Текст книги "Отец сказал (сборник)"

– Серёжа, не придумывай, ты не куришь. И я не курю.

– Не курю, но курить хочется.

– В первые годы приватизации, и ты же об этом знаешь, ведущие научно-исследовательские институты были приватизированы американскими фирмами, а некоторые учёные вместе со своими изобретениями и идеями уехали за границу. Сколько десятилетий теперь потребуется это восполнить? Я бы очень хотел думать по-другому! Как бы я хотел быть неправым! Как бы я хотел ошибаться, а на самом бы деле, как было бы хорошо, если бы я просто не знал о каком-то чуде, о котором и америкосы не знают! Признаюсь, я иногда думаю, а вдруг и правда – есть такое секретное чудесное чудо. Вот, смотри, как Крым вернули, разве это не чудо?! Из-под носа американского, увели! Те уже спали и видели себя в Крыму и всем Чёрным морем владели, а наши ребятки-то на ходу каблуки америкосам подрезали. Вот такая тайная надежда есть, а в реальности пока другое. На днях лейтенанта распекаю, спрашиваю, ты, засранец, как воевать с врагом собираешься, если у тебя машина даже не заводится? А он мне, наглец, и глазом не моргнув, отвечает, мол, как всегда, товарищ полковник! Не понял, говорю, доложи! Ну, думаю, сейчас я тебе! А он, не смущаясь, отвечает: «Как всегда, товарищ полковник, сначала до Москвы, а потом обратно!» Ты понял? А самое поганое, что той машине уже тридцать пять лет, потому что все другие, посвежее, расконсервировали и продали! И приказы на продажу подписаны рукой, до которой мои клыки дотянутся не могут.

– Серёжа, не мельтеши, присядь уже, знаешь, о чём я сейчас подумал. И как это всё умно сделано было, вот ведь зараза какая! А я ведь этого врага уважаю. Какую операцию они провернули, какой титанический труд! И ведь не в один день и даже не в одно десятилетие! И старую номенклатуру развратили, и новую вырастили! Генералов Комитета государственной безопасности огромной страны просто и банально подкупили! Почему я не запил до сих пор? От одной этой мысли запить можно.

– Нет, дорогой друг, смотреть глубже надо. В России не капитализм победил, не олигарх или иная какая сволочь, в России мещанство победило, самого низкого и пошлого свойства. Мещанство – это не те, кто за тельцом гоняется, это те, кто телячьим телом наслаждается. С генералов всё только началось, а теперь всё залито пошлым мещанством, вся страна будто дерьмом измазана, и те, которых не запачкали, тою же вонью воняют, потому что трусливо сидят у себя на последнем этаже и мнят, что хата их с краю и ничего в ней ни познать, ни сотворить невозможно. И из любой ситуации, из любого повода кайф качнуть желают, чтобы уберечь пусть маленькое, но своё – вот она идеология мещанства, идеологи червя, который в заднице жить будет, но только бы его не трогали и его маленькие игрушки не отбирали. Нет власти в стране, потому что власть – это созидательная сила, а у нас – попутчики лжи и цинизма. И, думаешь, народ не виноват? Виноват. Ты понял, о чём я? Вот в чьём плену находится наше Отечество – в плену пошлого мещанства, а это пострашнее любой ядовитой плесени будет, это сама смерть – мещанство. Ну, вот, а ты спрашиваешь, почему я курить хочу. – Лукин похлопал себя по карманам, но горячо продолжил. – А некоторые ещё блеют про смирение, мол, на всё воля Божья, мол, кто постиг смирение, тот чуть ли не свят. Хрен-то! Враг на Родину напал – нет моего смирения и не будет! Предатель и вор разоряет страну – нет моего смирения и не будет! Лжёт власть и подличает – нет моего смирения и не будет!

– Ну, ты, Серёга, даёшь, запиши, а то забудешь, мысль-то хорошая, правильная. Ты прямо как поп сейчас на проповеди.

– Не волнуйся, у попов та же проблема. Поп – он хорош пока беден, а богатый – та же мещанская дрянь.

