Текст книги "Жизнь как полёт. Летопись военного летчика"

Далее – птицы начинали вить гнезда и откладывать яйца. Это уже было нечто! Рядом с деревней два лесных массива – молодой и старый. Деревья: сосны, ели, березы, ольха, осина, дуб, клен. В них гнездились различные птицы – от небольших пичужек (синичек, поползней, иволг) до нужных нам сорок, ворон, дроздов. Вот тут мы «гуливанили»! Руки, ноги исцарапаны сучьями, грудь и коленки в смоле, но кепки полны яиц. Лучшим головным убором и счастьем его иметь была солдатская пилотка. Во-первых, на ней звезда – блеск и гордость пацана! Во-вторых, раскрыв ее, можно было шею и уши скрыть от непогоды. Втретьих, самое главное, на «охоте» это была посудина приличных размеров. Кто был половчее, заполнял пилотку доверху рябовато-пестрыми яйцами. Иногда мы приносили добычу домой – в таком случае ты уже кормилец.

Потом начинали созревать различные плодово-ягодные. Какое созревать!? Появлялись завязи, и сразу их уже начинали употреблять, невзирая на желудочно-кишечные расстройства. Считалась медом или как теперь жевательной резинкой смола плодовых деревьев, особенно вишни и сливы. Когда начиналось к июлю созревание гороха, моркови, яблок, груш, ржи, пшеницы, мы нагуливали, как медвежата, жирок на зиму. Справедливости ради нужно сказать, что его хватало ненадолго, ибо мы не переставали бегать ни осенью, ни зимой.

Вот еще чем мы лакомились. Вырывали с корнем стебли ржи. Складывали в метелку. Возле колосьев обвязывали двумя-тремя стеблями, чтобы она не рассыпалась. Из пучка стеблей получалась ручка метелки. Эту метелку прогревали, поворачивая на огне костра. Зерна в своей коробочке распаривались, после чего коробочки растирались ладонями, зерна продувались и ссыпались в незабвенную пилотку и еще теплыми, парными, съедались. Мы, как первобытные, отваливались от огня и отдыхали, ждали, пока спадет живот. Ибо после такой еды он становился от разбухшего в нем зерна как барабан.

К концу лета обстановка соответствовала таким словам стихотворения: «Осень золотая, ты нам принесла полны огороды всякого добра». В основном это были плодоовощные достояния природы. К этому времени на потолок дома, под крышу, набрасывалось сено для корма домашней животины зимой. Высушенная трава набиралась солнечной энергии и тепла. Мы, братья, делали свои лёжки и «схованки». Трава отдавала солнечное тепло, здесь, на сеновале, удивительно пахло и не было мух, кои роились в избе. Мы отсыпались на потолке в сене до позднего осеннего времени – тут тебе прогрев и тут тебе фитотерапия. Утром, соскользнув с сеновала, ополоснув лицо, ты уже был готов к «боевым действиям». И вот такие тепловые условия сеновала позволяли недозревшим фруктам превратиться в зрелые. Каждый из нас имел свою нору – «схованку». Это не особенно распространялось, поскольку плоды, как правило, были ворованные в чужих садах. При выяснении этого обстоятельства можно быть битым родителями – сто процентов. Тут уж было не до братских отношений – каждый трудился на этой ниве втихомолку. Иногда старший, Ваня, снисходил до нас, младших, и угощал. Но молча. У него была своя компания и «свои» сады. Мы больше с Мишей паровались. Но принцип «мал мала меньше» соблюдался строго. Иначе можно было и подзатыльник получить. Старшего брата Сашку при приезде угощали из уважения. Иной раз отец привезет порцию сена и забросает на потолок без нас. Беда!!! Тогда мы перепахивали как мыши сеновал в поисках своих «сокровищ».

