Текст книги "Пластун"

Глава четвертая. Великий отступ

Наш обоз из заляпанных грязью бричек и подвод, доверху загруженных узлами, баулами, сумами, а главное – мешками с продовольствием – пшеном, кукурузным зерном, картофелем, бураками… прибыл на станцию поздним вечером. Командир бронепоезда без особой радости выслушал нас, вник в ситуацию и дал распоряжение разместить всех женщин и детей в пульмане. Коней завели на платформу, обложенную мешками с песком, – там, где стояла когда-то полевая кухня, и оба казака-провожатых взялись опекать их в пути. Ульяну с ребенком я провел на свое место и устроил ее на нижнюю полку со всем возможным в условиях бронепоезда комфортом: принес котелок с кипяченой водой, разорванную на подгузники простынь. Женщина благодарно взяла меня за руку:

– За кого Бога молить?

– Моли за раба Божия Николая.

– Спаси тя Христос!

– Погоди, сейчас каши принесу! Голодная ведь?

– Ну, принеси! – впервые улыбнулась она.

Над костром висел полевой котел, а на углях стоял чугунный казан, добытый где-то старым казачьим способом.

Кашевар наш, радостный от того, что ему снова нашлась привычная работа, ухнул мне в котелок пару черпаков разварной гречки, от души сдобрив ее кукурузным маслом. Я принес ужин в жилой вагон, прихватив по пути и чайник с отваром шиповника вместо заварки. И снова заслужил благодарный взгляд и нежное рукопожатие. Я надеялся провести рядом с Ульяной всю ночь, но полковник Весёлкин приказал всем членам команды занять боевые посты. Бронепоезд шел по перегонам, где в любой момент могли обстрелять – и красные, и зеленые, и партизаны. Мы с Пашей поднялись на паровоз и устроились у пулеметов на тендере. Утешала горячая каша, благоухавшая в нашем котелке, да звездная весенняя ночь, горевшая Стожарами в полнеба. Впрочем, любоваться небесными красотами долго не пришлось: машинист Савельич призвал нас на помощь. После того как его помощник был убит в последнем бою, а кочегар сбежал, нам с Павлом приходилось выполнять их обязанности. Научились и уголек в топке шуровать, а когда уголь кончался, швыряли в огонь березовые поленья. Но теперь мы это делали с удвоенной энергией. Впереди был Новороссийск, а в нем брезжило спасение…

Утром 22 марта мы проскочили станцию Абинская, а к вечеру ее уже заняли передовые части Красной армии.

На пригородной станции Гайдук нас отправили на запасной путь. По главному ходу прошел штабной поезд генерала Деникина в сопровождении бронепоезда. Спустя полтора часа, после того как Весёлкин недвусмысленно навел орудия на здание станции и водокачку, нам перевели стрелки на главный ход. Даром что на бронеплощадках не было ни одного артиллерийского снаряда.

В Новороссийске творилось невообразимое: весь этот «тыловой вертеп», особенно припортовый район, был забит пехотными, кавалерийскими, казачьими частями. Все это, смешавшись в одну пеструю неуправляемую, но вооруженную толпу, стремилось как можно быстрее попасть на пароходы и корабли, уходящие в Крым. И только в самом порту коренастые шотландские стрелки в своих клетчатых – на потеху честному народу – юбках пытались навести подобие порядка. Смять их ничего не стоило, но за стрелками маячили орудийные башни линкора «Император Индии» и крейсера «Калипсо». В гудящей нервной толпе было немало раненых, приковылявших из брошенных госпиталей на костылях и так; увы, никому не было до них дела, и никто не собирался пропускать их к спасительным трапам Цементной пристани.

