Текст книги "Пластун"

Глава шестая. И снова Орша…

До Москвы добирался на «пятьсот веселом» двое суток. Набитый мешочниками и разным людом поезд тащился медленно, часами простаивая на больших станциях то в ожидании то угля, то заправки водой, то просто – когда откроют главный ход, а порой и вовсе необъяснимо. Два раза поголовно проверяли документы, и оба раза справка срабатывала! Даже кларнет не пришлось доставать.

В шумной грязной весенней Москве перебрался, не теряя времени, на Александровский вокзал. Справка моя на усатого коменданта вокзала не произвела никакого впечатления.

– Раненый, говоришь? Все у нас раненые. Поедешь на общих основаниях. Могу только талон на посадку выписать, а там как сам знаешь.

Поезда ходили от случая к случаю и только до Смоленска. Что делать? Сажусь, точнее, втискиваюсь в вагон смоленского поезда. Часа три ехал стоя, потом пристроился к мешочникам. Уступили краешек скамейки. Из-за тесноты вагон ни разу не проверили. Ночь перекемарил, сидя на одной половинке мягкого места. В Смоленск прибыли глухой полночью. Но всех вышедших на перрон тут же проверили чекисты.

Смоленск – это две трети пути. Оставалась последняя треть – самая сложная, поскольку надо было преодолеть пограничный кордон. Как это сделать? Ладно, в Орше будет виднее.

До Орши можно было добраться на попутных подводах, которые возили туда торф и дрова в обмен на картошку и зерно. Ехал на полупустой телеге ради милости возчика, пожалевшего «солдатика». Так и проспал всю дорогу, уткнувшись головой в мешки с торфом.

В Орше я разыскал дом, где жил старый моряк Федор Леонтьевич. Он, конечно, не помнил меня, мало ли людей прошли через его приветливый дом за минувший год. Но принял, как старого знакомца, отогрел и накормил.

– Навоевался? – спрашивал он меня за чаем.

– Провоевался, – отвечал я, рассказывая про новороссийский кошмар. Старик молча выслушал мою эпопею и отправил меня на ночлег в пристройку. Рухнул я на застеленную койку и уснул мертвецким сном.

Из Орши перебрался в Борисов, где действовала контора по репатриации в Польшу и обратно. Полагая, что там сидят одни чекисты, я обошел контору и советские погранпосты стороной – через лесок. Право, ничто не может остановить человека, который прорывается к себе домой!

Опасаться надо было и российских красноармейцев, и польских жолнежей. И те, и другие могли принять меня за шпиона. Поди убеди какого-нибудь комиссара или польского жандарма, что ты оказался в пограничной зоне сам по себе? И кто бы поверил, что человек с явно фронтовой выправкой просто едет домой, когда по всем понятиям молодой мужчина должен быть сейчас в строю, в бою, в цепи… И как я не ловчил, к каким пластунским уловкам не прибегал, на польской станции Столбцы был остановлен конным патрулем. Хорошо, что не побежал – ангел-хранитель в очередной раз уберег меня от опасного поступка; хорошо, что в кармане не было нагана; хорошо, что в футляре был кларнет (где вы видели шпиона с кларнетом?!). Хорошо, что это была польская сторона, и хорошо, что я владел польским языком. Все эти «хорошо» обещали мне благополучный исход моей авантюры.

Я впервые увидел людей в польской военной форме – в фуражках с угловатыми тульями («рогатувками») и мундирах, чьи воротники были испещрены серебристыми змейками. Не было сомнений, что пару лет назад эти ребята носили мундиры и гимнастерки российской императорской армии, они прекрасно понимали русскую речь, но говорили со мной только на польском. К их немалому удивлению, я отвечал им на их родном языке.

Патрульные привели меня в погранкомендатуру.

Скучающий поручик – парень явно моих лет – с рыжими усами а ля маршалек Пилсудский – лениво начал допрос. Ему помогал пожилой капрал, который с силой бил по клавишам пишущей машинки.

– Кто вы и куда следуете?

– Я – Николай Проваторов – красноармеец железнодорожного строительного батальона. Призван по мобилизации. Гражданская профессия – музыкант. Медкомиссия признала меня негодным к службе по ранению. Вот справка.

Офицер брезгливо взял у меня бумагу, долго ее читал.

– Значит, пан музыкант следует в Гродно?

– Так точно. Там я родился, там мои родители.

– А что пан будет делать в Гродно?

– Как что? Что и всегда – играть в ресторанах и синематографе.

