Текст книги "Тайна гибели линкора «Новороссийск»"

Мы работали на связи и день, и два, и три… На третьи сутки прорезался голод. Аркадий Сергеевич попросил меня: «Пошарь по рундукам, может, найдешь чего». На торпедолове, с которого мы не сходили почти две недели, нашлись лишь луковица да полбуханки хлеба. Правда, на следующий день по распоряжению Смирнова нам стали доставлять горячую пищу. Впрочем, что значили все наши неудобства по сравнению с горем, обрушившимся на флот и город?! Единственное, что скрасило те дни, так это удачный выход из корпуса семерых моряков. Аппаратура ЗПС сыграла в их спасении решающую роль. Благодаря ей адмирал Смирнов инструктировал «новороссийцев», как пользоваться дыхательными аппаратами. Он же все время, пока они были в корпусе, повторял им: «Мужайтесь! Помощь к вам идет!»

Через 56 часов на поверхность вышли Хабибулин и Семиошко. Для меня эти ребята были как родные. Потом, когда все закончилось, мы уезжали в Москву. На перроне севастопольского вокзала к нам с Шеиным подошла группа матросов. Один из них кивнул на нас и спросил приятеля: «Они?». «Они!» – ответил тот.

Мы и охнуть не успели, как нас подхватили на руки и внесли в вагон. Матросы сделали это в знак благодарности за нашу помощь в спасении их товарищей.

Нас устроили в одном купе с Хабибулиным и Семиошко. Они ехали в подмосковный флотский санаторий. В Москве мы пригласили их к директору нашего института, устроили им прием, на котором ребята рассказали все, что выпало им пережить. И, конечно же, упомянули при этом, какую веру вселил в них голос из забортных глубин. Кстати, все спасенные из «девятки счастливцев» говорили, что, когда под водой, в темных полузатопленных перевернутых помещениях, раздался вдруг уверенный, громкий голос, им показалось, что заработала внутрикорабельная трансляция. Во всяком случае, многие из них почувствовали себя гораздо спокойнее. После сурового экзамена в севастопольской бухте судьба шеинского изобретения была решена раз и навсегда.

Адмирал Флота Н.И. Смирнов:

– Последнее, что я слышал в наушниках гидрофона, – это едва различимое пение. Все, кто был на катере, приникли в выносному динамику.

 
Врагу не сдается наш гордый «Варяг».
Пощады никто не желает…
 

Умирая, «новороссийцы» пели «Варяга». Такое – не забудешь…

Часть вторая. Счастливцев было только девять…

Читательские письма помогли установить имена отважной семерки, сумевшей выбраться из стальной западни перевернувшегося линкора. Их спасло самообладание и знание корабля. Старший матрос М. Литвин, командир отделения электриков, в кромешной тьме вывел своих подчиненных в выгородку кингстона водоотливной помпы. На помощь им пришли водолазы под командованием капитан-лейтенанта Малахова со спасательного судна «Бештау». Один за другим вышли с того света старшие матросы Литвин и Воронков, матросы Лемберг, Кононов, Столяров, Смышнов, Шиборнин.

К моей великой радости, двое из этой группы дали знать о себе. Сначала пришло письмо от Николая Ивановича Воронкова, затем от Литвина из Витебска.

Письмо из Чувашии

Бывший старший матрос Николай Воронков, а ныне столяр завода спецавтомобилей из чувашского города Шумерля, вспоминает в письме:

«Мне особенно запомнился вечер этого дня, тихий, теплый, и багрово-красный, зловещий закат, вызывавший неприятное и тревожное чувство.

В 22.00 прозвучал сигнал отбоя, и я с друзьями – старшиной 1-й статьи Деточкой из Шахт и Новиковым из Серпухова – пошли спать на прожекторный мостик на грот-мачте. Почему туда? Дело в том, что в октябре 1955 года Советский Союз произвел сокращение Вооруженных Сил и часть солдат перевели на корабль. Новичков расселили по кубрикам. Попали они и в наш 14-й кубрик (через него и прошел взрыв). Мы же, “старики”, уступили им свои места.

