Текст книги "Тайна гибели линкора «Новороссийск»"

«Карабах» спешит на помощь

Первым к гибнущему линкору подошло спасательное судно «Карабах»…

Давно уже нет старого спасателя на море, но жив его славный командир – капитан 3-го ранга в отставке Константин Семенович Ковалюков (1988 г. – Н.Ч.)

Жизнь этого моряка достойна отдельной книги. В числе первых прокладывал он огненные рейсы в сражавшуюся Испанию, оборонял Севастополь, после войны поднимал корабли, спасал суда… И когда Ковалюков говорит: «Я тут по всему Черному морю знаю, кто, где и на какой глубине лежит», – ему можно верить.

Я разыскал Константина Семеновича за Артбухтой, в том редкостном уже, заповедно-старом уголке Севастополя, где киношники сразу бы присмотрели натуру для фильма времен «Очакова» и «Потемкина»: немощеная улочка в глухой зелени частных садов, толстостенные лепные заборы-дувалы, красная черепица невысоких крыш, цементированные дворики… Во всяком случае, домишко, в котором жил Ковалюков со своим разрастающимся на лето семейством (внуки, невестки, сыновья), насчитывал от роду ровно сто лет, а в эти беленые комнатки, окружавшие кафельную печь, любил заглядывать кондуктор Частник, сподвижник лейтенанта Шмидта; он сиживал с хозяином – матросом «Очакова» – за самоваром, вел тайные беседы, отменно пел и играл на гитаре. Та гитара долго здесь хранилась, пока не сгинула в войну.

Родословная у Ковалюкова такая: дед – парусный марсофлотец, отец – судовой механик, сам – паросиловик, сын – дизелист, капитан 2-го ранга, внук – атомщик, пока еще курсант…

На маленькой кухоньке, за огромными чашками с кофе, мы сидим втроем. Сын – Александр Константинович, офицер Главного технического управления ВМФ, – тоже участник нашей беседы; «Новороссийск» остался и в его мальчишеской тогда памяти.

– Надо ж такому случиться, – горестно вздыхает Ковалюков-старший, – аварийную ситуацию на «Новороссийске» мы проиграли на учениях за сутки до взрыва. Днем на траверзе Стрелецкой бухты «Карабах» подошел к линкору, на котором затопили одну из шахт и устроили имитацию пожара. Мы отрабатывали спасение большого корабля, ничуть не подозревая, что очень скоро нам придется повторять все это здесь, но уже всерьез – не на жизнь, а на смерть.

Вечером 28 октября «Карабах» стоял у Телефонной стенки, принимал воду, а я отправился домой, сюда вот, на Керченскую. Ночью прибегает мой мичман и кричит, задыхаясь: «Взорвался!» И за сердце рукой хватается. «Кто взорвался?» «Новороссийск».

Оделся я в минуту, а тут Кулагин, начальник АСС, на «виллисе» подкатывает, и мы прямо на Телефонную стенку. «Карабах» стоял в часовой готовности, но уложились раньше, снялись и подошли к линкору. Стоял он, сильно просев носом, однако палуба была еще над поверхностью воды. С корабля свозили раненых… Мы встали под правой скулой у пробоины. Командую:

– Водолаза в воду!

Пошел водолаз. Дали ему свет.

– Дошел?

– Дошел.

Я взял микрофон.

– Что ты, Вася, видишь?

– Товарищ командир, пробоина!

– Какая?

– Если без мачт и без труб, то «Карабах» наш войдет.

– Куда загнуты края?

– Вовнутрь.

