Текст книги "Пластун"

Впрочем, меня ничуть не волновали проблемы комиссара. Я завалился на отведенную мне койку и попытался представить, чем занята сейчас Таня. Потом стал думать, как выбраться отсюда на свободу. Я до тошноты не хотел воевать, тем более под красными – «турецкими» – знаменами. Боже, знал бы Павел, где я сейчас и кто я сейчас!

Не простил бы! Назвал бы изменником. И отец бы осудил. Нагайкой бы протянул, а то бы и шашку снял: «Я тебя породил…»

Надо бежать! Но как и куда? Укрыться с Таней на ее хуторе? А если большевики пришли надолго? Потом куда?

Хотелось плакать от обиды: фортуна подразнила, а потом жестоко сломала карточный домик нашего призрачного счастья.

Вспомнился начдив… Он спас меня от неминуемой смерти. Зачем он это сделал? Кто я ему? Но ведь спас. Мой побег, конечно же, поставит его под удар. Не хотелось бы приносить вред своему благодетелю. Но на войне удары не смягчают.

* * *

Эскадрон я принимал на следующее утро. В развернутом конном строю стояло столь разношерстное воинство, что благородное слово «эскадрон» так же не вязалось с ним, как строевое седло с водовозной клячей. Да и кони были под стать всадникам: разномастные, разнорослые, с нерасчесанными гривами, неподрезанными хвостами, многие со сбитыми холками. С седлистыми – проваленными спинами, с саблистыми – кривыми – ногами… Откуда таких уродов набрали?

Правый фланг открывал седок на кауровом маштачке с вплетенными в гриву красными лентами. Вид у него был лихой, нагловато-разбойный в расхлюстанном френче, в сбитой на затылок драной кубанке. Именно он, бывший вахмистр-драгун, и командовал до меня эскадроном. В его взгляде я уловил понятную ревность: посмотрим-де, каков из тебя командир и как ты справишься со всей этой вольной братией. Под стать ему были и остальные конники, обмундированные кто во что горазд.

Я спешил строй и осмотрел ковку коней. Увы, она оставляла желать много лучшего. Треть коней были совершенно раскованы, у остальных подковы смешанного типа – и летние, и зимние с шипами.

Обо всем этом я сообщил Зельману, но он, видимо, знал это и без меня.

– А что вы хотите? Мы идем так, что наши снабженцы нас не догоняют.

Он вручил мне шашку.

– Огнестрельное оружие получите после первого боя. И после присяги, – сказал он, не глядя в глаза. Ясное дело, не доверял изначально. – Коня выбирайте сами.

Выбирать особо было не из чего. Но конь, оставшийся после убитого бойца, понравился мне сразу. Это была гнедая кобыла – широколобая, горбоносая, с красиво расставленными глазами. Черная челка выбивалась из-под ремней оголовья. Струистая черная грива.

– Машка, – потрепал ее Зельман. – Хороша Машка, да тупа шашка.

Машка сделала дикие глаза и насторожила уши, а потом заплясала, взбивая копытами пыль…

– Я могу отлучиться домой?

– Нет. Полк на казарменном положении.

* * *

В Гродно мы простояли недолго. Наутро полк подняли по тревоге.

– Выступаем! Выступаем… – Это слово гуляло под сводами старинной казармы, множилось эхом… Я бросился в свой эскадрон. Конники уже выводили коней по широкому пандусу из нижней конюшни. Быстро седлали, быстро вскакивали в седла, подгоняли стремена, разбирали поводья…

Я ехал впереди эскадрона понурив голову. Боялся, что кто-нибудь из встречных горожан узнает меня. Может, кто-то и узнал, но не подал виду или глазам своим не поверил. Не дай бог, увидел бы меня сейчас Павел! Сгорая от стыда, я вел эскадрон через Неман по мосту, знакомому с детства…

Рядом со мной, отстав на полконя, ехал назначенный мне ординарец – 19-летний улыбчивый малый с копной золотистых волос, похожий на билибинского добра молодца, – Яшка. На его широком лице было написано: готов выполнить любое повеление моего командира. Но у меня не было никаких повелений, было только одно желание – поскорее выйти из этой нелепой игры в красного командира. Интересно, если я откажусь принимать присягу на верность революции, меня расстреляют или снимут с должности? «Снимут с должности и расстреляют», – подсказывал внутренний голос.