В 1.30 ночи я проснулся от тряски. Было такое ощущение, будто лопнул трос стрелы при подъеме баркаса на борт. Лично я взрыва не слышал. Выскочили мы на мостик: тишина, ни звука; смотрим на носовую часть корабля и не поймем, почему наше белье, развешанное на леерах, плавает в воде! Тут же раздался сигнал аварийной тревоги, и мы согласно боевому расписанию побежали каждый на свой боевой пост. Мое место было в посту энергетики и живучести – это как раз в основании фок-мачты, на жилой палубе, на одном уровне с 14-м кубриком. Когда спустился туда, под ногами хлюпала грязь; я ничего не знал о взрыве, никто не объявлял по трансляции. В посту никого не застал. Звонят телефоны, просят прислать аварийные партии. Позднее прибежали старшина 1-й статьи В. Усас и наш командир капитан 3-го ранга Матусевич (он погиб).

Мне было приказано запустить водоотливную помпу в электростанции № 2 – это рядом с постом. Мои попытки ни к чему не привели. Очевидно, было короткое замыкание. Я доложил командиру. Он тут же приказал мне запустить кормовые дизеля и принять нагрузку (свет горел только аварийный). Я побежал в 4-ю электростанцию, где стояли дизеля, по пути встретил своего земляка Угодина (он погиб). У него была забинтована голова. Я спросил: “Куда бежишь? Что случилось?” Он ответил: “Мы взорвались! Бегу на корму и на баркас, такая команда по трансляции была”.

В электростанции к моему приходу оба дизеля уже работали, там я увидел несколько моряков, и среди них знакомого моториста – старшего матроса Литвина. Быстро принял нагрузку, доложил командиру. По трансляции передали: “Всем свободным от вахты подняться на верхнюю палубу!” Через некоторое время другая команда: “Всем по боевым постам!” Вот такое я слышал несколько раз. Сейчас думаю: а не послужили ли столь противоречивые распоряжения причиной гибели многих сотен людей?

Я не видел и не знал, что происходило наверху, свой пост я не покидал ни на минуту, даже в какое-то время оставался совсем один. Ведь свет-то нужен был всем. Около 4 часов я позвонил в пост энергетики и живучести и спросил, что же в конце концов произошло. Ответили: “Взрыв в носовой части, переборки не держат”.

И тут корабль начал крениться на левый борт. Я решил, что корму заводят буксиром на мель, ближе к берегу. И вдруг все полетело вверх тормашками. Линкор опрокинулся. Очевидно, я потерял сознание. Очнулся в воде, очень болели голова и нога (наверное, меня стукнуло паёлами). Над головой работают дизеля, на щите управления горят контрольные лампочки. Все, подумал я, выхода нет, это конец. И вот тут вся моя жизнь промелькнула передо мной за считаные секунды, как в ускоренном кино. Раньше я читал об этом и вот теперь сам все это пережил.

Мелькнула мысль: раз нет выхода, так, чтобы не мучиться, схвачусь руками за электрошины – и конец. И тут во мне все поднялось: как это нет выхода?! Как это умирать в 23 года?! Я успокоился, вырубил автоматы, за щитом оглушительно хлопнуло, все лампочки погасли, моторы встали, и стало слышно, как из дизелей течет солярка… Один я или еще кто есть? Вспомнил – за несколько минут до оверкиля видел неподалеку ребят. Закричал: “Живые есть?” Еще раз крикнул, услышал стоны и ответ: “Есть…” – “Ползите ко мне на голос!”