В ночь на 26 марта в Новороссийске жгли склады, цистерны с нефтью и взрывали снаряды. Английские корабли время от времени постреливали по горам – для острастки буденовских войск, которые, оставив в тылах тяжелую технику и артиллерию, налегке пытались ворваться в город. Если бы не корабли союзников, в том числе и итальянские, и французские, то буденовские части давно бы уже заняли предместье. А еще прикрывали нас два полка – Донской калмыцкий полк, сформированный из бузавов – сальских калмыков, и 3-й Дроздовский полк. Казалось, в пылу эвакуации о них забыли, и судьба их предрешена. Но генерал Кутепов вернул с моря вышедший в Константинополь эсминец «Пылкий» и добился, чтобы командир корабля принял на борт всех дроздовцев. Это был поступок мужественного и волевого генерала. А вот полк донских калмыков забыли на берегу. Вместе с ними был и обоз, в котором они пытались вывезти свои семьи. Калмыки не приняли предложение красных о капитуляции и держались до последнего патрона. Судьба бузавов была ужасной: красноармейцы порубили их вместе с домочадцами.

Наш «Белый воин» загнали на запасные пути товарной станции. Здесь мы высадили своих пассажиров. Женщины, навьюченные узлами и прочим скарбом, двинулись вслед за своими станичными казаками. Как мало шансов было у них попасть на пароход. На прощанье Ульяна сняла со своей шеи ладанку и перевесила ее на меня.

– Да хранит тебя Господь!

Она поцеловала трижды – два раза в щеки, а третий в губы – будто орденом наградила!

– Ну, бывай, казак! Может, свидимся где…

И ушла, прижимая ребеночка, к высокой груди. А к нам подскочил взъерошенный полковник-дроздовец с наганом на шнуре и двумя поручиками.

– Кто командир, где командир?

Полковник Весёлкин спрыгнул к нему с подножки бронеплощадки.

– Немедленно высаживайте команду, а весь подвижной состав гоните в порт и топите в море! Да-да, в море! Это приказ главнокомандующего! Там уже пару бронепоездов сбросили. Не оставлять же их большевикам?! Не слышу согласия, господин полковник!

Весёлкин мрачно козырнул:

– Есть…

– То-то же! Исполняйте приказание!

Весёлкин собрал у паровоза всю бронепоездную команду, попрощался с каждым за руку и велел старшему офицеру вести ее в порт для посадки на суда. Сам же вскочил на подножку паровозной будки и махнул Савельичу рукой:

– Вперед!

Паровоз нехотя, словно предчувствую свою близкую кончину, сдвинул колеса с места и медленно покатил в порт. Люди, заполонившие весь грузовой двор, так же нехотя расступались перед пыхтящей машиной, и мы мало-помалу приближались к краю причальной стенки, за которой рельсы обрывались прямо в море. Савельич притормозил состав. Весёлкин соскочил с подножки, сделал несколько шагов по направлению к морю, перекрестился, достал наган и выстрелил себе в висок. Мы ахнули и тоже перекрестились! Наш командир, друг отца, дядя Нестор, рослый и видный, вдруг рухнул на колени, а потом медленно упал лицом вниз, выбросив руки к морю…

Савельич спрыгнул с лесенки и полез зачем-то под паровоз. Лязгнула разъединенная сцепка между тендером и локомотивом.

– Вот что, хлопцы! – крикнул нам старик, поднимаясь в будку. – Я свою машину гробить не буду. Я на ней с младых ногтей пахал. Делайте, что хотите, но я прорвусь в Ростов. Если хотите – айда со мной. А здесь полная безнадега. И на корабли вам не попасть как пить дать. Ну?

Вырваться из здешнего кошмара хотелось любой ценой. В конце концов последовать примеру командира можно было и позже – в случае полной неудачи.

– Ну? – понукал нас Савельич к ответу.

– Едем с тобой! – махнул рукой Паша.

– Тогда шустро перекидайте дрова в будку!

