Текст книги "Тайна гибели линкора «Новороссийск»"

В 1.39 баркас подошел к левому трапу. Начали сводить раненых, некоторых сносили на руках. Всего на баркасе было около сотни матросов. Старшим назначил начальника клуба капитан-лейтенанта Басина. На берегу раненые, человек сорок, были размещены в госпитале, о чем, возвратившись на корабль, мне доложил Басин. Его потом, когда корабль перевернется, найдут только на третий день. Опознают по усам и нашивкам. Когда прыгал за борт, крикнул «Прощайте!» – не умел плавать. На похоронах жена упросила вскрыть гроб. Увидела – повалилась без чувств…

Подошел баркас. Быстро погрузили раненых. Вдруг старшина баркаса кричит: «Вода поступает!» При взрыве шлюпка стояла у правого выстрела, вот ее и повредило. Что делать? Выгружать людей? Но это значит подписать смертный приговор тем, кому помощь нужна в ближайшие минуты. Отправить так? А вдруг затонут? Но колебаться нет времени. «Отойти от трапа!» Баркас дошел до стенки за семь минут. Я вытер со лба холодный пот.

1.43. Прошел на бак в район взрыва. Крен был выровнен перекачкой топлива. Чем ближе подходил к баку, тем больше было ила. Почти по диаметральной плоскости зияла огромная дыра с рваными краями. Правый шпиль был развернут почти да 90 градусов в сторону стволов первой башни. Нос значительно осел, и вода почти заполнила шпилевое помещение, где размещалось новое пополнение. Я услышал крики и мольбы о спасении. Вскоре они затихли. Выйти из «шпилей» новобранцы не могли, так как выход был заклинен взрывом.

Эти голоса! Сколько раз в атаках бывал, друзей хоронил… Но там – в бою, там не зря, не за так. А здесь на глазах – и ничем не помочь. Хотелось рвать и метать от бессилия. И я заплакал, второй раз в жизни…

Через 2–3 минуты вода выжала последний воздух и похоронила всех заживо… Я спустился в 15-й кубрик, расположенный на жилой палубе. Было полутемно, мерцала одинокая лампочка переноски. Вода через щели и двери поступала из 14-го кубрика, который был почти полностью затоплен. Матросы носовой аварийной партии конопатили дверь и укрепляли брусьями переборку, расположенную на 51-м шпангоуте. Они работали спокойно. Воды – по колено. Никакой паники. Слышались только команды старшины.

После осмотра бака и кубрика, несмотря на ил, я почти бежал на ют, оценивая обстановку и свои действия. Что сделал? Матросов поднял, оперативному доложил, раненых отправил в госпиталь, командира и замполита вызвал, кормовую аварийную партию перевел в нос. Они работают. Что можно и нужно сделать еще?

Свезти, хотя бы лишних, матросов на берег? Нет, не могу. В Уставе написано: «Спасать личный состав, когда невозможно спасти корабль». А что с кораблем? Большей опасности, чем взрыв, уже не может быть. Боезапас цел. Дифферент? Ну и что! Высота борта 10 м. Глубина 18 м. Илу метров 5–7. Нос может опуститься под воду приблизительно на толщину слоя ила. Корма может осесть на 2–3 метра, над водой останется достаточно. А что, если развернуть корабль перпендикулярно берегу? Сейчас этот угол менее 30 градусов. Тогда корма приблизится к берегу на половину длины, т. е. метров на 90, и будет на мели. Чем развернуть корабль? Машинами? Они горячие и скоро будут готовы к даче хода.