Доложил об этом Кулагину, тот – командующему флотом вице-адмиралу Пархоменко. Пархоменко стоял на юте, хотя его место было, как требует того Корабельный устав и здравый смысл, на ГКП. Ведь именно туда стекаются все телефонные доклады и именно оттуда опять же по телефону и трансляции отдаются все приказы и распоряжения. Почему Пархоменко выбрал ют, могу объяснить себе только тем, что с юта до трапа, ведущего на адмиральский катер, рукой подать, да и вообще к берегу поближе. Иначе зачем надо было держать связь с ПЭЖ через посыльных? Ведь это ж все-таки линкор: сто метров туда, сто обратно, да сколько трапов вверх-вниз. Минуты шли только так, а ведь каждая из них – на вес золота. А тут еще начальники прибывают всех мастей и рангов – начальник топливного отдела, начальник минно-торпедного управления, несть им числа, и каждый под козырек, каждый с докладом, ну прямо светский прием, черт бы их всех побрал! Одного майора-хозяйственника, который прибыл на линкор миски-ложки пересчитывать, правда, турнули. Ну а в целом-то?! Представьте себе, идет операция на сердце. Вдруг в операционную заявляется министр здравоохранения, который по врачебной специальности своей вовсе не кардиолог, а окулист. И тут же вслед за ним начинают прибывать всякие там начальники главков, ведущие урологи, гинекологи, невропатологи… Да не просто наблюдать собрались, а руководить ходом операции. Чем она закончится, как думаете? Вот именно. Линкор и перевернулся.

Вы меня можете попрекнуть: э, все мы задним умом сильны. Но возьмите в толк главное. Мы же спасатели, профессионалы. Мы прекрасно знаем, что и как нужно делать.

Пархоменко всю жизнь учили воевать, корабли в бой водить, а вот как их спасать да на плаву удерживать – это наше, инженерное дело. А он этого понять не захотел, гордыня адмиральская заела… Эх, да что там говорить!

Мы высадили аварийную группу вместе с мотопомпой производительностью 100 тонн в час. Но корабль тонул. Тонул все время, ни на минуту не замедляясь! Мостик «Карабаха» был вровень с верхней палубой линкора, и я хорошо видел все, что на ней происходило. Трос, переброшенный на якорную бочку, крепился на баке линкора за глаголь-гак. У глаголь-гака стоял главстаршина с молотком, чтобы сбить по команде стопорное кольцо, отдать трос и освободить нос для маневра. Он так и не дождался команды, отступил, уходя от заливавшей бак воды. Потом прибежал ко мне старпом Хуршудов, остававшийся на линкоре за командира. Передал приказание Пархоменко:

– Надо завести буксир и подготовиться к буксировке. Подойдет заводской катер с резчиком и обрежет носовой бридель.

Боже ж ты мой, я-то знаю, что такое заводской катер: команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было.

– Доложите командующему, – прошу я Хуршудова, – что мой водолаз сварочным агрегатом обрежет бридель тотчас же.

Старпом побежал на ют с мегафоном в руке. Подумайте только, ему, фактически командиру корабля, Пархоменко препоручил роль связного. А потом же на него, Хуршудова, возвели ответственность за гибель линкора. Несправедливо это!

Жду я, жду, на мое предложение ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, подошел с чудовищным опозданием – к 4 часам утра, то есть за пятнадцать минут до опрокидывания. У меня все время не выходила из головы «Мария». Она ведь неподалеку отсюда погибла. Ошибся я только в одном: у «Новороссийска» в отличие от «Марии» главные орудийные башни из гнезд не вывалились. А я ведь еще мальчишкой видел, как те башни с «Марии» поднимали.

Спрашиваю я своего начальника, капитана 1-го ранга Кулагина:

– Что делать будем? Корабль-то тонет.

– А что я могу тут делать?

– Вы знаете, что дальше будет?

– Опрокинется.

Еще раз прибежал Хуршудов.

– Заводите буксир, будем тащить к стенке госпиталя!

К корме «Новороссийска» подошел буксир, помог отдать кормовой трос и стал разворачивать линкор к берегу. Я прекрасно понимал, что заведи мы буксир и потяни за него к берегу, как линкор, и без того накрененный на левый борт, тут же свалится и опрокинется. Этого делать нельзя было ни в коем случае! И я на свой страх и риск, как потом выяснилось, и страх и риск весьма грозные, переиграл инженерно-безграмотный приказ по-своему. Я ошвартовался к линкору лагом, то есть борт к борту, и стал работать винтами, толкая корабль к стенке и в то же время отжимая крен вправо. Но «Новороссийск» держал невыбранный якорь, и, конечно же, «Карабаху» не под силу было не только сдвинуть линкор к берегу, но и предотвратить крен. Линкор медленно, но верно валился на левый борт, при этом накренял и нас – к себе. Если бы его громада подмяла нас, то «Карабах» и по сию пору лежал бы впрессованным в грунт.