Вот из такой вольницы мы попадали в школу. Поэтому вопросы дисциплины и порядка были самыми животрепещущими. Правда, казусы происходили не от разболтанности, разгильдяйства и хамства. А от недопонимания. Мало кто в семьях рассказывал, как себя вести, как сидеть, как обращаться к старшим, как спросить разрешение на то или иное. Иногда учителя говорили, мол, получишь длинной линейкой по рукам или по лбу по примеру ЦПШ (церковноприходской школы) и все. Все это – и обучение, и воспитание – ложилось на плечи нашего сельского учителя. Действительно, нужно сегодня к ним обращаться с колен. Это они из нас, не злобных, но диких волчат, делали порядочных, искренних, скромных, уважительных и честных ребят.

Стоит сказать (наверное, это было во всех деревнях), что в обиходе культивировалось матерное слово. И по быту и понарошку. Пугануть птицу, животину из огорода, завернуть отставшую корову или, ударив вожжами запряженного коня, и все это дело приукрасить закрученным трехстопным ямб-матом – считалось крайне необходимым. Малец, не умеющий разговаривать, елозивший голым задом по полу или траве, причем порой привязанный за пояс или за ногу, дабы не уполз куда-нибудь, на мат реагировал лучше, чем собаки Павлова на загорание лампочки. В деревне по этой части обязательно было два-три выдающихся прикольщика. А поскольку мы с пяти-шести лет уже работали в колхозе, то они брали над нами «шефство» и обучали нас всему по этой теме: от словосочетаний до матерных частушек. А эти «прикольщики», удовлетворенные ладно поставленной наукой и ее результатами, ржали как жеребцы. После таких «академий», конечно, выпалишь и при матери, которая, спросив, кто же тебя так научил, немедленно обращалась с такой же руладой к невидимому режиссеру.

Разумеется, это не могло не проявляться поначалу и в школе. Конечно, не был и я в стороне от этой столбовой дороги.

В первый же день первого класса оно и проявилось. Мы вышли на большую перемену. Я делал переходы бегом, и один из пацанов подставил мне подножку. Я брякнулся. Тут же, вскочив, расквасил ему нос, за что моя классная, Мария Никифоровна, потащила меня в учительскую, которая находилась в центре школы с входом через большое школьное крыльцо. Это была единственная комната для учителей. Они приходили туда передохнуть и уточнить необходимые им вопросы. Там же стоял стол директора школы Александра Савельевича Дерюжина. Не знаю, почему и откуда они взялись, но в сравнительно затрапезной школе в учительской стояли по периметру черные кожаные диваны. Это впечатляло и внушало уважение к обстановке. Меня приволокли туда. Там все учителя. Ужас! Александр Савельевич строго спрашивает: «Что же ты, Авдеенко, дерешься?» Пауза. Учителя в ожидании педагогического эффекта… Ан, нет! Я гордо отвечаю: «А что они, б-ди, сами лезут!» Секунды… кто-то из учителей улыбается открыто, кто-то закрывается классным журналом. Директор понял, что от этого «робингуденка» больше ничего не добьешься, и тут же меня отпустил. Это событие стало достоянием народа – там математичкой работала жена моего двоюродного брата Елизавета Фоминична. Она и просветила односельчан, которые долгое время подтрунивали надо мной по этому поводу.

Вот из таких или примерно таких, как я, наши сельские учителя начинали лепить людей. Ей-богу, это у них получалось и почти без брака. А точнее, брак происходил от совсем не высоких качеств самого обучающегося индивидуума. Конечно же, я не могу не вспомнить и не назвать (хотя бы) состав учителей моей первой и, думаю, главной в жизни школы. В 1954–1962 учебные годы школьный коллектив возглавлял и, разумеется, был директором Александр Савельевич Дерюжин. Мне кажется, его уважали во всей округе. Это был весьма мощный, не учительского сложения мужчина. И его стать, по крайней мере на меня, производила впечатление. В ту пору было развернуто движение за знания, и он часто и помногу ходил по деревням, читая общепросветительские лекции. Сказать это – значит, ничего не сказать. По этому поводу у известного, самобытного, колоритного человека и писателя, а также артиста и режиссера Василия Макаровича Шукшина есть рассказ. Он называется «Срезал». Почитайте и вы поймёте, как трудно такие лекции читать в крестьянской среде. Во всяком случае могу уверенно сказать: достижения директора школы Александра Савельевича вошли в историю нашей местности. И если не всеми своими делами, то уж делами своих воспитанников точно.