А что, если корабль развернуть буксиром, а затем занести концы на берег и обнести ими дом, дерево, и подтянуть шпилями? Эта мысль возникла у меня минут за 15–20 до прихода командующего флотом. В этот момент (около 01.50) к левому борту ошвартовался буксир МБ-131. Закрепили трос за барбет первой башни. Я обрадовался. Марченко выполнил мою просьбу. Аварийно-спасательная служба сработала быстро. Немного позже к кораблю прибыли другие буксиры и спасательные суда, которым было приказано ошвартоваться с правого борта в районе пробоины: ВМ-73, ВМ-74 и ПШК-37. Суда стали откачивать воду из затопленных помещений. Размеры пробоины тогда еще не были известны. Мы не знали, что через пробоину, размером около 150 квадратных метров, воды поступало значительно больше, чем успевали откачивать. Немного позже подошли спасательные суда «Карабах» и «Бештау». С ними прибыл начальник аварийно-спасательной службы флота капитан 1-го ранга Кулагин. На юте ко мне подошел командир аварийной партии одного из крейсеров капитан 2-го ранга Амбакадзе:

– Миша, что делать будем?

– Бери кормовой конец и заводи на буксир. Будем подтягивать к стенке.

На чужом корабле отдавать концы непросто. Но Амбакадзе и его люди сработали четко. Трос был быстро заведен на буксир МБ-131. Я приказал буксиру «перейти в корму».

Возможно, мое решение было не лучшим, но уверен, что и оно привело бы к успеху. Задуманный мною план я не успел осуществить. Не успел даже сделать попытку завести концы на берег, чтобы подтянуть корабль шпилями. Я уверен, что это можно было выполнить, особенно после того, как был обрезан трос на носовую бочку. Почему так думаю? Позже, принимая участие в подготовительных работах по подъему линкора «Новороссийск», я увидел геологический разрез Северной бухты с расположением затонувшего корабля. Если бы корабль был подтянут еще на три-пять метров ближе к берегу, корма не осела бы в ил, а располагалась бы на твердом материковом грунте.

Минут через 30 после взрыва, где-то около 2.00, на корабль прибыли командующий флотом Пархоменко, член Военного совета Кулаков и начальник штаба флота.

Сейчас часто думаю: задержись Пархоменко ну на полчаса – и я бы успел подтянуть линкор. Впрочем, может, это самообольщение. Машу кулаками после драки. Но шанс-то был!

Пархоменко – человек того времени… Но дело знал. Могу судить о том по многочисленным его разборам учений. После гибели линкора, дня два-три спустя, собрал нас и сказал: «Товарищи, если кто не может после всего, что произошло, служить на кораблях, вы мне скажите. Найдем место на берегу».

Это было тактично. Думаю, любой адмирал на его месте вынужден был бы поступить так же. Я нес гораздо меньшую ответственность, и то завибрировал. Доложил обстановку. Командующий приказал мне находиться при нем и направился в район взрыва. Там приказал мне определить – продолжает ли оседать нос. Я вызвал командира отделения рулевых, передал ему приказание и объяснил, как это сделать:

– Возьмите лот, опустите его до воды и держите до уровня палубы.

Вскоре старшина сообщил: «Нос продолжает оседать». Я доложил об этом комфлоту.

2.20. На «Новороссийск» прибыл начальник штаба эскадры (врио командира эскадры) контр-адмирал Никольский. Пархоменко приказал ему принять командование кораблем. После этого мы прошли в боевую рубку: Пархоменко, Никольский и я. Мне приказали найти карту Северной бухты. Я расстелил на столе карту, и адмиралы стали решать, куда буксировать подорванный линкор: к Нефтегавани, к Троицкой пристани или в Сухарную бухту (места нашего тогдашнего рассредоточения). Я не выдержал и заметил:

– В бухте Голландия затоплены старые сети. Мы их заденем…

Вот тут-то меня крепко послали. Убежден, был бы сейчас Хуршудов, он бы со мной согласился.

Минут через 10–15 (около 2.30) на линкор прибыл старший помощник командира корабля капитан 2-го ранга Хуршудов. Никольский тут же передал ему бразды правления, приказав ему вступить в командование кораблем. Однако никто из них о вступлении в командование не объявлял по кораблю и в вахтенный журнал не записывал. Они делали то, что считали в тот момент нужным и возможным. Первым распоряжением, точнее, предложением Хуршудова было: немедленно свозить людей на берег. Пархоменко оборвал его:

– Не будем разводить панику.