Мы перебросали из тендера остатки дров и сложили их в небольшую поленницу у левой двери. Набили и топку до отказа. Тендер опустел. Савельич положил руку на регулятор пара и дал малый ход. Бронепоезд покатил к краю причала, в который бились волны неспокойного весеннего моря. Первой, оборвав сцепку, рухнула в воду некогда хвостовая бронеплощадка, за ней классный вагон, который служил нам родным домом. Он встал торчком, но его тут же сбила вторая бронеплощадка, а на нее, не успевшую затонуть, свалился многотонный тендер. От бронепоезда «Белый офицер» остался лишь паровоз да платформа, прицепленная спереди. Мы сняли фуражки. Мы прощались с бронепоездом, как моряки прощаются с кораблем, который вынуждены затопить своими руками. Собственно, так оно и было. И всего лишь полтора года назад большевики здесь же заставили черноморцев затопить большую часть эскадры…

Тем временем Савельич повернул реверс, и паровоз пошел прочь от опасного места. Он медленно катил из порта, покрикивая пронзительным гудком на беспечную публику, топтавшуюся на рельсах. Как ни странно, но никто нас в порту не остановил. Полковника-дроздовца, направившего нас сюда, не было видно. Мы миновали портовые ворота и выехали на станционные пути. Перед стрелкой Савельич затормозил, спрыгнул с паровоза и сам перевел рельсы на главный ход. Никто не обращал на нас внимания. Возможно, считали, что мы производим какие-то маневры. А маневр у нас был один – вперед, на север, к станции Тоннельная. Хватило бы только огня в топке да пара в котле. И хорошо бы, чтобы навстречу нам никто не вылетел. И много еще хотелось бы просить у судьбы, чтобы наш прорыв в Ростов удался.

– Вы, хлопцы, погоны-то сымайте. Вы теперь поездная бригада. Нам светиться ни к чему.

Старик был прав. Надо было придать себе вид настоящих паровозников – кочегаров. Паша спорол с шинели погоны, поцеловал их, положил в фуражку и швырнул в топку. Я последовал его примеру. Шинели наши были настолько замызганы паровозной работой, что вполне могли сойти за солдатские. Сняли погоны и с гимнастерок, и шевроны Добровольческой армии тоже спороли. Наганы выбрасывать не стали, переложили их поглубже в карманы шаровар, а кобуры тоже полетели в топку. Савельич подарил Павлу свою старую замасленную кепку, а мне досталась черная и вся в дырах вязаная шапка сбежавшего кочегара. Теперь вид у нас был вполне пролетарский.

Глава пятая. Анна на рельсах

Самое опасное место – пригородную станцию Гайдук, – уже занятую красными, мы прошли также без помех. Ничего опасного в паровозе с оторванным тендером буденовцы не увидели. Должно быть, решили, что их паровоз мчит за чем-то в тыл. Ну и слава богу!

Я бросил в топку последнее полено, когда Савельич, выглянув в окно будки, вскрикнул:

– Ты смотри, что задумал, сволочь!

Мы выглянули в правую дверь: по проселку, пересекавшему дорогу, бежала девушка, придерживая на бегу разодранное платье. За ней мчался красный боец без ремня, а за ним его товарищ с винтовкой. Ясно было, для какой потребы была устроена эта погоня. Девчонка бежала наперерез паровозу, чтобы раз и навсегда избавиться от насильников под нашими колесами…

– А ну подбери с бегунка эту Анну Каренину! – кивнул мне Савельич. Я выбрался через левую застекленную дверцу на обходной мостик и перебрался на бегунок. Савельич сбавил ход до скорости пешехода. Девушка, увидев, что ее собираются спасать, бросилась ко мне, простерев руки. Я втянул ее на бегунковую площадку, а потом повел по мостику в будку. Черноволосая, кареглазая, она запаленно дышала, кутаясь обнаженными плечами в длинные пушистые волосы. На груди форменного платья алел крест сестры милосердия. Мы вошли в будку, и я усадил девушку на сиденье помощника. Савельич задвинул рычаг подачи пара до отказа, но, как назло, начинался подъем, и паровоз очень медленно набирал скорость. Давление пара упало без подтопки наполовину. Ситуация осложнялась тем, что красноармейцы, упустив сладкую добычу, орали нам во всю мочь:

– Стой! Стой! Глуши машину! А то стрелять будем!