Зарестьянская семилетняя школа располагалась, разумеется, в деревне Зарестье. Это была центральная деревня нашего колхоза «Парижская коммуна». Там располагались сельский совет, правление колхоза, больница, магазин, почта, клуб и школа. В состав колхоза входили деревни: Малое и Большое Бушково, Василевичи, Тетеревник, Супоничи, Ходнево и Зарестье. Все они были примерно одинаковой величины по дворам и живущим семьям. Находились они также от Зарестья, от центра, в полутора-двух километрах. Ребятня из этих деревень получала здесь неполное среднее образование. Однако уже в мое время, в 1954 г., семилетка была обязательным уровнем.

Война и оккупация Беларуси приостановили учебу, поэтому после нее в деревнях скопилось большое количество переростков. Для того чтобы наверстать упущенное, в школе было по несколько старших классов, однако к моему поступлению в первый класс ситуация уже была исправлена. Среднюю школу, 8–10 классы, ребята заканчивали в Сухарях. Когда я заканчивал школу, там было введено одиннадцатилетнее образование, и я учился одиннадцать лет.

Две деревни – Малое и Большое Бушково – были от Заресьтья отделены рекой Реста. Весной это обстоятельство осложняло нашу посещаемость школы. Казалось бы, небольшая речушка, но весной она вбирала в себя талую воду из пригорков над ее поймой и разливалась в районе нашей деревни на двеститриста метров. Начинался серьезный ледоход, который порой вырывал и сминал быки перед единственным мостом через реку и опрокидывал его. Взрослые устраивали между береговыми насыпями моста небольшой канатный паром. И таким образом мы переправлялись с берега на берег, в школу и из школы. Уже во втором и третьем классах я вышел в лидеры по этой части среди своих сверстников, собирал их и вел в школу. Иногда, когда, разлив реки схватывался еще тонким льдом, нашей стайке ребят приходилось перебираться, перекатываясь на другой берег по этому льду, чтобы он не проломился.

Каждую весну и осень мы, малявки, занимались озеленением – посадками берез и елей возле школы. Через некоторое время вокруг нее образовалась преимущественно березовая роща, которая была видна издалека, скрывая здание самой школы. Приехав через сорок два года на это место, я увидел старый березовый лес на бывшей поляне. Но наша старая школа была разрушена – в другом месте построено новое двухэтажное здание. Жизнь продолжается и идет вперед.

Но мне было грустно…

Так мы учились осень – зиму. А с конца мая по первое сентября работали вместе с родителями и старшими братьями и сестрами в колхозе. Это было непременное занятие каждого деревенского ребенка. Даже мы, несовершеннолетние дети, понимали трудности того времени.

За определенную работу ставились трудодни, но не всегда рабочий день равнялся трудодню. Можно было за день получить и полтрудодня и менее. Потом, в конце лета, а то и по осени, эти «палочки» суммировались. Семье на соответствующую сумму выдавалось натурой сено, зерно, разрешение на скос травы второго покоса для домашней скотины. Но главное – мы воспитывались этим самым трудом. Какая была гордость у «труженика», когда он шел с колхозного двора, где раздавалось заработанное «богатство», а потом дома тебе говорили: «Вот и твоих два мешка зерна, сынок!» А сынок мог еще под телегу пешком пройти!

Денег в колхозе работникам не давалось, поэтому для подготовки ученика в школу и приобретения тетрадей, чернил, ручек, линеек, карандашей изыскивались другие способы. Под руководством старших, а в большей части самостоятельно собирали корни, шишки, лекарственную траву, драли лозу, это все сдавали в аптеку или в «потребсоюз» и получали «живые копейки», как сегодня говорят, – кэш. Деньги копили для школьных покупок. Отдельно собирались, сушились грибы, в первую очередь белые. Делались кольцеобразные грибные вязанки, и потом мама продавала их на рынке, когда заканчивались летние полеводческие работы. Был и другой путь зарабатывания «живой копейки». Выращивался домашний скот, превращался в мясо, сало, часть этой снеди оставалась для семейного употребления, а часть родителями отвозилась на рынок в Могилев. Полученные деньги приберегались, шли на покупку самого-самого необходимого. Это такие продукты, как сахар, соль, постное масло. Из города привозились гостинцы: слипшиеся конфетыподушечки, вязанка баранок, пара батонов белого хлеба, селедка. А из промтоваров в первую очередь покупалась обувь весеннее-осеннего сезона. Зимой в семье все носили валенки.