– Жаль, Серёга, снимут тебя завтра, к чёртовой матери снимут! Давай на посошок, и я домой. Хороший самогон, прямо-таки пятизвёздочный.

– Давай, на посошок. Но ты-то, Платов, теперь понял, почему я предателей расстреливаю? Чтобы другие не забывали, что такое Родина и что её не доить, а защищать надо!

Важняк

Ждали и дождались, прибыла следственная бригада из Военной прокуратуры – четверо следаков-майоров, словно из карточной колоды метнули на стол четырёх валетов разных мастей, и старшим группы у них числился следователь по особо важным делам майор Головко Сергей Ильич – масть важняка не вызывала спора – валет червовый, розовощёкий и круглый, с головой тибетского монаха, небольшого роста, наживший небрежный животик, крепкие покатые плечи и ладони юркие и хваткие, как тисочки. Взгляд – быстрый, цепкий, но неназойливый, можно даже сказать, слегка застенчивый. Он будто стеснялся смотреть людям в глаза: глянул, зафиксировал кадр и увёл взгляд в сторону, будто ушёл проявлять плёнку, на которой, как на рентгеновском снимке, должны были объявиться все тайны здоровья и всё, что было утаено от чуткого и честного глаза следователя военной прокуратуры.

Майор Головко нарочито вежливо и даже витиевато извинялся за своё вынужденное присутствие, но делал это неторопливо и основательно, он как бы ненароком и невзначай задавал вопросы, тут же фиксировал на рентгене ответы – собственно, это и был профилактический осмотр и опрос от прокуратуры. Однако, спросите у любого самого внимательного, и даже у того, кто по-дружески называет Головко «Ильичом», никто не сможет вспомнить цвета его глаз, но у каждого в памяти всплывёт станочный и беспощадный зуд его рентгена.

После доклада прапорщика Чижова майор Головко вошёл в кабинет Лукина.

– Сергей Иосифович! Вы меня, конечно, простите, но я не мог не зайти к вам, чтобы не узнать, как в целом дела в гарнизоне, – при этом Головко едва не склонил повинную голову.

– Да, пожалуйста, заходите, – спокойно и с едва уловимым недовольством пригласил Лукин, понимая, что следователь по особо важным делам майор Головко с группой, так сказать, «товарищей» прибыл в гарнизон не по случайному, а по вполне известному поводу. – Проходите, присаживайтесь. Может быть, приказать подать чаю?

– Буду вам обязан, не откажусь, – застенчиво согласился майор. – Да вы, наверное, догадываетесь, по какому случаю мы здесь? Говорят, что несколько дней назад кто-то стрелял в гарнизоне. Было это или нет, не знаю. Вот зашёл узнать из первых уст, правда это или нет. А может, наговаривают люди? А если, правда, то придётся думать, как жить-служить дальше.

– Возможно, что кто-то и стрелял, на то и военный городок, служба, бывает, и постреливаем.

– Вот давайте вместе и разберёмся, кто стрелял, зачем стрелял, в кого стрелял в открытом военном городке, а не на полигоне? Как вы думаете, нам не трудно будет работать над этими вопросами? Я своих товарищей уже отправил, чтобы немного порасспросили, а сам вот к вам заглянул.

Не только Головко, но все следователи военной прокуратуры хорошо знали и были знакомы с неспокойными традициями гарнизона, были времена, когда приходили в кабинет начальника гарнизона как на работу, а в момент расследования эпизода, связанного с самоубийством двух офицеров, им даже выделили отдельную канцелярию. Но после назначения начальником гарнизона полковника Лукина обстановка резко изменилась. Следователи прокуратуры забыли дорогу в городок. Но вот вдруг звонок о невероятном случае снова привёл важняков в гарнизон.