Они бежали за едва тащившимся на подъеме паровозом и вполне могли догнать. «Щука» – на голодном топливном пайке – едва выжимала семиверстовую скорость. Тот, что бежал с винтовкой, встал на колено и прицелился в открытую сзади будку. Мы были у него на виду, как мишени в тире. Бабахнул выстрел – пуля отскочила от чела топки и разбила водомерное стекло.

– Ложись! – гаркнул нам Савельич. Но сам только втянул голову, не выпуская регулятор из рук. Я вытолкнул девушку на обходной мостик и велел лечь на настил, она покорно вытянулась на рифленом железе. Павел, привстав на колено, открыл из нагана ответный огонь. Я тоже достал свой револьвер. Красный боец тут же залег, но стрелять не перестал. Он послал нам вдогон уже третью пулю. Она сбила предохранительный клапан, и в будку повалил горячий пар. Он обжег лицо машинисту, но прикрыл нас, словно дымовой завесой, от прицельного огня. Поминая всех святых и нечистых в мать и душу, невозмутимый обычно Савельич выжимал из цилиндров все, что можно было еще выжать. Верная «Щука» немного прибавила ход, и наши преследователи стали понемногу отставать. Еще немного, и пыхтящая от натуги машина одолела подъем и покатила вниз намного быстрее. Павел забил сбитую пробку деревянным колышком, дышать стало намного легче. Из разбитого водомера бежала струйка холодной воды, и машинист, намочив полотенце, прикладывал его к обожженным щекам.

– Больно? – сочувственно спрашивал Паша.

– А то?! – отвечал Савельич, не выпуская рычага из красных, тоже ошпаренных пальцев. В будку, тревожно озираясь, вошла с обходного мостика спасенная беглянка.

– Ты кто? – спросил ее Павел.

– Я сестра милосердия из полевого госпиталя. Они как станицу захватили, так всех наших раненых перестреляли. Я вступилась, так они… – девушка всхлипнула, – платье вот разорвали, да я вырвалась…

– Как зовут тебя, красавица? – глянул на нее из-под полотенца Савельич.

– Аня, Анна…

– Ну, я же говорил! – довольно усмехнулся машинист. – Все они такие, какие под паровоз кидаются…

– У меня выхода не было, – смутилась Аня. – Спасибо вам, что спасли!

– Живи на здоровье! А вот кто нас спасать будет? – Савельич с тревогой всматривался в приближающуюся станцию. Проскочить нам никак не удастся – стрелка манометра опустилась до первого деления. Локомотив шел скорее на инерции хода, чем на паровой тяге. А по путям и перрону сновали буденовцы в своих островерхих «богатырках». Завидев паровоз, они забегали еще быстрее, а какой-то тип в черной кожанке, видимо, комиссар, бросился навстречу нам. За ним потянулись остальные. Я сжал в кармане шинели наган – до боли в пальцах. Павел тоже взвел курок и тут же спрятал револьвер за пазуху. Одна только мысль попасть к большевикам в плен вызывала ледяной ужас. Уж лучше было бы в Новороссийске ухнуть в море вместе с паровозом или как полковник Весёлкин – поднести ствол к виску… А впрочем, и сейчас еще не поздно.

Комиссар, рослый малый в кубанке с красной звездой, подбежал первым и сердито заорал:

– Какого хрена?! Мы вас ждем вторые сутки! У меня в вагонах раненые мрут, а вы, саботажники, сволочи, даже не поторопитесь! К стенке бы вас сейчас, да паровоз нужен!

