Текст книги "Отец сказал (сборник)"

Не бойцы

Сегодня к семнадцати часам, к вечернему чаю, генерал ждал Лукина. Лукин впервые попросил о встрече, а это обещало напряжённый разговор.

– Товарищ генерал, полковник Лукин! – доложил селектор.

– Замечательно, пусть заходит, – ответил генерал, вышел из-за стола навстречу гостю. – Серёга, дружище, рад видеть. Если Лукин попросил аудиенцию, значит, разговор серьёзный, значит, другу потребовалась моя помощь.

– Рано испугался, товарищ генерал, вопрос есть, но он простой.

– Ух, Лукин, ух, характер, не успел поздороваться и уже ударил! Ну, да ладно, знаю эту твою манеру и не обижаюсь, давай по чайку, что ли?

– А почему бы и нет, «давай по чайку», – передразнил полковник.

Генерал пригласил за гостиный стол, на котором традиционно стояла раскрытая шахматная доска с фигурами из янтаря с незаконченной партией, рядом томились приготовленные чайные приборы. Тяжёлый металлический чайничек казался крохотным, даже игрушечным, на такой же чёрной круглой подставочке, рядом в затейливой вазочке кусочки тростникового сахара и розовые чайные чашечки тончайшего костяного фарфора на розовых блюдечках.

– Опять выигрываешь? – спросил Лукин, разглядывая прерванную партию на шахматной доске.

– Как всегда, – кивнул Платов. – Ладно, не тяни, говори, что случилось. Но просьба должна быть скромной. Ты должен понимать и знать, что на тебя и так накат большой, я только и успеваю тебя защищать, то там кого-то прижал, то там кому-то хвост прищемил.

– Какая заявочка, товарищ генерал, такая и работа. Я в своём гарнизоне, как в засаде, и ни чё, не жалуюсь. Ты чаю-то нальёшь? – Лукин пододвинул свою чашку. – Я к тебе действительно за помощью пришёл.

– Уже слушаю, – генерал с видимым напряжением замолчал, но со вкусом и знанием дела начал разливать чай. – Чай, наверное, уже остыл. Клади сахар!

– Нет, спасибо, чай с сахаром с некоторых пор не пью.

– Зря, а я за милую душу, люблю сладкий чай!

– Я понял некую систему и вычислил ключевые узлы, – сосредоточенно начал разговор Лукин, он придвинул шахматную доску и расставил фигуры в определённом порядке, а лишние смёл с доски на стол. – Мне нужно убрать из части двух офицеров. Фигуры не ключевые, но связующие. Если их исключить из налаженной системы, – Лукин вывел из выстроенного ряда две ладьи и поставил их на стол, – то я уже смогу обещать, что наведу порядок, если, конечно, в армии вообще можно навести порядок.

– Серёжа, ты, вообще-то, понимаешь, что значит двух офицеров перевести, а я догадываюсь, о ком ты говоришь.

– Понимаю, что трудно, но я пришёл не за них просить, – нарочито хитро улыбнулся Лукин, обнаруживая свою игру и расчёт.

– Фу, слава Богу! – Платов откинулся на спинку кресла. – А я-то уже думал…

– Эту проблему, Платоша-друг, будем решать позже, – обнадёжил Лукин. – А сейчас всё проще: у меня трое бойцов, им осталось по несколько месяцев службы, отменные мерзавцы, но с криминальными связями, мне их с воспитательной целью, нужно показательно и торжественно актировать. Я переговорил со своей частью на Северном Острове, там готовы их принять на перевоспитание. Собственно, я уже всё решил, мне нужно только твоё согласие и твоя готовность глушануть, если шумнут из засады.

– Господи! Серёжа! Да с такими просьбами приходи хоть каждый день.

– Отлично. Спасибо. Понимаешь, эти солдатики непростые, повязаны общими с некоторыми офицерами делами, оттого и оборзевшие и неуправляемые. Придумал я показательный урок для всех. Я, так сказать, хочу историческую память потревожить, а то народ как-то расслабился и забылся, про права знают, а про обязанности не помнят. Напомнить хочу, что бывает, когда солдат не исполняет Устав.

– Давай, ещё семерых присовокупим для ровного счёта! – Платов поднял чашку с чаем и предложил чокнуться.