Вот так нас оказалось семь человек. Ощупали друг друга, вроде все целы. Что делать? Кто-то – то ли Литвин, то ли я – вспомнил, что где-то здесь, в районе 4-й электростанции, проходят трубы водоотливной системы (изучали, когда пришли на корабль). Раз есть труба, значит, она должна выйти за борт, а раз за борт, то при ее монтаже должны остаться люки. Сориентировались, нашли инструмент, нашли первый люк, прошли первое ложное дно, наткнулись на широкую трубу, миллиметров 400, пролезли сквозь нее, нащупали второй люк, прошли второе ложное дно, труба уперлась в глухую обшивку, люков больше нет, значит, это днище, подумали мы. Отдали гайки на фланцах, вдруг – свист воздуха, и сразу стало давить на уши, начала подниматься вода. Это стравливалась воздушная подушка. Быстро поставили гайки на место, задраили их и стали стучать по дну. В ответ услышали удары из румпельного отделения: наверное, такие же, как мы, попали в ловушку. Дышать стало очень трудно, не хватало кислорода, хотелось спать… Прошло какое-то время, услышали сильный удар сверху, потом еще и еще, – это нас взбодрило, мы застучали громче. Запели: “Наверх вы, товарищи, все по местам…” О нас знают, нас спасут! Через некоторое время я почувствовал запах горелого металла, глянул наверх, увидел в щель сквозь дым небо. “Ребята, небо! Спасены!!!”

Последнее, что я услышал, – это спросили сверху:

– Еще кто-нибудь там есть?

Меня буквально выкинуло из могилы, и я очутился на шлюпке.

Командир шлюпки, гребцы и мы все плакали от радости. Один из нашей семерки спросил:

– И часто у вас такое бывает?

Он, наверное, думал, что это было учение. До меня самого все дошло только через несколько дней, когда я осознал, наконец: а ведь могли и погибнуть.

Ну, все остальное как во сне… На берегу нас, “новорожденных”, встречал, наверное, весь Севастополь. Было очень много народа, плакали от радости, а кто от горя и отчаяния.

Нас поместили в казарму Севастопольского экипажа. Были ночные допросы следователей, был концерт артистов из Москвы. Приезжали члены правительства. Потом состоялись похороны – первые – в городе. В землю опустили 149 гробов. Собрался большой траурный митинг, и опять слезы. Остальных похоронили на Северной стороне. Через несколько дней остатки экипажа построили и зачитали ходатайство командования о представлении “новороссийцев” к правительственным наградам. Среди прочих был и я. Но наград мы так и не увидели».

Письмо из Витебска

Отыскался и второй герой этой невероятной истории – Михаил Демьянович Литвин. Он прислал мне письмо из родного Витебска, в котором по-своему описал пережитое:

«В половине второго ночи меня разбудил дневальный по кубрику и сказал, что объявлена аварийная тревога. Я сунул ноги и ботинки, схватил рабочее платье и побежал на боевой пост – в кормовую электростанцию № 4. Там уже горел аварийный свет. Я быстро запустил 4-й дизель-генератор, и тут же стал звонить в ПЭЖ – пост энергетики и живучести. Не дозвонился и на свой риск принял нагрузку на генератор. Нагрузка быстро росла, пришлось запустить еще один дизель-генератор – № 3. Связь с ПЭЖем мне так и не удалось установить.

Когда одевался, обнаружил, что левая рука и плечо измазаны илом, вспомнил, что в коридоре кто-то бежал мне навстречу весь мокрый. И тут до меня дошло, что аварийная тревога вовсе не учебная. Тем более что палуба электростанции все ощутимее наклонялась вперед – к носу – и все сильнее кренилась на левый борт. Крен все усиливался, так что вскоре ходить по станции стало возможным, лишь за что-то держась.

Вместе с электриком – старшим матросом Воронковым мы по главному распредщиту определяли, какие отсеки обесточены, то есть залиты водой.

За несколько секунд до опрокидывания забежал в электростанцию матрос Лемберг. Он крикнул мне на ухо (грохотали дизеля), что дали команду покинуть корабль, сам хотел остановить дизель, но я не позволил и показал всем ребятам на выход. Успели они добежать лишь до дверей 28-го кубрика, но открыть их не удалось: выход был завален съехавшими рундуками.