А Яшка оказался эскадронным запевалой. Он завел высоким чистым юношеским голосом:

 
Мы красная кавалерия и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
 

Эскадрон нестройно подхватил хорошо знакомые слова:

 
О том, как в дни ненастные,
О том, как в ночи ясные
Мы гордо и смело
В бой идем! Эх ма!
 

И на страх редким прохожим – трехпалым свистом – Яшка подхлестнул песню.

Глава девятая. Холера ясна!

Полк остановился в местечке западнее Белостока – где-то под Ломжей. Судя по всему, нас определили в резерв фронта и скорых боевых действий, по счастью, не предвиделось. Мой эскадрон разместили в фольварке «Казимир», владелец которого пан Карачун-Замбриций укрылся от красного нашествия в Варшаве. В усадьбе осталась прислуга: горничная Зофья, старик садовник и его жена стряпуха Янина. Все трое усердно стерегли панское добро и совсем не собирались переходить на сторону «мирового пролетариата». И как ни старался мой комиссар вразумить «несознательный элемент», особенно сорокалетнюю Зофью, обладательницу пышных рыжих волос, никто на его страстную пропаганду не велся, что весьма его заводило.

– Вот холопская душа! – возмущался он, провожая взглядом крутобедрую Зофью. – Рабами родились, рабами и подохнут!

А у «рабов» работы было по горло. В большом саду фольварка вызрели «каштели» – крепкие сладкие яблоки. Янина с мужем собирала их в плетеные корзины, а в погребе укладывала плоды в деревянные ящики с сеном. Двое бойцов – мой ординарец и Ерофеев – подтаскивали тяжелые корзины к распахнутым дверям погреба. Я наблюдал эту идиллическую картину из беседки, где писал очередное письмо Тане. Эскадронцы купали коней в пруду. Комиссар благоденствовал в хозяйском кабинете, опробуя старинные панские чубуки, набивая их казенной махоркой.

К полудню Янина ушла ставить самовар. Я выбрал из оставленной корзины пару яблок и тут услышал из распахнутого погреба сдавленный крик. После солнца в полумраке я не сразу разглядел, что происходит. Скорее догадался, чем увидел – на раскиданном сене шла отчаянная возня. Ерофеев со спущенными шароварами подминал под себя вырывающуюся Зофью.

– Отставить! – гаркнул я первое, что пришло в голову, и изо всех сил швырнул яблоком в спину насильника. Но тот уже вошел в раж – даже не оглядывался, гад! Я выхватил шашку и плашмя ударил его по голой заднице. Ерофеев взвизгнул и оторвался от своей жертвы. Схватился за ягодицы и, ощутив на пальцах кровь, бросил мне с тихой ненавистью:

– Кого рубишь? Кого рубишь, гад?!

Должно быть, лезвие шашки слегка просекло кожу на заднице. Придерживая шаровары, Ерофеев выскочил из погреба. Я помог Зофье подняться. Запахивая на груди разорванную блузку, она бормотала молитвы вперемежку с проклятиями. Я утешал ее, как мог, обещая кары небесные и земные на голову негодяя. Но кары обрушились вовсе не на голову Ерофеева, а на мою. На крыльце усадьбы меня уже поджидал комиссар эскадрона, нервно похлестывая прутиком по лакированной краге. За его спиной маячил Ерофеев.

– Это что же такое получается, господин подъесаул?! – кривил губы Зельман, упирая на слово «господин». – Вас сюда прислали красных бойцов рубить? Панскую подстилку пожалел, а своего бойца шашкой в кровь?! Ни одного белополяка не порубил, а начал со своих? Сдать оружие!!

«Ну, дождался ты, гнида, своего часа!» – вертелось у меня на языке, но сказал другое:

– А что, в Красной армии насильники под охраной устава?