– Достаточно в расход пустить троих, а то перебор будет, после этих те семеро будут как шёлковые. – Лукин поднял свою чашку, и чашки из тонкого и прозрачного фарфора, встретились над столом.

– Педагог! Прямо Макаренко! Ты у нас личность многогранная, методы твои изобретательно-избирательные, тебе надо было в школу идти. Представляешь, школа на военном положении! Нет, в школу тебя пускать нельзя, а в интернат для малолетних преступников – в самый раз, ты бы их как гнутые гвозди выпрямлял.

– В армии гвоздей не меньше, и здесь работы хватает.

– Всё, считай, что и согласовал, и утвердил, и получил моё полное и ответственное добро. Вот какой я у тебя помощник! Кстати, не хочешь отдохнуть? В округе соревнование по самбо среди юношей, завтра финал. Поехали вместе, посмотришь на наших будущих бойцов.

– Не поеду, во-первых, потому что семье обещал эти выходные, а во-вторых, потому что я уже был вчера на отборочных схватках.

– А почему без меня, без председателя федерации? Нехорошо, недальновидно. Ну, и как впечатление?

– Слабо.

– Кто бы сомневался в твоей высокой оценке! Вот, я так и думал, что и тут всё не по тебе! А эти-то чем тебе не угодили? А мы, между прочим, по шесть-семь мастеров спорта в год готовим!

– Мне показалось, что у мальчишек нет воли, нет решимости бороться до конца, до немыслимого упора. Они как борются, посмотри: приём, упал, свисток, судья засчитал или не засчитал. Это борьба? Это показательные выступления для девочек из параллельного класса. Это не бойцы! Плохо.

– Это школьники! Эх, Лукаша, Лукаша, они же совсем ещё дети от восьми до четырнадцати лет.

– Это не школьники, это юноши, завтрашние мужчины, это нормальные мальчики, которым девочки нравятся. И ты предлагаешь радоваться тому, что им девочки нравятся? Это что, уже достижение? А кто страну защищать будет, не в постели, а на поле боя? Не чувствуешь разницы, товарищ генерал? Кто с фашистами из Соединённых Штатов Америки воевать будет?

– У них ещё не прошёл период возмужания, им не более четырнадцати лет. Серёжа, не перегибай палку!

– Хорошо, Матвей, что тебя твой предок не слышит, он бы сейчас тебя вздул как следует.

– Некорректный приём, Серёжа, удар ниже пояса. Время было другое.

– Время другое, только враги прежние! Платов-старший – отчаянный забияка был! А? Ему Наполеон табакерку за мужество, а он его куда послал с этой табакеркой? А? Он ему прямо в глаза: «А я не у вас служу» и не принял презентик! А нынче-то принимают, из политкорректности принимают, а некоторые и служат! Время такое… А какое время? Жестокое и подлое! Скоро совсем не останется мужиков, способных на поступок честный, мужественный, с самоотдачей!

– Но, Серёжа, надо понимать, что современная молодёжь, она несколько инфантильна, она в других условиях живёт. Наши дети теперь созревают позже. Это надо учитывать.

– В штанах они созревают вовремя, в этом у них нет проблем? Да что о мальчишках говорить, кто из генералов встал на защиту страны, когда шушера государственный переворот учинила? Где Комитет госбезопасности был? Где весь наш Генштаб был? Табакерки от америкосов принимали?!

Генерал встал, прошёл к дверям и прикрыл их плотно.

– Ох-хо! Полковник, война штука жестокая, – генерал вдруг нечто вспомнил, и, будто извиняясь, закончил мысль: – Не мне же тебе о том рассказывать.

– Тот Платов, – продолжил Лукин, – может, и не очень воспитанным человеком был, пил, дебоширил, опять-таки – женщины, сквернословие – это, конечно, плохо. Но было в нём главное – он был мужиком, мужчиной! А мужчина – это всегда боец! Боец решительный и целеустремлённый, сильный и бесстрашный, умный и добрый, ответственный и бескорыстный. Вот, кто такой настоящий мужчина! Нам, дорогой мой друг, не просто спортсмены нужны, нам бойцы нужны, мужики настоящие, дерзкие, волевые, решительные! И пусть – грешники, после победы их грехи замолим, а не будет победы – и Бога не будет, ни русского, ни славянского, ни мусульманского, никакого Бога не будет, потому что америкосы любого Бога сотрут, а на его месте золотого тельца своего нарисуют, жирного такого, на свинью похожего! И молиться нас на эту свинью заставят. Ладно, – решительно махнул рукой Лукин, – пойду я, спасибо за поддержку, и за чай, спасибо.

