Текст книги "Жизнь как полёт. Летопись военного летчика"

Если уж заканчивать этот экскурс, то, конечно, рассказом о майоре Неласове – заместителе командира 702-го учебного авиационного полка по строевой подготовке. Тут состоялся настоящий ритуал. Мы наблюдаем из-за углов, как Неласов подходит к КПП. Ему навстречу выдвигается начштаба 1-й АЭ майор Пасечник или начальник штаба 2-й АЭ майор П.В. Тестин. Раздается команда: «Полк, смирно!» Далее офицеры делают четыре шага навстречу друг другу. Да каких шага – искры летят «из-под копыт»! Щелкают каблуки. Затем идет взаимное отдание чести, рапорт о состоянии порядка на территории и … слышится невероятный щелчок по козырькам фуражек, в результате чего они подскакивают, делают оборот на 360 градусов и снова садятся на головы своих хозяев. Резкое, хлесткое рукопожатие, встреча правых рук – и далее следует совместное движение по городку. Я не знаю, удалось ли мне довести до вас, мои читатели, ту феерическую картину, которую мы наблюдали, но, поверьте, красота в этих пируэтах была неописуемая! Конечно же, наши майоры «выкобенивались», работали на публику. Но в этом было столько остроумия, артистизма, выдумки, что не восхититься ими было просто невозможно! Попробуйте и вы так «изобразить»! Я описываю эту картину совершенно искренне.

Итак, мы продолжали серьезную учебу на летчиков. Боюсь соврать, но, кажется, весь первый семестр был посвящен общетеоретическим вузовским дисциплинам и наукам. И здесь начался первый этап отсеивания, прореживания наших рядов. Вышеназванные приколы, шутки шли как бы в процессе жизни. А столбовая главная дорога шла через УЛО (учебно-летный отдел) во главе с полковником Ксеневичем. Там мы приобретали знания будущих профессионалов, хотя порой и по-мальчишески сопротивлялись этому. Саму учебу описывать, думаю, нет необходимости, типа: «сало оно и есть сало!» Но все же считаю обязательным подчеркнуть общую атмосферу, подход к получению знаний! В это же время осуществлялась первая ступенька моей мечты – стать летчиком-истребителем. Но впереди еще было много трудов и испытаний как физических, психологических, так и социальных. Из нас делали летчиков, офицеров ВВС – элиту офицерского корпуса Вооруженных сил СССР.

Были даже такие тесты на поведение в социуме. Ты офицер. Голоден. Идешь по городу. Но так случилось, что у тебя в кармане денег нет: мелочи на бутылку боржоми или на котлету с куском хлеба. Как ты справишься с голодом и жаждой? Куда пойдешь? В «забегаловку» за бутербродом или в ресторан выпить стакан боржоми? Офицерский этикет предписывал: подчёркнуто небрежно заказываешь стакан боржоми и элегантно его выпиваешь. В боевой обстановке рождался другой принцип поведения в отношении пищи. Я сижу в кабине вертолета на командирской «чашке». Готовимся к полету на высадку разведпоисковой группы (РПГ). Группа готовится к посадке. Один из офицеров группы задумчиво стоит над вещ мешком. Через некоторое время он развязывает мешок, вытаскивает буханку хлеба и отдаёт провожающему старшине. У него берет два рожка боеприпасов. Потом повторяет такое же действие с банками консервов и еще двумя рожками патронов. Садится в вертолет.

Спрашиваю, зачем он так сделал. Ответ: «Покушать я раздобуду. А вот боеприпасов – нет!»