В этот момент линкор опрокинулся. Шахту электростанции стало заливать водой, и мы вернулись в генераторную. Дизеля над нашими головами проработали в висячем положении около минуты, мы их остановили. Стало темно. Видно было, как вспыхивали в подступавшей воде светлые точки. Вода выжимала из корпуса воздух, и все вокруг выло, будто включили мощную сирену – аж на уши давило. Я вспомнил, что как-то во время ремонта через кладовую трюмных заносили водоотливной кингстон диаметром около 400 мм. Предложил поискать, где он установлен. Вскрыли кладовую трюмных, пролезли по воздушным отсекам и нашли фланец кингстона. Спастись можно было только через его трубу, уходящую за борт, если, конечно, она не была забрана решеткой. Оставалось надеяться на лучшее.

Я вернулся в электростанцию, набрал гаечных ключей, и мы стали отсоединять от кингстона трубопровод, валиковую передачу… Потом я осторожно приоткрыл кингстон, чтобы узнать, под водой мы или нет. Вода не поступала. Значит, мы были выше!

Сняли мы все-таки, но кингстон стоял на месте, как приваренный. Не помню, кого из матросов я послал в кладовую трюмных за увесистой железякой – я на нее наткнулся по пути наверх, – но он не смог ее найти, и мне пришлось лезть за ней самому. Притащил. Но прежде чем отбить кингстон, я все же навернул четыре гайки на всякий случай: вдруг хлынет вода? Устроился поудобнее и ударил раз, другой. Не дай бог, польется вода. Но вместо воды посыпались искры. Это прорезали нам автогеном люк. Мне показалось, что режут очень долго – целую вечность… Потом облили раскаленные края водой и мне предложили выйти первому. Я сумел лишь подтянуться до подбородка, сил больше не стало. Но тут в спину подтолкнули ребята, и я оказался на корпусе… Я посмотрел на отверстие в днище, куда выходил кингстон, вода стояла от него в 3–4 сантиметрах…

Меня спросили, есть ли кто в смежных отсеках. Я рассказал, что отчетливо слышал, как за переборкой сначала пели “Варяга”, а потом – “Напрасно старушка ждет сына домой…”.

Нас отправили в госпиталь, помыли, переодели. На следующий день прибыла Правительственная комиссия: Малышев, Кузнецов, Жуков… В присутствии оставшихся в живых линкоровцев Малышев расспрашивал меня о том, как мы действовали на боевом посту. Я рассказал. Зампредсовмина похлопал меня по плечу и сказал: “Молодец! Действовал правильно. Достоин правительственной награды”.

Потом Малышев дал высокую оценку действиям всего экипажа и сказал, что мы будем пользоваться льготами участников Великой Отечественной войны. Однако на том все и закончилось…»

Письмо из Нью-Йорка

Рассказ Литвина и Воронкова продолжило письмо, которое пришло из-за океана. И написал его бывший матрос «Новороссийска» электрик Илья Лемберг, сумевший чудом выбраться из стального гроба 4-й электростанции. В семидесятые годы он покинул родной Кишинев и в поисках лучшей доли навсегда уехал в Нью-Йорк. Узнав о том, что в советской печати заговорили наконец о «Новороссийске», он прислал письмо о пережитом вдове своего командира Ольге Васильевне Матусевич.

Ольга Васильевна переслала мне ксерокопию письма.

* * *

«Где-то более двадцати лет назад я с женой и сыном, которому было тогда лет восемь, приехал в Севастополь на празднование Дня Военно-Морского Флота. В этот же день мы посетили кладбище на Северной стороне и поднялись туда, где установлен памятник – мемориал погибшим морякам с линкора “Новороссийск”. Меня поразила одна деталь в скульптурной группе мемориала. Это фрагмент, где офицер руководит матросами, ведущими борьбу за живучесть корабля. В офицере я увидел точную копию нашего командира Матусевича и, возможно, ошибся, но сходство неимоверное. Я показал его сыну и сказал: “Володя, смотри, ведь это мой командир – наш кап-три”. И тогда я поведал своим о той трагедии, которая разыгралась в ночь на 29 октября 1955 года.

Ольга Васильевна, если память мне не изменила, Ваш муж похоронен на кладбище Коммунаров? Ваш муж и мой командир остался в моей памяти таким: седоватым, с красивым мужественным лицом, всегда спокойным и уверенным в себе человеком, и очень аккуратным. В нем было все красиво: и манера отдавать команды, не повышая голоса, и то, как на нем сидела форма, и сама походка.

