Текст книги "Отец сказал (сборник)"

Дело

Сумрачный, как и вся прокуратура, кабинет, маленький, тесненький, с глубоким, как бойница, окном и широким и бесполезным подоконником, больше пригодным для застолья.

Лукин уселся за стол на расшатанный стул и придвинул к себе толстый том с материалами проверки. И когда успели, удивился он, пробуя увесистую папку на вес. Документы были подшиты аккуратно и даже старательно и разделены на две части. Сначала шли заявления на него о превышении им служебных полномочий и ссылка на лиц, которые могли подробно рассказать о незаконных действиях полковника Лукина, затем указывались места, в которых, по мнению заявителя, находятся предметы или документы-доказательства, изобличающие начальника гарнизона. Далее в заявлениях приводились примеры из других гарнизонов, должностные лица которых за действия аналогичного характера были привлечены к уголовной ответственности, а часть других – отстранены от должности или отправлены на пенсию или в отставку.

Первую часть Лукин просмотрел очень внимательно и подробно, потому что герои именно этих двадцати пяти страниц исполняли роли ломика и лопатки копавшим для него ямку позора и пенсионного забвения. Пролистав ещё раз страницы, доказывающие его вину, он забеспокоился, потому что заявления и обвинения были сформулированы убедительно и из материалов следовало очевидное, что заявители находились совсем рядом – в гарнизоне, хорошо знали номенклатуру дел, на которые ссылались и, очевидно, жаждали крови и настроены были решительно и беспощадно. Недруги были не одиноки и хорошо организованы, потому что советующая и направляющая рука юриста угадывалась в особой дотошной логике и специфическом стиле изложения. Лукин понял, что группа офицеров наняла профессионального и очень опытного юриста и непременно, и решительно настроилась довести дело обвинения до победного конца. Завершив повторный просмотр обвинительных страниц, Лукин окончательно расстроился и еле совладал с собой, чтобы не войти в соседний кабинет и не обрушить на голову Головко весь этот толстенный труд, собравший, кажется, всю подлость и предательство гарнизона в один беспощадный и несправедливый кулак. Ему пришлось потрудиться, чтобы взять себя в руки, успокоиться и вернуться к дальнейшему изучению материалов проверки.

Во второй части бумажного балета, выступили всё те же заявления, справки, рапорты различных должностных лиц гарнизона и другие реляции, которые удивили Лукина своим содержанием. Он судорожно пробегал глазами один за другим документы и не верил глазам своим – они доказывали обратное и совершенно не согласующееся и противоположное настроению первой части! Например, с тридцать второй по сорок первую страницы значились объяснения трёх военнослужащих рядовых Ржанова, Жупикова и ефрейтора Колесникова, которые были переведены на Северный Остров. Из них следовало, что служба у них наладилась, были поощрения командования за благоустройство городка, никаких претензий в связи с переводом ни к кому не имеют и считают, что их права не нарушены.

Лукин встал, хотел по привычке пройтись по кабинету, но в этом кабинете идти было некуда, и тогда он достал платок, утёр лоб и вновь утвердился на расшатанном стуле и продолжил читать материалы следствия.

Из приобщённого рапорта дознавателя воинской части также следовало, что в ходе осмотра служебного кабинета полковника Лукина не удалось обнаружить тот «приговор», на который ссылаются заявители. Ряд военнослужащих в своих объяснениях утверждали, что выстрел из пистолета был холостым, и этот выстрел они истолковали как требование Лукина об обязательности и скорости исполнения приказов командиров и начальников, как требует устав. Здесь же находилась и справка от оружейника воинской части, что недостачи выданных патронов у Лукина нет. Имелся и протокол осмотра плаца и прилегающей территории, из которого следовало, что разыскиваемая в ходе осмотра стреляная гильза от пистолета Макарова не обнаружена.

Ознакомился Лукин и со справкой эксперта о том, что в ходе осмотра бетонной стены, в которую предположительно производилась стрельба, следов от пули не обнаружено. И тут же крепко вшитая в дело справка от Похоронного дома «Ангел», что в день построения из близ находящегося дома похоронная команда забирала тело умершего накануне ветерана.

