Текст книги "Жизнь как полёт. Летопись военного летчика"

И другой случай. На самолете Миг-21 пфм капитан Федя Зиновкин в 1968 г. ушел по стрелке авиационного радиокомпаса, который увел его по подстроенной частоте на аэродром во французской зоне. Он спокойно выполнил посадку, пробег и срулил на рулежную дорожку. И вдруг видит, что самолеты не советские, а ВПП аэродрома перекрывают наземной автомобильной техникой. Фёдор, не раздумывая, втыкает форсаж и взлетает с французской зоны Берлина по ру– лежке. «Супостаты» обалдели от такой прыти советского летчика!

28 ноября 1973 г. произошла катастрофа с самолётом МиГ-21, аэродром Вазиани, лётчик 82-го истребительного авиационного полка 34 ВА, капитан Г.Н. Елисеев. Летчик погиб при выполнении боевого задания по уничтожению самолёта-шпиона в районе Северного Кавказа. Ракеты не сошли из-за ошибки техника: он не снял чеки с ракет. Пушка заклинила после нескольких выстрелов. По команде с КП летчик применил таран, самолёты столкнулись. Экипаж сбитого самолёта-нарушителя остался жив, выбросился на парашютах и был захвачен пограничниками. Это был первый в мире таран на сверхзвуковых реактивных самолётах. Техников полка по вооружению (два человека), виновных в отказе оружия, приговорили к трем и десяти годам заключения. Лётчик Елисеев посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

1973 г., последний год моей службы во второй эскадрильи, проходил летом в лагерных условиях на аэродроме Канатово на самолете МиГ-17, где базировался строевой полк Бориспольской истребительной авиационной дивизии, летающей на самолетах МиГ-21 пфм. В это время пошли разговоры о возможном переучивании нашей эскадрильи с МиГ-17 на МиГ-21. Я договорился с инженером местного полка о самостоятельной работе в инженерных классах, где были размещены стенды со всеми системами самолета МиГ-21. Попросил техническое описание и все изучил самостоятельно. Аэродинамику сверхзвукового самолета я знал еще с училищной скамьи и к концу лета уже был готов к сдаче зачетов и стал ждать. Мы выпустили курсантов. Перелетели на базовый аэродром в Умань. Мою эскадрилью направляют на теоретическое переучивание в авиационный центр, в Липецк. Я же пишу рапорт по команде о своей готовности к сдаче теоретической части переучивания. Рапорт доходит до начальника училища генерала В.Г. Пристромко. Он вызывает капитана Николая Авдеенко на прием в Чернигов. Я здесь же сдаю ему зачет по аэродинамике на «пятерку», и генерал дает команду старшему инженеру училища полковнику В.А. Лепеха проверить мои знания техники лично. И я не опозорился. Мои ребята уезжают на месяц на теоретическое переучивание, я же приступаю к полетам. Ко мне прикрепили инструктором, командира звена из 1-й эскадрильи, майора Григория Гавриловича Гримайлова, и я за месяц освоил полеты на сверхзвуковом боевом самолете и заднюю инструкторскую кабину на спарке. А когда мои парни вернулись из центра, я уже их всех вывозил сам. Этот пример начальник училища тиражировал на все полки. С тех пор, осваивая иные типы истребителей, истребителей-бомбардировщиков, спортивных самолетов, транспортных, а также и вертолетов, я никогда не ездил в центры переучивания, а делал это на месте прохождения службы.

Моя эскадрилья стала осваивать новый самолет. Я работал, летал не покладая рук, соблюдая свои принципы: в летном деле – делай как я, и в воспитательной работе соблюдал конкретность и справедливость при анализе морального духа всех категорий личного состава. В профессиональной составляющей я был впереди всех летчиков, в том числе и командира эскадрильи, поэтому меня по другим вопросам принимали беспрекословно. Вспоминаю один из первых своих инструкторских полетов на спарке МиГ-21у. Обучал сложному пилотажу негласного лидера у летного состава Сашу Мазуренко. Весь сложный пилотаж (петли, полупетли, боевые развороты, перевороты, бочки, глубокие виражи, в том числе на форсажных режимах работы двигателя), и называется сложным, потому что требует больших физических усилий. Это происходит из-за быстро меняющихся перегрузок, перепадов высот и давления, быстротекущей внешней обстановки, распределения и переключения внимания по приборной доске, сличения их показаний с субъективными ощущениями, отслеживания своего места в зоне пилотажа, ее границ по высоте и наземным ориентирам, а также работы двигателя и ведения радиообмена, даже положения самолета относительно солнца.