– Да, хорошо, иди, но про свинью мне понравилось. Точно, в десятку. Иди, Серёжа, дай нам Бог силы это всё превозмочь!

Они пожали друг другу руки, и Лукин покинул кабинет.

Генерал ещё некоторое время стоял посреди кабинета, смотрел на закрытую дверь и думал о том, что война не проходит бесследно, рвёт она людям нервы, напрочь рвёт.

Расстрел

Березы осенью греют чистой и нежной желтизной, а расчищенное утренним рассветным сквозняком небо прозрачно, и под этим праздничным шатром стройные берёзы и ровный строй солдат, столь не похожие друг на друга, объединились в одушевлённое и единое целое – так мужеству необходима нежность, а смелости необходима любовь, а подвигу – страдание.

Всё было привычно, стройно, чисто и подтянуто, гарнизон замер в ожидании командира. Капитан Соколов и прапорщик Чижов расположились ближе к центру плаца возле стола, накрытого тёмно-бордовой виссоновой скатертью, разложили на столе подарки, все понимали, что будет торжественная часть и награждения. Но ощущение праздника размывали странный зелёный «пазик» и белая «газель» с язвительной надписью «Похоронный дом «Ангел», отстранённо и в то же время назойливо стоящие у въездных ворот на плац.

По рядам прошёлся волной безответный вопрос, но вот, будто чёрная и тревожная торпеда, в которой до времени хранился ответ, на плац въехала командирская «Волга» и, слегка пискнув тормозами, застыла, но с уловимой готовностью вдруг сорваться с места и мчаться вновь. Лукин вышел неспешно, привычно одёрнул полы мундира, поправил фуражку, чуть тронув козырёк. Шустрый водитель Юрка выскочил из машины и подал полковнику кожаную коричневую папку.

– Гарнизо-он! Равняйсь! Смир-р-но! Равнение на середину! – зычно скомандовал капитан Соколов, и пока он шёл строевым шагом, будто вбивая подошвы ботинок в асфальт, все были поглощены этим зрелищем, а над плацем привычно взметнулась разбуженная стая воронья, но никто не поднял головы, не шелохнулся. Тем временем капитан замер напротив полковника, приложил руку к козырьку.

– Товарищ полковник! Гарнизон по вашему приказанию построен!

– Здравствуйте, товарищи! – поприветствовал полковник.

– Здравия желаем, товарищ полковник!

– Поздравляю вас с Днём сухопутных войск!

И дружное троекратное «Ура!» подняло с берёз самых терпеливых и бесстрашных ворон.

Полковник открыл папку и принялся читать:

– Рядовой Ржанов, рядовой Жупиков и ефрейтор Колесников, выйти из строя!

Из строя вышли названные солдаты.

Лукин осмотрел солдат, потом ровный строй гарнизона, зачем-то поднял глаза на обступившие плац берёзы, будто ему нужно было убедиться в том, что самые честные свидетели на месте и во внимании, и, повернувшись к капитану Соколову, приказал:

– Читай приказ, только громко, как умеешь, чтобы все слышали.

– Есть товарищ полковник, – козырнул капитан и принял папку. – Приказ по гарнизону! Рядовые Ржанов, Жупиков и ефрейтор Колесников за систематические нарушения устава и дисциплины, избиение сослуживцев… – Соколову действительно не нужен был микрофон и все блага усилительной техники, его голос поднялся выше берёз, и, казалось, весь городок притих, вслушиваясь в слова приказа. В это же время, пока Соколов сурово оглашал приказ, задняя дверь зелёного «пазика» открылась.

– За самовольные отлучки за пределы гарнизона, неподчинение старшим по званию, отказ от несения службы, связь с криминальными структурами, за расхищение народной собственности… – неумолимо неслось над плацем.