Нас распределили по классным отделениям. Мне повезло, думаю, и всему моему 78-му классному отделению. Оно предназначено было быть экспериментальным. Меня назначили командиром этого отделения. В летных училищах того времени первый курс был обыкновенным теоретическим курсом высшего учебного заведения с небольшими вкраплениями в учебную программу специальных авиационных дисциплин. Я бы назвал это аккуратным, плавным, органичным введением нас, сухопутных зеленых кузнечиков (но с серьезными мечтами и амбициями), в таинственный и огромный мир авиации, тем более военной и еще, тем более, истребительной авиации. Когда мои дочери и дети друзей учились в высших учебных заведениях (даже таких, как МГУ, ДВГУ, МЭСИ), я в силу своего характера и любопытства интересовался ходом учебного процесса. И могу сказать искренне, что в летных училищах отработана лучшая методика преподавания, обучения и подготовки специалистов. Конечно же, это связано в первую очередь с большим риском летной профессии. Представьте себе: вчера ты простой обыкновенный школьник в основном со средним уровнем знаний и выделяющийся только исключительно состоянием здоровья. А сегодня (примерно через год) ты уже самостоятельно поднимаешь в воздух реактивный учебный истребитель, а еще через год пилотируешь сверхзвуковой самолет. Это очень сложно и ответственно – выпустить тебя в самостоятельный полет, доверив боевую дорогостоящую машину. Мало того, ты не просто один раз взлетел и благополучно сел. Это благополучие, летное благополучие, должно в тебе закрепиться и обеспечивать тебя всю твою летную жизнь. Вот и оцените: какими качествами и набором каких методических инструментариев должны обладать профессорско-преподавательский и летно-инструкторский составы, чтобы дать тебе знания, навыки и, наконец, умения лишь только по одному вектору: в процессе всей многолетней профессиональной летной работы остаться живым. А есть еще самое главное предназначение летчика – стать победителем. Выполнить боевую задачу и вернуться из полета. Я бы сказал, что японских камикадзе подготовить было проще: только взлети и как-нибудь долети до цели. А дальше, как говорится, тишина…Но это больная философия. А я говорю о нормальных здоровых вещах. Вот поэтому я преклоняюсь перед методологией и методикой летного училища. И если уже совсем сузить, то за ЧВВАУЛьскую отвечаю всей своей жизнью.

Наше классное отделение специально не выделялось руководством и командованием. Теперь я думаю, что это правильно. Иначе бы у остальных ребят курса появились претензии и возникли конфликты. Мы выделялись внешне тем, что жили в отдельной комнате или, как мы называли ее почему-то по-морскому, в кубрике. В остальном весь распорядок дня и учебного процесса выполнялся нами от «а» до «я». И только в процессе самостоятельной подготовки во второй половине дня мы «нагружались» дополнительными мероприятиями. Нас по несколько человек вызывали в отдельную лабораторию, оборудованную специальными стендами и тренажерами. И там мы выполняли специальные интеллектуальные и двигательные тесты, тем самым развивая объем внимания и его переключение по приборной доске; реакцию, память, сенсорные навыки, умение работать в навязанном тебе темпе и т. д. Все это длилось около часа и не всегда нами воспринималось адекватно: некоторые ворчали, что кто-то опять за наш счет набирает материал для диссертации. А в учебной аудитории кое-кто из однокашников уже встретился с земляком со старших курсов и передает разговор о полетах, а мы в этом не участвуем. Ужасно! И только уже зрелым пилотом, подводя промежуточные итоги, я в полной мере оценил эти занятия.

Если быть дотошно-буквальным и считать каждый тип самолетов и их модификации, то у меня их набирается двадцать шесть. В училище, так сказать, учебно-академическим путем были освоены Л-29, УТИ – МиГ-15 и МиГ-17. Остальные истребители, истребители-бомбардировщики, вертолеты и транспортные самолеты я осваивал самостоятельно и ни разу не был в центрах переучивания. Считаю, что это произошло благодаря училищной закваске. Начало такому подходу к изучению новых типов самолетов положил начальник училища генерал-майор авиации Владимир Григорьевич Пристромко. Он принял у меня зачет по аэродинамике и инструкции МиГ-21у и МиГ-21 пф, а главный инженер училища, полковник В.А. Лепеха, на его примере принял зачет по авиационной технике. За время переучивания моей 2-й АЭ в Липецком центре меня уже вывез на МиГ-21-м командир звена из первой АЭ майор Григорий Гаврилович Гримайлов, и я стал летать самостоятельно раньше всей эскадрильи и, конечно же, освоился на этом типе самолетов раньше многих, став инструктором. Но об этом ниже.