Тем не менее через какое-то время, – упущенное время! – примерно минут за 15 до опрокидывания, Пархоменко сам понял, что пора покидать корабль. И тогда он велел всем не занятым борьбой за живучесть собраться на юте, построиться, чтобы в организованном порядке начать посадку на тральщики, буксиры и прочие плавсредства, стоявшие рядом.

Матросы быстро построились в многорядное каре. На мой взгляд, в строю стояло около тысячи человек. У флагштока сгрудились и мы – Пархоменко, адмиралы, несколько линкоровских офицеров. Я посмотрел на грот-мачту и увидел, как одна из звезд скрылась за ней. Затем другая, третья… Мачта двигалась по звездам! Она клонилась медленно и непрерывно к левому борту. Я сказал Пархоменко:

– Товарищ адмирал, посмотрите на мачту. Звезды не могут так быстро смещаться.

Пархоменко сразу же оценил опасность:

– Бегите в нос и передайте, чтоб все спасатели и буксиры шли в корму принимать людей.

Я пробирался сквозь строй, с трудом удерживаясь на накренившейся палубе. Я понимал, что все уже поздно, что буксиры не успеют… А если и успеют, то не смогут принять людей из-за того, что корма приподнялась уже метров на 12–15.

Задняя шеренга, чтобы не съехать, держалась за леера. Пропуская меня, матросы по очереди перехватывали руки. Они по-прежнему с уважением поглядывали на мою повязку дежурного по кораблю. А мне хотелось плакать, как тогда, на баке, от ярости на собственное бессилие.

Наконец я добежал до бака. Там, на кнехтах правого борта, к которым уже подступала вода, стоял начальник аварийно-спасательной службы флота Кулагин. Я передал ему приказание Пархоменко, и тот прокричал в мегафон на свои суда:

– Отдать концы, идти в корму!

Как ни запоздал этот приказ, но и он еще не утратил смысла: по меньшей мере были спасены от навала и опрокидывания все те суда, что стояли у пробоины. Да и отойдя, они оказались потом рядом с тонущими. Я испугался за «Карабах». Он стоял как раз под мачтой линкора, которая бы просто перерубила его пополам. Но «Карабах» в последнюю минуту успел увернуться. Мачта двигалась по звездам все заметнее, все быстрее.

4.15. Началось опрокидывание. С палуб полетели баркасы, башни, люди… Посыпались из баркасов анкерки. (Анкерок – деревянный бочонок для пресной воды в шлюпках, катерах и прочих малых плавсредствах. – Н.Ч.) На одном из деревянных анкерков кто-то спасся… Секунды за три палуба стала стеной. Потом переворот чуть замедлился – надстройка и мачты вошли в ил. Ничтожная эта задержка спасла тех, кто вылез на правый борт. Они успели добежать до днища и даже перелезть через бортовой киль… Еще несколько мгновений – и вместо красавца-линкора по черной воде распласталась округлая широкая туша.

Нас с Кулагиным опрокидывание застало на баке. Но поскольку нос большей частью уже ушел в воду, нас ничем не накрыло. Никто на линкоре не выбирал себе места в эти последние секунды. Людей в носу было мало.

Меня подобрала шлюпка. Потом в нее втащили еще одного человека. Он был мертв. Посмотрел ему в лицо – не наш. Прикомандированный… Дальше все было, как у всех, кого спасли: госпиталь, отряд, опознание, вызовы на Правительственную комиссию. Я отвечал за похороны и учет личного состава. На Братском кладбище открывал траурный митинг.

Правительственная комиссия по расследованию гибели линкора не установила точной причины. Наиболее вероятным считался взрыв мины. Не исключалась возможность диверсии.