…Только что в 22 часа по владивостокскому времени пообщался с самым старшим вашим дедом – моим старшим братом. Я на втором этаже коттеджа в деревне Баневурово под Уссурийском. Он в городе Горки Могилевской области. Главное – он одобряет и интересуется ходом вот этого моего начинания – написания книги. Поэтому, ребята, полетели дальше…

Это ничего, что я, вспоминая про школу, говорю о валенках? Дело в том, что сделанные своими руками домашние вещи в нашем обиходе играли весьма важную роль, и в этом тоже есть такая неказистая, простая, но очень важная для ребенка учеба. Смеркается. Вечер. Зима. В доме топится буржуйка. Труба ее выведена в основную русскую печь, её дымоход. Домашняя скотина напоена и почти накормлена. Почти, потому что нужно экономить корм к весне, в противном случае от недокормицы нужно будет поднимать «крупный рогатый» на веревках и вожжах. Отец шьет – это очередной заработок для семьи. Я сижу в левом углу хаты на столе из слегка оструганных сбитых досок и при свете лучины делаю письменные уроки. Господи! Неужели это было?! Причем письменное задание нужно сделать как можно быстрее, потому что на этом столе отец начнет валять валенки или кроить овчины для шубы. Если бы вы могли понять и представить, какое этот счастье – тулуп из овчины, сшитый вашим прадедом. Это все: тепло на открытом воздухе, на морозе, это выходная «одега» на танцы, это теплый дом для объятий с любимой девушкой. А отец валял валенки и шил тулупы классно! До сих пор я не могу себя простить вот чего: 1) я не научился у отца делать пуговицы из овчины; 2) видел, как это делается, но не умею валять валенки. Это не те валенки – фабричные, штампованные…Это мягкие, теплые, как варежки, сидящие на ноге легко и удобно и сделанные специально для тебя произведения ручного труда и настоящего искусства!

Предстает перед моими глазами целая картина. Я забыл сказать в свое время, что перед полеводческими трудоднями шли животноводческие. Это постоянная (по-деревенски «сталая») работа оплачивалась лучше. Поэтому отец, Парфен Трофимович, по сути дела, до конца своей жизни был на такой работе. Это означало, что в четыре часа утра мать летом поднималась на сеновал по лестнице, будила меня, тихо говоря: «Коля! Сынок! Вставай! Нужно коров выгонять на выпас!» Я шел и пас, и все мои сестра и братья делали то же самое. Нужно было жить…

…Прощай, Вьетнам. Сегодня после отдыха я покидаю эту страну. Самолет на Сеул из Хошимина (бывшего Сайгона) уходит в полночь, он унесет меня в сторону Южной Кореи и далее, на север, в Приморье.

Иногда я буду описывать сегодняшнее время для того, чтобы мои внуки, став взрослыми, могли в первом приближении, не копаясь в официальной хронике или статистических данных, сравнить состояние ситуации моих и их дней.

Мне нужно было немножко реабилитироваться после пребывания в московском госпитале. Мама Артёма, когда я вышел из госпиталя, подарила мне по случаю шестидесятилетия машину. А точнее, деньги, и я купил Land Kruser Prado. А мама Матвея «поощрила» меня бонусом на отдых во вьетнамский город Нячанг.