Я достал кларнет: удивить – победить! И повел торжественно грустную мелодию полонеза Огинского. Мой дивертисмент был выслушан весьма благосклонно. Да и в самом деле, есть ли такое сердце на свете, которое бы не тронула эта щемящая песнь о расставании с родиной?

– Ну хорошо, – откинулся на спинку кресла поручик. Он был весьма благодушен: ведь войско польское оттеснило красных столь далеко на восток, что до Смоленска было рукой подать.

– Казик! – крикнул он в соседнюю комнату. – Ты у нас из Гродно, иди поговори с земляком.

На зов пришел гладко выбритый щеголеватый капрал, тоже, судя по всему, мой ровесник.

– Пан из Гродно? А что у нас в центре города?

– В центре города у нас тюрьма и фарный костел.

– Костел, – поправил меня Казик, – и рядом тюрьма. А где пан жил в Гродно?

Я назвал улицу, назвал гимназию, в которой учился. И тут выяснилось, что капрал Казик тоже учился в этой же гимназии, но в параллельном классе. Я называл имена и прозвища наших преподавателей, и Казик радостно улыбался. Экзамен был сдан блестяще. Более того, Казик сам проводил меня до грузового состава, идущего в Минск, и договорился с начальником эшелона о моей поездке.

– Буду в Гродно, попьем вместе пива, – пообещал напоследок Казик.

Я ехал в товарном вагоне с остатками фуражного сена на полу и готов был петь от радости: домой, домой, домой! Я не был дома всего четырнадцать месяцев, а казалось – целую вечность.

* * *

Ну, вот и Гродненский вокзал, знакомый с детства, – двухэтажный в три крыла. Город мало в чем изменился. Разве что польские вывески да названия улиц иные. А в остальном как был российский губернский город, таким и остался. Первым делом бросился к родному дому. Благо кавалерийские казармы были по ту сторону путей. На самом деле больше всего хотелось немедленно отправиться к Тане. Но как ни терпелось узнать, где она и что с ней, я счел за благо сначала заглянуть к своим, обнять родных, привести себя в нормальный вид: избавиться от драной шинели, соскоблить трехдневную щетину, принять душ… С замиранием сердца постучал в дверь родного дома. Но возвращение блудного сына, увы, не состоялось. Дверь открыл суровый дядя в расстегнутом мундире лесного ведомства. Он быстро изучил меня маленькими юркими глазками, и взгляд его стал еще строже. Я объяснил в двух словах, кто я и откуда взялся.

– Да, я вселился сюда по ордеру. Квартира считалась брошенной, – заявил лесничий.

– Как брошенной?! Здесь жили мои родители!

– Жили. Но в канун Рождества оба померли.

Я окаменел, пораженный вестью. Последнее письмо от них я получил полгода назад… Значит, за это время и преставились. Мама всегда говорила: мы умрем вместе в один день.

– А вы кто им будете? Сын?

– Да.

– Что ж вы хоронить-то их не приехали? Тогда бы и квартиру свою отстояли.

«Я Россию не отстоял, не то что квартиру…» – вертелось на кончике языка. Но я обреченно махнул рукой и покрепче сцепил зубы; еще одно слово, и я бы разрыдался… Чиновник все понял, перевел разговор в другое русло.

– Но я предполагал, что сюда может кто-то вернуться, поэтому собрал ваши вещи в два чемодана. Можете их забрать.

Пан лесничий повел меня в цокольный этаж, где когда-то находились денники полковых коней. Денники были переделаны в чуланы-сарайчики.

– Мне чужого не надо, – покряхтывал поляк, вытаскивая из-под поленницы два старых отцовских чемодана.

Это были вещи с того света, точнее, из давно исчезнувшего мира. Отцовский гражданский сюртук, мамина шляпка, наша деревянная ручная кофемолка – подарок бабушки, мамины янтарные бусы, кожаный с накладным бронзовым ангелом семейный фотоальбом… Как странно, как дико, как нелепо, когда вещи переживают своих хозяев…

Среди всяких одежд я откопал свой серый в клетку студенческий костюм. Брюки были в пору, а пиджак оказался тесноват в плечах и коротковат в рукавах, но все же это было лучше, чем мои военные обноски.

Пан Лютый – так звали нового хозяина нашей квартиры – позволил мне побриться и привести себя в порядок. Более того, согласился подержать у себя мои чемоданы, пока я не найду пристанища. Теперь можно было отправляться на Церковную улицу, которую переименовали теперь в Костельную.