Взволнованный Лукин встал, шагнул, развернулся и опять шагнул, отодвинул стул и замер у окна. Получалось, что вроде бы выстрел был, но объективно он не находил подтверждения в материалах проверки. Он не был зафиксирован никакими техническими средствами, не было доподлинно установлено, каким патроном стреляли, куда исчезла стреляная гильза и пуля, от которой не обнаружено следа на стене.

– Но это же чёрт знает что! – удивился вслух обрадованный полковник. – Это же мошенничество! Господи, неужели у нас всё такое правосудие? Это спор двух чертей, кто кого хитрее обманет, а правда никого не интересует. – Лукин замер на секунду, вспоминая слова важняка, когда он сказал, что факты сами за себя не говорят. Вот, оказывается, что он имел в виду! Ай, да, Головко! Вот так голова!

Лукин вдруг вспомнил юркого и несколько суетливого оружейника воинской части Сизова, явившегося уже на следующий день после того злосчастного построения и стрельбы по забору, он пришёл к нему в кабинет и составил акт о том, что все боеприпасы в наличии, и, потирая руки со словами, что «он так и думал», исчез за дверью вместе с прапорщиком Чижовым. Да, и прапорщик Чижов в последнее время на все его вопросы отвечал загадочной улыбкой и никак не мог разыскать листок со злосчастным приговором и даже пытался обижаться на недоверие, но бумажка та при этом всё равно куда-то бесследно исчезла. И только теперь Лукин понял подлинный смысл слов прапорщика, который приготавливая для него чай, вдруг сказал: «Что вы, Сергей Иосифович, так расстраиваетесь, на нет и суда нет». Старый плут знал и делал многое, эти вояки были опытнее и дальновиднее его – Лукина, который считал себя если не самым умным и прозорливым, то приближённым к совершенству. И только теперь Лукин понял, что в гарнизоне у него есть подлинные, молчаливые и самые настоящие друзья.

Лукин закрыл дело, осмотрел неряшливый кабинет и вдруг вслух сказал:

– Вот так перец, – он промокнул платком вспотевший лоб и окончательно понял смысл поговорки: «Бог не выдаст, свинья не съест».

Немного обескураженным вышел в коридор и буквально наткнулся на Головко.

– Сергей Ильич, а я как раз к вам, – и тут он увидел на погонах важняка вторую звёздочку.

Следователь перехватил взгляд полковника.

– Да, повысили, это чтобы вы, Серей Иосифович, меня больше не обижали подозрениями и сомнениями о нужности работы следователя по особо важным делам.

Лукин подал папку с документами и с уважением поприветствовал Головко, вскинув руку к козырьку.

– Поздравляю, товарищ подполковник!

– Спасибо. Знаю, что ваши слова от души. Итак, Сергей Иосифович, если вы согласны с результатами проверки, то придётся вам ещё послужить, и помните – «битая посуда два века живёт». Согласны с этим?

– Трудно, Сергей Ильич, с вами не соглашаться! Очень трудно, но полезно.

– Отлично сказано! И всё-таки у меня один вопрос, можно вас пригласить в кабинет, как говорится, вопрос на посошок. – Головко открыл двери своего кабинета. – На минутку, буквально на ходу. Вот, можно даже и не садиться. Сергей Иосифович, не для протокола, как другу, а в моём дружеском отношении вы, надеюсь, уже не сомневаетесь. Откуда всё-таки эта бредовая идея с расстрелом? Хочу всё-таки понять, откуда штаны растут у этого мероприятия? Не верю, что с бухты-барахты! Не тот вы человек. Я читал ваше объяснение, его повторять не надо, я знаю, что причина значительно глубже.

– Хорошо, расскажу, но присесть всё-таки придётся. – Лукин решительно сел на стул и убедительно, по-хозяйски предложил Головко кресло напротив себя. – Присядьте, Сергей Ильич, я вас долго не задержу. Но скажу сразу, эта история не имеет никакого отношения к нашему гарнизону.

Головко не возражал, он даже не прокомментировал хозяйские действия полковника в своём кабинете, только улыбнулся и удобно расположился в кресле.