А из автобуса вышло несколько автоматчиков в полном обмундировании и в чёрных масках, они привычно и по-деловому, не мешкая, построились в колонну, вошли на плац, и надели на троих солдат наручники. Капитан читал, изредка поднимая взгляд то на полковника, то на спецназ, но полковник стоял с окаменевшим, ничего не выражающим, лицом, как монументальное изваяние, как памятник – невозмутимо и основательно.

– За ослабление обороноспособности страны, которое приравниваю к предательству Родины, данной мне властью, приказываю: именем Российской Федерации рядовых Ржанова, Жупикова и ефрейтора Колесникова, – капитан удивился сам, и глубокомысленная пауза была секундной, но успела придать моменту особую торжественность, – приговорить к расстрелу! Приговор обжалованию не подлежит. Приговор привести в исполнение!

Бойцы спецназа со знанием дела, провёл арестованных солдат по плацу и бесцеремонно затолкали в автобус. И всё это происходило в совершенной и недоумённой тишине. Автобус, проскрежетав сцеплением нечто невнятное, но досадное, тронулся с места. На глазах у всех он свернул к заброшенным складам ещё дореволюционной постройки, от которых, собственно, ничего не осталось, кроме полуразрушенных стен. Но полный шок произвела белая «газель» Похоронного дома, которая со зловещей последовательностью и неумолимостью поехала за автобусом.

Памятник вдруг ожил, и Лукин приказал Соколову:

– А теперь здесь читай, – он ткнул пальцем в папку и надменно пошёл к столу с наградами.

– В связи с праздником сухопутных войск командование объявляет благодарность… – Соколов торжественно, громко выговаривая каждую фамилию, зачитал список отмеченных за хорошую службу офицеров, прапорщиков и солдат. Потом началась церемония вручения наград. Капитан называл фамилии, прапорщик Чижов готовил подарок, а полковник вручал его отличившемуся солдату или офицеру. После церемонии награждения, над плацем вновь возвысился голос Соколова:

– Гарнизон, равняйсь, смир-р-но! К торжественному маршу поротно, управление прямо, остальные напра-аво! Шаго-ом марш!

Лукин умел стоять не шелохнувшись, идеально ровная ладонь и сжатые пальцы застыли у виска, он действительно был похож на грозный памятник. Гарнизон прошёл круг торжественного марша и замер. И опять голос Соколова взмыл над плацем:

– Для прохождения с песней, управляющие прямо, остальные напра-аво! Запе-евай!

И именно в это время со стороны заброшенных складов раздались автоматные очереди, и строй замер, будто сплющился. Опытные солдаты услышали, что стреляли не холостыми, стреляли боевыми патронами.

– Запе-евай! – повторил команду, сам немало ошалевший капитан, он даже обернулся на прапорщика Чижова, но тот стоял почему-то безучастно, опустив голову, рассматривал свои чистые ботинки.

– Да ну, на хрен! – пробилось в шуме строевого шага чьё-то недоумение.

Но ему никто не ответил.

– Во даёт! – вырвался почему-то радостный голос, который тут же потух, прибитый голосом запевалы. И вдруг с азартом и отчаянностью и какой-то лихостью гарнизон подхватил строевую песню:

– Кап, кап, кап… из ясных глаз Маруси капают слёзы прямо на копьё!

Когда последние шеренги покидали плац, со стороны заброшенных складов появился автобус, он так же надсадно выл уставшим мотором, а за ним тянулась «газель» со зловещим названием «Ангел». Солдаты оборачивались, спотыкались о неровности дороги, нарушали строй, но всё оглядывались, не понимая и не представляя, возможность всего происшедшего.

Вор

После построения не прошло и пятнадцати минут, как в кармане капитана Шунько завибрировал сотовый телефон. Он достал его, открыл крышку и услышал взволнованный голос майора Чуботаева:

– Саш, привет.

– Что, соскучился? – спросил Шунько с презрительной и брезгливой усмешкой, представляя, как трусливый и суетливый майор, сейчас трясётся и всё его рыхлое тело напоминает плохо застывший и бесформенный студень.

– Саш, а мне что-то не до шуток, поговорить надо.

– Хорошо, поговорим, может, это тебя успокоит. И не дыши так взволнованно и неприлично, не девочка! Через пять минут подъеду к кулинарии. Понял? Давай скачками, ждать не буду.

