать-то?

– Понял. Завтра на службу ко мне, моим писарем будешь, нет, секретарём… нет! Дай подумать… и не советником, и не референтом, какой из тебя референт… будешь моим внештатным заместителем. Всё. Свободен.

– Так, я – пекарь, товарищ полковник, я же в кулинарии, хлеб человеческий…

– Знаю, что в кулинарии, скажешь, что я приказал.

Лукин подошёл к старику, взял за плечо, провожая к двери, и спокойно и даже очень доверительно признался.

– Мне, Валентин Иванович, посоветоваться другой раз надо, а не с кем. Понимаешь? Вот и будем советоваться, по-стариковски, не торопясь и мудро.

– Спасибо за доверие, товарищ полковник. А ежели не смогу? А ежели… а вдруг…

– Ну-ну, не робей, не на таких рубежах воевали. И вот что скажите мне, товарищ прапорщик, достаточно ли хорошо вы знакомы с капитаном Соколовым?

– Хороший парень. Ребят бережёт.

– Вот вы с Соколовым подготовьте парадное прохождение ко Дню сухопутных войск. Он очень хорошо строевым владеет, и голос такой… сильный голос. Хочу, чтоб как на Красной площади было.

– Товарищ полковник, позвольте напомнить, что, согласно уставу, подобным построением завсегда начальник штаба командовал, товарищ Бабахин.

– Скажу тебе так, в церкви поп может быть и плюгавеньким, и кривым, и рябым, и даже вороватым, а дьячок всегда голосистым. А для чего так? А для того, чтобы служба была красивой. Красота-то она не с неба падает, а человеком создаётся. А с Бабахиным я договорюсь, думаю, он нас поддержит.

Прапорщик вышел, бережно прикрыл дверь, а полковник ухмыльнулся и, довольный, покачал головой.

– А ведь нескладный, несуразный старик, но как с ходу врезал – господин полковник! По самому больному месту! А? Молодец, действительно, такого на пушку не возьмёшь, крупная резьба, плотная! – Полковник удовлетворённо щёлкнул пальцами – служба вдруг нашла какую-то свою струю – извилистую, подобно ручью, но ясную и точную.

Генерал

В пятом классе на уроке биологии девчонка-одноклассница предложила Матвею Платову сыграть в мини-шахматы, которые находились в плоской коробочке размером не более ладони, с малюсенькими фигурками, которые только и можно было уцепить и, сделав ход, сунуть в дырочку посреди намеченного квадратика. Маленькая шахматная доска стояла между ними на скамейке парты, девчушка выиграла право первого хода, и он даже был рад этому, но когда на четвёртом ходу Наташка Полозкова объявила ему мат, это стало полной и беспощадной неожиданностью, крахом и позором особенно сильным, потому что Наташка ему очень нравилась и он даже ухаживал за нею и всегда старался держаться перед ней такого фасона, таких безупречных козырей и ума, каких никто более предъявить не мог. А тут мат! И слово-то какое-то поганое. «Тебе мат», – сказала она, совершенно счастливая и беззаботная.

Он скрыл обиду и уже на следующий день записался в шахматный клуб. Кстати, когда в восьмом классе, провожая домой всё ту же Наташку, проявляя тем самым незаурядное постоянство, Платов получил по сопатке от местных дворовых подрастающих жеребцов, он покинул шахматы и записался в секцию борьбы. Неизвестно, какие бы ещё повороты судьбы ждали Матвея, если бы не выпускной в школе и не военное училище. Красивая Наташка скоро вышла замуж и уехала в Крым, а жизнь у Платова вдруг наполнилась спокойствием и плановыми результатами.

Но тот шахматный мат не прошёл даром, именно шахматы научили сдержанности и умению думать на несколько ходов вперёд. Эта привычка неторопливого пошагового решения стала характером, который и сформировал последующую судьбу молодого офицера. Платов не верил королям, и их советникам, и всем сильным мира сего, потому что они были уязвимы и слабы, и их жизнь зависела от любого дуновения ветерка. А вот опора на лёгкие фигуры сулила больше возможностей в освоении служебной лестницы прихотливыми прыжками – три вверх, две вниз и обратною. И Платов решил, что дружба – это опасная привязанность и не надо дружить близко ни с кем в отдельности, а надо дружить со всеми и сразу. Платов знал, что самая сильная фигура – пешка, и, помня это, не упускал возможности проявить заботу о солдате и таким образом наполниться самоуважением.

Так, с лёгкой руки симпатичной, но неверной девчонки, шахматы стали деловой матрицей его жизненного сценария, и шахматы не подвели. Платов хотел стать генералом и он им стал.

В молодые и школьные годы у него не было дилемм и права выбора, за него решила его родословная, родители и все родственники Матвея Ивановича были уверены, что они потомки легендарного атамана, героя Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года Платова Матвея Ивановича. Было ли это так на самом деле, никто доподлинно не знал, но какие-то документальные свидетельства имелись, и вообще – главное – это внутреннее состояние сопричастности семьи Платовых к роду Платовых и то, что всех мальчиков называли либо Матвеями, либо Иванами и отправляли служить в армию.

Генералу повезло: он стал волею судьбы полным тёзкой знаменитого героя и преодолел двухсотлетний рубеж непрерывной службы рода Платовых в русской армии. Расчувствовавшийся на торжестве по поводу получения офицерского звания, отец будущего генерала, назвал молодого лейтенанта юбилейным Платовым. Но старший Платов не дожил до разочарования, у сына рождались только девочки.

Военное училище, ровная учёба, тренировки в секции самбо. Именно там он сблизился с Сергеем Лукиным. Боролись они ожесточённо и на равных, но Лукин всегда был злее и беспощаднее, он в каждой схватке готов был умереть за победу над противником и никогда не сдавался. Матвей был настойчив, силён, умён, но умерен. Перед каждой тренировкой, если им предстояло работать в спарринге, он безнадёжно просил: «Серёжа, давай без фанатизма». «Это как?» – удивлялся Лукин и шёл в атаку, только кости трещали. Но эта примечательная способность быть, но не казаться, звучать и не выпячиваться каким-то удивительным образом помогала ему успешно продвигаться по служебной лестнице. Женился он не на генеральской дочке, а потому добывать звёзды приходилось самому, собственными силами и давно опробованными средствами. Например, прослыв умелым шахматистом, изредка и очень убедительно проиграть партию-другую своему влиятельному партнёру, или прислать пару глиняных горшков ручной работы с рассадой петуний, или сказать тост очевидно холуйский, но искренний и патриотичный, или… ну, впрочем, многообразие безгранично.

Платов в отличие от своего древнего предка не пил, не дебоширил, не скандалил и не лез на рожон, он, напротив, был аккуратен, прекрасно пел, аккомпанировал себе на гитаре и не очень уверенно на фортепьяно. Генерал даже позволял себе побыть романтиком, но не до такой степени, чтобы влезть в какую-нибудь сомнительную афёру, в то же время Матвей Иванович отменно играл не только в шахматы, но и в карты, отдавая предпочтение подкидному, покеру и шестидесяти шести, – здесь побеждала беспокойная кровь предка.