– Мой отец участник Отечественной войны, но воевал не с германскими фашистами, а на Восточном фронте, с японцами. Полегло там много наших солдат, об этом мало пишут, и полегло бы ещё больше, если бы не несколько эшелонов бойцов и офицеров, которые в срочном порядке были переброшены с Западного фронта. Его командиром стал один из тех немногих родившихся в 1923 году, которые прошли всю войну и остались живы. Трусости среди наших солдат было много, особенно среди молодых и, как тогда говорили, необстрелянных ребят. Трусов, как предателей, расстреливали перед строем беспощадно и хладнокровно. А домой писали, мол, пал смертью храбрых.

Тот юнец, с первого дня как прибыли на фронт, прилип к отцу, искал его защиты и поддержки, хотя отцу тоже было семнадцать, они оба были связистами. Молодой солдат не смог подняться в атаку и остался лежать в окопе. После боя, его поставили перед строем, и командир произнёс короткий приказ о расстреле предателя и труса. Паренёк стоял покорно и даже отрешённо. Командир достал табельное оружие, посмотрел на юнца и выстрелил в воздух. А потом сказал, чтобы тот шёл куда подальше и выгнал его из роты. С тех пор его никто не видел. Месяца через три отец прочитал сообщение в полковой газете, что погиб тот молоденький солдатик-связист смертью храбрых, нашёл порыв телефонного кабеля, который соединял командиров соседних отрядов, восстановил связь и держал оборону до последнего, нашли его уже после боя, лежал он на торопливо скрученном порыве телефонного кабеля, даже мёртвый он защищал и обеспечивал связь.

В сумрачном кабинете наступила тишина, видимо, офицеры каждый задумался о чём-то своём. Головко прервал тишину.

– А ведь мы до сих пор благодаря подвигу советского солдата чувствуем себя единым народом. Та победа и теперь ещё хранит и защищает нас! Вот о чём я сейчас почему-то подумал. Вот почему тот подвиг бессмертен! Хороший рассказ вы вспомнили.

– Мой отец, – продолжил Лукин, – неоднократно повторял слова своего командира: «У солдата есть только одно право и одна обязанность – честно служить и мужественно сражаться за Родину, всё остальное – предательство, а предателей расстреливают. Но человеку всегда нужно давать возможность вновь стать человеком». Признаюсь, я уже однажды читал приказ о расстреле, это было во время боевых действий в Афганистане, я выстрелил вверх и сказал, что он мёртвый, но я ему даю шанс выжить. И с того дня лучшего солдата у меня не было. Мой отец был прав. Понимаете, Серей Ильич, солдат не имеет права служить плохо, плохой солдат – всегда предатель, потому что солдат, он всегда на войне. Вот это почему-то не все понимают и помнят. Это граждане страны живут в мирных условиях, а солдат никогда, у солдата бывает только передышка перед боем. За последнее время, думаю, вы, Сергей Ильич, это знаете, дисциплина в гарнизоне стала образцовой, нарушений за текущий месяц не зафиксировано. И коль вы начали этот разговор, позвольте вам доложить, товарищ подполковник, по сообщениям начальника гарнизона Северного Острова претензий к трём переведённым бойцам нет, более того, он отмечает особо ответственное отношение к службе и особо уважительное отношение к своим товарищам. Значит, тот спектакль был не зря. Понимаете? Это пробило тех, кто стал настоящим солдатом, но уже там, на Острове, и здесь многим прочистило мозги.

– Да, не бесспорно, но я услышал вас. Спасибо. Очень любопытное наблюдение.

– Я не знаю, устроил ли вас мой ответ, но, поверьте, я был искренним. – Лукин задумался и жестом остановил Головко, который намеревался выбраться из своего кресла. – И в свою очередь у меня есть вопрос к тебе, Сергей Ильич, скажи, зачем, почему и для чего ты это делаешь? Ведь меня утопить было значительно легче, чем спасти. И самое страшное, что и то и другое исполнить можно было исключительно по закону. «Закон как дышло, куда повернул, туда и вышло» – я последнее время глубже стал понимать русские поговорки.

– Увлекательная вещь поговорки, я рад, что вы их полюбили. И я тоже не люблю разговаривать на вы, а вопросов ты задал, товарищ полковник, всё-таки три, но ответ будет один. Видишь ли, уважаемый Сергей Иосифович, плохие люди давно объединились и грабят страну, пора объединиться хорошим людям и защитить Родину.