Не прошло и минуты ожидания, а из-за поворота появилась нескладная фигура майора Чуботаева. При виде столь неуклюжей комбинации бега со спортивной ходьбой. Шунько даже засмеялся. А майор, не переведя дыхания, не останавливаясь, ещё на подходе, взмолился:

– Саша, что делать будем? Ведь этот бульдог, если узнает, от нас мокрого места не останется.

Майор достал носовой платок, развернул его и, точно полотенцем, начал утирать взмокшее лицо.

– Чуб, тебе скоро сорок лет, а ты на дешёвые разводы ловишься. Тебя напугал спектакль Луки? – с презрением наблюдал за майором капитан. – А меня, напротив, обрадовал. Я не стал его трогать после выстрела в стену, я простил его, психанул полкан, бывает, нормально. Эти придурки и есть придурки, зачем было девчонку трогать. Да я за свою дочь вообще бы порвал весь гарнизон. Я его, как пацана настоящего, как отца, понял и простил. И сейчас понимаю, но не прощу. Чуб, ты просекаешь масть? Он подставился, как лох. Да не трясись ты, как припадочный! Я о таком расстреле даже мечтать не мог. Полкан с виду не дебил, но, видимо, контуженный. Ты не знаешь, у него контузия была?

– Саш, вот ты смеёшься, а если что узнают, он меня и из СИЗО достанет и тебя достанет.

– А меня почему? – зло удивился Шунько.

– А потому, что я молчать-то не буду. Саша, если он меня колоть начнёт, я не выдержу, понимаешь, я его физически боюсь, ко мне паралич подступает, когда он на меня смотрит.

– Пар-Ильич к тебе подступает. Ты что, не понимаешь, что он картину прогнал, для солдатиков.

– Но он расстрелял трёх заправщиков бензина, он же их как-то вычислил? Он что-то знает, это не просто так! Это намёк! Он… я не знаю, что думать.

– А что их вычислять, они всех задрали, они весь гарнизон на уши поставили! Я же тебе говорил – подбери вменяемых, а не скотов, а ты отморозков каких-то нашёл. Короче, заправку закрыть, отгрузку прекратить, партнёрам обстоятельства объяснить. Ложись на дно, отдохни.

– Спасибо, Саша, большое спасибо.

– Спасибо на том свете скажешь, за лампочку и светоч разума, – Шунько постучал пальцем по околышу и посмотрел куда-то вдаль, – если, конечно, своею смертью сдохнешь и не на нарах.

– А на том свете разницы нет, Саша, какой смертью ты пал, это только живым интересно.

– Ну-ну, не дрейфуй, не льдина, плыви до дому. Люська, поди, заждалась.

Лошадь

– Лукин! Ты что творишь? Ты кого здесь расстреливаешь? – Возмущённый генерал буквально ворвался в кабинет начальника гарнизона.

– Что случилось, Матвей Иванович? – поднялся ему навстречу Лукин, дружелюбно улыбнулся и протянул руку для рукопожатия. Генерал посмотрел на руку Лукина, секунду думал, но после решительно пожал её.

– Закрой-ка дверь, – сквозь зубы попросил генерал.

– Прапорщик Чижов, прикройте нашу дверь, да, поплотнее!

– Устраивая потешные расстрелы, запугивая людей, ты готовишься только к одному – к встрече с прокуратурой. И самое малое, что тебе будет – это отстранение от должности и позорная пенсия! И я тебя не спасу. Я даже спасать не буду! Я даже сам выступлю с обвинением о превышении должностных обязанностей.

– Матвей Иванович, ты не шуми, я, если в чём виноват, отвечу. В кустах замечен никогда не был, сам знаешь, и ответственность ни на кого не перекладывал, не увиливал и не боялся. Но даже сейчас, когда в армии холуй на холуе, ни я, ни тем более ты не должны забывать, что армия в первую и последнюю очередь – это жёсткая и даже жестокая дисциплина! И благодаря именно этой памяти за достаточно короткий срок мне удалось наладить работу служб и повысить боевую подготовку частей и вверенных мне подразделений. Показатели гарнизона за последний месяц самые высокие в округе. На учениях мы стали лучшими, так, товарищ генерал, или нет? Или это тоже потешные игры, и потешный гарнизон, и потешные результаты? Или это не есть кропотливая работа и не титанический труд всего личного состава гарнизона?! Или не это результат строжайшей и безукоризненной дисциплины?!