– Ты мне контру не разводи! А то и за это ответишь! Сдать оружие, я сказал! – И он красноречиво расстегнул кобуру. Спорить было не только бессмысленно, но и опасно. Я снял перевязь с шашкой и отдал ее, нет, не комиссару, а подвернувшемуся под руку ординарцу Яшке. Комиссар подозвал командира 1-го взвода, моего предшественника вахмистра-драгуна:

– В штаб пока его! Под усиленным конвоем. И сдашь его под расписку! И снова примешь эскадрон!

Меня отвели в местечко под конвоем двух всадников. Сдали на руки чекистам, невзирая на мои требования отвести меня сначала к командиру полка.

Старший чекист с худым лошадиным лицом стал допрашивать меня по всей форме: с протоколом и в присутствии «свидетеля», командира 1-го взвода. Но сначала он изучил сопроводительную записку комиссара. Можно было представить, что он там настрочил.

Чекист задавал мне вопросы с сильным латышским акцентом. Под конец и я задал ему вроде бы невинный, но с издевательским подтекстом вопрос:

– Ужином-то покормите?

Чекист смерил меня прицельным взглядом:

– Помирать полезно натощак!

С тем меня и заперли в какой-то каморке, приспособленной под следственный изолятор. На душе скребли кошки. Впервые в жизни я сидел под арестом. Не приключалось такого со мной никогда ни в юнкерском училище, ни на Кавказском фронте, ни в Добровольческой армии… Было противно, мерзко, тревожно. Казачья душа рвалась на волю! Но кирпичные стены каморки, в которой раньше держали, судя по запаху, псов, были прочны, никаких форточек, отдушины не было, а за дверью мерил тяжелыми шагами коридорчик часовой.

Расстреляют? Наверняка! Нынешней ночью? Вряд ли. Им еще надо видимость закона соблюсти – трибунал собрать, или как это у них там – ревтройку. Ну, за этим дело не станет… Интуитивно определив, где восток, я стал творить молитвы – одну за другой, все, какие знал. Я просил Господа и ангела-заступника своего о даровании жизни и, как всегда, обещал себе и небесным отцам совершать в дальнейшем только праведные поступки.

Под утро, присев в углу на каком-то тряпье, я забылся тяжелым сном. Снился перевал… Снились курды, мелькавшие меж горных каменьев, и мои казаки, изготовившиеся к пешему бою. Перестрелку начали курды – они ударили из-за камней нестройной, но трескучей пальбой. Мы ответили залпом. А потом понеслось – кто во что горазд. Перепалка становилась все громче и громче, пока я не проснулся и не понял, что стрельба настоящая. Я вскочил со своего жалкого ложа и услышал, как с жалобным стеклянным звоном вылетело окно, как затопали чьи-то сапоги и послышались польские команды:

– Напшуд! Холера ясна!

Я едва увернулся от вылетевшей из косяка двери – точным ударом ее выбил рослый польский улан.

– А, курва, сховался!

Я ответил ему по-польски, что я мобилизованный, что арестант, но он взъярился еще пуще:

– Ах ты, холера, поляк, а большевикам служишь!

Он меня чуть не прикончил, и я почел за благо говорить только по-русски. Улан загнал меня в старый каретный сарай, где уже сидели, стояли, лежали около сорока красноармейцев, захваченных врасплох ночным броском польских улан. Из знакомых лиц я обнаружил только одного – моего ординарца Яшку. Мы оба обрадовались друг другу и присели на подножку сломанного фаэтона.

– И куда они нас? – спросил Яшка.

– А кто их знает.

– Не постреляют?

– Будем надеяться, что нет.

Вскоре нас вывели из сарая и влили в еще бóльшую толпу пленных. Комиссара среди них не было. Успел удрать, зараза! Эх, я бы сейчас с ним поговорил за мировую революцию! Хорошо хоть к красной присяге не привели, душу не опоганили…

Неровным строем нас повели на запад. Колонна вышла довольно длинная. Мы с Яшкой шагали где-то в середине. У ординарца побрякивал на ремне котелок, и это было бесценным подспорьем в нашей новой подневольной жизни. По крайней мере, удалось однажды на всем бесконечном пути зачерпнуть из ручейка воды.