Мы, тогда еще молодые люди, старались во всем походить на него. Помню, был случай, когда я в чем-то провинился, о чем мой командир отделения мотористов старшина 2-й статьи Александр Шматков доложил Матусевичу в моем присутствии. Я, затаив дыхание, ждал немедленного наказания, но он долго смотрел мне в глаза, о чем-то раздумывая. Потом повернулся и, ничего не сказав, удалился. Я долго после этого казнил себя, задавая себе один и тот же вопрос: “Ну почему он не наказал меня? Ну почему? Неужели я такой “шибздик”, что даже не заслуживаю наказания?!”

Мы долго стояли на приколе, проводя планово-предупредительный ремонт. И только утром 28 октября наконец-то раздалась долгожданная команда: “По местам стоять, с якоря и швартовых сниматься!” Медленно, как бы с неохотой, корабль выползал из бухты, направляясь в район Херсонесского маяка и мыса Фиолент для обкатки машин и механизмов.

День был осенний, не то чтобы пасмурный и очень холодный, но и не теплый. У нас было приподнятое настроение. Уж слишком всем обрыдло “сидеть на 10-й бочке” и трудить до чертиков надоевшую однообразную работу. Команды выполнялись с большой охотой, четко и быстро. Машины и механизмы испытывались на всех режимах. Все учебно-боевые, атомные, химические и другие тревоги отработали без суеты, по-деловому. Чувствовалось общее старание и его слаженного экипажа, безукоризненное знание своих заведований на боевых постах. День был трудный, все мы чертовски устали. К вечеру вернулись в базу. После постановки на бочку по кораблю объявили о переходе всех служб и команд на базовый график вахт и работ, а свободным от несения службы готовиться к увольнению на берег. Настроение среди матросов разделилось: те, кому выпала фортуна получить долгожданный жетон, то есть увольнительную, были в восторге, ну а те, кому пришлось оставаться, конечно, загрустили. Я в тот год числился еще в “салагах”, и по традиции, бытующей среди моряков, сходил на берег в последнюю очередь.

Обстановка на корабле была сложной. Дело в том, что по решению правительства на флотах сокращали срок службы для старшин и рядового состава с пяти до четырех лет. В короткий срок надо было уволить в запас матросов последнего и предпоследнего сроков службы, тем самым лишившись опытнейших специалистов, которых учебные отряды, конечно, ни по качеству, ни по количеству подготовить бы не успели. И было принято решение готовить специалистов прямо на кораблях. Вследствие чего на линкоре оказалось почти два экипажа: курсанты мореходных училищ плюс офицеры штаба флота, прибывшие на борт накануне выхода корабля в море. Линкор выглядел как перед высадкой большого десанта. Старшины и офицеры носились по кораблю с разного рода списками. То и дело раздавались команды на построение и переклички вновь прибывшего пополнения (бывших солдат), которое не успели на берегу полностью переодеть во флотскую форму. Некоторая часть из них мылась в бане. Кстати, о нашей бане. Она в нашей корабельной жизни занимала особое место. Представьте себе помещение 16–18 квадратных метров, куда в банный день вталкивались двадцать – тридцать человек, которые должны успеть за сорок минут искупаться, постирать постельное белье и свои личные вещи. Приходилось стоять, прижавшись друг к другу, как в городском общественном транспорте в час пик, намыливая в поднятых руках конец простыни или одну из штанин, когда другая плавает где-то у ног в грязно-мыльной воде.