Надо было готовиться к неизбежному. Я приказал заменить стальные тросы на пеньковые, поставил в корме матроса с топором, а себе велел принести с камбуза большой разделочный нож и держал его наготове.

Когда крен «Новороссийска» стал явно угрожающим, и наша мотопомпа поехала по его палубе, я крикнул по громкой трансляции:

– Аварийной партии АСС – на «Карабах»! – повторил несколько раз. Увы, успели не все. Линкор переворачивался, трап, перекинутый на его палубу, съехал и упал в воду. Я закричал:

– Руби кормовой!

А носовой швартов перерубил ножом сам. И вовремя. «Новороссийск» всей своей многотонной броневой массой валился на нас. Верхушка стальной фок-мачты чиркнула «Карабах» по кормовому привальному брусу. Кусок отлетел, но судно уже было вне опасной зоны. Нам повезло еще и потому, что мы попали в промежуток между дымовых труб, ухнувших в воду почти впритирку к нашим штевням.

Я даже не успел обрадоваться собственному спасению. Вид перевернутого днища, сотен людей, копошившихся в воде при свете прожекторов, огромные винты линкора, беспомощно блестевшие в лучах, – все это было ужасно, в это просто не верилось, сердце кровью обливалось… Я велел спустить все наши шлюпки, мы вывесили за борт штормтрапы и всевозможные концы. Работать машинами я не мог, чтобы не покалечить плавающих людей… «Карабах» принимал спасенных, число их росло: десять, двадцать пять, сорок, сто… Среди подобранных оказался и главстаршина.

Днище линкора, густо обросшее ракушками, огромное, широкое, возвышалось над водой метра на четыре и походило на спину гигантского чудовища. Внутри этого монстра бились живые люди. Я подошел вплотную и отдал якорь. Корпус линкора сотрясала частая беспорядочная дробь. Это стучали моряки, заживо погребенные в глухих отсеках.

Мы сошли на днище. К нам присоединился и доставленный с берега инженер-капитан-лейтенант Фридберг, командир дивизиона движения линкора. Я попросил его показать места, где можно резать корпус. Ведь у «Новороссийска» было тройное днище, и междудонное пространство заполнялось топливом. Любое неосторожное вмешательство не только бы не помогло несчастным, но и вызвало бы пожар. Фридберг сказал:

– Я корабль знаю. Но определить, где что, в перевернутом виде не смогу.

Тут ко мне подбежали мои люди.

– Товарищ командир, там, в корме, стучат уж очень близко.

Бросились туда… Капитан-лейтенант Малахов вырезал электрокислородным резаком квадратное отверстие, из корпуса вышли семь матросов-электриков. Это была группа Литвина – Воронкова. Я тут же дал семафор: «Отделение электриков вышло из корпуса». На приунывшем было берегу оживились. Первым примчался ко мне замкомфлота по строевой части контр-адмирал Еремеев: «Срочно резать!»

Стали резать. Но стуки из корпуса, едва делали первую прорезь, быстро прекращались. Должно быть, выходила воздушная подушка. А однажды из прорези пошел мазут, грозя пожаром…

В наш разговор вступил сын командира «Карабаха» – капитан 2-го ранга инженер Александр Константинович Ковалюков-младший:

– Я был мальчишкой, но детская память помнит все… Ночью заголосила соседка: «Новороссийск», «Новороссийск»! Маме кричали с улицы, что «Новороссийск» опрокинулся и утащил за собой папин буксир. Полуодетые, мы бросились на Хрусталку. Я выпросил у кого-то бинокль и разглядел силуэт «Карабаха». Папа был жив…

Я с уважением смотрю на флотские погоны Александра. Он стал моряком, несмотря на то, что на его глазах разыгралась одна из ужаснейших морских трагедий. Судьба линкора не устрашила его, он выбрал еще более рисковую долю – профессию подводника.