Вьетнам возник как социалистическое государство, конечно же, благодаря Советскому Союзу. И поэтому еще в 2007 г. вьетнамцы с большим уважением относились к нам благодаря этой генетической памяти, ибо помощь во времена социализма и война с США со стороны СССР была очень большая. Я смог побывать в военно-

историческом музее в столице Вьетнама – Ханое – и увидеть родной МиГ-21 с вьетнамскими звездами на борту и там познакомиться с командиром экипажа, Героем Вьетнама. На этих самолетах летали там и наши пилоты, укладывая американские F-4 Фантомы на землю. Есть прикольная песня про американского сбитого пилота с такими словами: «Сбил тебя наш летчик Ли Си Цин (Лисицин)». Но радость моих друзей в 2007 г. была явно омрачена действиями нашего руководства в связи с перестройкой в СССР, т. е. полный отказ от своих обязательств перед вьетнамцами. А я слушал, что мне говорили вьетнамские товарищи, смотрел и думал: «Вы– то хоть немножко чужие. А наш народ опущен еще хуже…»

Ханой представлял собой диаметрально противоположное зрелище, как говорится, город контрастов, и производил странное впечатление В нем было все: от узких окраинных улочек, где еле проезжает одна машина или разъезжаются два велосипедиста с нагруженными прицепами, – до больших проспектов в центре города, к примеру, на подъездах к площади Хо Ши Мина и к его музею. Приличные рестораны были расположены в центре, а на окраинах уличные столовки с разложенным прямо на тротуаре мясом. Как и во всех странах АТР, меня поразила картина совместимости и смешения религий и внутрирелигиозных течений: буддийские направления севера и юга, мусульманство и христианство, пагоды и храмы, мечети и странные национальные сооружения, где еще существует матриархат…

В то же время чем ниже опускаешься к югу, тем больше встречаются признаки присутствия и влияния французов и американцев. Город Хошимин, или бывший Сайгон, тому яркий пример. Та же пестрота: от исторической до сегодняшней архитектуры, типажей иностранных туристов, разветвленной дорожной инфраструктуры и марок машин, рекламы всех мировых фирм и их брэндов.

Я понял, что для нормального существования во Вьетнаме для нас, северян, нужны особые качества и способности, если хотите, умение отключать эмоциональную часть каналов восприятия окружающей обстановки и переходить на уровень созерцания реальности, вырабатывая привычки и качества для адаптации в этом сумасшедшем, пестром, шумном, суматошном и страшно специфическом мире. В мире солнца и моря, вечной зелени, фантастических фруктов и вкусов, алгоритма историко-религиозного поведения и его необычности для нас. Однако российские подданные демонстрируют себя во всей красе и стати. Чем чаще я попадаю на отдых за границу, тем больше и больше растет мое удивление по поводу воспитания своих соотечественников – порой за них было стыдно…

Но вернемся к моим воспоминаниям. Обязанности завуча в мои школьные годы исполнял Адам Афанасьевич Попов. Он же преподавал русский язык и литературу. Это был высокий жилистый мужчина в очках. Как мне кажется, он всей своей фигурой и поведением, определенной неприступностью и требовательностью олицетворял собой настоящий идеал завуча.

Самой колоритной фигурой в школе была жена директора Наталья Афанасьевна, впоследствии заслуженный учитель Белорусской Республики. Она преподавала нам белорусскую литературу и язык. Просто удивительно, как эта женщина смогла сохранить в деревне интеллигентные манеры поведения, чистоту литературного белорусского языка и женственность. Нам, деревенским жителям, – и малым и взрослым – как-то было не до манер. Разговаривали мы на некой смеси белорусского и русского языков: чем дальше на запад, тем больше преобладала доля белорусского, на восток, где находилась наша деревня, – русского. Что касается женственности, то мы с детства, еще не зная поэзии Некрасова и его женских образов, знали, что настоящая женщина – это крепкая, здоровая баба – грудастая, бедрастая, рукастая – кровь с молоком. Она умеет рожать детей и работать (боюсь применить сравнение, как именно работать).

Все остальные женщины-учительницы выглядели боле близкими к нашей крестьянской, сельской жизни. И даже родная сестра Натальи Афанасьевны, Прасковья Афанасьевна. Она вместе с Зинаидой Захаровной Киселевой были нашими первыми школьными повитухами, бабками, мамками. Это к ним мы ребятишками, с тетрадками и книжками прибегали по утрам и с ними, с их помощью, впервые слово «Ро-ди-на» прочитали по слогам.