– Спасибо, понял, и оценил степень доверия, – Лукин встал, одёрнул китель, отдал честь, крепко пожал следователю руку и решительно вышел из кабинета.

Салаги

Этих салаг было видно сразу, они шли спешно и рядышком, чуть ли не держась за руки, робко, но с любопытством озирались, разглядывая двухэтажные здания вековой постройки, в которых размещались и казармы, и штаб, и дом офицеров, и даже кулинария гарнизона. Двух молоденьких не тронутых армейской жизнью солдатиков в новой форме заприметил высокий солдат. На его физиономии было написано, что от армии он «косил» не один год, его слегка рябое после юношеских «хочунчиков» лицо выражало равнодушие к той силе, которая всё-таки выловила беглеца и водворила с метлой и лопатой чистить и подметать приказарменную территорию. Пиво, друзья и девушки остались за высоким бетонным забором.

– О! Салабончики! К дедунечке подошли! Чё, замерли, родимые?! Бегом ко мне! И рассказываем, куда идём, чего хотим? Почему без сопровождающего? Почему шатаемся без дела?!

– Да мы сами, тут же вот рядом, – товарищ старший солдат, – в кулинарию мы, пряников купить.

– Верно, говоришь, сынок – рядом. Но рядом не значит близко. Откуда такой смелый призыв?

Солдатики с готовностью и наперебой начали говорить, но тот их прервал.

– Понял. Издалека попугайчиков пригнали. Вот что, братья по оружию, метле и лопате, слухай в ухо! Дедушка устал, дедушке надо помочь. Один за лопату, второй за метлу, даю полчаса, чтобы здесь всё сияло и блестело!

– Мы не можем… – но договорить солдат не успел, получил удар в солнечное сплетение и задохнулся.

– Ты кому перечишь, макушка кудрявая! – И пока один солдат, согнувшись, пытался справиться с перебитым дыханием, рябой схватил второго за шиворот и подтянул к себе. – Ты понял?

Солдатик согласно закивал головой не в силах возразить.

– Ты хочешь мне поперчить или поперечить? – Рябой ещё ближе подтянул к своему лицу вытаращенные глаза обомлевшего солдатика, который с искренней готовностью, трепетно и отрицательно замотал головой.

Рябой отпустил его, поправил форму и спокойно и даже со стариковским брюзжанием, сказал:

– За работу, сынки, не надо спорить с дедушкой. Не надо обижать дедушку. Дедушка старенький, дедушка устал. Один метнулся за питанием в кулинарию, другой, и самый дерзкий, взялся за шанец! – Он вдруг резко обернулся к онемевшим новичкам и гаркнул: – чём стоим, педагоги, пинка кому-то добавить?!

Птенцы рассыпались исполнять приказание, а рябой солдат уселся под стеной казармы, выбрав уютный тенёк, и закурил какую-то измятую сигаретку без фильтра и более от безделья решился преподать салаге несколько уроков из жизни.

– Ну, вот смотри, ты же один, – начал делиться своими размышлениями с оставшимся бойцом Рябой, – как Красная Шапочка, только пирожки мамкины все уже съел. Я эту школу прошёл, теперь ваша очередь уроки делать. – На дорожке появился солдатик отправленный в кулинарию, в его руках томился полиэтиленовый пакет с пряниками. Рябой блаженно затянулся, тонкой струйкой пустил дым, и было видно по его рябому и счастливому лицу, что армейская жизнь наконец-то и вдруг начала ему нравиться. Он принял пряники и со вкусом сплюнул. – Помогай. Так вот, мальчики, у всех своя история. – Солдатики дружно принялись мести и прибирать порученную территорию. – Тяжело в столовой, легко в кровати, салабончики вы мои нежные. – Меня первый месяц прессинговали, как мальца подле школы. Бился я с дедами до последней табуретки, а как все табуретки об их головы переломал, меня к майору отправили, гараж строить. Нас, таких отмороженных, с разных взводов пять человек было, один, правда, сдёрнулся и прямиком в прокуратуру. Придурок. У майора две дочки было, и у меня с одной уже что-то замутилось. Короче, нас тут же в гарнизон вернули, а стукача отправили на перевоспитание, яму копать под фундамент дома какого-то барыги, типа, местного олигарха. Слышь сюда, салаги, и запоминай три закона местных джунглей: «Сахар, масло не рубать, старикам всё отдавать». Зарубили? Просьба старика – это закон. Поняли, ханурики? Здесь прав тот, у кого больше прав – это три. Всё! И баста! За полгода у меня здесь столько прав накопилось, сколько вам и не снилось! И в эти оставшиеся полгода я верну всё с лихвой, с горочкой! Я здесь столько гнили и тухлятины сожрал… аж блевать хочется! Но опять-таки, – Рябой смачно потянулся, отбросил окурок в сторону солдатиков. – Мне когда-то отец сказал, мудрый был человек. Он сказал: «Человек должен много и хорошо работать!» Поняли, мальцы! Вы здесь, чтобы много и хорошо работать! Я вам мудрость армейскую толкую, уму-разуму учу. Я вам глаза на жизнь открываю. Скоро сами всё поймёте, потому что жизнь, она сама научит, она сама расскажет, больше и резвее, чем я, расскажет, что человек – скотина злобная и жадная, и работать не хочет! Но не ссыте, придёт и ваш срок должки в обратку собирать. И вы будете сидеть на моём месте, а два придурка будут горбатится за вас в этой грёбаной армии. Ненавижу я здесь всё, ненавижу, а теперь и люблю. Потому что теперь настал мой срок службу принимать.