– В нашей 4-й школе учился юнга с «Новороссийска», – рассказывает Ковалюков-младший. – На уроки в класс его приводил матрос. Мы всегда смотрели на юнгу с некоторой завистью, хоть он и был сирота. Слишком красиво сидела на нем хорошо подогнанная под мальчишеские плечи морская форма… При опрокидывании линкора юнга спасся. И сразу же прибежал в школу. Вид у него был такой, что и сейчас сердце сжимается. Лишившись корабля, парнишка осиротел во второй раз. Мы звали его к себе, он жил у нас по очереди… Ладно, батя, прости, что перебил.

Константин Семенович тяжело вздохнул:

– Стоим мы у перевернутого «Новороссийска», и вдруг на «Карабах» прибывает майор-особист. Так, мол, и так, почему вы, товарищ Ковалюков, не выполнили приказ комфлота о буксировке линкора? Я стал объяснять, что мы буксировали, но другим способом… А майор свое гнет, и так получается, что «Новороссийск» именно потому и опрокинулся, что я проявил самоуправство и переиначил приказ Пархоменко. Ну, переиначил, каюсь, но так ведь я ж его на грамотный лад переиначил, сделал так, как положено, а не как сгоряча крикнули. Майор слушать ничего не хочет, переписывает из вахтенного журнала мои команды в свой протокол. Спрашиваю:

– Ну и что ж мне теперь делать?

– Пока оставайтесь на мостике.

– Суд-то хоть будет?

– Суд будет.

Пообещал и уехал. Остался я в таком настроении – хоть стреляйся. А тут новый приказ: поднимать с грунта трупы. И делать это было велено ночью. Днем водолаз обследовал дно, находил тела погибших, подвязывал кончик за поясной ремень, а мы тот кончик крепили к борту, чтобы поднять, когда стемнеет. К вечеру весь борт был в кончиках. Жутко смотреть.

Ночью подошла десантная баржа, и мы стали поднимать тела и перегружать их на борт баржи. Потом их переправили на Инженерную пристань. Затем – следующую партию.

Был у нас водолаз-осетин, из студентов. Под воду не идет – ну никак. Мертвецов боится. Вызвал я его, поговорили по-душевному.

«Не могу я!» – «А как же другие? У них что? Нервы из проволоки?» В общем, уговорил. «Только вы, товарищ командир, со мною на связи будьте». – «Добро».

Ушел он под воду, выполнил все, что надо, поднимается, снимает на трапе феску с головы – я так и ахнул: волосы седые, все как один. Не думал я, что можно вот так враз поседеть…

Вызывают меня на Правительственную комиссию. Малышев:

– Ваша безграмотная буксировка ускорила катастрофу. Вы что, не понимаете, что нельзя было линкор разворачивать на буксире?!

Стал я объяснять, как мы на самом деле буксировали. Не верят: выкручиваешься, мол. Вижу, майор мой тут сбоку трется.

– А вот, – говорю, – вы у товарища протоколы допроса спросите. Там есть выписки из вахтенного журнала.

Пришлось тому показать. Ну а мне Малышев руку пожал. «Карабах» действовал правильно.

Потом комиссия собралась на спасательном судне «Лайла»: Малышев, Кузнецов, Бутома, Кулагин… Стали держать совет – что делать. Главная задача – не дать линкору погрузиться, уйти в грунт, дать возможность водолазам подлезать снизу.

Бутома, министр судостроения, предложил притопить по бортам линкора два танкера, а потом приподнять на них «Новороссийск», как на понтонах. Но тут выяснилось, что таких стропов, которые могли бы удержать линкор, у нас нет. Да если бы и были, завести их – дело непростое и нескорое.

Тогда Малышев предложил поддержать линкор плавучими кранами. Но это было заведомо ложное решение. Грузоподъемность каждого из четырех наших плавкранов не превышала ста тонн. Шутка ли, удержать ими такую махину! И потом, если бы лопнул от перегрузки трос, плавкран сразу же бы опрокинулся. Однако приказ был дан, и один из кранов уже двинулся к линкору. К счастью, началось усиление ветра до 4–5 баллов, и Малышев отменил свое решение. Зато на следующий день Пархоменко приказал «Карабаху» буксировать перевернутый линкор к берегу. Распоряжение было явно нелепым. Мачты «Новороссийска» глубоко увязли в иле, и сдвинуть линкор с места было не под силу и десяти «Карабахам». Но спорить не стал, закрепил короткий буксир за массивный баллер линкоровского руля, убрал людей с юта (лопнет трос – убьет) и начал работать осторожными рывками. Мимо шел буксир. Капитан его, мой старый приятель, окликнул меня в мегафон:

– Костя! – И покрутил пальцем у виска.