Физико-математическое направление делили между собой и держали Варвара Ивановна Борджеева и Елизавета Фоминична Авдеенко (жена моего старшего двоюродного брата по отцовской линии). Может быть, и мной завладели общепринятые штампы, но я на их примере подтверждаю, что преподавание математических предметов влияет на характер. Это были категоричные, конкретные, требовательные дамы. Словом, 1+1=2. И ни каких гвоздей!

Наверное, к моему будущему счастью и карьере в школе преподавала немецкий язык Ольга Родионовна Лосева. Конечно, когда у меня за спиной мощное и свободное владение этим языком, чтение книг в оригинале, навыки синхронного перевода и перевода с листа, то уроки Ольги Родионовны могут вызвать лишь улыбку. Однако обладала она отчаянной смелостью! Язык она знала на уровне ученика-хорошиста средней школы, бывали случаи, когда ученики переводили ей тексты и знали некоторые правила лучше нее, но она привила нам интерес к предмету. Мне пришлось впоследствии переучиваться, но я кланяюсь ее памяти и говорю ей большое спасибо.

Пройдя приличный жизненный путь, учебу не в одном учебном и не только учебном коллективе, я не понаслышке знаю, что у каждого обучаемого на любой ступеньке этой самой учебы появляется педагог-кумир, авторитет, человек, которого уважаешь и кому почти беспрекословно подчиняешься. Причем, не обязательно за его профессионализм, знание предмета, но и за какие-то другие качества, хотя эти вещи, вообще-то, неразделимы. Скорее нужно сказать, а целостность личности.

Не обошла и меня радость такой встречи, и не один раз. В восьмилетке таким учителем для меня стал Михаил Павлович Сентюров, участник Великой Отечественной войны. Он преподавал историю, физкультуру и труд. Самые мужские предметы. При первой же встрече в нем разу почувствовалась какая-то уважительность к тебе, ученику, твоему мнению, твоим действиям, твоим планам и мечтам. Видимо, вот именно это и нужно любому обучаемому и в любом возрасте! Мало того, что Михаил Павлович давал знания по названным предметам, он еще и вел технические кружки, в том числе и авиамодельный. Это под его руководством я из бамбука вырезал, нагревал и гнул стрингеры и нервюры, выстругивал из липы винт, обклеивал крыло пергаментом, накручивал резинку и пускал модель самолета в полет. И мечтало своих полетах. Все это встречало у Михаила Павловича понимание и поддержку. Позднее он с удовольствием воспринял мое поступление в летное училище. Гордился моим выбором и мной. А я этого никогда не забывал. По приезду домой на побывку обязательно посещал его. Мы уже по-взрослому могли себе позволить по рюмочке и задерживаться в беседах на долгое время, демонстрируя друг к другу искренние уважительность и интерес, отчего мама ревновала и тайно обижалась.

В 1962 г. я закончил восемь классов Зарестьянской школы. Что это означало? Прежде всего по летоисчислению закончилось детство. Почему по летоисчислению? Потому что, если оценивать по полезному общественно-семейному труду, то детство закончилось, еще не начинаясь. Мы уже стали терять детские нотки в голосе, обозначался вторичный мужской признак, кадык, да и первичный признак уже изредка подавал сигналы. Мы начинали выписывать петли вокруг девчонок и смотреть на них не просто так. В это время уже можно было выбирать: продолжать учебу в старших классах и получить аттестат зрелости или поступать в техникум и получить среднее образование со специальностью, или в ПТУ (профессионально-техническое училище), приобретать рабочую профессию и начинать совсем взрослую жизнь со своей личной зарплатой. Здесь, к сожалению, была еще одна, можно сказать, приятная «фишка» – «техникумовцы» и «пэтэушники» в соответствующее время получали паспорт и могли не возвращаться в деревню, в колхоз, им могли дать направление на работу в городе, и они зачастую оставались там. Их же однокашникам в деревне паспорт не полагался: такова была политика закрепления кадров в деревне.