Конвоировали нас и пешие стрелки и четыре всадника в незнакомых мне мундирах. Шли до самого вечера почти без привалов и без кормежки. Привели на опушку леса, огражденную по большому квадрату немецкой колючей проволокой. Да это и был в мировую войну немецкий склад то ли боеприпасов, то ли обмундирования. Шесть бараков с выбитыми окнами стояли с распахнутыми дверями. В них нас и загнали с криками, руганью, как скот в кошару. Нашей группе повезло – в нашем бараке сохранились деревянные стеллажи, на которых мы тут же улеглись, как на нары. Никаких матрацев, одеял не было в помине. Но мы и этому были рады – все не на голой земле. Яшка подложил под голову котелок, я – кулак, да так и уснули враз, намаявшись за долгий день.

Утром подняли всех на построение. Посреди плаца за дощатым столом толстый подхорунжий с петлицами полевой жандармерии записывал всех по очереди в амбарную книгу. Я тоже назвал свою фамилию, имя и гродненский адрес, о чем потом весьма пожалел.

И потянулись серые томительные дни… Кормили раз в сутки баландой из картофельных очисток с мелко нарубленной свекольной ботвой. Раздатчик баланды с горьким юмором назвал ее «борщом». Вместо хлеба выдавали просроченные немецкие галеты, выпуска 1914 года. Вскоре началась повальная дизентерия. Более скотских условий содержания пленных, наверное, не было даже у турок. Каждое утро из барака вытаскивали за ноги труп, а то и два, не выдержавших голода и дизентерии пленников. Через северный угол лагеря протекал болотный ручей. Из него пили воду и в нем же стирали портки и портянки. Другой воды здесь не было.

Я строго-настрого запретил Яшке пить из ручья. Жажду утоляли либо баландной жижей, либо дождевой водой, которую мы собирали в большую жестянку из-под галет. Конечно, этого было мало, постоянно хотелось пить. Через пару недель маловодной жизни нам с Яшкой удалось незаметно разводить костерок за широкой будкой сортира и кипятить на нем в котелке болотную воду. Кипятили очень долго, а потом пили, наслаждаясь безвкусной, но безвредной водой, как чаем. Только это и спасало нас от гнусной кишечной заразы. Этот «чай» еще и согревал нас, поскольку октябрьские холода донимали не хуже голодомора и кровавого поноса. Глядя на нас, и другие стали кипятить воду за сортиром, но охранники однажды запретили разводить огонь. То ли побоялись, что сожгут уборную, то ли из вредности. Они люто ненавидели своих узников и при каждом удобном случае корили: «Что, пся крев, дома не сидел? Для чего в Польшу приперся? Варшава спать мешала? Хай тебя твой Ленин ратует! Хай тебя твой Троцкий кормит, курва красная!»

Из подслушанных разговоров я узнал, что в составе польской авиации воевала против Красной армии американская эскадрилья. А еще позже узнал, что в Войско Польское вступил майор французской армии Шарль де Голль, который отличился в боях под Варшавой.

* * *

Ясно было, что зимних холодов нам не пережить. К середине октября люди мерли, как мухи. Надо было бежать. Но как? Лагерь, окаймленный колючей проволокой, сторожили по углам караульные вышки. С наступлением темноты категорически запрещалось выходить из бараков даже в сортир. Часовые с вышки стреляли в любого, кто пытался нарушить этот запрет.

Однажды днем, стирая в ручье портянки, я упустил одну из них, и ее отнесло течением под колючую проволоку, преграждавшую ручей как на входе, так и на выходе с территории лагеря. Высвобождая портянку из стальных колючек, я заметил, что проволока до дна не доходит – под ней оставался зазор, я даже успел замерить его рукой – между дном и нижней ниткой оставалось пол-локтя.

– Ты чего там шаришь?! – крикнул с вышки часовой (вышка стояла в десяти шагах от протоки). – Марш на место, курва!

Клацанье затвора не оставляло сомнений в серьезности его намерений. Рванув портянку, я увидел, что колючая проволока слегка приподнялась, она не была натянута туго. Все это я осмыслил потом в бараке, и план побега возник сам собой: подползти ночью к загородке – это метров двести от нашего барака – влезть в ручей и протиснуться по дну под колючкой. А там снова проползти по-крокодильи по руслу и выбраться уже где-нибудь в кустах. Смущали три обстоятельства: не заметил бы часовой – это верная смерть, не застрять под проволокой в воде – утопишься наверняка, и не околеть бы потом в мокрой одежде в ночные заморозки. Впрочем, последнее опасение я отбросил как не самое важное. Главное, выбраться, а согреться потом можно и на бегу. По-пластунски я проползу – часовой не заметит. Пролезу ли под проволокой?.. Взять с собой Яшку? Он приподнимет. А потом я ему приподниму…

– Яш, ты по-пластунски ползти умеешь?