– А ты не ори! – бесстрашно ответствовал ему Савельич. – Видишь, мы без тендера! На пердячем пару приехали! Ты нам дрова дай, уголь, воду, масло, а потом к стенке ставить будешь!

Комиссар сбавил тон и перешел на деловой лад:

– Дрова будут! Вы только шевелитесь, гады, шустрее!

– Нам сначала отманеврировать надо – платформу вместо тендера прицепить.

– Маневрируйте, как хотите, но чтобы к вечеру эшелон был в Ростове!

– Будут дрова, будет вам и Ростов… Будет вам и белка, будет и свисток. Дайте только срок!

– Срок тебе дадут, старый хрен, если саботировать будешь, – пообещал комиссар. – А девка у вас чего делает?

– Это не девка, а сестра милосердия. Вишь, как мне рожу-то ошпарило? Вот и лечит.

Лицо у Савельича побагровело от ожога, хорошо, глаза не сварились. Умел терпеть старик. Комиссар махнул рукой и убежал по горящим делам вместе со своей охранной свитой.

– Не отдавайте меня! – вцепилась в машиниста Анна. – Богом прошу, не отдавайте!

Девушку трясло то ли от страха, то ли от холода – по открытой будке гулял стылый мартовский ветер, а топка уже остывала без дров. Савельич кинул ей промасленную фуфайку помощника.

– Держи, Каренина!

– Я не Каренина, – благодарно улыбалась Анна. – Я Коренблюм.

– Ну, почти угадал, – усмехнулся машинист. – А по батюшке-то тебя как?

– Соломоновна.

– Знатное имя! Слыхали про царя Соломона… Да не трясись ты так! С нами поедешь.

Первые три мешка добротных березовых дров притащили на своих горбах красноармейцы; свежие поленья полетели в угасающую топку. Потом прикатила подвода со шпалами и чурбаками. Пока пилили шпалы и рубили чурбаки, мы вышли за стрелки, вернулись и перецепили платформу как надо. Никто не спрашивал, кто мы и откуда взялись. Главное – локомотив на ходу и под парами. А это самая главная ценность в любую войну, а в Гражданскую особенно. Нам даже два котелка с пшенной кашей принесли с госпитальной кухни и чайник чая, заваренного непонятно чем, но только не чайным листом.

Наконец, мы смогли дать ход и двинулись в сторону Тихорецкой, таща за собой семь вагонов. От Тихорецкой до Ростова плечо небольшое, к вечеру мы уже въезжали в город.

Встали у пассажирского вокзала. Раненых стали выносить из вагонов, несмотря на моросящий дождик.

– Ну, все, хлопцы, спасибо вам за подмогу, – сказал нам Савельич на прощанье. – Дай вам Бог в новой жизни устроиться. А я к своей старухе подамся. Она в Батайске живет. Кажись, наездился…

Мы крепко по очереди обнялись.

– И ты, красавица, прощай! Жениха тебе кучерявого да веселого! – кивнул машинист Анне и спрыгнул с лесенки на перрон. Мы последовали его примеру. Вот только куда шагать дальше – не знали. Главное, поскорее скрыться от здешних чекистов. Где, где, а на вокзале они должны были бдить в оба. Анна шагала вместе с нами.

– Вы куда? – спросила она, глядя, как мы ускоряем шаг.

– Куда глаза глядят, – усмехнулся я.

– Так пусть они глядят в сторону нашего дома, – обрадовалась девушка. – Мы тут рядом живем. Идемте к нам!

Мы с Павлом переглянулись. Идти-то особенно некуда было.

– Ну, право же! – стояла на своем Анна. – Куда вы на ночь глядя? Переночуете у нас, а завтра пойдете по делам.

Через четверть часа мы уже входили в подъезд трехэтажного кирпичного дома с ажурным чугунным козырьком над парадным входом. Анна жила на втором этаже. Дверь открыла ее мама – круглая как колобок брюнетка с тщательно закрашенной сединой.