Наш отец на эту ситуацию смотрел «перпендикулярно»: парни, сыновья должны окончить среднюю школу и поступать далее в вузы, а девчонкам, дочерям, достаточно неполного среднего, иначе говоря, государственной образовательной «обязаловки», которая в разное время означала пять, семь или восемь классов. Учеба в старших классах средней школы была до моего обучения платной. Напоминаю, что у моего отца, вашего прадеда, дорогие внуки, было девять детей, и только я и Миша были послевоенные. Поэтому вытащить всех отец финансово-материально не мог: жили мы очень бедно. Тем не менее все-таки одной из сестер – Антонине – он обеспечил среднее образование. И все же, уносясь мыслями в далекое детство, я осознанно и уверенно констатирую: мы не были брошены, мы не были ненужными семье, выживая каждый сам по себе (а такие примеры в деревне и округе имелись), – мы были окружены заботой и любовью. Не бессмысленным лобызанием и облизыванием, а именно исконно славянским содержанием этих слов. Как сказал поэт: «Я жалею тебя». Это, прежде всего, исходило от родителей. Отец очень любил нас, гордился всей семьей и каждым из нас. А если что-то неприятное случалось иногда, то переживал до черноты на лице и обморочного состояния. Я думаю, поэтому он всегда разрешал маме рожать следующего и следующего ребенка. Мало того, я подозреваю, что он даже уговаривал ее на этот подвиг. Она стала матерью-героиней. Много лет спустя я достучался до Президиума Верховного Совета Белоруссии и нашей маме вручили орден «Мать-героиня».

При большой занятости от рассвета до позднего вечера родителей эстафету заботы о младших перенимали старшие. Это свято выполнялось, когда мы жили все вместе, и продолжается и до сих пор, когда мы разъехались и стали самостоятельными, самодостаточными людьми. Несомненно, такие семейные взаимоотношения без преувеличения можно внести в список лучших достижений человечества. Семейная атмосфера не позволила всем нам сбиться с пути истинного, мы не могли стать бомжами, мелкими воришками, хулиганами, тем более уголовниками и бандитами. Не могу не подчеркнуть – обстановка того времени к криминальным делам очень располагала, особенно для моих старших братьев и сестер в голодное и лихое послевоенное время. Представьте себе! С фронта возвратились миллионы женщин и мужчин. Они были не только радостны и счастливы тому, что окончилась война. Одновременно они прошли огонь, воду и медные трубы, видели кровь, смерть, кровавое месиво из человеческих тел. Среди них были озлобленные. Для многих из них убить человека было проще, чем свернуть голову цыпленку. На европейской части нашей многострадальной Родины, в городах и весях их ждали не только матери, сестры, девушки, жены, дочери и сыновья, но и разруха, и голод, и нищета. Поэтому, к сожалению, часть из бывших фронтовиков, говоря языком петровских времен, становилась татями. А некоторые из так называемых переростков, парнишки непризывного возраста, в начале войны и через четыре-пять лет после были лишены авторитетного влияния отцов и втягивались в темные дела. Вот поэтому я говорю: «Это счастье, что наша семья минула, сию «боевую» тропу – мы не откопали бандитские томагавки!»

Словом, отец развернул мои стопы в Сухаревскую среднюю школу-одиннадцатилетку. Здесь произошла окончательная подготовка будущего летчика-истребителя и, не буду фальшивить, с помощью учительского коллектива Сухаревской средней школы я дозрел морально и физически и был готов к осуществлению своей заоблачной, небесной мечты.

Уже давно, с раннего детства, для меня не было другого судьбоносного решения: только летчик и только истребитель! На все вопросы о моем будущем у меня всегда готов один ответ: буду летчиком-истребителем. Видимо, Господь простил мне мою наглость и прикрыл меня своей дланью, что я чувствую по сегодняшний день. Я не знаю, откуда столько было этих качеств, что я ни на секунду не сомневался в своем выборе и его осуществлении! Сегодня от понимания жизненных перипетий и своей святой простоты я прихожу в дрожь. Славлю судьбу! Все, кто был на моем жизненном пути, посланы ею!