– Не-а…

Я отозвал его в дальний уголок барака и рассказал план побега. Глаза у парня засияли.

– Да я проползу, я, ежели надо, змеей отсюда утеку.

В прошлую ночь умерли два наших соседа, и нам досталось роскошное наследство в виде двух шинелей. Они нам очень пригодились не только для спасения от ночного холода, но и как отличное маскировочное средство. Надо сказать, что октябрь стоял довольно теплым, и это многим пока что спасало жизнь. Но по утрам трава по ту сторону проволочного заграждения покрывалась инеем, по нашу сторону ограды ее просто не было: все, что росло здесь зеленого, давно было съедено.

Мы назначили побег на ближайшую ночь, благо она была безлунной, по-осеннему темной. На наше счастье, моросил дождь и все часовые укрылись в своих высоких будках.

Мы выбрались из барака в полночь, тут же легли на мокрую землю, накрылись шинелями и поползли в сторону ручья, держа направление на вышку, которая смутно маячила на фоне беззвездного неба. Гимнастерка и шаровары тут же промокли от мокрой грязи, но возбуждение было столь велико, что никакого холода я не ощущал. Накрытые шинелями, мы походили на двух серых черепах, которые довольно сноровисто подползли к ручью. Часовой не проявлял признаков беспокойства, его вообще не было видно на вышке. Дождь загнал его в будку.

Я снял шинель, сложил ее плоско-плоско и просунул между натянутых проволок. Сделать это удалось не без труда. Туда же, на волю, была отправлена и шинель ординарца. Теперь предстояло самое трудное – пролезть под проволокой самим. Я велел Яшке приподнять нижнюю струну сколько можно и бесшумно соскользнул в ручей. Ледяная вода обожгла тело, я с трудом удержался от вскрика. Набрав в грудь воздуха, погрузился с головой и сразу же почувствовал, как мелка для меня эта канавка. Но отступать было некуда, и я полз вперед… Голова прошла, но я не мог поднять ее над водой, так как стальные колючки прихватили на спине гимнастерку, впились в тело. «Не пролезу! Застряну! Задохнусь!..» Мысли одна страшней другой пронеслись по черной дуге. Яшка должен был видеть, что я не пролезаю! Так подними же, гад, проволоку повыше! Я задыхался. Дергался то вперед, то назад – ни туда, ни сюда! Наконец, в полном отчаянии я рванулся на волю, будь что будет! Стальные иглы пропахали по спине и ягодицам. Когтистая лапа лагеря смерти попыталась удержать меня! Но тщетно! Я прорвался! Я выбросил голову из воды и вдохнул воздух. Воздух, который был по ту сторону ограды. Воистину воздух свободы!

Да, дико саднила спина, но с этим можно было мириться. После той боли, которой одарила меня турецкая пуля на Кавказе, это жжение не шло ни в какое сравнение.

Узкоплечий щуплый Яшка проскочил под проволокой много легче. И вот мы уже, с опаской поглядывая на вышку, полуплывем-полуползем в ручье, держа над головой скомканные шинели. Метр за метром – дальше от проклятого места, от гибельного стана. Дождь прикрывает нас своей завесой, своим бульканьем и плеском…

Вот и первые кусты. Можно выползти, можно идти уже даже на четвереньках, а там, стянув мокрые гимнастерки и майки, надеть на продрогшее тело сухую изнутри шинель, волглую снаружи. Возможно, и изнутри она не такая сухая, но блаженное тепло окутывает грудь и расцарапанную спину. Теперь – шире шаг – и быстрее, быстрее, неважно куда, лишь бы греться на ходу… Идем вдоль опушки, то и дело натыкаясь на деревья, проваливаясь в бочажки. Местность сильно заболочена – не угодить бы в трясину! Колотит от холода. Мокрая одежда хоть и греет, но плохо, от слабости, от многодневного голодания кружится голова, не упасть бы без чувств. Но рядом Яшка, живая душа. И ему так же худо, как и мне. Меня он зовет по-деревенски «дядянька».