– Да. Видел я ваших товарищей уже, насмотрелся, приходилось встречаться, и не раз, – даже не пытаясь скрыть своего раздражения, поддержал разговор Лукин. – Вот нет, чтобы вам делом настоящим заняться, действительно важным, вы ходите, отвлекаете людей от работы. Я же знаю вас и принцип всех ваших важных дел: «Была бы спина, вина – найдётся!» Вот ваш принцип. – Лукин более по привычке встал и подошёл к окну. Головко не спешил обижаться, внимательно оглядел знакомый кабинет.

По звонку в прокуратуру и от неизвестно кого дело, конечно, не возбуждали, решили проверить на месте. Но с каким жаром прокурор вдруг озаботился этим делом, удивило не только Головко. И такое необычное, и очень пристальное внимание – отправить сразу четырёх следаков, у каждого из которых не менее пятнадцати дел в производстве! Действительно, неисповедимы прихотливые тропы дел прокурорских.

– Вы, я вижу, пословицы уважаете, – хитро улыбнулся Головко, – так я, с вашего позволения, тоже знаком с несколькими: «В камень стрелять – только стрелы терять». – Головко встал и тоже подошёл к окну и указал на бетонный забор плаца. – Смотрите, даже отсюда видно, что стена совсем облупилась, побелить надо, а то и оштукатурить.

Лукин молчал, в другой ситуации этот майор летел бы к себе в прокуратуру, эдак низенько, чтобы совсем не разбиться, но теперь, когда прибыло столько народа сразу, значило это одно – дело становится действительно важным. И, видимо, Головко хоть и взялся валять дурака, но знал уже многое, и о выстреле в бетонную стену тоже знал.

– В камень стрелять – только стрелы терять, – искренне и даже очень довольный собой повторил Головко не поддержанную полковником мысль и вернулся за приставной столик. – Вот видите, товарищ полковник, я тоже знаю умные и познавательные поговорки.

– А сколь давно вы на службе, сударь? – привычно оседлал полковник своего нахрапистого и бесцеремонного Конька-Горбунка, который отличался стремительной и жёсткой манерой езды. – Может, вам ещё опыта поднакопить, оглядеться по сторонам, чтобы дров не наломать, спокойно послужить и хотя бы подполковником стать. А то как-то не к лицу с сединой и одной звёздочкой гарнизоны вынюхивать и падаль клевать. – Лукин смотрел пристально в лицо следователя, но тот хитрил и умело уворачивался от предложенного поединка взглядами. – Майор, я хочу, чтобы ты понял, что я сюда людьми уважаемыми и серьёзными поставлен. Я, между прочим, в отличие от тебя, в две войнушки уже успел поиграть. Трудно тебе, майор, в моём гарнизоне придётся. Ни разу ни одной позиции не сдал и тебе, майор, гарнизон не отдам. А если когда по камням стреляю, то всегда с далёким и большим смыслом, который не всякому майору понять, даже если он из прокуратуры.

Головко снисходительно улыбнулся очевидной и провокационной грубости полковника и не спешил отвечать. Когда утром прокурор инструктировал следаков перед походом в гарнизон, он привычно хамовато орал: «Самого к стенке, эту гниду», но при этом непривычно много и бурно горячился и стучал кулаком по столу. И ещё этот назойливый приказ: «Дознать всё, что есть, и чего нет, во что бы то ни стало – всё». И именно этот хамский напор заставил Головко для начала познакомиться с личным толстым и увесистым делом Лукина, а потом уже идти вслед за товарищами в гарнизон.

– А я, товарищ полковник, ознакомился с вашим личным делом – достойно служили, уверенно, но неаккуратно и, как вы справедливо заметили, без оглядки. И вот в этом месте я с вами соглашусь, потому что действительно нельзя без оглядки, потому что «и комар лошадь свалит, если медведь подсобит». И вы уж извините, но мерятся звёздочками не к лицу нам, не юноши уже, и у вас седины не занимать. Я ведь к вам не со злом пришёл. Хочу разобраться и прошу вас подумать, кто здесь в гарнизоне за вас, а кто против вас. Кто желает хорошего, а кто плохого. А я пойду проведаю своих ребят, сколько грибов набрали, сколько ягод, да и проверить надо каких, чтобы ядовитыми не оказались. Заработались, наверное. А ведь всё надо в меру делать. Правильно, Сергей Иосифович, я говорю? Тогда до скорой встречи. А чай, видимо, у меня уже пить будем. Да, и вместо рукопожатия, днями в стройбате услышал: «Крутизна личности на траекторию кирпича не влияет». Забавно, сказано, да? Не будем переходить на личности, будем думать, как увернуться от кирпича.