Как ни удивительно, но именно глубокий вираж на форсаже являлся проверочной фигурой, определяющей, насколько филигранна техника пилотирования. От нас требовали чистоту полета, т. е. выдерживание режима, в курсе боевой подготовки все виды полетов и режимы имели допуски на ошибку с оценками «5», «4», «3». Но особым шиком было «прилепить» стрелки приборов к нужным показателям и держать их так на протяжении итого или иного этапа полета или его всего. К пилотированию вообще и пилотажу, в частности, я относился благоговейно – при выполнении самостоятельных полетов на боевом самолете осуществлял жесточайший самоконтроль. Так вот, в этом полете с Сашей он, как только что овладевающий машиной пилот, допускал ошибки в пределах оценки «хорошо». Я ему сказал: «Отпусти управление и смотри!» И из задней кабины, а это делать оттуда гораздо труднее даже только потому, что из неё хуже обзор передней полусферы, хотя положение капот – горизонт лучше, я «выписал» вираж на форсаже с приклеенными стрелками. Это не банальное хвастовство, а демонстрация того, что и как можно сделать. Наш полет благодаря Саше стал достоянием всей эскадрильи. Кстати говоря, этот пример не остался для него притчей во языцех, поскольку он стремился к такой чистоте пилотирования и владения машиной. И в один из полетов он вышел победителем и до сих пор здравствует на пенсии.

У Александра Мазуренко однажды в полете с курсантом на взлете «обрезал» двигатель. На такой высоте катапультироваться с той модификации самолета было смерти подобно и запрещалось. Посадка же требовала просто филигранной техники пилотирования, чувства самолета, ситуации, высоты и скорости. Курсант по его команде успел с первой кабины сорвать с замка переднюю стойку шасси, чтобы не было «хлыста» на приземлении, и Саша красиво посадил машину перед собой в поле. Оба остались живы. Это большая редкость!

Шло время. Я потихонечку «бурел» характером, в профессии набирал бесценный жизненный опыт. Чаще других своих однокашников по должности я участвовал во всевозможных собраниях – профессиональных, партийных, методических, технических, заседаниях совета училища. Это была большая школа, когда я получал объемное представление об авиационной жизни. Сложно, но все-таки я продвигался и в своей подготовке к получению первого класса военного летчика-инструктора, хотя этого для выполнения задач по обучению курсантов не требовалось. И командование не уделяло «первоклассникам» требуемого внимания и всего того, что с этим связано. Только через много лет в летных училищах стали подготовке на получение первого класса придавать самое серьезное значение. В наше время мы пробивались сами, как могли.

В это время дважды Герой Советского Союза, маршал авиации Н.М. Скоморохов был командующим нашей 17-й ВА. Во время Великой Отечественной войны он выполнил 605 боевых вылетов, провел 143 воздушных боя, сбил лично 46 и 8 в группе немецких самолетов. Не был ни разу ранен, тем более не был сбит. Самолет его не горел и не получил ни одной пробоины. Мы знали боевой путь маршала, и он для нас был непререкаемым авторитетом. Однажды Скоморохов прилетел в наш полк с небольшой инспекцией и встретился с летным составом полка. Его стать, манера держаться, логика речи, точность и конкретность фраз и формулировок, великолепно подогнанная форма одежды, дополнявшая его образ, представляли для меня образец. И это тоже для меня был мощный пример для подражания. С 1973 по 1992 г. он был начальником ВВА им. Гагарина в поселке Монино.

Капитан, 1975 г.

Происходили естественные изменения в кадровом составе полка. Кто-то шел на повышение, кто-то на пенсию, кто-то на учебу. Происходило, в том числе, и энергичное омоложение летного состава. Мне присвоили звание капитана. Я достиг уровня военного летчика-инструктора первого класса, сдал теоретическую и летную проверки. Приказом министра обороны СССР № 0010 от 27 января 1975 г. мне была присвоена классность. Для учебного полка это был не рядовой случай. Уходят командир полка и через некоторое время заместитель по политчасти. Наша эскадрилья показывает хорошие результаты в боевой подготовке, обучении курсантов, состоянии воинской дисциплины. Не знаю, как это происходило технически, но выбор пал на меня: обсуждается мое назначение на должность заместителя командира полка по политической части. Это явилось для меня еще одним «перешагиванием» через должность командира эскадрильи, в звании капитана на подполковничью должность. Мне было двадцать семь лет.