– Ты меня, кажется, не слышишь, я не о показателях, а о превышении должностных обязанностей, о вопиющих маскарадах, которые ты тут устраиваешь! И не только себя, но и всех, кто рядом, и кто за тебя ходатайствовал и поручался – ты всех, всех нас подставляешь! – генерал перевёл дыхание и утёр слюну с губ. – Ладно, мы посмотрим, что будет завтра, а сейчас доложи, уж будь любезен, куда дел трёх солдат, которых просил перевести на Северный Остров?

– Сегодня в четыре утра по московскому времени, – Лукин вытянулся по стойке смирно, – поступило сообщение о прибытии трёх бойцов к новому месту несения службы. Все живы и здоровы.

– Понял, ладно, да перестань паясничать! Лукин, за самоуправство… – генерал обмяк, но строго продолжил: – Готовься, голубчик, тебе это так не пройдёт! И поверь, я тебе не защита, заварил кашу, сам и расхлёбывай!

– Матвей Иванович, а что, может, по чайку? – улыбнулся Лукин.

– Лукин, ты меня не дразни. Я столько за службу перевидал, таких чудаков, таких комедиантов, не чета тебе клоуны были!

Лукин нажал кнопку селектора.

– Валентин Иванович, нам чаю. Да, товарищ генерал любит чёрный. Спасибо. – Лукин отключил селектор.

– А что у тебя за прапорщик? – спросил генерал. – Ему сколько лет?

– Это нормальный прапорщик, что надо прапорщик, у тебя такого нет.

– Это ты прав, я как-то без декораций обхожусь.

– Матвей Иванович, дорогой мой, мы же не первый день знакомы. Не слушай ты никого. Ты в суть смотри. Да, было дело, сказал, что пристрелю, ну и что? Да, сказал, сгоряча сказал.

– У Пиночета тоже мания к расстрелам была?

– Точно, была, но сколько ни зарились его посадить, так и не сумели. Понял намёк? А? Матвей, ты не волнуйся, приедет комиссия, мы ей объективные данные: на, мол, смотри, потом по гарнизону прокатим, личный состав покажем, все живы-здоровы. У меня санчасть пустая, один солдат, и тот вчера с ангиной поступил, молочко солдатик холодное попил.

– Не комиссия приедет, Серёжа, а прокуратура, а это разные вещи.

– Да, кто бы ни приехал, и там умные люди есть.

Вошёл неуклюжий и огромный прапорщик Чижов, в его руках поднос с чашками смотрелся лилипутским угощением. Между тем он аккуратно разместил прибор на столике.

– Ну-с, давай, Матвей Иванович, как ты говоришь, «по чайку». Кстати, ты знаешь, откуда эта приставочка «с» к словам, типа ну-с, нет-с? Вот видишь, до генерала дослужился, а простых вещей не знаешь. Это сокращённое слово сударь. Ну-с, сударь Матвей Иванович, извольте-с чаю-с откушать, у меня, правда, чай от «партнёров» наших заклятых, турецких, горький, зараза, но с таким мягким послевкусием. Вот, сколько веков с турками живём рядом, всё время им морду бьём, а потом по чайку-с, и так до новой драки-с. Хорошо-с!

– Господи, – вздохнул генерал, – откуда у тебя эта склонность к лубочному фиглярству? Эх, Серёжа, Серёжа, думаю, что прокуратура уже на пороге, а у меня с ними давние счёты, и всё из-за твоего гарнизона. Они отсюда лет десять не вылезали, и есть там человечек, который спит и видит, как бы меня ужалить, а ты им такой подарочек преподнёс, рвать не только тебя будут, но и меня зацепят, и ведь больно зацепят, вот увидишь.

– И кто же там такой грозный? Прокуратор прокуратуры? Я как-то ещё с ним не знаком.

– Ничего, не переживай, скоро познакомишься, прозвище у него Чапай, потому что мало думает, но много шашкой машет и орёт.

– Орёт? И что, всё время орёт?

– Всё время, он бывший танкист, вот и беседует как в танке на огневой, – привычка.

– А там, в прокуратуре, все танкисты?