Закрылась дверь за майором, следом появилась голова прапорщика Чижова.

– Ну как, Сергей Иосифович, выкрутимся поди, а?

– Подожди, Валентин Иванович, мне подумать надо.

– Тогда, чайку, пятизвёздочного, нашего?

– Нет, мне сейчас нужно, чтобы голова была светлой, а ум ясным. Рюмочка, она тогда хороша, когда победил, а я ещё не победил.

Голова прапорщика исчезла за дверью и дверь осторожно спрятала щель.

Лукин в действительности за годы службы не единожды встречался с военной прокуратурой, – жизнь гарнизона наполнена сюрпризами и неожиданными поступками и солдат и офицеров. Но в предыдущем опыте всё было иначе – необходимо было давать объяснительные, и обязательно в письменном виде. После совершался наезд, причём из тех, которые называют «на понтах», а вот уже потом происходил допрос, который сводился к тому, чтобы запутать, запугать и выявить противоречия в показаниях, а далее – уже дело техники – зачистить и, как карасика, подать в сметанке. А этот ни одной бумажки не взял, ни протокола, да, и допроса как такового не было. Крайне загадочный важняк. Лукину было бы спокойнее, если бы этот майор разыграл привычную карту и начал загонять в угол, – тогда всё пошло бы по знакомому сценарию, но сегодня всё с самого начала происходило как-то не так, и эта двойственность раздражала и даже злила. Чего хотел майор? В чём цель визита? Может, это нечто новое в следственной практике, неведомое Лукину? Тогда, значит, надо уходить на пенсию, тогда, значит, состарился, если майор заурядной военной прокуратуры знает больше опытного командира. Может, просто взять и рассказать, всё равно свидетелями был весь гарнизон, а вдруг следак только этого и ожидает, и решил взять Лукина, как какого-то простачка-лоха. Но, вот тут-то не угадал майор Головко, Лукин без боя не сдаётся.

Шуня

– Товарищ полковник, капитан Шунько по вашему приказанию прибыл!

Полковник встал, подошёл к капитану, посмотрел ему в лицо. Невысокий, даже симпатичный молодой человек. Взгляд острый, пристальный и умный. Худощав и строен. Лукин знал, что Шунько занимается восточными единоборствами, любит активный и здоровый образ жизни, много путешествует, не пьёт, не курит. Женат, имеет двоих детей. Исполняет обязанности исправно, его называют смотрящим за гарнизоном, всё, что здесь происходит, узнают в штабе округа именно через Шунько. Для полковника осталось неизвестным только одно, как Шунько, будучи одним из офицеров гарнизона, смог наладить столь тесный и деловой контакт с недосягаемым армейским олимпом, подножие которого ограничено округом, а верховья, очевидно, достают до Москвы. И самое неясное, почему, при столь очевидных связях, он всё ещё капитан и служит всё в том же сибирском гарнизоне. Ответа не было, только догадка: капитан выполнял некую функцию, которую лучше выполнять не на посту руководителя, с которого весь спрос, и, по всей видимости, после выполнения этой функции его ждёт стремительный карьерный рост. Полковник был подозрителен, но здравый смысл и элементарная логика заставляла думать именно так.

– Как служится, капитан? – спокойно и даже равнодушно спросил Лукин.

– Нормально, товарищ полковник.

Лукин, качнулся на каблуках и, размеренно прогулявшись по кабинету, привычно остановился у окна.