Все четыре года учебы трудно уже вспомнить и описать, да в этом, видимо, и нет необходимости. Наверное, память запоминает главное, важное и доброе. А еще то, что происходит, когда ты находишься на грани жизни и смерти. Весь учебный процесс, физическая подготовка, тренировка на спецаппаратуре были направлены на приближение нашей цели и мечты – самостоятельных полетов. Курсантская жизнь! Пожалуй, за сорок с лишним лет, которые прошли с того времени, учеба и распорядок жизни курсантов не поменялись. Весь день был наполнен тем содержанием, которое способствовало обучению курсанта, – курсанта-пограничника, курсанта-техника авиации, курсанта-летчика. У каждого из них свои мечты, свои замыслы, а в каждом учебном заведении, разумеется, своя профессиональная направленность. У нас первые полтора курса шла общая подготовка высшей школы с небольшими вкраплениями авиационных дисциплин. И чем дальше мы двигались по этой траектории, тем их становилось больше. Начинала четко вырисовываться профессиональная направленность: аэродинамика, теория реактивных двигателей, конструкция и прочность самолета, самолетовождение и другие, близкие к авиации и нужные нам дисциплины. Как каждый воинский коллектив, мы жили по установленному распорядку от подъема до отбоя. Подъем, утренняя зарядка, умывание, подготовка к занятиям, завтрак, развод на занятия во дворе учебно-летного отдела (УЛО) под музыку; шесть академических часов занятий, обед, послеобеденный отдых 30–40 минут. И снова переход в УЛО для самоподготовки и проведения необходимых консультаций у преподавателей. Затем ужин, личное время, вечерняя прогулка строем в составе курса, вечерняя проверка и отбой. Далее восьмичасовой сон. Это, так сказать, основные контуры повседневной учебной жизни курсанта. По определенному графику мы готовились и несли караульную службу для того, чтобы будущий офицер – командир – знал и понимал особенности службы. Конечно же, в каждом из этих слагаемых распорядка дня происходили всевозможные казусы, приколы, шутки-прибаутки, а порой, к сожалению, и неприятные происшествия, и катастрофы. Последних наш курс избежал – Бог миловал.

Я, как младший командир, довольно часто назначался во внутренний наряд дежурным по курсу. Скажу честно, я никогда не тяготился внутренней и караульной службой и учебой. Принимал это как необходимость и стремился выработать у себя выносливость, чтобы переносить какие-то повышенные требования совершенно спокойно. Это удавалось, и я служил просто в удовольствие: ведь это моя профессия – быть военным. А иначе зачем мне нужна была вся эта канитель!? Некоторые из нас не выдерживали жесткого режима и сваливали. Отслеживая жизненный путь тех, кто покинули наше училище преждевременно, я убедился, что жизнь их в основном сложилась неудачно. Другого и быть не могло. Если ты предал свою первую мечту, то последствия этого предательства повлекут за собой и иные неприятности в жизни.

Зима. Тишина. Парни спят. В большой казарме не всегда комфортная температура, особенно зимой. Поэтому курсанты, согревая бока, переворачиваются с одного на другой. Скрип стоит по всей казарме. А ты как дежурный обходишь кубрики и поправляешь сползшие с сонных ребят одеяла.

Утром по команде «подъем» все выбегают на зарядку – кто в рубашке, а кто и с обнаженным торсом. А все ли? Быстрая перекличка, и мы побежали. Но невооруженным взглядом видно, что побежали не все. Дежурный ротный офицер поднимается на этаж и начинает уточнять, кого нет. Внутренняя служба, преданно глядя в глаза, сообщает, что все на зарядке. А на самом деле есть симулянты, которые ленятся подчиняться режиму. Я выше уже описывал поведение курсанта Выжевского по кличке Батя. И кроме него были любители поспать подольше, немногие из этих сонь смогли окончить училище.