В нашем 32-м кубрике, который располагался в кормовой части корабля (в нижнем отсеке), проживало три отделения: мотористы-дизелисты, трюмные машинисты и электрики. Теснота была неимоверная. Спать приходилось в несколько ярусов на подвесных койках вроде гамака. Исключением были “старики-годки”, которые спали на рундуках. Пищу принимали в три этапа. Сначала ели “годки”, потом мы, “салаги”, и лишь в конце – молодое пополнение, которое даже “салагами” нельзя было назвать. Корабль был большой и старый. Под нижней палубой почти через всю длину корабля по обоим бортам протянулись два коридора, потом они сыграли роковую роль. А пока вся эта масса народа располагалась на ночлег, занимая коридоры и проходы нижней палубы, а кому не повезло с местом внизу, устраивались на спардеке у теплой трубы. Приписанная к нашему отделению группа новичков расположилась в цепном ящике. Люди спали даже у комингса гальюна, и, если ночью кому-то надо было пойти по нужде, приходилось перешагивать через тела спящих.

Наступила ночь. Все затихло на корабле. Последние баркасы с увольняемыми причалили к трапу. Доложив дежурному по кораблю и сдав жетон, матросы быстро расходились по своим кубрикам. Освободившиеся баркасы швартовались под “выстрелом” – отваленным от борта бревном. Ничего не предвещало близкой трагедии, но она надвигалась, как рок…

Внизу, возле корабельной библиотеки, выстроились те, кому заступать в ночную вахту. Инструктаж проводил старшина 1-й статьи Деточка. Богатырский рост и атлетическое сложение ничуть не подтверждали его фамилию. Среди заступающих были и мои товарищи по отделению: Миша Цветков, моторист, он заступал и первую аварийную электростанцию, что находилась в носовой части корабля, Вася Пасечный и мой одногодок Семиошко Коля, заступающий дневальным по нашему кубрику. Мы учились с ним в одной “учебке” на Корабельной, только в разных ротах и разным профессиям. Я стал мотористом-дизелистом, а он трюмным машинистом. Видимо, мы оба родились в рубашках. Но об этом позднее.

Спустившись в кубрик, я в потемках распаковал свою подвесную постель, закрепил ее за рым второго яруса и, чертыхаясь, взобрался на нее, балансируя всем телом, как на плохо оседланной лошади. Уже много неприятностей она мне принесла. Часто случалось: при малейшем повороте во время сна я срывался вниз и по дороге вышибал из “седла”, то бишь из такой же койки, нижеспящего товарища. После чего в кубрике поднимался невообразимый переполох, который долго не утихал.

Все погрузились в сон. Один лишь дневальный Семиошко, стоя у ночника, сладко позевывал.

И в эту ночь мне суждено было еще раз грохнуться вниз, но уже не по моей вине. Корабль сильно подбросило, и я оказался распростертым на палубе кубрика, не понимая и не соображая, что случилось. И пока я вставал, сыграли аварийную тревогу. Схватив в охапку свою робу, сунув ноги в “прогары” (грубые матросские ботинки из яловой кожи), я метнулся к трапу на выход, и здесь меня настиг сигнал боевой тревоги. Обогнув барбет 4-й башни главного калибра и пробежав небольшое расстояние по адмиральскому коридору, я достиг входа в наш 29-й боевой пост – люка кормовой 4-й аварийной электростанции; на поручнях с 15-метровой высоты ринулся вниз, где с ходу запустил свой дизель № 4 и, согласно инструкции по боевой тревоге, без прогрева набрал полные обороты. Одновременно со мной в станцию влетел старший матрос и мой наставник Миша Литвин, который заведовал дизель-генератором № 3. Затем один за другим появились командир нашего отделения старшина 2-й статьи Шматков и Санька Цветков – старший матрос (у нас в отделении были два Цветковых: Михаил и Санька).

Старшина второй статьи Шматков доложил в пост энергетики и живучести: “Боевой пост 29 к бою готов! Прошу дальнейших указаний”. Спустя несколько минут поступил приказ капитана 3-го ранга Матусевича: “Запускайте дизеля, примите на щит нагрузку. Станцию не покидать”. Шматков врубил на электрощите рубильник – с этой минуты и до конца вся электроэнергия на корабль поступала от нас. Немного успокоившись, стал соображать, что же произошло. Взрыва я не слышал, только почувствовал сильный толчок, скинувший меня с койки. На корабле вроде тихо, ни суеты, ни шума. Кто-то высказал мысль, что взорвался арсенал в штольне па берегу, а может, какой-то корабль? Были и другие предположения: все что угодно, но никто не подумал, что это случилось у нас на линкоре. Все выяснилось тогда, когда в станцию спустились старшина 1-й статьи Деточка, старшина 2-й статьи электрик Николай Воронков и с ними пятеро новичков. Все они были мокрыми и испачканы белым илом, особенно промокли и сильно дрожали от холода эти пятеро. Мы тут же их переодели и укутали во все, что оказалось под рукой.