Стоял апрель – лучший месяц года – во всем своем благоуханном величии: уже расцветали яблони и вишни. Этот апрель был прекрасен еще и потому, что Таня бросилась мне навстречу, едва открыл калитку ее палисадника…

* * *

И была ночь…

Меня ничуть не удивило, что Таня не оказалось девушкой. При ее привлекательности в такое лихолетье ей трудно было остаться нетронутой. Она рассказала мне историю своей короткой и неудачной супружеской жизни. Летом 1919 года она вышла замуж за своего учителя французского языка. Он был старше ее на десять лет. И он разошелся со своей первой женой, а в Рождество вернулся к ней. Чисто французская легкость в обращении с женщинами…

…Эта ночь была царской наградой за все мои полубессонные, холодные тревожные ночи на биваках и случайных привалах Гражданской войны.

Глава седьмая. Жизнь с нуля

Гродно. Май 1920 года

Это был наш медовый месяц – сладостный май. Таня всего лишь в феврале похоронила отца, и мы пока не могли венчаться и играть свадьбу…

Мы целыми днями не вылезали из постели. Изголодавшись за годы войны по нежности, мы осыпали друг друга фейерверками немыслимых ласк. И нам все равно было, что там происходило за окнами опочивальни. А там гремели майские грозы, и грохот грома был неотличим от орудийной канонады. Осатаневший ветер майской бури выламывал наше окно, задыхаясь от собственной ярости. Задыхались и мы в яром буйстве плотской любви…

Я гладил ее грудь, а она нежно гладила мою руку, огибающую ее прекрасные всхолмия, живот, ноги…

Как туго и трепетно натянута ее шелковистая кожа на ее чреслах и ключицах, как упруго обтягивал этот шелк ее грудь, ее нижнее всхолмие, ее бедра. Эти немыслимые переходы крутых бедер в глубину паха…

«И прелести твоей секрет разгадки жизни равносилен…»

Ветер выл и визжал, будто там, за окнами, запускали гигантские шутихи.

* * *

Я просыпался с восхитительным чувством – icipitta nuova vita – начинается новая жизнь! Жизнь рука об руку с любимой женщиной, жизнь без стрельбы и крови, ран и смертей. Я потерял дом, но милостивая фортуна почти тут же подарила мне новый кров, да еще наполненный теплом, смехом, любовью.

Я буду работать. Да-да, с головой уйду в работу, я буду зарабатывать деньги, чтобы наш очаг стал полной чашей. Правда, я не знал пока, как их зарабатывать, эти деньги. До сих пор я только получал жалованье, воинское содержание. Конечно, проще всего было поступить в польскую армию или наняться в полицию. Но мне не хотелось больше иметь дело с оружием и службой. Настрелялся за шесть лет, наслужился. Все-таки я музыкант, хоть и не доучившийся. Надо все вспомнить и надо играть. Пальцы мои огрубели и закостенели. Я чуть не заплакал, когда сел за клавиши пианино. Таня все поняла. Она стала делать мне содовые ванночки для рук, масляный массаж пальцев. Я разминал и тренировал их при первой возможности. С кларнетом получилось несколько лучше. Я часами терзал бедный «циммерман», чередуя игру на фоно с игрой на кларнете. Через неделю я уже мог наигрывать нехитрые мелодии, и даже устроился тапером в синематограф. Получалось неплохо. Я зарабатывал свои первые злотые! На первые свои деньги я купил Тане букет роз и полушарие голландского сыра. Потом меня взяли в ресторан «Неман» играть блюзы.

На первых порах меня выручали костюмы отца. Старомодные, они сидели на мне почти без подгонки и вполне сходили для моих вечерних концертов. Иногда я приглашал Таню в свой ресторан. После выступления мы допоздна сидели за столиком для двоих, наслаждаясь забытой роскошью хорошо накрытого стола, изысканным ужином. И все-таки денег нам не хватало. Я взялся давать частные уроки, и у меня появились два ученика и одна ученица. Мой одноклассник Станислав Торба играл в фарном костеле на органе, и я стал брать у него уроки на этом божественном инструменте. С замиранием сердца я посылал свои первые аккорды под самый купол храма, возносясь душой вместе с их исполинскими величественными звуками.

У Тани тоже были ученики – она преподавала французский. Через два месяца неустанных трудов мы даже смогли нанять себе приходящую кухарку.

В первую же неделю своей новой жизни я разыскал могилу своих родителей на старом городском кладбище. Как я и предполагал, они умерли почти одновременно, с разницей в два дня, и похоронили их под одним крестом.