– А что, дядянька, ушли ведь от ляха?!

– Ушли, племяш, да только недалече.

– Догонят?

– Если маху дадим… Нам сейчас только вперед, сколько сил хватит!

– Уж больно темно. Чуть глаз на сучке не оставил.

– Руки-то впереди держи. Скоро светать начнет… Давай как-нибудь.

То ли глаза к темноте привыкли, то ли, в самом деле, чуть развиднелось, но стволы деревьев с трех шагов мы уже различали. Я даже палку подобрал и как слепец нащупывал ею препятствия.

Наконец посветлело по-утреннему. Из болотистого мелколесья выбрались на убранное поле. Оно еще не успело раскиснуть от дождей, и мы довольно скоро вышли на проселок. Перевели слегка дух и двинулись быстрым шагом, оставляя версту за верстой; окровавленной спиной чуял я, как отдаляется наше узилище. Кровь слегка хлюпала под шинелью, сбегала по ложбинке под крестец; пришлось остановиться и налепить на спину подорожников. Тем временем совсем рассвело, и мы увидели впереди нечто похожее на хутор. Показываться кому бы то ни было в том виде, в каком мы пребывали, было неразумно и опасно. Нас мог выдать первый же встречный и поперечный. Но мы оба валились с ног. Надо было во что бы то ни стало где-то просушиться, передохнуть, подкрепиться. Не сговариваясь, мы двинулись на дымок, курившийся из трубы на серой крыше. А вскоре увидели и небольшую хату, крытую гонтом, и большое картофельное поле подле нее. Старик в дождевике копал клубни и складывал их в большую плетенку на тележке. Завидев нас, он выпрямился и тяжело оперся на лопату. Голову его венчала восточная шапочка из потертого зеленого бархата. Татарин! Один из тех, кто живет в Польше со времен князя Витовта.

– Салям! – сказал я ему.

– Аллейкюм! – кивнул старик.

На этом мой запас восточных слов был почти исчерпан, и я перешел на польский.

– Может, пану помочь убрать картошку? Много не возьмем: за еду да ночлег.

– Кто вы?

– С Гродненщины. Батрачим с племянником.

– Ну, копайте. Я еще лопату принесу.

Старик укатил почти полную тележку.

– Ни слова по-русски! – предупредил я Яшку. – Ты – глухонемой. И мой племянник.

Паренек понятливо кивнул. Дед принес две лопаты, и мы втроем, молча и истово, стали копать картошку. Клубни были крупные, крепкие, изжелта-красные. Мне хотелось вонзить в них зубы и грызть, как яблоки. Старик без труда заметил, что мы голодны, и позвал нас в дом. В низенькой полутемной, но чистой горенке он поставил перед нами миску с отварной картошкой, плошку подсолнечного масла и два больших ломтя ржаного хлеба. От вида и ароматов этих яств закружилась голова. Мы съели по три картофелины – они мгновенно исчезли в наших желудках, – и я с трудом остановил себя и Яшку. Набивать животы после такого затяжного и жестокого поста было опасно. Не хватало только сдохнуть от заворота кишок!

Старик показал, где можно развесить нашу одежду, и мы, в шинелях на голое тело, как в халатах, вжались спинами в теплую печку. Уснули мгновенно. И проспали почти сутки – до утра. Те еще работнички! Слава аллаху, старик Рахман (так звали нашего хозяина) сам видел, каких доходяг он нанял. Зато весь день копали мы картошку, благо кончился дождь и проглянуло солнце. Убрали почти все. В благодарность хозяин сварил нам лапши и дал по куску конской колбасы. Это был пир. Обессиленные едой, мы опять свалились возле печки, а потом все же закончили сбор весьма обильного картофельного урожая.