Однако были случаи совсем не комические, например, то, что произошло с курсантом Володей Пендюриным. Он поступил в училище, уже имея опыт полетов на самолетах Як-18. Попал в наше 78-е отделение. Несколько ребят: он, Саша Логунов, Юра Умненков и другие – иногда просили меня разрешить поиграть в лото на интерес после отбоя. Я не выпендривался, разрешал. Однажды утром после такой игры Пендюрин захрапел, пошла пена изо рта, конвульсии и т. д. Это длилось недолго, хотя мы вздрогнули: с такими делами мы не встречались. Он попросил не докладывать об этом случае, что я и сделал. Позже я уз– нал, что у него был эпилептический припадок. А в то время мы все думали, что это от недосыпания. Однако я запретил поздние игры. Все бы так и прошло и, возможно, будущем закончилось в воздухе катастрофой. Но однажды на лекции по аэродинамике и динамике полетов Володя «приснул» и по команде «товарищи курсанты» не вскочил, а упал, погрузившись в очередной припадок. Конечно, преподаватель незамедлительно доложил об этом событии врачам. Володя был госпитализирован. Снова была пройдена вся медкомиссия. Врачи ничего не нашли и уже собирались его выписывать с допуском к полетам, однако в предпоследнюю ночь у парня повторяется припадок. Вопрос был закрыт навсегда – его комиссовали…

Я уже рассказывал о сравнении учебы в гражданских и военных вузах, а сейчас еще раз уточняю. Чем отличается курсант от студента? Тем, что курсант находится на полном государственном обеспечении и имеет четкий распорядок дня и учебы. Обеспечение у курсанта простое: есть одежда, есть кормежка и есть место для сна. Законно, железобетонно и неотвратимо. Студент все это должен искать, добывать, ухитряться как-то жить. Да, вот еще что! Студент может носить сандалии или «коры», галстук или быть без него, как говорится, «грудь нараспашку», может проснуться в шесть часов, может в десять и вообще «отлынить» от учебы, не пойти на занятия и т. д. Курсант же не может так себя вести, по крайней мерев мое время не мог. Студент может прожить на одной бутылке кефира в день. Курсант не может, ибо его здоровье – это государственная ценность. За что же такая привилегия? Курсант уже на этапе учебы может стать «пушечным мясом», а через четыре-пять лет учебы офицером – точно. Возможно, кому-то повезет, хотя я это слово не приемлю. Если ты рассчитываешь на везенье, то иди в колхоз коровам хвосты крутить. Если же ты выбрал военную стезю, значит, ты выбрал профессию «Родину защищать». И должен знать, именно поэтому тебя обувают, одевают и кормят, чтобы в нужный момент ты подставил свою грудь за Родину.

Студент может за то же время, что и курсант, закончить вуз, попасть работать в определенное место и там дожить до глубокой старости, а военный человек никогда не служит на одном месте, я, например, переезжал за время службы, кажется, около десятка раз.

Всех нас в училище объединяла и сплачивала одна мысль – мы готовились стать летчиками. И не просто летчиками – а летчиками-истребителями. Я еще раз повторю, что летная работа на любых типах самолетов и вертолетов сложная вещь. Но истребители отдельная тема. Вертолет летит по маршруту на скорости 220–240 км/ч, а истребитель касается земли на посадке на этих скоростях. От профессионализма летчика зависит, насколько филигранно он способен создать максимальный угол посадочного положения. К примеру, на МИГ-21 – это был угол 14 градусов. Если больше, то черканешь подфюзеляжным гребнем (так называемым фальшкилем) по бетонке (ВПП). А что может после этого произойти – куда кривая вынесет… Я уже не говорю о том, что летчик-истребитель один в кабине, он и пилот, он и радист, он и штурман, он и инженер, он и стрелок. Поэтому, получив счастливый билет и имея отменное здоровье в истребительную или истребительно-бомбардировочную авиацию, мы готовились, благодаря нашим преподавателям, ко всем вышеназванным профессиям.