Подобные разрушения – пробить палубы общей толщиной более 15 сантиметров – мог сделать только заряд весом свыше 1000 килограммов. В течение трех лет я был штурманом тральщика. Вытралил около 600 мин различных видов: донных и якорных, магнитных и акустических. Я видел их взрывы, в частности четыре – в бухте порта Одессы. Они подобных разрушений сделать не могли. Не думаю, чтобы в Северной бухте немцы установили специальную мину для линкора «Новороссийск». Почему не взорвался линкор «Севастополь», который сотни раз, только за мою трехлетнюю службу на нем, отдавал якорь в том же районе? Если мину задел якорь, почему она оказалась на расстоянии 70 метров от него под днищем корабля? Дальше, если все-таки причиной взрыва явилась мина, то вес ее должен был бы составить более тонны. И то в тех условиях корабль получил бы лишь повреждение.

Я предполагаю, что взрывчатое вещество было заложено заблаговременно, до приемки корабля. Взрывчатку расположили тонким слоем на площади более 100 квадратных метров, так, что при осмотре могли ее и не обнаружить. Взрыватель – дело техники.

Свое мнение я доложил Правительственной комиссии при опросе. Не исключаю возможность внешней диверсии. Однако еще на Правительственной комиссии были доложены результаты обследований водолазами – края пробоины на днище линкора загнуты внутрь корабля. И позже установили: края пробоины у киля и по правому борту также были загнуты внутрь, что говорит о внешнем и контактном с днищем взрыве кумулятивного действия. Всплытие донной мины, тем более связки мин или ящичной мины с железобетонным корпусом, через многометровую толщу ила – эта версия абсурдна. Сейсмограмма Крымской сейсмической станции зафиксировала силу взрыва в несколько раз большую, чем последующих экспериментальных взрывов на разных глубинах зарядов в тысячу килограммов. По моим подсчетам, на линкоре в ту ночь погибло 608 человек.

Никитенко в свои шестьдесят восемь все еще носит морскую форму, только на сей раз торгового флота. Преподает в ленинградской мореходке.

Он спокоен и педантичен, как все настоящие штурманы. Он живет своим бывшим линкором – его горькой славой, его памятью. Шлет письма былым сослуживцам, помогает «новороссийцам» найти друг друга, уточняет подробности той страшной ночи и пишет свою беспристрастную хронику. Отнюдь не лавры мемуариста заставляют его это делать. Просто на штурмана возложены обычно и обязанности историографа корабля. А в истории «Новороссийска» пока не поставлена точка. И поэтому он все еще несет свое бессменное дежурство по кораблю, этот старый штурман.

Еще идут линкоровские часы…

«Взрыв опрокинул чернильницу»

Почти все офицеры, кто нес в ту ночь на корабле дежурно-вахтенную службу, живы и поныне (к 1988 году). Умер лишь бывший вахтенный офицер Герой Советского Союза старший лейтенант Виктор Лаптев.

Мне удалось разыскать и бывшего оперативного дежурного по эскадре флагманского артиллериста, теперь капитана 1-го ранга в отставке, Георгия Ивановича Смолякова. Он живет на северной окраине Москвы вблизи окружной железной дороги.

В ту ночь Смоляков находился выше всех на корабле – на ФКП: флагманском командном пункте, что располагался над боевой рубкой в башнеподобной фок-мачте. Георгий Иванович высок, худощав, спортивен. Русые усы, голубые глаза, седоватые волосы, линялая флотская тельняшка. Окончил в 1944 году Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Как отличник учебы сам выбрал себе флот – действующий Северный. Служил командиром батареи на линкоре «Архангельск».