Из-за угла казармы вышел солдат, при виде которого Рябой подскочил как ошпаренный.

– Ты о чём сидишь?! Ты работу сделал?! – заорал появившийся солдат.

– Так делаю! Товарищ Аникин, посмотрите, всё в лучшем виде! – вдруг взмолился Рябой. – Вот, два салабончика помогают.

Из-за того же угла казармы появился солдат с ведром и малярной кистью на длинной палке, поверх форменной одежды накинут серый халат заляпанный краской, на его голове красовалась пилотка из газеты.

– А вы что здесь делаете? – спросил он салабончиков.

– Так, вот товарищ старший солдат приказал подметать, а мы только в кулинарию за пряниками.

– Понятно. В роту бегом марш! И чтоб без старшего из роты ни ногой!

Салаги враз, будто репетировали эту сцену уже не первый год, бросили инструменты и побежали прочь. Они мчались с такой лихостью и небывалой прытью, что кинувшийся было за ними Рябой споткнулся о метлу и, падая, ударился головой о дерево. От боли он извивался и корчился на земле, жалобно выл, зажав голову руками, и несчастно ойкал в надежде на помилование, но Аникин почему-то молчал. И тихие маты скоро перестали безнадёжно биться о сухую траву, мирно зарылись в пыльную землю и устало затихли. Когда Рябой решился поднять голову, то увидел, что Аникин и маляр дерутся молча и сосредоточенно. Они боксировали почти на равных, но Аникин был плотнее, а его удары стремительнее и точнее. Но маляр держал удар и настойчиво переходил в атаку, было очевидно, что он выносливее. Рябой встал, опасливо собрал инструмент, ещё раз оглянулся на дерущихся и, эдакой тихой цыпой, скрылся за углом казармы.

А пакет с пряниками, что остался лежать в теньке казарменной стены, растрепала местная собачонка. Жалко пряников.

Коля Чухов

Второй день апреля, и второй день солнце плещет как из ведра, безудержно, щедро и даже с какой-то нарочитой расточительностью, вознаграждающей всех и разом за покорность и терпение отданные долгой, неуютной и холодной зиме.

Утро сухое, тихое, кругом безликая и ровная серость. Снег сошёл, но ещё не видны знаки пробуждающейся жизни – ни зелени, ни мухи, одуревшей от долгого сна, или иной какой летучей и неистово жужжащей козявки – кругом унылая земля, уставшая от тяжёлой и скучной снежной шубы, просто и безвольно и совсем лениво лежит и греется, безвкусная и слепая, будто умерли все краски и звуки. Но это только так кажется, это человеку не видно, как, впитывая обильное и благодатное солнце, земля уже бурлит в неведомых недрах, и невидимая лаборатория готовит ядрёный замес, который вот ещё неделя-две и вырвется наружу и зальёт всю округу яркой и светлой зеленью, засыплет дорожки липкими одёжками пахучих почек, зарумянит округу нежными розово-ослепительными облаками цветущих черёмух и яблонь, защебечет, зажужжит, запоёт и оживёт вся округа – ярко и сиренево, празднично-жасминово, и с неистовым и непобедимым желанием жить и радоваться.