Справедливости ради нужно сказать, что и после прохождения медицинской и психологической комиссии не все из нас стали истребителями. У некоторых дала о себе знать неустойчивость нервной системы. На первом этапе теоретического обучения отдельные курсанты не смогли по-настоящему «грызть гранит науки». Другие сплоховали уже на летной практике: у кого-то со здоровьем стали возникать неполадки, кто-то не смог «видеть землю». Это значит, что летчик, ведя самолет на посадку, хорошо держит угол глиссады или планирования к взлетно-посадочной полосе, а когда наступает момент выравнивания – это где-то в районе на 10–12-метровой высоты, он «бросает» приборы, переводит взгляд влево на землю и ждет этой самой высоты выравнивания. Чтобы потом, определив ее, плавным движением ручки управления самолетом подвести его к земле на высоте не более одного метра уже над ВПП и далее, создавая посадочное положение, посадить самолет как максимум с 15 см. Шик был, когда ты и эти 15 см видел и притирал самолет к полосе. А если еще создал максимальный посадочный угол, то и вовсе не требовалось использовать тормоза, сохраняя колодки и шины. Ну, вот видите, вспоминая эти случаи, я как будто опять стал летать!

Нам помогали в нашем учении старшие курсы. Конечно, мы их боготворили. Часто в перерывах между занятиями старшекурсники садились в курилку и травили летные байки про себя. Мы предусмотрительно размещались за спинками их стульев, а они травили авиационные байки. «Господи! Какие это были сказочные минуты! Во всех училищах, и наше не было исключением, перед занятиями происходил так называемый развод по аудиториям УЛО. Мы, младшенькие, уже подползали к «п-образному» двору УЛО. Звучал марш «Славянка» в исполнении училищного оркестра – и вот перед нами четвертый курс, «хромочи» блестят, портупеи, ПШ (полушерстяная форма), фуражка с кокардой и «крылышками». Строй и шаг безукоризненный. Не то что мы, уродцы… Один из них дает авиационную команду: «Роспуск!» Я почему-то запомнил старшекурсника Кликмана – подтянутый, накачанный, осанка дай бог! И по этой команде строй рассыпается в один миг…

Вы видели, как пилотируют кубинские «Витязи»? (Название им дано от населенного пункта Кубинка, что под Москвой). Идет строй самолетов – «четверка» или «шестерка», – закончился показательный пилотаж. Командир группы дает команду: «Роспуск», и этот строй рассыпается именно так, как это повторяли на земле старшекурсники.

А мы, младшие, пока учим линии «ликвидус» и «солидус», температуры плавления, равновесной кристаллизации растворов или сплавов, экономические базисы и надстройки в обществе. Подполковник Дубик, дабы довести до нас суть науки политэкономии, вскакивал на стул и громко говорил: «Вот стул – это экономический базис, то есть производительные силы плюс производственные отношения. А вот «надстройка» – и стучал по свое лысой голове. Вот так, наглядно, преподаватели стремились передать нам свои знания. Плавно в систему общеобразовательных дисциплин стали вкрапливаться собственно профессиональные науки: аэродинамика и динамика полета, авиационная техника, теория реактивных двигателей и т. д. Мы стали знать, для чего существуют сельсин-датчики и приемники, автоматический радиокомпас и бустер… и много, много еще разных специальных понятий и терминов. Мы потихоньку становились профессионалами. Нам выдали бывшие в употреблении летные куртки, мы стали ходить на тренажерную газовочную площадку, сначала щупать этот металлический агрегат, называемый самолетом, потом по-настоящему запускать его двигатель и выполнять специальную программу прогонки двигателя на всех режимах. Мы уже почуяли неповторимый и ставший на всю оставшуюся жизнь любимым запах кабины и недогоревшего в камерах сгорания керосина. Так, от простого к сложному, по главному авиационному принципу, мы входили в небо.

Закончились три семестра, каждый был отмечен своими трудностями и приколами. Всегда на любом курсе есть градация по освоению общевузовских дисциплин на отличников, хорошистов и троечников. Кого-то, как кота, брось вниз – перевернется и встанет на ноги. Пространственная ориентировка выше, чем на «пятерку». А вот доказать теорему или тем более поверхностный интеграл Остроградского – Гаусса – ни в зуб ногой. Поэтому отдельные «организмы» шли на всякие ухищрения, начиная от шпор-гармошек и заканчивая применением подручных технических средств, как в фильме «Операция "Ы"».