В связи с неординарностью решения по моей кандидатуре меня проводят через индивидуальные беседы по большому кругу – от командования полка до Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота. Полагаю, что на полковом уровне мне опять благоволила фортуна. Видя во мне определенные задатки, мою кандидатуру поддерживает начальник политического отдела училища незабвенный полковник Аркадий Васильевич Новиков. Новый командир полка, подполковник Николай Константинович Зайцев, еще не знает людей и меня в том числе, и соглашается с мнением Аркадия Васильевича. На уровне руководства училища уже как бы вопрос был решен предварительно, и поэтому беседа носила инструктивно-методический характер. Я, разумеется, понял, мне нужно не только продемонстрировать себя, но и дать понять на следующих уровнях, что руководство училища не ошиблось в выборе. Чем выше уровень, тем больше беседы приобретали экзаменационный характер. На уровне воздушной армии у командующего и в политическом отделе меня просто «валили».

Однако я помнил, что за спиной у меня колхозный пастух Парфен и его не умеющая писать и читать жена Дарья, нарожавшая ему девять, слава Всевышнему, здоровеньких детей. И я уперся, включив все свои внутренние резервы. Пусть меня не назначат на должность по неким объективным и субъективным причинам, но только не по моим личностным качествам и подготовке! В Главном политическом управлении Советской армии и Военно-морского флота рубка пошла по полной. Пришлось проходить все отделы и управления. В управлении идеологии широко раскрыли глаза, узнав о моем возрасте и предстоящей должности, кто-то объявил: «Это первый случай за мою службу!» Я собрался, внутренне подтянулся и все равно, как говорится, дал прокол. Полковник задал как-то вопрос с подвохом, и я не сразу разобрался: как и что отвечать. И на следующую реплику: «И что?» – я ответил бытовой фразой: «Подбросьте какуюнибудь мормышку!» (имея в виду подсказку). Оппонирующий мне идеологический эстет взвизгнул и начал меня валить по всем направлениям. Я извинился за свой слэнг. И через некоторое время он отпустил меня. Я пошел по другим управлениям с мыслью, что это уже для галочки. Ан, нет!

В конце дня приглашают меня к самому генералу армии Алексею Алексеевичу Епишеву – начальнику Главного политического управления СА и ВМФ. Я вошел в огромный кабинет. Остановился у двери. Генерал сидел за столом, пригласил подойти поближе, мы обменялись рукопожатием. Он полистал мое дело и лист собеседования. Поднял голову и сказал: «Товарищи рекомендуют поддержать решение вашего руководства воздушной армии. Я согласовываю вашу кандидатуру. Желаю успеха!» Выполнив воинский ритуал, я вышел. Меня остановил помощник генерала и сообщил, что я могу убывать в часть и ждать приказ о назначении. Так было и сделано. По прибытии я доложил своему командиру и начальнику политотдела училища о ходе и результатах встреч. Приказом по полку меня назначили временно исполняющим обязанности, а я реально приступил к их исполнению. Забегая вперед, скажу, что мне все время везло: я не могу вспомнить ни одного командира или коллег из ближайшего окружения, с которыми у меня не сложились бы отношения и в целом служба.

Николай Константинович Зайцев относился ко мне по-отечески. Я чувствовал себя комфортно и всегда мог надеяться на поддержку. Но такая роль меня не устраивала: скрываться за спиной командира было не в моих правилах.

Я понимал, что мне нужно занять должностную ступеньку с применением своих качеств и усилий. Невзирая на поддержку командира, тем не менее необходимо было достигать определенной самостоятельности и ответственности. Все заместители в полку были подполковниками, а я капитан, но по статусу с ними наравне. Мало того, в воспитательном аспекте, проявлении ими морально-политических качеств я нес за них ответственность. Однако разница в званиях, жизненном опыте, в особенностях характеров вызывала некоторое двустороннее напряжение.