– Нет, Серёжа, есть и другие, вот их-то я и опасаюсь. Они тебя, как цыплёнка в табаках, Чапаю подадут на тарелочке с голубой каёмочкой, а он шашечкой, хась! и всё, и нет цыплёнка.

– Грустно, но прорвёмся. Может коньячку? У меня добрый коньяк – Валентин Иванович делает. Я-то поначалу думал, что он только пекарь, а он, оказывается, кудесник. Коньячок – чистейшей выделки, хапнешь чуток, моргнёшь, а он уже по щеке катится.

– Горилка? Сами, что ли, гоните?

– Ну конечно! Зачем нам заводская, с нахаловского подворья, у нас всё своё, экологически чистое. И прокуратура довольна будет, с собой ещё просить станут! Стратегия!

– Драматург ты хренов, вот откуда в тебе это? Ты же серьёзный офицер, ну вот откуда эта страсть к авантюризму и скандалу с вышестоящими командирами? Нет, не буду я с тобою пить твою горилку, лучше чаю попью и всё. Почему сахара нет на столе?

– О, – Лукин нажал кнопку селектора. – Валентин Иванович, а где сахар к чаю? – переадресовал он вопрос.

– Товарищ полковник, так, нету, – ответил селектор, – где же ему быть, вы же сами сказали, что сахар пьют москвичи и пидорасы! А у нас ни тех, ни других.

Лукин отпустил кнопку и, улыбаясь, отошёл от стола.

– Кто? – не понял Платов. – Кто не пьёт?

– Матвей Иванович, не обращай внимания, это наши местные дела. Тебя никто обидеть не хотел.

– Да я и не обиделся, я к Москве никакого отношения не имею. Из Новочеркасска мы. Кстати, комиссия-то может из Москвы прилететь, мне представляется, что и туда звонок уже поступил. Вы тут не лупаните чего-нибудь про сахар, потом никакая стратегия не поможет, никакой спектакль с клоунами и фокусниками не спасёт. Тогда всё, – можно стреляться. Эх, Лукин, Лукин, ну, на черта мне твою морковку грызть, когда у меня свой хрен с редькой не слаще?

– Для благодарности. Вот они сейчас приедут, а тут порядок. Глянут, понюхают, на вкус попробуют, а всё отлично! Служба налажена, показатели по всем видам и направлениям от боевых до бытовых – ух! Ну, давай чокнемся, что ли? – Лукин поднял чашку с чаем.

– Хватит, Серёжа, уговаривать меня, прокуратуру уговаривать будешь. Ну, и что ты ко мне со своей чашкой тянешься, давай обещанный коньяк.

– Вот! Это по-нашему! – Лукин распахнул дверь кабинета. – Валентин Иванович, мы решили по коньячку жахнуть.

Второй поднос не заставил себя долго ждать, они чокнулись и дружно выпили крепкий напиток.

– И мне теперь, не важно, – продолжил вслух какую-то давнюю свою мысль Лукин, – мне не важно, кто и как прибрал объекты и некоторое имущество, продали, в аренду ли сдали, был приказ министерства, не было приказа министерства, кто кому сколько откатил, кстати, вот чем твой Чапай заниматься должен! А мне теперь не это главное, мне важно отстранить тех, кто организовывал и совершал это. Убрав этих, я смогу развалить криминальную систему. Я тебе об этом уже говорил. Пока система работает, и я, и ты, и все прочие просто бессильны. Тот, наверху, силён, пока работает система, а у меня будет другая система, лучшие офицеры пойдут по службе. Поддержи меня сейчас, я постараюсь сделать невозможное. Мне только препаскудную парочку актировать нужно.

– Что значит актировать? – встрепенулся Платов.

– Вывести из системы.

– И как ты себе это представляешь? Мне их расстрелять прикажешь?

– Не знаю. Хорошо было бы, но не удастся. Ещё по рюмке? – предложил Лукин.

Генерал подумал и отчаянно и безнадёжно махнул рукой. Полковник наполнил рюмки, они чокнулись и выпили.

– Так, значит, ты солдатиков после расстрела сразу же в аэропорт увёз?

– Нет, я сейчас не о солдатах, я про офицеров! И ты пойми главное, у меня люди, они же ведь всё понимают, и если я этих прихлопну, офицеры, особенно молодёжь, они духом воспрянут, они поймут, что не всё ещё потеряно, не всё продано, за душой ещё чуток совести и чести осталось. Понимаешь это?