Небольшая часть моих однокашников по восьмилетке тоже продолжала учебу в Сухаревской средней школе. Мы, как правило, собирались стайкой на лесной кратчайшей дороге в школу напротив нашей деревни и уже более спокойными шагами шли на занятия. Это особенно было важно темным зимним утром, когда нас сковывал страх, вызванный присутствием волчьих стай, а еще больше рассказами о них.

В годы моей учебы 1963–1965 годы в Сухаревской средней школе им. Героя Советского Союза Ю.М. Двужильного преподавательский состав был следующим.

Директор – Ильенкова Александра Васильевна (при выпуске 11-го класса директором был Подолян Иван Яковлевич).

Завуч – Лысенкова Александра Терентьевна.

Белорусский язык и литература – Волченкова Елена Кирилловна. История – Антонов Василий Карпович.

Математика (алгебра, геометрия) – Гринюк Петр Семенович. Физика, астрономия – Чушенков Алексей Павлович.

Обществоведение (11-й класс) – Подолян Иван Яковлевич.

География – Праженков Михаил Илларионович.

Биология – Ильенков Василий Ефимович, Бородавкина Дарья Анисимовна; Черчение – Гринюк Петр Семенович.

Химия – Ильенков Василий Ефимович.

Немецкий язык, классное руководство – Чеканова Дарья Пименовна.

Технический труд, производственное обучение – Романов Иван Фомич; Авчинников Владимир Леонтьевич.

Физкультура – Крючков Николай Григорьевич, Деменков Михаил Кузьмич.

Я не перестану утверждать: исключительным подвижничеством обладали наши сельские учителя! Чем больше и чаще я общался со своими педагогами, тем больше я веровал в свою мечту. Мне достаточно легко давались все предметы. Я уже в школьном классе интересовался элементами аэродинамики и теории реактивных двигателей. Но более всего я был убежден в том, что летчику-истребителю нужны сообразительность, мгновенная реакция, объем внимания на огромных скоростях и, конечно же, физическое здоровье. И поэтому на карту моей судьбы было поставлено все. Сегодня, по прошествии многих лет, у меня создается впечатление, что меня как будто кто-то вел к исполнению моего предназначения. Мало того, я и сегодня, на восьмом десятке, не могу оттолкнуть эту мысль, хотя за спиной, боже мой, сколько всего произошло…

Зная о моих заоблачных мечтаниях, меня взяли под свой неусыпный контроль, конечно же, мужчины, прежде всего Василий Карпович Антонов – историк. Он в свое время неплохо играл в футбол и начал меня тренировать как вратаря. Впоследствии на одной из районных встреч по футболу я взял одиннадцатиметровый удар и спас команду. Это было высшее достижение его работы со мной. И еще помнится Николай Григорьевич Крючков – небольшого роста, весь сбитый, точно камень, гимнаст. То, что он мне дал, было просто необходимо для истребительной авиации! Рядом с ним и со мной был второй учитель физкультуры – Михаил Кузьмич Деменков. Он преподавал легкую атлетику и волейбол. И его наука пошла мне впрок. Еще в пятьдесят лет в забеге, в котором участвовали тридцатилетние, я был первым. А команда управления округа по волейболу, в которой я играл до пятидесяти пяти лет, начиная со второго номера, выигрывала первенство среди силовых структур Приморского края. Обладая природной цепкостью, в школе я занимался всем, чем нужно было или хотелось. Причем в самостоятельном изучении. Странно, но в школьной библиотеке были интересные и исключительно простые книги по различным видам спорта. Я их изучал от корки до корки, до каждой буквы. Создавал картинку, динамический образ выполнения того или иного движения и потом разъяснял прочитанное своим друзьям. Тренировался сам и тренировал их. Лыжи – различные виды шагов и бега. Ядро, диск, копье – все по методике. Кольца, перекладина – это наше. Мало того, заботился о страховке. И мы «крутили солнце» с ремнями на руках. Словом, спортом мы занимались, что называется, с помощью всего, что попадало под руку.