Но это всё потом, а пока тишина, и только на дороге, у самой обочины, мерцают подтаявшим узорчатым, тонким и хрупким льдом вымерзшие за ночь лужицы.

Полковник Лукин отпустил машину и от КПП медленно пошёл в сторону Кулинарии, сетуя, что добиться ремонта дороги так и не смог, и ямы забили старым кирпичом.

За высоким забором из металлических прутьев с острыми и опасными наконечниками виднелся знакомый строевой плац, с ровной белой разметкой, несколькими бронемашинами, стоявшими вдоль левой стороны, и архаичные казармы. С правой стороны плац упирался в стену, составленную из бетонных плит, хранивших отметину полковничьей пульки. И не зашёл бы Лукин на плац, если бы не приметил возле них солдатика с малярной кистью на длинном черенке и ведром извести. Солдат бойко работал, нанося ровные белые мазки на серые бетонные плиты, изредка останавливался, поправлял пилотку из газеты и вновь с усердием втирал известковое молочко в слоновью шкуру бетона. Обычная бытовая работа и ранний, но уже душный час не смутили бы полковника, если бы внимание не привлекло нечто необычное. И он не сразу даже смог понять, что непривычного было в этом солдатике. Полковник медленно пересёк плац и приблизился к маляру. А тот без оглядки на зрительский зал, махал кистью вверх-вниз, метко макал в ведро и то напевал, то мурлыкал безмятежную песню:

– А я иду, шагаю по Москве, и я ещё пройти смогу…

«Шагать тебе ещё и шагать», – улыбнулся Лукин и понял, что именно необычайный азарт и старательность солдата привлекли его внимание. Совсем ещё мальчишка, видимо, из последнего призыва, так виртуозно белил бетонные плиты, так умело и тщательно, с таким неподдельным и творческим подъёмом, что даже не слышал рядом стоящего командира. Полковник снял фуражку, привычно промокнул носовым платочком вспотевший лоб и поймал себя на мысли, что уже готов дать солдатику внеочередной отпуск за одну лишь только возможность самому пройтись кистью и увидеть плод своего труда – ровный мокрый след от белил.

И расчувствовавшийся Лукин, вдруг решил сказать доброе слово, поддержать юнца, мол, тяжело в учении, легко в бою. Держись, сынок, я тоже был молод, но трудом и терпением всё превозмог. И так думая, Лукин вдруг почувствовал себя добрым и мудрым стариком и, возможно, по причине этого тёплого и малознакомого чувства вновь снял фуражку и достал платок.

– Боец, ко мне! – негромко, но внятно позвал полковник.

Солдатик вздрогнул, и кисть его неосторожно вильнула и начертила параболу. Далее всё было быстро и чётко. Солдат приставил кисть к стене, строевым шагом подошёл к полковнику, поднял руку к газетной пилотке и зычно отрапортовал:

– Товарищ полковник! Рядовой Чухов выполняет задание командира взвода.

И тут полковник от неожиданности замер и, не утерев лоб, водрузил фуражку на привычное место, у солдата Чухова левый глаз светился наплывшим и обширным синяком.

– Твою же мать! – вырвалось у полковника Лукина. – А это ещё что такое?

– Товарищ полковник, по приказу командира взвода провожу текущий ремонт бетонного забора!

– Не ори! Что орёшь, – Лукин глубоко и безнадёжно вздохнул. – Так, сынок, откуда синяк?

Солдатик зачем-то посмотрел вверх, будто там обитала и подмигивала спасительная подсказка.

– Товарищ полковник! Вчера вечером возвращался в казарму, задумался и не заметил сосну. Удар пришёлся на левый глаз.

– Дерево не сломал?

– Никак нет!

– Боец Чухов, упал, двадцать раз отжался.

Полковник Лукин стоял, замкнув руки за спиной, и думал о том, что пора на покой, если даже мальчишки смеются над ним. Лукин обиженно засопел и теперь уже более от досады снял фуражку и утёр лоб. Ещё совсем недавно подчинённые, не то что соврать, мигнуть боялись под его взглядом, а теперь заморыш-солдатик смотрит ему в глаза и врёт! И что это значит? А это значит, что пришла старость! Когда Чухов перестал пыхтеть, поднялся с земли и отряхнул ладони, полковник спросил:

– Уразумел?