Взрыв пришелся на носовую часть корабля между волнорезом и барбетом главного калибра первой башни и прошил все палубы насквозь. В этой чудовищной дыре погибли все те, кто нес вахту в первой электростанции, почти вся музкоманда, в живых остался только юнга, который в этот момент находился в другом месте. Из пятидесяти матросов, расположившихся в шпилевом отделении, удалось спасти этих пятерых, они-то теперь и отогревались в нашей станции. Среди погибших был и Миша Цветков, наш общий любимец и отличный товарищ, который никогда не унывал и вечно чему-то улыбался. Юнгой пришел он на флот пять лет назад. Часто перед отбоем делился своими планами после демобилизации, скучал по Ленинграду и говорил: “Как вернусь, то обязательно пройду пешком вдоль и поперек весь город, пройду по всем улицам и закоулкам”. Незадолго до гибели ему было присвоено звание старшего матроса. Помню, на все поздравления он скромно улыбался и застенчиво говорил: “Я тут ни при чем, даже не знаю, за что мне дали эту лычку”. Это щемящее сердце известие поразило нас. У меня в глазах защипали мелкие-мелкие иголочки. Я боялся вымолвить хоть слово, чтобы не вырвался вопль рыдания. В голове не укладывалось, что его уже нет. Как так, почему? Кому нужна была эта нелепая смерть? Если бы шел бой – понятно, но сейчас…

Это были первые жертвы на корабле, но не последние. Оставив Воронкова нести вахту, Деточка поспешил в пост энергетики.

Наша станция занимала в трюме довольно просторный отсек между бортами, приблизительно 16 × 16 метров, где помещались два дизель-мотора мощностью 150 киловатт каждый, большой электрощит, водяные помпы, а под подволоком (потолком) были установлены две цистерны: одна для дизтоплива емкостью три тонны, другая – под дизмасло, и еще находилось хозяйство трюмных машинистов. Между вогнутой наружной обшивкой корабля и прямой стенкой станции, по правому и левому бортам, находились кладовые запасных частей. В кладовые вел люк, который задраивался массивными медными барашками. Внутри кладовых были глухо задраенные горловины, отдраив которые можно было попасть в междудонное пространство.

В станцию вела глубокая шахта с двумя круто уходящими вниз зигзагообразными трапами, между ними была решетчатая переходная площадка с небольшим проходом. Через переборку находилось румпельное отделение, где тоже несли вахту наши соседи.

Дизеля работали на полную нагрузку, отдавая свои 300 киловатт, жизненно необходимые кораблю. Из четырех станций давала ток только одна наша. Первая попала под взрыв, две главные турбогенераторные станции, расположенные в средней части корабля, бездействовали, так как из восьми главных котлов только два были под парами, а этого недостаточно для работы турбин. Правда, пытались поднять пар в остальных котлах, которые обеспечили бы и маневрирование корабля, но для этого нужно было время, а его уже не было… Да и винты уже поднялись над водой.

Вначале мы не ощущали каких-либо изменений в положении корабля. Продолжали выполнять свои обязанности. Я и Литвин – у своих дизелей, Санька Цветков проверял состояние вспомогательных механизмов и систему трубопроводов, Шматков что-то записывал в вахтенный журнал. Спустя некоторое время стал заметен дифферент в нос и крен на правый борт. Крутизна их стала расти прямо на глазах. Вдруг крен на правый борт приостановился, а потом медленно-медленно отошел. Линкор носом уходил под воду все больше и больше, при этом ложась уже на левый борт. Не случайно бортовый крен изменился, о чем мы узнали позже, уже будучи на берегу. Дело в том, что по бортам находились мазутные цистерны большой емкости и для устранения дифферента стали перекачивать топливо из правой цистерны в левую и, видать, перекачали…

“Матрос Лемберг, – услышал я голос Шматкова, – доберитесь по шахте вверх, поднимите световой люк и посмотрите, что там делается”.