Позже я обратился напрямую к начальнику училища с просьбой отдать приказ по училищу о моем праве на чтение лекций по аэродинамике и методике летного обучения. Это была обязаловка в рамках профессиональной и командирской подготовки. Помня о моей сдаче экзамена по этим предметам при переучивании на самолет МиГ-21 лично ему, он издал такой приказ. Для моих коллег это было как гром среди ясного неба, поскольку в практике не было, чтобы замполит читал такие лекции. Я проводил лекции на приличном уровне: все-таки красный диплом я получил по выпуску не за красивые глаза. В летном отношении я был на одном уровне с более опытными сослуживцами. Более того, иногда с молчаливого согласия командира я летал в две смены: одну под своим позывным, а вторую под командирским, в случаях его занятости по организационно-распорядительным делам. У меня уже было статусное право выполнять полеты со своими однокашниками, допуская их к таким сложным видам боевой подготовки, как воздушные бои. Этим самым я помогал им продвигаться к получению следующей классной квалификации. Ребята это оценили и были, как говорится, дико благодарны, тем более что при выполнении свободных воздушных боев я допускал фронтовые примеры. Мы взлетали парами в зону воздушного боя. После ее занятия и набора необходимой высоты я, как старший группы, давал команду «к бою!», и мы расходились на расстояние визуальной видимости. После команды «атакуем!» мы начинали одновременно разворачивать самолеты друг на друга и занимать выгодное положение, собственно для стрельбы из различных видов бортового оружия, с фиксацией результатов на фотокинопулемете (ФКП). Обучаемому нужно было на землю привезти пленку, где группа объективного контроля ее дешифрировала и выставляла оценку о поражении самолета условного противника.

Я уже имел хороший опыт проведения боев и владения самолетом, поэтому практически всем своим ведомым на воздушном бою показывал, что все не так просто, как им представляется, и настоящий противник не будет подставлять зад, чтобы он получил «пятерку». Я допускал его заход ко мне в заднюю полусферу для обозначения его тактического превосходства. Как только он начинал выполнять маневр и выходил на так называемую кривую погони для эффективного окончания атаки, я включал форсаж, делал секундную задержку. Обучаемый понимал, что у меня два варианта: или уходить на вертикаль, где он не сможет прицелиться с большой перегрузкой, или, «переламывая» самолет, с такой же огромной перегрузкой и потерей скорости на форсированном вираже зайти ему в хвост. Он тоже включал форсаж – разгон мгновенный… Я выполнял отработанный прием. Энергично закладывал крен, так же энергично брал ручку на себя, а сторону крена давал ногу до упора. В перевернутом положении выключал форсаж. Самолет выполнял так называемую кадушку с большим радиусом и энергичной потерей скорости. Растерянный атакующий, не успевал выключить форсаж и снизить скорость, проскакивал вперед внутри этой «кадушки». Я спокойно врубал форсаж, устанавливал скорость и атаковал. Потом давал возможность отработать это своему партнеру.

На земле при разборе полета обучаемый входил в полный ступор: он не понимал, каким образом я срывал ему атаку, оказывался у него в хвосте и атаковал первым. Об этом громко не говорили, ибо меня могли отстранить от тренинга, а значит, мои товарищи будут ожидать каждый полет неопределенное время для их продвижения по личной программе. Но в кулуарах это обсуждалось. Все понимали, что замполит у них не только красавец на трибуне по должности, но и серьезный летчик. Поэтому поддерживали меня. Я понимал все и старался не допускать в себе проявления гордыни. Так по крайней мере мне представлялось. Но этого все равно было мало для моего самоутверждения среди заместителей…

Однажды пришла телеграмма от начальника политотдела училища о том, что он сам прилетает в полк и будет лично проверять знания по марксистско-ленинской подготовке у командира и его заместителей. Я понял – это мой звездный час. Не надо было к бабке ходить, чтобы понять: начальники в растерянности, не готовы к этим вызовам, хотя конспекты имеют. Я предполагал, что они что-то о материалах прошедшего съезда партии расскажут. Но по теории философии и политэкономии они сидят глубоко… известно где. Я спокойно предложил командиру: определите время, и я дам вам консультацию по всем вопросам. Так и сделали. Уже было неважно: прилетит начпо или нет. Было достаточно того, что после консультации старшие товарищи пожимали мне руку и говорили честно, помужски: «Ну, ты даешь!» Все!!! Я понял, что принят как замполит окончательно и бесповоротно.