Георгий Иванович рассказывал:

– По графику на дежурство должен был заступить флагманский связист Пышкин. Но его вызвали в штаб флота, и контр-адмирал Никольский попросил меня его подменить. Вот с тех пор страшно не люблю подменяться…

Штаб эскадры располагался на крейсере «Фрунзе». Никольский распорядился перенести его на «Новороссийск», и в 19 часов я перешел на линкор, имея весь набор необходимых документов. Все было тихо. К кораблю никто не подходил. К полуночи стали поступать доклады о возвращении уволенных на берег матросов. Четыре моряка с бригады эсминцев не прибыли вовремя – загуляли. Я велел своему помощнику – мичману – сразу же доложить мне, как только поступит доклад об их возвращении, и прилег на узенький кожаный диванчик. Вдруг удар в корпус. Рубку тряхнуло. Я знал, что должен был подойти буксир с продовольствием, и уже собрался высказать капитану все, что о нем думаю, как, выглянув в лобовые стекла, обмер: впереди стволов 1-й башни конусное нагромождение металла. Послал мичмана выяснить. Тот прибегает: «Взорвались бензобаки». Чушь. Ни огня, ни запаха. Огонь, впрочем, был. Потом сигнальщики с крейсера «Фрунзе» говорили, что видели, как вдоль ватерлинии «Новороссийска» пробежал огонь. Но это был, скорее всего, отсвет подводного взрыва.

Рындой начали отбивать боевую тревогу. То был своего рода набат. Потом колокола громкого боя сыграли аварийную тревогу. По «Акации» доложил о взрыве оперативному дежурному по флоту. Потом по УКВ, по внутриэскадренной связи, распорядился прислать на линкор санитаров и аварийные партии с других кораблей.

Корма приподнялась после взрыва и оборвала телефонный кабель, шедший с якорной бочки на берег. Поэтому послал баркас с мичманом в город, чтобы тот оповестил по телефону членов штаба, а матросы с бригады эсминцев – оповестили офицеров с линкора.

Нос притонул, но держался над водой довольно ровно. Вскоре начали прибывать офицеры. Первым появился вице-адмирал Пархоменко, за ним контр-адмирал Никольский и часть офицеров штаба. Оперативный дежурный флота велел мне не отходить от УКВ, так как контр-адмирал Овчаров (начальник оперативного управления) держал прямую связь с Москвой. По переговорной трубе поступил снизу доклад. Докладывал старшина (фамилию его не помню):

– Товарищ оперативный! Через две минуты затопит агрегатную радиопоста. Прошу разрешить передать вахту на крейсер «Фрунзе».

Я разрешил. И вскоре УКВ вышло из строя. Не помню фамилии того старшины, не знаю, что с ним сталось. Но он мыслил по-государственному, и это в жестокой аварийной обстановке.

Теперь, когда я лишился связи с берегом, мое пребывание на ФКП стало бесполезным. Стал ждать, что вот-вот мне прикажут перенести ФКП с документами по управлению на крейсер «Фрунзе». Но о моем существовании, похоже, забыли. Тогда я спустился к Пархоменко на ют. Тот: «Флагарт, проверьте, не взорвался ли боезапас в 1-й башне».

Я и так знал, что не взорвался. Но пошел проверять. В верхнем перегрузочном отделении стояла вода. Из нее торчали головки снарядов. Вылез через 1-ю башню. Заглянул в подбашенные отделения 2-й башни, там тоже вода поднимается. Стоит матрос конопатит швы. Я вижу, дело тут бесполезное. «Давай выходи!» – «Не могу. Старшина приказал».

Море дошло уже до палубного волнореза. Доложил Пархоменко. «Идите на место». Поднялся в рубку. Наблюдаю всю картину сверху. Вижу – подошли буксиры, забросили шланги в нос и стали откачивать воду. Но ведь Черное море не перекачаешь… Потом догадался – приняли решение буксировать линкор к берегу. Буксир дернул – и масса воды, скопившаяся в подпалубных помещениях линкора, перелилась с борта на борт. Сразу возник очень сильный крен. Послал вниз матроса с просьбой разрешить перенести пост. Боец вернулся: «Вам “добро”». Взяли мы с ним железный ящик с документами, и пришли на ют. Народ уже скатывался в воду, хватался за леера. За 4-й башней был открыт командирский люк, огромный, с надраенной медью. Из него обычно выходил па подъем флага командир линкора. Здесь скопилось особенно много людей, туда же, в распахнутый люк, и попадало потом немало, как в ловушку. Главстаршина Машин, секретчик штаба, тоже свалился туда со своим мешком и уж больше не вылез.