– Я знаю, капитан, что ты сучонок. Я знаю, что ты осведомитель и стукач, и связующее криминальное звено, и ты жив ещё только потому, что у меня нет достоверных фактов и свидетельств. Но до того как они у меня появятся, а они у меня появятся, тебе лучше перевестись в другую часть.

Шунько снисходительно улыбнулся:

– У меня ещё здесь много дел, товарищ полковник.

– У тебя здесь дел нет, если ты только не считаешь своим делом воровство. Воровать я тебе больше не дам.

– Не воровал, и не всё вы решаете, товарищ полковник, есть и другие боги. Вам дали задание сделать так, чтобы о гарнизоне забыли все, и газеты, и телевидение – это ваша задача, у меня иная задача, которую передо мной тоже ставит наше командование.

– Ты обыкновенный, мелкий ублюдок, который питается падалью. Ты просто прокладка, обыкновенная гигиеническая прокладка, которую используют и выкинут, предварительно завернув в газетку.

– Товарищ полковник, я знаю эту вашу способность оскорблять людей, но должен заметить, – Шунько был строг и спокоен, и только жена, прожившая с ним уже больше десяти лет, могла заметить по чуть видимому стригущему движению усов, что Шунько злится. Шунько не переносил оскорблений. Он стоял твёрдо и спокойно, как вкопанный, но злость уже закипела в нём, он придушил гнев, и, улыбнувшись, спокойно продолжил: – Вы, товарищ полковник, не в лучшей роли, более того скажу, вы ещё более размашистая прокладка, вы – памперс, который впитает в себя столько дерьма, что мне и не снилось. И я вам не завидую.

Полковник, так же спокойно прохаживаясь по кабинету, остановился напротив капитана и упёрся в него взглядом. Ресницы Шунько дрогнули и он отвёл взгляд. Он понял, что этот бой характеров он проиграл вчистую, и крышку терпения сорвало.

– Полковник, я скажу вам, зачем вы здесь, если собственного ума догадаться не было. Гарнизон уже приговорён, его уже нет. Все только ждут, когда о нём забудут, чтобы расформировать. Да, собственно, никто и не ждёт, работа идёт вовсю. Вы наивный человек. Вы даже не понимаете, что вас используют. А я знаю, кто, за что использует меня и, главное, за сколько. Я знаю, кто я на самом деле и сколько я стою. А ваш ужас ещё впереди. У вас впереди почётная отставка и наша благодарность за доблестную службу. И я вам её выражаю.

– Спасибо, капитан. Не житок ты, видимо, умрёшь скоро.

– Что расстреляете и на Северный Остров? Эта комедия, как всякая шутка, смешна только раз. Деньги, говорят деловые люди, любят тишину, вот за-ради неё, родимой, вы здесь и сидите, а для чего бы ещё понадобилось тащить вас сюда с края земли.

– Хорошо, умный капитан. Очень хорошо. Я давно хотел с тобой поговорить откровенно, и наш разговор состоялся. Я и сам о многом догадывался, но твоё подтверждение имеет особую правдивую силу. – Лукин вновь подошёл к окну и, глядя на улицу, на неровный отряд солдатиков, шагавших вразнобой по проезжей части дороги, на двух молоденьких мамок с колясками, у одной двойня, этой причуде природы улыбнулся Лукин. Шунько заметил эту улыбку, добрую и безмятежную, и ещё больше возненавидел этого толстеющего, но очевидно счастливого человека.