Я заказал литию в кладбищенском храме и сорокоуст в бывшем гарнизонном Покровском соборе. Пообещал отцу и себе, что как только разживусь деньгами, поставлю им достойный памятник…

Теперь кроме ресторана я подрабатывал тапером в городском кинематографе. Жизнь налаживалась день ото дня.

* * *

Ночью, пытаясь уснуть под звучный ход напольных часов, я выстраивал план новой жизни.

Все! Навоевался и отвоевался! Никаких больше революций, войн, походов… Буду жить, как все люди. Уйду с головой в прекрасную мирную жизнь со всем ее радостями и красотами: с цветущими садами, классической музыкой, объятиями любимой женщины. Ведь именно так и должен жить нормальный человек. Все остальное – взгляд на мир через прицельную рамку пулемета, земля, поднятая в воздух взрывами снарядов, крики атакующих цепей – все это из области ночных кошмаров, горячечного бреда.

Бедная Таня! Она столько раз пугалась моих ночных вскриков. А утром с улыбкой рассказывала, как я пытался окапываться в постели и прятал голову за «бруствер» подушки.

– Может, ты сумасшедший? – спрашивала она не то в шутку, не то всерьез. – Может, сходим к доктору?

– Это пройдет, – уверял я ее, опасаясь в глубине души – а вдруг останется на всю жизнь? Наверное, ни одна женщина не согласиться жить с таким психом.

Теперь перед сном я украдкой стал пить успокоительные пилюли. Но даже если я и не кричал вслух, я все равно отдавал в своих кошмарных снах приказы, команды, на кого-то кричал, кого-то звал… И только музыка приводила душу в порядок. Я много музицировал, восстанавливая утраченную технику. Мы играли с Таней в четыре руки, я переписывал клавиры, а по субботам и воскресеньям выступал в небольшом ресторанном оркестре. Это был самый дорогой в Гродно ресторан «Варшавский шик». Здесь гуляла до утра городская знать и послевоенные нувориши, сколотившие капиталы на контрабанде и спекуляциях. И никому не было дело, что где-то на востоке страны, километрах в пятистах от Гродно шли бои, Красная армия неодолимо наступала, а полки Войска Польского медленно откатывались на запад, сдав уже Минск, Раков, Столбцы, Витебск, Могилев… Честно говоря, меня это тоже мало заботило. То была уже не моя война. Свою я честно оттрубил на Турецком фронте и в Добровольческой армии. После новороссийской катастрофы я понял, что белое движение обречено. А после того как побывал в Москве, сделал еще один неутешительный для себя вывод: большевики из столицы не уйдут. Это надолго. Как бы там ни было, но я отрезан от них польской границей, успокаивал я себя. И вообще я теперь вне политики. Мой дом – мой остров. И на него нет входа никаким Лениным, Троцким или Пилсудским…

* * *

Какое счастье открывать утром глаза и видеть рядом с собой нежный холм груди, слегка прикрытый кружевным батистом, видеть сомкнутые ресницы любимых глаз, рыжий завиток на тонком виске – и все это на фоне распахнутого в мокрые сирени окна…

Мы решили пожениться в августе, когда в Гродно съедется вся немалая Татьянина родня, жившая в Вильно, в Ковно, во Львове и Варшаве. Свадьбу наметили играть в том же ресторане, где я подвизался музыкантом. У оркестрантов был свой столик, за которым не раз сиживала и Таня. Хозяин «Варшавского шика» весьма благоволил к ней и ее отцу, у которого он когда-то учился в гимназии. Обещал мне некоторые преференции, как почти штатному музыканту. Все складывалось как нельзя лучше!

Но, увы, это было обманчивое благополучие. Улыбка Фортуны незаметно превратилась в коварный оскал.

Глава восьмая. Вторжение

И вдруг все рухнуло в одночасье.

В июне 1920 года большевики перешли в наступление на Польшу. Я совсем не следил за политикой, избегая газет и досужих разговоров на политические темы. Поэтому вторжение войск Тухачевского в «кресы всходни» для меня грянуло как гром среди ясного неба.