Сдаем физику. Три стола стоят в ряд. За ними сидят шесть курсантов. Второй этаж. Июль месяц. Жарко. Окно распахнуто. В него сброшена суровая нитка. На ней скрепка и записка о том, какой кому попался билет. Народ ждет помощи. Между тремя столами проходит такая же нить по гвоздям. В окно подается шпора, сидящий у окна (на него главная надежда) выхватывает из-за «борта» шпору. Замирает, осматривается и цепляет ее на скрепку кольца нитки, глазами показывая, кому она предназначена. Кольцо тянется, шпора пошла по предназначению. Преподаватель перехватывает и читает: «Батя! Это твой билет, Помидору сейчас передадим!» После отчисления Выжевского Батей стал Юра Умненков. Помидор – Иван Мирошниченко. После этого экзаменатор выдает: «Ну, что, Батя, дадим тебе списать или подождем Помидора?!» И смех, и грех! Парни идут на второй заход. Кончено, мы не могли сделать радиостанции и приемники, как в вышеуказанном фильме, но технику использовали тоже.

В правом крыле УЛО был класс под № 104 (думаю, что не ошибаюсь). Отделению Коли Маслака там была спланирована сдача аэродинамики. Курсанты провели свою «подготовку» класса к сдаче. Столы поставили в три ряда по три в каждом. Окна выходили на закрытую деревьями и кустарниками сторону. Первый ряд возле окна стоял прикрепленный к полу намертво, к каждому из трех столов был закольцован провод с клеммами. Те из курсантов кто чувствовал себя неуютно в смысле знания предмета, подрывали подошву сапог, из консервных банок сооружал клеммы, провод от которых шел через сапог, штанину, рукав гимнастерки и заканчивался телефонным динамиком в руке. Все брали билеты и громко их озвучивали, страховавшие их мгновенно записывали номера и шли на микрофон за окном диктовать товарищам. Коле попался вопрос: «Поляра крыла» – это кривая, описывающая зависимость коэффициента подъемной силы Су от коэффициента сопротивления Сх. Я Николаю через микрофон диктовал ответ на этот вопрос, эту кривую, и он сдал экзамен!

К чему я рассказываю об этом, казалось бы, не слишком значимом происшествии? Конечно, приятно вспомнить свою курсантскую молодость! Думаю, пока существует студенчество во всех его проявлениях (гражданских или военных), подобные казусы будут происходить… Мы были сверстниками студентов, были на той же учебной стезе, что и они. Только мы каждый день готовились к тому, чтобы отдать свои жизни во имя Родины! Мальцы, мои внуки, дед вам все это говорит не для красного словца, а чтобы вы знали историю моей курсантской жизни, да и моих товарищей. Кстати сказать, наш курс оказался впоследствии самым удачным: курсантом из нас никто не погиб.

А вот уже будучи лейтенантами отдали жизнь Родине и небу мои сокурсники:

Владимир Иванович Голюш, Николай Владимирович Галян, Владимир Сергеевич Коломийчук. Это первые, потом их становилось больше. Прошло уже больше сорока лет, а я до сих пор помню их вылет, их аварийный доклад и тело В.И. Голюша, которое я лично вытаскивал за лямки парашюта из озера в городе Ильенцы. О похоронах и говорит нечего. Что-то я опять полетел впереди паровоза…

Так вот, закончились три семестра. Мы выросли умом и телом и были готовы взлететь. Не могу не сказать еще об одном уникуме – Михаиле Михайловиче Куричеве – это легенда ЧВВЛУЛа. Это был летчик-разбойник, нежный отец и муж и грозный командир. Кавалерист! Это была колоритная фигура – ноги колесом и грудь тоже. Мы «телепаемся» в спортзале, кочевряжимся со штангой. Обед. Летчики 701-го уап выезжает на полеты. В спортзал забегает Михаил Михайлович, смотрит на нас, несчастных, и говорит: «Поставьте сто пятьдесят килограмм!» Выполняем его приказ в мгновение ока. Он подходит к штанге и толкает. Шиндец! Говорит: «Вот так-то! Учитесь!» – и уходит на полеты…

Наша вторая авиаэскадрилья направляется в Малейки. Валера Солод – командир, Сережа Шкут, Олег Морозов, Миша Юрченко, Толя Фролов (24 ноября 2010 г. говорил с ним по мобильнику – сорок один год спустя после окончания училища), Витя Саватеев, Слава Пехотин и другие. Это был один из лагерных аэродромов училища и эксплуатировался еще с Як-18. Мы там начали наземную предварительную подготовку. Не знаю почему, но этот период остался во мгле, как бы в тени. Помню только ранний подъем, выход на аэродром, тренировки и так далее.