– Так точно!

– Докладывай.

– Вчера вечером возвращался в казарму и нечаянно…

– Ты, видимо, ничего не понял, солдат, ты вообще способен сосредоточится или тебе все мозги вышибли? – Полковник постоял в задумчивости, даже качнулся на каблуках, но продолжил допрос: – Так, солдат, а теперь напрягись, и попытайся вспомнить на территории городка хотя бы одну полудохлую сосну! Ну, вспомнил? Тебя отец научил врать командиру?

– Никак нет!

– Чего никак нет, мозгов у тебя никак нет?! Я тебя спрашиваю, ты это в Уставе прочитал, что можно врать старшему по званию?

– Никак нет! Отец сказал, что для солдата жаловаться и стучать – это самое последнее дело.

– Вот оно что, отец тебе сказал. Упал, тридцать раз отжался!

Чухов с готовностью и даже с какой-то ироничной готовностью, так показалось полковнику, начал отжиматься на руках.

– Я тебе здесь и папа… и мама тоже, и судья и прокурор. – Полковник немного подумал, вспомнив про крикливого Чапая, но не стал отвлекаться, продолжил: – И Господь Бог тоже я. Ты, видимо, не уразумел, солдат, что я тебя здесь заживо сгноить могу. Встать! – Чухов быстро поднялся на ноги. – Третья и последняя попытка, а потом пеняй на себя! Смирно! Слушаю правду, только правду и ничего кроме правды. Ты понял?

– Так точно! – Чухов вытянулся по стойке смирно, потом вдруг потёр ладошки друг о друга и непроизвольно промокнул о натруженные ягодицы.

– Тьфу, детский сад, честное слово. Слушаю.

– Вчера вечером возвращался в казарму, – солдат перевёл сбившееся дыхание, пот градом тёк по его лицу, он быстрым движением смахнул его и продолжил: – Задумался я, товарищ полковник, и не заметил тополь.

– Кто ротный?

– Капитан Соколов.

– Понятно, по Сеньке и шапка. Достала меня эта птичка! Бегом в роту, наряд вне очереди, три наряда вне очереди! Засранцы! Я вам устрою! Чтобы у меня – и мордобой! С такой рожей и на плац выставили! Дебилы!

Полковник Лукин действительно расстроился и даже разволновался, потому что был совершенно и непоколебимо уверен, что все проблемы взаимоотношений, дисциплины были решены давно и окончательно. Оказалось, что нет. Оказалось, что во вверенном ему гарнизоне старослужащие по всей очевидности избивают молодёжь!

Прапорщик Чижов был на месте. Полковник вошёл в свой кабинет, не закрыв дверь, и позвал:

– Валентин Иванович, зайди. Сейчас встретил солдата Чухова из роты Соколова с синяком под глазом. Понимаешь?

– Ну, обычное дело, мальчишки дерутся.

– Подожди, философ. Мне нужно знать, с кем, причина и ликвидировать эту ситуацию. Сходи в роту всё узнай.

– Так, может, у Чухова и узнать?

– А я чем сейчас, по-твоему, занимался? Художественной фотографией? Я ему чуть второй глаз не подбил! Понимаешь? А он не признался! Ему отец, видите ли, сказал – не стучи! Понимаешь? Он командира ослушался! Во что армию превратили! Докатились. Чтобы мне – и врать… в глаза! Да я…

– Разрешите идти в роту, – улыбнулся прапорщик.

– Да, иди, и Соколова ко мне. Ты чему улыбаешься? Так, подожди, зайди-ка назад, закрой дверь. Это что же, если я тебя что спрошу, то и ты мне всю правду не скажешь?

– По обстоятельствам, товарищ полковник, если за правдой подлость скрывается, то и не скажу.

– Неправильно свою задачу понимаешь, товарищ прапорщик. Твоя задача меня прикрывать, чтобы из меня чухана не сделали.

– А как фамилия бойца?

– Чухов, – удивился полковник.

– Интересно, – улыбнулся прапорщик, – разрешите идти?

– Да иди уж, – махнул рукой полковник.