Однако мне и этого было мало. Я добиваюсь, чтобы мне, как всем заместителям, кроме инженера, разрешили руководить полетами хотя бы в составе эскадрильи. Оформляется и этот вопрос. Все вышеперечисленное вместе ставит меня на один уровень с моими ближайшими коллегами в профессиональном летном деле и, кроме того, тем, кто может ответить за морально-психологическое состояние всего коллектива, повторяю – от командира полка до последнего по списку солдата. Такая ситуация давала мне возможность работать и исполнять обязанности замполита полка без оглядки, призывая словами и делами к выполнению задач учебно-боевой подготовки. Николай Константинович поверил в меня и доверял. Я в свою очередь каждый шаг отмерял по семь раз и если резал, то основательно. Понятное дело, что это видели и старшие мои командиры, вплоть до командующего воздушной армии. Я могу только подтвердить, что они меня воспитывали особо: практически не было ни одного заседания военного совета воздушной армии, чтобы меня не пригласили на трибуну для отчета по любому рассматриваемому вопросу. Я никогда не был «самосвалом» и не сваливал вину за недоработки на своих коллег. А это оценивалось и коллегами, и командным составом других частей, и командованием воздушной армии в целом.

Однажды произошел переломный момент. В полку для различных транспортных перелетов имелся самолет Ан – 14 – «Пчелка». Как-то поздней осенью летчик, капитан Слава Барбошин, переучившийся на неё, должен был слетать в Чернигов, в училище. Вылет был единственный в этот день. Все дружно, как говорится, промухали, и не убрали с плоскостей под чехлом изморозь. Слава запустил мотор, вырулил на ВПП и дал «газья». Самолет разбежался, «под– вспрыгнул» и тут же из-за срыва потока и потери подъемной силы грубо приземлился с поломкой одного из подкосов крыла. Квалификация: предпосылка к летному происшествию. Доклад по команде. А тут и военный совет ВА поспел. Началась порка с самого «разлета» (начала военного совета). Прошлись по всем. Дошло до старшего инженера училища полковника В.А. Лепеха. Все несерьезно переваливали вину друг на друга: летчики на техсостав, и наоборот. Командующий ВА крепко пожурил старшего инженера и отпустил его на место. Наши и я, конечно, дружно вздохнули: закрыта тема. Ан, нет! Смотрю, член военного совета наклоняется к командующему – председателю совета – и что-то ему говорит. Я шепчу своим: «Щас меня вытащат!» Точно. Я чертыхнулся в полголоса, мол, сколько же это будет продолжаться!? Вопрос по мобилизационной и боевой подготовке – меня к «снаряду»; по увеличению поголовья свиней на подсобном хозяйстве – опять меня и т. д. Я, в бойцовском состоянии духа: пропади все пропадом – выхожу на трибуну. И без предисловий про постановления ЦК КПСС, приказы министра обороны по летным происшествиям и т. д., пошел с места в карьер.

«Товарищ командующий! Не буду размазывать по стенке и докладываю – все, и в первую очередь я, распустились. Этот полет посчитали ординарным и не придали ему никакого значения. У меня у самого не отсохли бы ноги, если бы я подорвал зад с кабинетного кресла и прошелся на стоянку, проконтролировал первичных исполнителей и еще своими глазами сделал предполетный осмотр и благословил летчика на полет. А теперь сидим здесь все: от капитана Авдеенко до полковника Лепеха как олухи царя небесного и сказать нечего».

Командарм аж подпрыгнул на стуле: «Вот, полковник Лепеха, как нужно оценивать ситуацию!» Мать моя женщина! Думаю, все – старший инженер училища затопчет. Ошибся! В перерыве он подошел ко мне сам и пожал руку. Я прошел проверку с одной и с другой стороны. С каждой такой учебой я взрослел и чувствовал себя более спокойно и уверенно.

У нас был командир батальона аэродромно-технического обеспечения подполковник Алтухов. Он ужасно боялся приглашения для доклада на трибуну военного совета. Пыхтел, потел, топтался, мялся. Садился на место весь мокрый. Перед поездкой на заседание военного совета в Киев он приходил ко мне и просил написать выступление. Я соглашался, писал, потом озвучивал, ему импонировал текст. Однако, когда он выходил на трибуну – все его неприятности повторялись. Я пытался объяснить ему, что этот доклад написан под мой характер, под мой голос и т. д. А ему надо все рассказать так, как он видит. И нужны для этого иные слова. Он соглашался и продолжал мучиться.