– Не туда ты смотришь, ты в сторону прокуратуры смотри, не сегодня-завтра они здесь будут, и какая у тебя перспектива – этого никто наверняка не скажет. Но перспективка у тебя, скажу я честно, очень неприглядная, даже можно сказать, дюже омерзительная.

– Сейчас важно людей поддержать, – Лукин встал и пошёл по кабинету. – Это нам кажется, что людям всё равно, нет, им не всё равно, им даже очень не всё равно, и не хотят они воровать и не будут, вот ведь ещё закавыка какая! Сильные и самые умные воровать не будут! А слабые, но тоже умные – будут и воруют. Но они живут с чувством не пойманного вора, они же готовы слинять и раствориться в мировом пространстве, под любым кустом спрятаться, если вдруг какая печаль случится. Мне иногда кажется, что у них и паспорта уже есть на другие имена, и в иные страны. У них, как говориться, запасные аэродромы, а у нас дом пустой.

– Не совсем пустой, Серёжа, надо быть объективными или хотя бы стараться быть таковыми. За последний год наша армия очень окрепла, новые разработки, не чета американским!

– Это кто тебе такое сказал? Американцы или наши честные агитаторы?

– Объективность! – генерал поднял палец, привлекая внимание подполковника. – Посмотри, какие воздушно-космические войска, новое оружие! Ты, Серёжа, пессимист, безнадёжный и крайне вредный. И твой пессимизм какой-то однообразный и занудный. Началась комплексная модернизация армии! Это ли не благо? Это ли не надежда на ближайшую перспективу?!

– Пессимисты – это те, кто ноет и ничего не делает, а я работаю за двоих, а то, зачем бы ты меня, такого пессимиста, наперекор всем с Северного Острова притащил? Ты говоришь – вредный… Недавно с сыном на рыбалку ездили. Хорошо так, спокойно сидим, и вот уже на закате, в красном зареве на самом гребне холма лошадёнка пасётся, худенькая, видать заезженная, но тихая и смиренная, и если бы не выпирающие кости, хоть картину с неё пиши, щиплет себе травку и, перешагивая, отфыркивается. И тут, в этой благостной тиши, жеребцы с другого берега вдруг заржали, почуяли, видимо, эту кобылку. И вздрогнула она, подняла голову, застыла, прислушалась, набрала полный живот воздуха и … извини, так дунула, что хвост чуть не оторвало! Потом, эдак безнадёжно и обиженно голову опустила и опять траву щипать. Ты, дорогой друг, Матвей Иванович, про какое вооружение мне сейчас рассказываешь, если промышленности нет? Или мне тебе говорить, что армия – это работающая экономика. Точечными площадками спастись не удастся, и они там, за бугром, это давно просчитали! А мы всё врём о своей силе, и ладно бы им врали, для дезинформации и устрашения, а то себе врём и сами же своему вранью верим.

– Лукин, а лошадь-то здесь причём?

– А ты не понял, что ли? Наша армия с нашей сегодняшней экономикой, только навонять может, и то советскими запасами.

– А, теперь понял. На нашу страну, Серёжа, сколько бед уже сыпалось, устояла матушка и сейчас устоит, всё выдержала и сейчас выдержит. У нас народ непобедимый! И это я знаю верно! Вон, какие орлы…

– Да, выдержала, миллионами жизней! – прервал генерала Лукин. – И сейчас выдержала и изнасилование, и грабёж, и позор, и унижение! И продолжает поражать терпением. Тьмы волосатых блох, клопов и кровопийц со всего мира вцепились в её тело и ненасытно и жадно высасывают её кровушку, а она всё держится, а народишко уже с каким-то мазохистским отчаянием хвастается, что вот ведь, не было у нас такого ещё позору, чтобы несколько тысяч прохвостов всю многомиллионную армию победителей в плен взяли. И ведь стоим не шелохнёмся! Пейте, жрите нас, а мы такие, мы непобедимые, а мы устоим! А правительство хвост поднимет, дунет, ложью навоняет, и все опять успокоятся, и – последнюю травку жевать! – Лукин остановился напротив Платова, похлопал себя по карманам. – Дай закурить?