– Мама, эти два замечательных человека спасли меня сегодня от верной гибели! – с порога заявила Анна.

– Я тебя умоляю! Ты так спокойно говоришь об этом, как будто тебя каждый день спасают! Проходите, молодые люди, рассказывайте, что случилось. Ах нет, давайте сначала к столу. Аня, покажи гостям, где можно помыть руки. И раздевайтесь, раздевайтесь, раздевайтесь!

Анина мама, Розалия Львовна, забегала по квартире, приговаривая:

– Такая жизнь, такой кошмар, что каждый день надо кого-то спасать! Я спасаю раненых, мою дочь спасают добрые люди… Ну, скажите, как так можно жить?! Когда мы перестанем кого-то спасать и начнем жить как люди?!

– Мама работает врачом в том самом госпитале, куда мы сегодня доставили раненых, – пояснила Анна, представ перед гостями в своем, видимо лучшем, платье из бордового бархата.

– Ну, что ты надела к столу! – напустилась на нее мать. – Вырядилась! Ведь заляпаешь дорогую вещь!

Но, поймав негодующий взгляд дочери, тут же переключилась на последние новости:

– Ой, они сегодня опять урезали хлебную норму! Что творят, что творят…

На ужин были картофельные ладки с селедкой. Ладки, обычные наши гродненские драники, были обильно приправлены подсолнечным маслом и очень хорошо пошли под спиртовую настойку шиповника.

Выпили и за спасение, и за здоровье хозяйки дома, и за мир, который однажды водворится в нашей истерзанной стране.

Спать нас уложили в разные комнаты: Павлу постелили в гостиной на диване, а мне отдали комнату Ани, сама же она легла с мамой. За ночным окном раздавались гудки паровозов, редкие выстрелы, собачий лай… Но я блаженствовал – впервые за много месяцев я спал в настоящей кровати, застеленной превосходным постельным бельем.

* * *

Утром Розалия Львовна была особенно взволнованна и приветлива. Видимо, Аня в подробностях рассказала, что с ней произошло и каким, воистину чудодейственным, способом она спаслась.

За чаем обсуждали наши проблемы – у нас не было ни одного документа, который мы могли бы предъявить представителям власти. А они могли остановить нас на каждом шагу.

– Я сделаю вам справки, что вы – выздоровевшие красноармейцы и направляетесь по месту жительства для поправки здоровья, – предложила Розалия Львовна. – Кому куда выписывать?

Я назвал Гродно, Павел станицу Кагальницкую. Право, это был весьма счастливый оборот нашего опасного предприятия. Я ужасно хотел домой, не стыжусь признаться, к маме, к отцу и, конечно же, к Тане, если она еще там. Страшно подумать – я целый год ничего о них не знал!

Однако надо было собираться в дальнюю и долгую дорогу: где Ростов, а где Гродно! Пол-России надо было пересечь. Да какой России – взбулгаченной Гражданской войной, полуголодной, подозрительной ко всем и каждому, готовой прибить тебя из бандитского ли обреза, из чекистского ли нагана. Кстати, о нагане! В предстоящем странствии от Ростова до Москвы, а потом из Белокаменной в Гродно, где прочно осела польская власть, верный наган мой уже никак меня не спасал, а мог легко подставить под арест. Проще всего было бросить его в Дон. Но рука не поднималась…

Аня взялась сводить нас на Темерник – большую вещевую и продовольственную толкучку. Мы оба порылись в вещмешках… Советские дензнаки были не в чести, да у нас их и не было. На толкучке все шло на обмен – шило на мыло, мыло на сало, сало на одеяло… Для торга нашлись у меня – серебряные карманные часы «Рандеву» с боем, а у Павла – увесистый серебряный же портсигар. С этой «валютой» мы и отправились на Темерник.