– Жалко вас, – произнёс задумчиво Лукин, – и свои вы, вроде бы, и как будто бы пришлые, чужие и никому не нужные. Многие из таких, как ты, капитан, думают, что свою часть страны возьмут, а то и целиком хапнут. Но не возьмёте вы русский люд, не возьмёте. Да, он, безусловно, жаден, хитёр и порой даже гадок и тщеславен. Одного в нём нет – способности обидеть слабого. И вот, что бы ни случилось, в какую бы бездну не падал русский народ, всегда хранил и сохранял такое достоинство, которое никаким благородиям и не снилось! А почему? Потому что не обижал никого и никогда! А в тебе, Шуня, вот эта способность обидеть есть, она живёт в тебе и в таких, как ты, она там прописана. Ты не заступишься за обиженного солдата, не погибнешь за друга, за преданную Родину, потому что в тебе жалости нет, а значит, и любви нет. А, знаешь, почему так? Нет, ты не знаешь, а я тебе скажу. Всё у вас есть: и деньги, и прихотей тоже полно. Но нет у вас матери, которая любит, нет у вас бабы бескорыстной, нет у вас ни города, ни Родины прилипшей к слезам. Нет у вас ничего главного, нет у вас ничего достойного, того, что имеет истинную цену и ценность, ради чего и жизнь дана, и дни и ночи ради чего крутятся, и ради чего солнце встаёт каждое доброе утро – души в вас нет! Теперь иди, Шуня. Ты мне больше не интересен. – Когда капитан уже открыл дверь, полковник остановил его. – Но когда я докажу твоё участие в организации сбыта ворованного топлива, ты поймёшь, что быть честным не только почётнее, но и выгоднее. А теперь иди.

Дверь сухо хлопнула и приоткрылась.

– Значит, ещё вернёшься, значит, ещё не всё потеряно, – подумал Лукин.

В кабинет ввалилась неуклюжая фигура прапорщика Чижова.

– Ну, и чё поёт-то? Может, коньячку нашего, а то глаза у тебя, Сергей Иосифович, чёй-то бледные очень. Давай коньячку, после всякой холеры или заразы какой, первый синопсис – это рюмочка. А я вот и окно открою, – прапорщик подошёл к окну, и увидел удаляющегося Шунько. – Во, падла узкозадая, человека расстроила.

– Валентин Иванович, а и правда, давай немного твоего коньячку, по рюмашечке, для равновесия! Ведь главное в нашем деле туман с рассветом не перепутать! Понимаешь ли, милый старик, вот что главное!

Замес

Встреча в кабинете полковника Лукина не выходила из головы следователя и не давала ему покоя. С одной стороны, были все основания для возбуждения уголовного дела в отношении Лукина по факту превышения им своих служебных полномочий, оставалось только вынести небольшое, но убедительное постановление, и можно считать задание Чапая выполненным. С другой стороны, опыт и интуиция, подсказывали, что перед ним не тот человек, который импульсивно, как психопатическая личность, мог выхватить пистолет, да ещё и на общем построении, начать стрелять в бетонный забор.

История с расстрелом, которая немало позабавила всех следаков, вообще не умещалась в голове майора Головко. Как только он начинал представлять, как капитан Соколов зачитывает приказ, спецназ в намордниках скручивает трёх бедолаг, закидывает в автобус и мирно пасущуюся рядом «газель» из Похоронного дома, майор невольно начинал улыбаться. Это действительно было смешно. Важняк не мог понять простые вещи, как опытный боевой офицер, на счету которого числились совершенно удивительные боевые операции, мог опуститься до безумных действий? Один только факт: защищая высоту от сил превосходящего противника, он не только не сдал её, но и не потерял ни одного бойца. Без воды, еды и боеприпаса они продержались двое суток, отстреливаясь одиночными и только на поражение. Наградные документы долго бродили по штабному кишечнику, но вместо Звезды Героя полковнику Лукину вручили орден Мужества.

Личное дело Лукина читалось как захватывающий боевик, где на последних страницах боевого романа все награды аккуратно завернули в приказ о переводе на Северный Остров. И в этот калейдоскоп противоречий умело вписывалось истеричное требование прокурора – возбудить уголовное дело, отстранить Лукина от должности, провести ему психолого-психиатрическую экспертизу и после проведения ВВК[1]1
  Военно-врачебная комиссия (ВВК).


[Закрыть] принять окончательное и бескомпромиссное решение. При этом он положил перед важняком дело по факту хищения бензина в гарнизоне и потребовал переключиться на это дело, поскольку в нём замешана целая группа офицеров, к которым может быть причастен и Лукин.