Я развел руками.

Трос вскоре лопнул.

С прилетом Николая Петровича Чикера вся комиссия притихла. Бог ЭПРОНа. Что скажет?

Чикер заперся в моей каюте на «Карабахе» и просидел в ней над расчетами сутки. Ему только чай носили. К утру он объявил результаты своих вычислений: чтобы поднять линкор, как минимум требовался год. Об этом Чикер доложил в Москве Булганину. Тот – Хрущеву. Хрущев не стал смотреть расчеты, а велел Булганину самому во всем разобраться и решать. Чикер затребовал для своей экспедиции линкор «Севастополь». То был последний линкор на нашем флоте. Ему его дали. Чикер свое обещание выполнил.

Ну а для нас тихий ад спасательных работ кончился на восьмые сутки. «Карабаху» приказано было идти в Феодосию. Только отошли, как на траверзе Константиновской батареи у нас из-под днища вынырнул труп погибшего «новороссийца». Дали семафор на рейдовый пост. Пришла шлюпка, моряка забрали…

Для моих нервов это было, что называется, последней каплей: встал под горлом комок – дышать не могу. Спустился в свою каюту. Там, в гальюне, меня вывернуло. А потом хлынули слезы… Умылся. Привел себя в порядок, а через восемь часов повторилось все снова.

* * *

Вышедшая из корпуса опрокинутого линкора семерка смельчаков внушила спасателям надежду, что удастся спасти и остальных узников подводного лабиринта. О том, как события развивались дальше, поведал в своем письме капитан 2-го ранга запаса В.Ф. Романов, служивший в ту пору лейтенантом – помощником командира по водолазному делу на спасателе подводных лодок «Бештау».

«Наше судно, – пишет Владимир Федорович, – ошвартовалось за гребные винты опрокинувшегося линкора, и мы приступили к спасательным работам.

Одновременно было приказано спустить водолаза в ПЭЖ и спасти, если он жив, начальника технического управления нашего флота капитана 1-го ранга Иванова. Предупредили, что в посту энергетики и живучести Иванов переоделся в рабочий китель с капитан-лейтенантскими погонами и, скорее всего, он должен находиться именно в ПЭЖе. Через кормовой люк мичман Капослез (старшина команды водолазов со спасателя подводных лодок “Скалистый”) проник внутрь опрокинутого корпуса. До ПЭЖа Капослез добирался по захламленным коридорам опрокинувшегося корабля, забитым к тому же и трупами, целых семь часов. Его обеспечивали еще три водолаза.

Капитана 1-го ранга Иванова Капослез в ПЭЖе не обнаружил. Там были тела лишь трех матросов. Потом поступило приказание извлечь из линкора секретные документы и тела погибших. В тот же день мы с инженер-капитан-лейтенантом Фридбергом и трюмным мичманом (фамилии не помню) дважды спускались через приваренную камеру, а затем кингстонную трубу внутрь корпуса – перекрывали там клапаны, тщетно искали тело Иванова.

Во время второго спуска труба кингстона ушла под воду (линкор медленно погружался), и мы с большим трудом поднырнули в трубу и выбрались наверх. Больше в корпус корабля не спускались.

К утру 30 октября днище скрылось под водой. На третьи сутки обнаружили, что в 28-м кубрике находятся живые люди…»

* * *

Меньше всего я ожидал услышать подробности спасения этих людей в кабинете первого заместителя Главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР Адмирала Флота Н.И. Смирнова. Среди прочего разговор наш коснулся «Новороссийска», и Николай Иванович тяжело задумался.