Наутро вызвались починить изгородь и напилить дров. Дел в запущенном хозяйстве старика было много, и он был рад нечаянным помощникам. Пек лепешки и стряпал все щедрее и вкуснее. Сам служил он когда-то в русской армии и даже воевал в Болгарии против турок. Говорил на трех языках – русском, турецком, польском, не считая, разумеется, татарского. Пять раз в день, как истовый магометанин, расстилал перед печью молитвенный коврик и совершал намаз. Посреди стола на узорчатой раскладной подставке держал Коран и довольно часто в него заглядывал.

– А что мы дальше-то делать будем? – спрашивал меня шепотом Яшка, старательно молчавший в присутствии старика Рахмана. – Куда подадимся?

Я не знал, что ответить ему. В Гродно возвращаться нельзя. По недомыслию я указал в лагере свой адрес, и местная полиция могла быть предупреждена. К тому же кое-кто из моих недругов знал, что я ушел с Красной армией. Все это вместе с побегом могло аукнуться мне смертной казнью. Как ни хотелось мне выбраться к Татьяне, но голос разума был сильнее зова страсти. Теперь, когда красные выброшены из Гродно, ей ничего не грозило. Но мне явно не стоило искушать судьбу. Она и так была слишком милостива ко мне и на турецком фронте, и в Добровольческой армии, и сейчас. Ясно было одно – в Польше мне пока оставаться нельзя. Но тогда куда держать путь? Эта мысль точила меня днем и ночью – куда, куда, куда? Я перебрал все варианты. Красная Россия исключалась, как и Польша. В Германию? Но кто меня там ждет? Где приткнуться, да еще без языка, без денег, без документов?

Выход из положения подсказал клочок газеты «Варшавский курьер», который я нашел на гвозде в уборной. В маленькой заметке сообщалось, что армия Врангеля вышла из Крыма в каховские степи и ведет успешное наступление против большевиков.

Вот он где выход – в Крым, к Врангелю! Там меня примут и без денег, и без документов! Там я свой, а здесь – кругом чужой. И Пашка, конечно же, там! Я почти не сомневался, что могу найти его в Крыму или на Каховском плацдарме, – был бы только жив! Но сердце подсказывало – жив, курилка! Конечно, мое место там, с теми, кто гонит красную гидру прочь, на чьей стороне Бог и крестная сила! Рано я записался в мирные обыватели. Подъесаул Проваторов, ваше место в строю! Душевный подъем и волнение были настолько сильны, что я, прохаживаясь по облетевшему саду, стал складывать стихотворные строчки, продолжая недописанную Пашину строфу:

 
Мы жили бражно,
Порой беспечно,
Теперь же важно
Погибнуть с честью…
 

Оставалось продумать, как добраться до Крыма. По памяти нарисовал на листе бумаги карту Польши, границы сопредельных стран, Черного моря и Крыма. Получилось, что наикратчайший путь в Крым лежит через Румынию. От морского порта Констанца до Севастополя – по морю рукой подать. Попасть бы в Констанцу, а там пристроиться на любой пароход, идущий в Керчь ли, Ялту или Феодосию. Но чтобы оказаться в Румынии, надо пройти Чехословакию. А перед тем пересечь пол-Польши аж до южной границы, скажем, до Кракова. Как это сделать в наших драных охоботьях, а также без документов и денег? Задачка, однако. Но ведь я же пластун! А пластун везде пройдет.

Итак, на Краков!

Видимо, решение было верным, потому что судьба сразу же подарила великолепный шанс добраться до Кракова.

На пятый день нашей жизни на хуторе мы привели в порядок все хозяйство деда Рахима. Старик был очень нам благодарен, он даже огорчился, что мы стали собираться в дорогу.

– У меня сосед – добрый человек – Усман. Может, у него поработаете?

– Нет, нам нужно в Краков ехать.

– В Краков? – почему-то обрадовался Рахман. – У меня там сын живет. Может, картошки ему отвезете, пару мешков?

Я замялся. Отказывать старику не хотелось, но как мы с картошкой в такую даль попремся? Рахман словно прочитал мои мысли.

– Я вас до станции подвезу и билет куплю. Только сыну картошку привезите, ему на всю зиму хватит. Пишет, голодают они в Кракове. Если что, у него и остановитесь, поможет он вам в делах.

Вот тут-то я и понял, какой великолепный шанс дарит нам фортуна!