Была суббота, и толкучка бурлила во всю свою торговую мочь: гужевались здесь и казаки, и мужики, и мастеровой люд, спекулянты и перекупщики… Шныряли в толпе вездесущие карманники, стайки беспризорников тырили с подвод и прилавков все, что было плохо положено, но большей частью – еду.

Плотной кучкой толпились бывшие, прикрывая друг друга от ворья. Высокий дядя в бараньей шапке ходил, обвешенный, как веригами, цепями с амбарными замками.

Тип неопределенных лет в драном крестьянском кожухе и профессорской шляпе продавал кларнет в потертом кожаном футляре, обклеенном изнутри не менее потертым синим бархатом. У меня аж дух заняло – родной инструмент! Это был бассет-кларнет хорошей немецкой работы. Трость была на месте. Пробежался пальцами по клапанам – все работало. И тон был прекрасный…

Я протянул торговцу только что купленное сало и буханку хлеба.

– Отдашь?!

– Футляр отдам, а инструмент нет.

– Сколько просишь?

– Пять монет. Разумеется, царской чеканки.

И тут я совершил поступок, за который потом всегда себя корил, поступок, недостойный офицерской чести. Я нащупал в кармане шинели оружие.

– За наган отдашь? С патронами!

– Не-а! – равнодушно бросила мне профессорская шляпа. – Вещь хорошая, но загремишь с нею в Чека – и ку-ку Гриня!

Рядом с нами крутился плотный малый в кожаном картузе и хорошо пригнанной железнодорожной шинели. Он тоже приглядывался к кларнету и даже неумело прошелся пальцами по клапанам.

– Хорошая дудка, – хмыкнул он. – Пять золотых, говоришь?

– Пять золотых, – подтвердила шляпа. У меня не было золотых монет, и тяжело вздохнув, я двинулся прочь. Минут через пять меня нагнал малый в картузе, в руках он держал черный футляр с заветным инструментом.

– Ну что? – толкнул он меня локтем. – Наган-то отдашь?

Мы отошли за деревянную будку, в которой раньше продавали билеты в цирк-шапито. Я достал наган. Малый уверенно крутнул барабан. Все патроны были на месте.

– Вещь! – улыбнулся он. – Ну что – по рукам?!

– По рукам. – Я обласкал пальцами инструмент и взял несколько нот. Малый мгновенно исчез с моим наганом, я же отправился на поиски Павла, который затерялся с Аней в вещевых рядах.

* * *

Вечером Розалия Львовна вручила нам госпитальные справки: «Предъявитель сего является красноармейцем Николаем Проваторовым, уволенным в бессрочный отпуск по причине тяжелого ранения в области плечевого пояса, полученного в боях против врагов рабоче-крестьянского Отечества. Н.А. Проваторов проходил лечение в ростовском клиническом госпитале. Следует к месту жительства в г. Гродно.

Главный врач.

Делопроизводитель.

Печать».

К этой бумажке, по счастью, отыскался на дне моего вещмешка студенческий билет Петроградской консерватории. Все вместе сочеталось весьма неплохо, да еще кларнет, столь удачно обретенный на рынке, подтверждал мою принадлежность к безобидному сословию музыкантов. Вот уж точно – перековал меч на орало! Отец бы сказал: наган на дудку променял.

Утром мы все распрощались-расцеловались, и я двинулся на вокзал. Павел проводил меня до самого вагона. Ему надо было добираться на перекладных до своей станицы, а мне предстоял весьма опасный путь в Москву, а оттуда через границу в Польшу. Из газет и подслушанных на толкучке разговоров узнал, что граница с Польшей закрыта. Поляки с боями продвинули свой кордон за Минск и еще дальше, аж к самому Борисову, и там, в Борисове, вступили в переговоры с кремлевскими большевиками.

Паша не смог мне сказать ничего определенного о своих планах:

– Может быть, я приеду в Питер доучиваться, – сказал он. – А может, подамся в Крым… Как звезды сойдутся…

Договорились списаться в самом скором времени. На том и расстались.