Первый заместитель Главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР Адмирал Флота Н.И. Смирнов:

– В конце 1955-го я командовал подводными силами Черноморского флота. В то время на наших кораблях работал замечательный ученый-физик Аркадий Сергеевич Шеин. Он испытывал опытный образец аппаратуры звукоподводной связи (ЗПС). С помощью этой системы подводная лодка могла переговариваться с другой подводной лодкой, находясь на глубине. Сейчас ни один подводный корабль не выходит в море без аппаратуры ЗПС. А тогда, как ни странно, в целесообразность ЗПС верили не все, и Шеин проводил свои эксперименты как бы полуофициально. Во всяком случае, мы, подводники, делали все, чтобы ему помочь.

Когда в памятную октябрьскую ночь меня разбудил звонок оперативного дежурного и голос в трубке сообщил о несчастье с «Новороссийском», я сразу же подумал о Шеине и его аппаратуре: а не поможет ли она в этой беде?

Доложил о своей идее начальству, получил «добро», и к рассвету 29 октября мы вместе с изобретателем и его приборами прибыли на катере к месту катастрофы. Днище линкора еще возвышалось из воды. Шеин поставил гидрофон-излучатель прямо на корпус корабля и дал мне микрофон. С борта катера я стал медленно повторять: «Всем, кто меня слышит! Всем, кто меня слышит!.. Ответьте ударом металлического предмета в корпус!»

Едва я опустил микрофон, как корпус линкора загрохотал от ударов. Насчитали ударов шестьдесят. Теперь надо было определить, кто где находится. Я взял схему линкоровских помещений и разделил ее карандашом на три части: нос, середину, корму. Затем обратился по звукоподводной связи только к тем, кто находился в носу. Люди откликнулись, и я пометил на схеме число ударов. Точно так же обследовали середину и корму.

Потом я стал называть номера кубриков. Если там кто-то находился, тут же откликались стуком… Так довольно быстро мы составили точную схему нахождения людей в недрах линкора. Самыми старшими среди них по опыту, годам и званию был начальник Техупра флота инженер-капитан 1-го ранга Иванов. Я обратился к нему: слышит ли он меня? Иванов ответил стуком из района первого машинного отделения. Весь личный состав поста энергетики и живучести перешел именно туда. К сожалению, наша связь была односторонней: меня слышали, но ответы на вопросы давались только ударами по металлу.

Я спросил: «Как самочувствие? Ответьте по пятибалльной шкале!»

В воздушной подушке они провели уже несколько часов, и воздух там изрядно подпортился, и все же – мужественные люди! – из первого машинного простучали пять раз. И даже потом, теряя от удушья сознание, они все равно стучали: «Самочувствие хорошее».

Несколько человек скопилось в 28-м (кормовом) кубрике. К ним послали водолаза, но тот не смог туда пробиться. На его пути трупы погибших стояли стеной. Пошел второй и тоже вернулся ни с чем…

Мичман И.С. Дунько:

– Я эту историю, наверное, точнее знаю. Мне ее водолаз, тот самый, что в кубрик проник, старший матрос Попов, в подробностях рассказывал. Да и от Хабибулина тоже не раз слышал…

Когда Сербулов дал команду покинуть корабль, Хабибулин, строевой третьей башни, прыгнул за борт. Он потом сам удивлялся: «Прыгал в воду, а оказался в помещении!»

Из кубрика, куда он попал, воздух выдавливало с такой силой, что руку Хабибулина втянуло в узкий и глубокий иллюминатор, проделанный в броне. Никак не мог он вытащить руку. Несколько раз накрывало водой, хватал воздуху и снова рвался, пока не освободился наконец… Он тут же полез по трапу выше, но линкор уже перевернулся, и Хабибулин попал из 28-го кубрика, где он находился, в 31-й, расположенный палубой ниже. «Лезу, лезу, – рассказывал он, – а на голову мне что-то давит. Пощупал – нога. Слышу плач. Матрос молодой, дневальный по кубрику, растерялся, верх с низом перепутал, навстречу мне лезет. Я ему: “Молчи, салага, давай койки раскатывай, на матрасах спасаться будем!”»

В общем, образовалась у них в 31-м кубрике воздушная подушка. Но вода медленно поднималась. Темно, холодно… Нащупали чемодан, нашли флакон с одеколоном. Выпили для согрева. Там же и утюжок обнаружился, он им потом тоже пригодился.