– Конечно довезем! Самым лучшим образом – из рук в руки передадим.

И начались сборы в дорогу. Первым делом он поменял мне шинель на какой-то стеганый гнидник и снабдил старой вязаной шапкой. Так я меньше всего бросался в глаза своим полувоенным обличьем. Но шинель я не бросил, свернул ее в скатку и приспособил на мешок с картошкой.

В лагере у меня отросла борода, и я ее аккуратно подровнял ножницами. Вид у меня – да еще с мешком картошки за плечами – стал вполне местным, хлопским. Яшку тоже слегка преобразили. Слишком длинную для него шинель обрезали под куртку, а на голову нахлобучили старое немецкое кепи с суконным козырьком.

Рано утром Рахман запряг свою лошаденку и отвез нас с поклажей на железнодорожную станцию. Купил нам билет в 3-й класс и дал сыну телеграмму в Краков.

– Ахмат вас встретит. Доброго вам пути! Бисмилляхи рахмани рахим!

Мы обнялись. Добрый старик сунул нам в дорогу узелок с лепешками и вареными яйцами.

К вечеру без особых приключений мы добрались до Кракова. Нас встретил Ахмат – коренастый черноусый малый, помог оттащить мешки в пролетку. Кучер тронул, и мы втроем покатили по улицам старинного красивого города, еще не утратившего свой австрийский лоск. Ахмат расспросил о жизни отца, а потом надолго замолчал. Жил он на окраине Кракова в одноэтажном кирпичном домике под черепицей, обнесенном высоким глухим забором.

За ужином – миской кислого молока с накрошенной лепешкой – я расспрашивал Ахмата, как нам попасть в Чехию.

– Вы мне поможете, я вам помогу, – загадочно ответил он. Вскоре выяснился и секрет загадки. Оказалось, что Ахмат переправляет в Чехию контрабанду – польский сахарный песок. Конечно же, мы вызвались помочь ему.

Сахар Ахмат носил через границу вместе с другом в заплечных мешках. Бывшая австро-венгерская граница была хорошо оборудована, но пограничников не хватало ни с той, ни с другой стороны, поэтому контрабандисты без особой опаски ходили туда и сюда по своим тайным тропам.

Поздним ноябрьским вечером, навьючив на себя рюкзаки с сахаром, мы двинулись в путь. До границы добирались на телеге, возница которой тоже входил в артель сахароносов. А как совсем стемнело, двинулись пешком по крутой, уходящей в гору, тропе. Ахмат шагал первым, он хорошо знал дорогу, все остальные двигались за ним на расстоянии вытянутой руки. Тащить в гору двухпудовый груз было очень тяжело. Подъем преодолевали шаг за шагом. Я задыхался. Сказывалось лагерное слабосилие, мы так еще и не вошли с Яшкой в тело. Но все мучения однажды кончаются. После перевала нести ненавистную ношу стало немного легче.

К утру мы спустились в Словакию. Какие-то немногословные люди приняли от нас мешки с сахаром. С нами они расплатились подозрительно новенькими чехословацкими кронами. Отсчитали их немного, но, по их уверениям, этого вполне хватало, чтобы добраться до Братиславы. «А там – русских много, они помогут». С тем мы и расстались. Правда, сначала нас довезли на раздолбанном авто до Моравской Остравы. Хорошо, что этот город оказался нам по пути. От Остравы денег действительно хватило на билет до Братиславы. И даже осталась какая-то мелочь.

В вокзальном буфете Братиславы мы взяли с Яшкой по кружке пива и пару кнедликов. Вот это был пир на весь мир! Стоя за столиком, решали, как быть дальше. Яшка рвался в Россию, на родную Смоленщину, мне же предстояло двигаться на юг, в Крым. Мы честно поделили узелок с провизией, которой снабдил нас Рахман: по лепешке да по три яйца на брата. Мне было искренне жаль расставаться со своим ординарцем – толковым и смелым парнем. Вот ведь как получается – белый офицер и красный армеец, а расставаться все равно жалко. Война и плен не знают политической расцветки. Главное – каков ты в одном окопе, в одном бараке. На прощание обнялись по-русски – крепко и от души.