Словом, я окреп, встал на ноги, чувствовал себя комфортно, служба шла с полной отдачей и энергично. Оставшись служить в своем полку, собственно говоря, с курсантских времен, я хорошо знал людей, офицеров и прапорщиков. О летном составе и говорить не приходится. Я задавал себе вопрос: почему генералиссимус А.В. Суворов всех своих солдат знал по именам и фамилиям, а я – нет. Что же, я должен расписаться в своей неспособности знать все фамилии? Никогда!

Я старался запоминать, и знал практически всех: фамилию, имя, отчество, где живет, какая семья, где работает или не работает супруга, чем интересуются и занимаются дети, где расположен гараж и чей он, и у кого собираются «за– махнуть по рюмке», какое хобби, откуда родом. Этот фундамент давал мне владение информацией, а через неё силу и уверенность. Он же, умноженный на справедливое и честное отношение к людям, давал их уважение, несмотря на мою молодость. Меня прозвали молодым тигром за то, что, если по делу, то я распекал проштрафившегося до слёз, психологически мог загнать по пояс в землю. Однако на следующий день, проходя мимо, я протягивал ему руку и, не отводя глаз, здоровался. Не гнобил человека по чем зря. Этому поведению народ отдавал должное, и мне не приходилось оглядываться. Никто и никогда меня не заложил, хотя бы за то, что я лихо проносился на сверхзвуковой «метле» над стоянкой и крутил сложный пилотаж на предельно малой высоте с проходом в перевёрнутом поле на высоте пятьдесят метров над ВПП.

Мне приносило удовольствие «покреативить» в исполнении служебных обязанностей. В полку появилось специальное место – предвестник комнаты психологической разгрузки после полета, утверждение приказом по части групп руководства полетами с учетом психологической совместимости. Это очень важно было для обеспечения безопасности полётов. Некоторые РП (руководитель полетов) могли на счет «раз» эмоционально «завести» весь летающий состав в этой смене. Особенно этим отличались подполковник Шамиль Нурдинович Шамсутдинов и офицер боевого управления КП, майор Цихоня. В одну группу их нельзя было сводить, и я добился этого. Н.К. Зайцев помог мне, выделив на время полковых художников, занимающихся летно-методической базой для создания на территории аэродрома наглядной агитации к полетам. Однажды тот же полковник Лепеха, инженер училища, приземлившись на нашем аэродроме с группой офицеров для проверки ИАС полка, заметил: «Уже с ВПП видно, что заместитель по политчасти здесь, на месте». И по приезду в штаб училища доложил об этом при подведении итогов работы группы. Конечно, то, что нас похвалили, было бальзамом на сердце моему начальнику политотдела Аркадию Васильевичу Новикову.

В последующем Новиков не ходил за книжными примерами, какими-то отдельными историями, а на профессиональных сборах и занятиях с нашим братом приводил в пример мою креативность, мои действия и результаты. Особое внимание обращал на то, что на этой основе и при таком подходе заслуживают подражания и отношения среди руководящего состава полка в целом и между замполитом и командиром полка, в частности. Согласно плану работы в нашей части, он брал с собой помощников по направлениям: по комсомолу, пропагандиста по идеологии, организационно-партийного инспектора. Мы знакомились с планом их работы, наземные коллеги отправлялись к моим специалистам. И, в частности, к секретарю партийного комитета полка В.С. Гусинцеву, и там разбирали все необходимые вопросы: «бумажные дела», планы, их выполнение и так далее. Аркадий Васильевич располагался у меня в кабинете. Понимал, что в полку сделано всё, что необходимо по политической работе. конечно, если захотеть покритиковать мою работу, то можно «наковырять» всего, чего только захочешь. Но он, обладая житейской разумностью, рассудительностью, исходил из того, что есть. Ничего не выдумывая и, конечно же, не придираясь. Проявлял ко мне доброе отношение старшего товарища. Я же, зная, что он страдал наличием песка в почках, с большим удовольствием и даже радостью брал командирский уазик, отправлялся на рынок, выбирал несколько арбузов, имея в виду их положительное воздействие (при употреблении вместе с чёрным хлебом) на очистку мочеполовой системы, и угощал своего старшего товарища. Или, к примеру, он просил почитать какую-нибудь хорошую книжку. Я, безусловно, готовил таковую и не одну, в частности у меня к тому времени была уже личная библиотека с интересными книгами. Он садился в кресло перед балконом, читал книгу, наблюдал взлёты и посадки самолётов: отсюда их было очень хорошо видно…