Просидели они так до утра, вдруг слышат из-за борта человеческий голос: «Всем, кто нас слышит! Простучите номер кубрика и количество людей в нем».

Простучали они утюжком: «31-й кубрик, два человека». Сначала хотели простучать число людей побольше, чтобы скорее спасатели пришли. Но честно отбили – «два».

Теперь о водолазах. Ребята, конечно, рисковые…

Поясню чуть подробнее, что Николай Стефанович имел в виду, когда определил работу водолазов одним лишь словом – «рисковая».

Водолазам надо было пробраться не просто в затонувший корабль, а в корабль, все еще тонущий. Опрокинувшийся линкор медленно, но неостановимо погружался еще несколько суток: сначала с поверхности моря исчезло днище, потом толща воды над ним все росла и росла. Линкор уходил в сорокаметровый слой донного ила, пока не уперся стальными мачтами в твердые материковые глины. Так что водолазам приходилось искать дорогу к палубным люкам уже не в воде, а в полужидком месиве взбаламученного ила. Им надо было проползать под линкор, затем, волоча за собой шланг-сигнал и кабель подводного светильника, пробираться по шахтам сходов, по затопленным лабиринтам коридоров, проходов, трапов… При этом каждую секунду в стеклах их шлемов могло возникнуть такое, отчего и на берегу сердце застынет: человеческое лицо, искаженное муками удушья, обезображенный труп, покачивающиеся в потревоженной воде тела погибших матросов… Каждый из спасателей рисковал навсегда остаться здесь вместе с ними. Но водолазы упорно пробивались к заживо погребенным…

Признаюсь, что дальнейший рассказ Дунько показался мне сплошным нагнетанием ужаса: все мы невольно сгущаем краски, когда пытаемся пронять собеседника. Но я вспомнил спасательные работы под Новороссийском на пароходе «Адмирал Нахимов», вспомнил, как гибли водолазы, проникавшие в его подпалубные тесноты, и дослушал мичмана без особых скидок на моряцкую «травлю».

Мичман Н.С. Дунько:

– Единственный путь, которым можно было добраться к Хабибулину и Семиошко, проходил через 28-й кубрик, расположенный под верхней палубой. Едва водолаз туда пролез, как его встретила стена трупов. Он их раздвигает, а они сдвигаются. Он их в стороны, а они снова сходятся, путь закрывают. Где-то на пятом метре парень не выдержал.

Пошел второй, и тоже не смог пробиться сквозь тела мертвецов. Третий – москвич, старший матрос Попов, – попросил стакан спирта. Пошел. Всех растолкал. Очистил вход в кубрик и всплыл в воздушной подушке. Он-то и спас Хабибулина с Семиошко.

Хабибулин потом рассказывал: «Сутки ждем. Никого нет. Уже дышать трудно… Воздух портится… Вдруг вода внизу стала светлеть. Пятно от фонаря… Потом голова водолаза выныривает. “Живые кто есть?” – спрашивает. “Есть!” – кричим и на пробковых матрасах к нему плывем».

К тому времени воздушная подушка, в которой жили матросы, «сплющилась» до 30 сантиметров. Первым делом Попов дал им воздух. Для этого он оттянул на запястье резиновую манжету и нажал головой золотниковый клапан в шлеме, попросил по телефону увеличить давление. Вода, подступившая было к посиневшим губам матросов, слегка отхлынула, потом пошла вниз… Образовалась воздушная подушка высотой в полтора метра. В ней уже можно было жить. А когда водолаз извлек из термоса бутылки с горячим какао, то жизнь и вовсе влилась в жилы матросов. Обжигаясь, жадно глотали живительный напиток.

Когда Попов попробовал снова уйти под воду – за помощью, – оба настрадавшихся узника вцепились в него мертвой хваткой. Как вывести их из подводной ловушки?

«Выводить людей мы послали сразу четырех водолазов, – рассказывал Романов в своем письме. – В кубрик должен был пролезть старший матрос Онуфриенко. Его проход и вывод пострадавших обеспечивал старший матрос Скапкович, а у входного кормового люка их должен был встречать главстаршина Виноградов. Онуфриенко благополучно добрался до места и доставил два кислородных дыхательных аппарата».