Переезд в Конотоп. Там базировались вертолеты Ми-6 – так называемые «огромные коровы». Мы там начали летную практику, прыжки с парашютом. Потом опять по не известным нам причинам мы перебазировались на аэродром Добрянка – на границе Украины и Белоруссии. Вот это мой родной аэродром. Мы жили в разборно-щитовых казармах, в сосновом лесу, ветки сосен заходили ко мне в окно на второй ярус койки. Сюда, с ума сойти, приехала меня навестить моя мама. Вообще, это какой-то подвиг, я и по сей день не знаю, кто ее надоумил и как она добралась. А знаю одно – ее вела любовь и забота о сыне.

Но я это понял гораздо позже.

Артем! Твоя мама поступила в МГУ имени Ломоносова, и сразу же по поступлении их первый курс отправили на сельхозработы, на уборку банальной картошки. Я по какому-то делу попадаю в командировку в Москву и, конечно же, хочу видеть свою дочь, твою маму. Я не знал места, куда отправили их курс, но «пробил» университет, райком, колхоз. В октябре месяце дважды форсировал Москва-реку – и нашел ее! Наташа кашеварила на базе и, когда я зашел в общежитие, спала. Я сел рядом с ней, она почувствовала мой взгляд и проснулась. «Папа?!» – сказала она, а в ее глазах было безмерное удивление и неверие, что перед ней ее отец. Такие минуты, ребятки, стоят дорогого!

Но вернемся к моему повествованию. Мои полёты начались в Добрянке. Взлетно-посадочная полоса была построена из специальных железных плит. Рулишь по ней, и она выгибается. Мы все трое, могилевчане – Гриша Абражев, Саша Логунов и я – определены в экипаж старшего лейтенанта Виктора Дружинина. Звено майора В.Д. Чернова, эскадрилья подполковника Горохова В.Н. До поселка Добрянка было от аэродрома, наверное, около трех километров. Кто-то из нас уже знал вкус спиртного. А после самостоятельного вылета сам бог велел раскрыть пачку одну-вторую на старте вылетного «Казбека» и после полетов в сумке из-под кислородной маски принести пару бутылок коньячку инструктору, при этом сказав: «Товарищ старший лейтенант! Вы в кабине забыли свою маску! Разрешите идти?!» И резким поворотом кругом немедля исчезнуть.

Так вот, был такой прецедент: кто-то из курсантов свалил в Добрянку. Там было кафе «Голубой Дунай» над затянувшимся от тины озером. Разумеется, они «употребили», их застукали. Комэск подполковник В.Н. Горохов ведет разборки: «Что пили?!» Ответ: «Коньяк!» Комэск крякает, мол, нормалек! «Чем закусывали?!» Ответ: «Селедкой!». Следует команда: «Вон! На гауптвахту!» Мы «в непонятках». Потом узнаем, если бы курсаки ответили – шоколадом, то было бы наказание менее значительное. Ибо летчик (а курсант уже летчик) должен благородный напиток «Сонячный бряг» закусывать шоколадом, а не «ржавой селедкой» Так, а где же нам, курсантам, взять денег не шоколад? Мы еле на «Бряг» наскребли!

Здесь, в Добрянке, я выполнил свой первый полет по кругу и в зону. Зона – это отведенное место по территории, нижней и верхней высоте полета для пилотажа. Я так готовился. Я так мечтал. Я так хотел: скорости, высоты, обороты – все это я знал наизусть. И вот незадача. Летим по кругу, инструктор управляет, я мягко держу руку на ручке управления, кручу головой, осматриваюсь… Инструктор по СПУ (самолетному переговорному устройству) спрашивает:

– «Ты видишь точку?!» – я молчу.