Перебрались мы к барбету 4-й башни, к контр-адмиралу Никольскому. Тот: «Эвакуируйте секретную часть на крейсер “Фрунзе”». Куда там! Все было поздно. Мачта уже пошла, пошла, пошла… Крыша башни стала вертикальной плоскостью, а борт стал крышей. Стоял на нем командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант Марченко. Попрощались с ним. Вместе с 20-килограммовым «сундуком» своим свалился в воду. Ушел на большую глубину – ногами вниз. В молодости нырял хорошо. Но накрыло линкором, куда ни ткнусь – твердь. С тоской вспомнил, кто палуба в этом месте шириной 30 метров. Не всплыть. Попрощался с семьей. Дважды пытался глотать воду, чтобы ускорить смерть. Противно, не вышло. Где-то на второй минуте линкор отошел немного от своей оси, и я почувствовал, как меня понесло вверх. Глотнул воздуха, и тут же утопающий матрос схватил меня за руки и за шею. Слышу, боцман Степаненко кричит ему: «Да отпусти ж ты руки!» А матрос в шоке, ничего не слышит. Думал: хана. Но тут под правую руку попало что-то плавучее, кожаное. То был чехол-надульник от орудия главного калибра. Вот он-то и поддержал. Тут и баркас метрах в пяти, перегруженный, остановился. Матрос увидел, отпустил меня и к баркасу. А у меня уж и сил нет. Тону… Хорошо, командир баркаса, век не забуду, лейтенант Викулов, командир зенитной батареи с «Фрунзе», увидел, крикнул: «Эй, флагарт тонет!» Крюком меня подтянули, так в кителе вместе со «рцами» и достали (синяя-бело-синяя нарукавная повязка «Рцы», которую носят офицеры дежурно-вахтенный службы). Переправили меня на крейсер «Фрунзе». Там переоделся в сухое, и бегом в боевую рубку – устанавливать связь с оперативным дежурным флота. Потом поднялся ко мне флаг-РТС Фриденштейн Петр Аронович и говорит: «Давай я тебя подменю». И я пошел в каюту. А через час – в 8 утра – прибыла Правительственная комиссия: Малышев, Горшков… Докладывал им по свежим впечатлениям.

Что же все-таки произошло? Мое мнение таково: для диверсии были возможности. Береговые посты СНИС в Северной бухте сняли по сокращению штатов, переложив обязанности по наблюдению за морем на эскадру. А эскадра на целый месяц уходила к берегам Кавказа. Линкор же почти все это время простоял в базе… Довольно свободно подходили к его борту яличники из Аполлоновки, где жили отставные боцмана. Они забирали с линкора пищевые отходы для корма свиней… Лично я ощутил двойной удар – «та-та» – дуплетом. То есть заряд был двойным. Стекла в рубке флагманского КП остались целы. А ведь при стрельбе главным калибром их щитами закрывают. Все судовые часы на переборках шли.

Кстати о часах. Мои наручные золотые часы «Победа» (подарок жены) остановились в 5 часов 15 минут. На другой день командир БЧ-2 крейсера «Фрунзе» (старший артиллерист) Подобед сходил на берег. Я и отдал ему часы, чтобы их почистили в мастерской. Подобед зашел домой. «Вот часы вашего мужа». Жена от ужаса так и села. Ей уж, конечно, самое плохое почудилось. В городе только и говорили о «Новороссийске». Вот еще деталь. Там на флагманском командном пункте от взрыва опрокинулась лишь пластмассовая чернильница-непроливайка. Ничто не предвещало катастрофы…