Молодой матрос Семиошко был из электромеханической боевой части, где проходил легководолазную подготовку. А вот Хабибулин – из артиллерийской башни, пользоваться аппаратом не умел. К тому же от пережитого оба были на грани нервного срыва. И тогда снова неведомо откуда – то ли из затопленного в кубрике динамика, то ли из-за борта – спокойный, обнадеживающий голос.

– Товарищи, – говорил Смирнов в микрофон, – эти аппараты весьма надежны и просты в обращении. Они спасут вам жизнь. Надо только соблюсти порядок включения…

И дальше – все девять пунктов, согласно инструкции… В кромешной тьме, на ощупь, они освоили эти аппараты. Вскоре доложили о готовности к выходу.

– Я сказал им: «С Богом!» – вспоминал Адмирал Флота, – и они пошли…

Едва погрузились, как один из матросов – Хабибулин – потерял сознание и выскользнул из рук водолаза.

«Я руководил спуском по телефону, – пишет Романов, – и когда Онуфриенко доложил, что потерял своего подопечного, сжалось сердце: неужели все бесполезно?

– Поищи его как следует, очень тебя прошу! – Но водолаз и сам старался не за страх, а за совесть. Не железяку ведь потерял – человека.

– Как второй себя чувствует?

– Нормально.

Но кто даст гарантию, что и ему после всех передряг не станет плохо? Лучше одного спасти, чем двоих потерять. Что, если Хабибулин провалился в какую-нибудь шахту? Да и жив ли он?

– Жив! – откликается из недр линкора водолаз. – Нашел голубчика!

Дальше все пошло без приключений. Спасенных передали по цепочке и подняли на борт «Бештау». Хабибулин был без сознания, он получил баротравму легких. Их обоих поместили в рекомпрессионную камеру, где они прошли полный курс лечения.

Так что всего из корпуса опрокинувшегося линкора сумели выйти только девять счастливцев».

Любая трагедия сплетена из роковых и счастливых случайностей. Одним из немногих счастливых обстоятельств в истории с «Новороссийском» было то, что неподалеку от места катастрофы – в Балаклаве – работала группа ученых-изыскателей из ВНИРО. Ее возглавлял Аркадий Сергеевич Шеин. Увы, мне не удалось с ним поговорить, Шеин умер в 1972 году, совсем еще не старым человеком. Но его ученик и ближайший помощник – радиоинженер-гидроакустик Виктор Михайлович Жестков прекрасно помнил, как их с Шеиным поднял среди ночи тревожный звонок.

Радиоинженер В.М. Жестков:

– В Балаклаве мы работали над созданием подводной беспроводной связи с легководолазами и аквалангистами. Почему-то наши изыскания интересовали больше рыбаков, чем военно-морское ведомство, хотя черноморские подводники во главе с контр-адмиралом Н.И. Смирновым оказывали нам всяческую поддержку.

На сорок пятые сутки, закончив испытания нашей аппаратуры, мы стали готовиться к отъезду домой. Билеты купили на 29 октября. А накануне прощались с морем, гуляли по севастопольскому Примбулю и любовались, как заходил в бухту красавец-линкор, как становился он на бочки…

В три часа ночи нас разбудили военные моряки и предложили немедленно подготовить нашу аппаратуру к работе. Нас спросили: «Что вам нужно?»

Шеин попросил четыре танковых аккумулятора. Их доставили тотчас же. Мы быстро перенесли свои ящики на катер-торпедолов и через час-другой уже входили в Северную бухту Севастополя. Еще издали заметили, как мечутся по воде лучи прожекторов. Подумалось – учения идут. Но вскоре увидели днище опрокинувшегося линкора, толпы людей на береговых откосах, истошный бабий вой, крики и все поняли… Из воды торчал лишь один скуловой киль. На него и поставили наш излучатель – железный бочонок с касторовым маслом, внутри которого размещалось сегнетовое кольцо – главное изобретение Шеина. Я включил аппаратуру, довел ее до рабочих параметров. И тогда Николай Иванович Смирнов не без волнения взял микрофон.