Но в конце концов договорились до того, что следователь в последние дни проверки соберёт все материалы и доложит о них шефу, а после они примут окончательное решение.

Пришло время и Головко попросил Лукина написать собственноручно и обстоятельно, без какой-либо торопливости развёрнутое объяснение. Для этого важняк через одного из дознавателей передал вопросы, на которые и следовало Лукину ответить в течение нескольких дней. Собственно, все вопросы сводились в одному: зачем, почему и для чего боевой и заслуженный офицер устроил весь этот спектакль?

Лукин подошёл к написанию своего объяснения ответственно, и первая строчка легла легко и ровно: «По существу дела могу пояснить следующее», но на этом вся простота написания объяснения и заканчивалась. Он несколько раз рвал недописанные листы бумаги, начинал снова уже почти каллиграфическим почерком – «по существу дела, могу пояснить следующее» и, наконец, написал документ, который показался ему удачным и объясняющим его действия.

Через несколько дней, после того как полковник отдал объяснительную, Головко сам позвонил Лукину и попросил его зайти к нему. Они согласовали время, и утром следующего дня полковник переступил порог ненавистной прокуратуры. Из подвала тянуло сыростью, старое здание требовало капитального ремонта, но, видимо, военное ведомство не спешило выделить средства, так мимоходом подумал Лукин и вошёл в кабинет Головко.

Головко поднялся навстречу полковнику.

– Здравствуйте, Сергей Иосифович! Спасибо, что зашли, рад вас видеть живым и здоровым.

– Я также, Сергей Ильич, – без особого энтузиазма ответил Лукин.

– Как дела в гарнизоне?

– Нормально, происшествий нет.

– Что дальше планируете делать?

– Служить, как служил, ну, конечно, если позволите.

– И так же иногда постреливать будете?

Лукин напрягся и, на мгновение позабыв, зачем и почему он здесь, сказал со стальной ноткой в голосе:

– Я ответственности не боюсь, товарищ следователь, и если я совершил преступление, то готов понести наказание. Только не надо со мной разговаривать таким тоном. Если есть доказательства и факты, то предъявляйте обвинение и дело с концом!

– Вот, вы возмущаетесь, даже злитесь, Сергей Иосифович, а как вы позволите ваши поступки, мягко говоря, оценивать? Сегодня вы решили напугать трёх военнослужащих, и для этого даже приговор сочинили, из пистолета постреляли, а завтра что – на плац гранату бросите или из пушек начнёте палить? Что завтра, товарищ полковник, от вас ожидать, каких поступков?

Лукин вдруг внимательно посмотрел на следователя и понял, что если бы тот действительно хотел привлечь его к ответственности и прогнать со службы, то сделал бы это по-другому и не стал бы тянуть из него жилы. И Лукин улыбнулся.

– Вот, товарищ полковник, и даже вам стало смешно, но это не Афганистан, это центр огромного города. Какие гарантии, что вы ничего подобного для блага Родины не совершите, если останетесь в должности?

Лукин молчал и слушал, потому что давно привык, что только он, в отличие от других, всегда поступал и говорил правильно.

– И ещё, дорогой Сергей Иосифович, вот что хотел вам сказать. Вот вы говорите о фактах. Факты – это хорошо, согласен с вами. Факты – вещь упрямая, если их, конечно, правильно объяснить. Факты, смею вам заметить, молчаливы и сами за себя говорить не могут, их объясняют люди. Понимаете? Люди. И если сделать из них, из фактов, простите за специфическую терминологию, замес, такой добротный густой замес, то цепочка доказательств будет столь прочной, что её трудно будет разорвать, а может быть, и невозможно! Ладно, что об этом говорить, хотя подумайте об этом на досуге. Вот, товарищ полковник, поскольку проверка подошла к концу, ознакомьтесь с материалами, и если у вас появятся вопросы или возражения, я рядом, мы с вами их тут же и обсудим.

Головко взял со стола увесистую папку с материалами проверки и провёл Лукина в соседний кабинет.

– Надеюсь, вам здесь будет удобно.