Я уходил на полеты и работал по плану, утвержденному накануне командиром полка. В процессе срока пребывания группы начальник политотдела посещал эскадрильские штабы и учебные классы, беседовал с заместителями командира полка, наконец, и самим командиром полка. В беседе с ними обязательно подчеркивал мою роль, моё значение, высказывал удовлетворение моей работой. И при общем подведении итогов перед всем руководящим составом полка мои «достижения» акцентировал с добрыми намерениями. А когда заканчивал свое сообщение, подводил итоги и давал житейские напутствия на работу. Это помогало мне по большому счёту. Все руководители наблюдали и понимали, с каким уважением относился начальник политического отдела всего училища ко мне и моей работе. У них само собой не хватало духа противоречить таким выводам. Они понимали, что он не разносит их в пух и прах ещё и потому, что прежде всего за них за всех я держал ответ перед ним. Мне же в частном порядке он подсказывал после своих бесед с руководителями всех рангов, в том числе и командиром полка, на что обратить внимание при работе с каждым членом коллектива. И тогда, и сегодня к моему начальнику политического отдела училища я испытываю большую благодарность за поддержку и оказанное доверие.

Мы хорошо сработались с Николаем Константиновичем Зайцевым. Он доверял мне, я всеми силами старался не подводить его. Он как старший товарищ, в первую очередь по возрасту, всячески меня поддерживал. Наша авиационная жизнь шла, казалось, в нормальном повседневном русле, в русле круговерти учебных полетов, с курсантами в первую очередь. Это была наша основная задача. Мы находились на аэродроме с утра до вечера. Участвовали в полетах. Я иногда подменял его и во вторую летную смену для того, чтобы дать нужные упражнения и летчикам-офицерам. Это были нарушения, но шли они на благо повышения боевой готовности полка в целом. Однако иногда замирали и этот грохочущий форсажный гром на взлете, свист и шум турбин над аэродромом и нашим военным городком. Наступала в буквальном и переносном смысле слова гробовая тишина. Это означало, что произошла как минимум поломка или авария самолета, а по большому счёту – катастрофа с гибелью экипажа и самолёта.

К моему и тогдашнему и сегодняшнему сожалению, 1975 г. в этом смысле для полка стал трагическим. 20 июня погибает курсант Гаврилюк в самостоятельном полете. Не успели отойти от этого летного происшествия, как 10 июля курсант Трепет совершает аварию. И наконец, 26 сентября происходит совершенно мистическое летное происшествие, классифицируемое как катастрофа: пропадает майор Владимир Яганов на самолете МиГ-21 пф. Мистическое потому, что мы долго его искали, но так и не нашли. Не нашли его следов гибели и через много лет. Мистическое ещё и потому, что в этой катастрофе объединилась все возможное приметы.

1975 г. Заканчивается расследование катастрофы майора Яганова. Я уже сказал, что поиски так и не дали никаких результатов, но жизнь продолжалась. Мы должны были заканчивать обучение курсантов. Это было уже третье летное происшествие в полку в этом году, и, конечно же, за ним последовали организационные выводы, как тогда говорилось. Я до сих пор не знаю: кто меня поддержал, кто меня прикрыл, но тем не менее я был оставлен в должности, а командир полка подполковник Николай Константинович Зайцев был снят и переведён в боевую подготовку воздушной армии на должность летчикоминспектором. Я объясню, почему в этом контексте говорю о себе и о командире: потому что эти две фигуры всегда головой отвечали за состояние дел в подчиненной части. А особенно строго спрашивалось за происшествия с гибелью людей, к которым относилась и авиационная катастрофа. Конечно, я предполагаю, что здесь не обошлось без серьезной поддержки меня начальником политического отдела нашего училища полковником Аркадием Васильевичем Новиковым. И с его доводами, с его мнением согласились и руководство училища, и руководство воздушной армии. Тем не менее я с тяжелым сердцем продолжал исполнять обязанности пока ещё вместе с Николаем Константиновичем, но все понимали, что его работа в полку в ближайшее время закончится. Так оно и случилось: мы завершили обучение курсантов, отправили их в отпуск, начали подготовку к новому учебному году. В декабре 1975 г. на годовом подведении итогов в Чернигове, в штабе училища, я встретился с новым командиром полка подполковником Виталием Павловичем Помогайбо. Ниже даю краткую историческую справку о его службе на сегодняшний день.