Вернувшись, я доложил: “На верхней палубе вроде все спокойно. По правому борту, держась за леера, выстроились матросы”.

Видно, мой доклад его не удовлетворил, так как он снял телефонную трубку и стал настойчиво дозваниваться в ПЭЖ – пост энергетики и живучести. Положение наше с каждой минутой ухудшалось: крен в нос и на левый борт становился все больше и больше. Приборы на двигателе показывали, что давление масла падает, а температура воды достигла допустимого предела +95°. По инструкции мы были обязаны немедленно остановить двигатели, но сейчас аварийную остановку мог разрешить только командир, возглавляющий пост энергетики. А связи с ПЭЖем все нет и нет. Тогда Шматков принял решение сходить в пост энергетики и лично доложить обстановку в нашей станции. Пошел с ним, взяв две канистры для масла, и Санька Цветков. Положение становилось критическим, я почти лежал на щитке приборов, и для малейшего передвижения в правую сторону приходилось подтягиваться на бимсах (опорных стойках), как на перекладине. Тревога наша нарастала. Если час назад мы держались довольно беспечно, стараясь выглядеть храбрецами, то теперь было уже не до бравады: страх закрадывался в душу. Казалось, что о нас забыли. Мы находились в полной изоляции от внешнего мира, окруженные четырьмя глухими переборками на большой глубине в трюме. Казалось, что корабль всеми покинут и лишь только мы одни на нем. Однако никто из нас не проявил желание покинуть без приказа боевой пост. Даже наши пятеро молодых матросов, которые не несли вахту, и, по сути дела, приказ командира на них не распространялся, сидели тихо в углу станции. Стрелка термометра приближалась к отметке +100°. Пресная вода, циркулировавшая в двигателе, уже не охлаждалась забортной водой, так как приемный кингстон забортной воды к этому времени вышел из моря. Я был в растерянности и мысленно повторял: “Боже мой! Боже мой! Что делать? Вот-вот перегреется мотор, и заклинят поршни, поплавятся подшипники. Что будет?! Ведь будут судить!” Кричу: “Литвин, что делать?” “А ничего не делать”, – ответил он. Все чаще я стал поглядывать на входной проем, надеясь, что вот-вот за нами придут. И действительно, в проеме показался Александр Шматков, а за ним, стоял на трапе, Саня Цветков. Они стали кричать и махать руками, призывая покинуть боевой пост. Убедившись, что их сигнал понят, они поспешили на выход. За ними последовали и наши новые друзья. Мы втроем – Воронков, Литвин и я – замешкались у механизмов, не зная, то ли их остановить, то ли нет, но потом махнули на все рукой… Преодолевая крутой уклон, спотыкаясь и падая на скользких полах, рванулись к выходу, догоняя своих, которые пытались по почти ребром лежащему трапу выбраться наружу, но было уже слишком поздно. Со страшным скрежетом и грохотом корабль ложился на борт. Началось светопреставление, что-то невообразимое для человеческого восприятия. Мелькнули последние вспышки света, взвыв последний раз, дизеля заглохли. Корабль лег на борт и замер на какое-то мгновение, как бы раздумывая, что делать дальше, и, решившись, стал переворачиваться вверх килем. Вода, хлынувшая из шахты с огромной силой, сокрушая на своем пути все и вся, бросала и переворачивала нас словно щепки в бурлящем потоке. Сверху в нас летели сорвавшиеся листы настила и все, что не было закреплено. Из поврежденных трубопроводов со свистом и шипением вырвались струи пара. Смешавшаяся с соляркой и маслом вода не давала удержаться за какой-нибудь предмет. Пальцы рук скользили, словно смазанные мылом. Все это сопровождалось громоподобным грохотом. Волосы на голове зашевелились от охватившего меня ужаса.