– «Ну, слева видишь?!» – я молчу. Стыдоба! Я исползал всю левую сторону фонаря кабины и ни фига, никакой точки не вижу. Инструктор на нерве:

– «Ты чё, аэродром не видишь?!»

– «Как не вижу?! Вижу, вон он слева внизу!»

– «Елки-палки, а почему молчишь?»

На земле доложил, что я искал точку на фонаре. Тупой! Я не знал, что «точка» – это на профессиональном языке аэродром!

Потом я остался в училище летчиком-инструктором в 702-ом уап. Но ко мне уже приходили курсанты, отлетавшись на Л-29. Как-то своей летной группе я рассказал абстрактный анекдот типа: плывет голова по океану, навстречу пираты, голова спрашивает: «Люди! Как мне попасть в Африку?!» – Пираты показывают направление: «Вон туда». Разошлись. Пиратам стало стыдно, что они не тот курс показали. Разворачиваются, догоняют голову и говорят: «В Африку вон туда!». Голова спокойно отвечает: «А мне пофигу, я на велосипеде!» И второй анекдот: «Смотри! Вот слон летит! А вот еще полслона!». «Не бери в голову – у них тут гнездо!»

Ну, рассказал и рассказал. Нет! Все оставляет след. С курсантом Валентином Шеремет мы летаем на МиГ-17 с аэродрома Умань над аэродромом Ивангород с разносом по высотам. В Ивангороде сидят Л-29. Я, подлетая к зоне, показываю, то есть учу его осмотрительности: «Вон, смотри, Л-29 на взлете, и еще один уходит в четвертую зону…» Эта зараза нажимает СПУ и говорит: «Товарищ старший лейтенант! Не обращайте внимания! У них, наверное, гнездо здесь!» Я обрадовался, хотя убить надо бы «гаденыша». Почему? Да потому что этот курсант в воздухе «не зажат»! А это радость для любого инструктора…

Выпускал меня в самостоятельный полет подполковник Пирогов, тоже оригинал. У него были две особенности. Он почему-то «стрелял» у всех закурить, причем кто бы ему ни попался на пути, офицер или курсант. После полета любой курсант, офицер проводил разбор полета, самоанализ, т. е. на какую оценку были отклонения, как пилот их исправлял и т. д. Все очень подробно – от взлета до посадки. Особая задача была точно для заданной скорости установить режим работы двигателя РУДом (ручкой управления двигателем). Опытный летчик знает и чувствует задницей, что если он, скажем, поставит режим двигателя 82 %, то стрелка скорости прилипнет к отметке 500 км/ч (для 21-го). И ты можешь сидеть «курить бамбук». Конечно же, таких навыков курсант ещё не имел. Он «смыкал» РУДом вперёд-назад до тех пор, пока не находил установившийся режим полета. Так вот, при разборе моего полета Пирогов периодически давал тумаки мне в живот. Я, не выдержав, спросил: что это значит! Он ответил: «Неприятно?! И двигателю неприятно, когда ты смыкаешь РУДом!» Вот такая незатейливая метода обучения устранению ошибок пилотирования на собственном брюхе!

Сделав полный разбор и дав напутственные рекомендации, Пирогов выпустил меня в первый самостоятельный полет на реактивном учебно-тренировочном истребителе Л-29 чехословацкого производства. Эта машина имела две тандемные кабины, поэтому для самостоятельного полета из задней инструкторской кабины убирался парашют, а привязные ремни катапультируемого кресла защёлкивали и укрепляли так, чтобы они не болтались свободно и не могли попасть на ручку управления в той же кабине. Стопорились. Выпускающий и техник самолета проверяли все сами до мелочей. Я же стоял в стороне, слушал их поддерживающие шутки. Во мне всё бурлило, кипело: я испытывал и радость достижения мечты, и гордость за себя, и чувство одиночества в самолете и в воздухе, и ответственность, и неверие в происходящее. Всё во мне клокотало.