В то утро мы проснулись от громкого цокота множества копыт. Подковы звонко били о брук – торцевую мостовую. Я откинул одеяло, ненароком обнажив красивые ноги Татьяны, и бросился к окну. И оцепенел: по улице проходила кавалерия с красным знаменем во главе длинной цокающей колонны. Знамя слегка подпрыгивало, подпрыгивали на рыси и конники, рябя своими красноверхими кубанками, островерхими суконными «богатырками» с синими звездами, а то и вовсе простецкими картузами, драными шапками. Всадники были одеты кто во что горазд и напоминали скорее конное воинство времен Стеньки Разина и Емельки Пугачева, нежели строй регулярной кавалерии. Равнение не держали. Некоторые бойцы лущили семечки, поплевывая с седел, озорно поглядывая на стоящих вдоль обочин паненок. Те тоже постреливали глазками, выискивая в нестройных рядах бравых парней. Но остальной народ глазел на красноармейцев довольно равнодушно, как на случайный проезжий люд, не имеющих к их жизни серьезного отношения. Иные же, впрочем, как и я, всматривались в пришельцев с опаской: что от них можно ожидать?

То там, то тут слышались редкие винтовочные выстрелы: стреляли то ли для острастки, то ли для поддержания духа. Над самым высоким зданием города – многоярусной пожарной каланчой – взвился красный флаг. Такой же красный, столь похожий на турецкий флаг, подняли и над башней старого замка. Для меня со времен турецкой войны красный флаг был знаменем врага, ибо турецкие аскеры воевали именно под красными, даром что с полумесяцем, стягами.

То, от чего я спасался в Новороссийских степях, нахлынуло в Гродно, как буйное половодье. Красная конница шла мимо нашего дома бесконечным потоком.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день!

Я вернулся к Татьяне и завалился к ней под теплый мягкий бок.

– Они пришли…

– Кто?

– Красные.

– И что теперь делать?

– Спрятать твои кольца и серьги, а также бусы и браслеты.

– Они что, так любят наряжаться?

– Они любят золото. Как, впрочем, и любые завоеватели.

Я лежал в полной прострации. Таня задумчиво сплетала свои пальцы с моими. Минут через пять я заставил себя подняться.

– Надо действовать!

Я обыскал глазами комнату – где бы можно было устроить тайник? Люстра, дымоходная заслонка, вазоны с геранью, напольные часы, министерская керосиновая лампа, киот… Все это были банальные места, куда непременно заглянет даже начинающий грабитель. Нужно было придумать нечто совершенно новое и необычное. Взгляд остановился на свече. Я выгреб из столового ящичка все восковые свечи, растопил их в кастрюльке, потом бросил в воск золотые украшения, и когда он немного схватился, скатал из него новую – большую и толстую свечу, и даже фитилек для блезира приладил. Получилось неплохо. Свечу всегда можно было захватить с собой в случае бегства из дома. Я вставил ее в большой медный напольный шандал, который стоял перед массивным киотом с Богородицей, и задвинул шандал в угол – за гардину. Все было сделано вовремя, потому что в запертую входную дверь уже забухали то ли кулаки, то ли сапоги. Я выглянул с балкончика: четыре дюжих красноармейца готовы были вот-вот вышибить дверь. Я сбежал в прихожую и сбросил кованый крюк.

– Чего так долго не открывали? – спросил вожак с синими «разговорами» на груди перехлестнутой ремнями гимнастерки. На рукавах были нашиты черные нашивки с непонятными мне знаками различия. Грубо отодвинув меня, он решительно вошел в прихожую. За ним протопали остальные.

– В доме посторонние есть? – осведомился чернявый с тонкими усиками на губе конник.

– В доме только я и жена.

– Посмотрим! – буркнул чернявый. – Но если еще кого найдем, не взыщи, хозяин.

Никого лишнего в доме они не нашли и слегка успокоились, застегнули кобуры, расстегнули ремни, сняли шашки.

– Значит, так! – объявил мне коренастый мужичок в «богатырке» с черной суконной звездой (про себя я назвал его «квартирьером»). – Мы берем под постой весь низ дома, а верх – ваш. Мы вам мешать не будем, а вы нам. Подружимся! – подмигнул он Тане, которая испуганно куталась в большой материнский платок. Она стояла посреди лестницы, ведущей на мансарду, и ожидала решения нашей судьбы. Я поднялся к ней, и мы скрылись в спальне.

– Надо перебираться в Индуры, к твоим родителям, – ответил я на немой вопрос Татьяны.

– А дом? Представляешь, что они с ним сделают?

– Я представляю, что они сделают с тобой, да еще в моем присутствии.

– Что же нам делать?

– Давай так, я останусь здесь, а ты уйдешь к тете Вере. Может, у нее никого нет. И свечу заодно захватишь.

– Я тебя одного не оставлю.

Пока мы гадали-решали, меня затребовали вниз.

– Хозяин, – заглянул в дверь ординарец. – Там тебя начальник дивизии кличет.

Я спустился. За нашим обеденным столом сидел широкоплечий дядя с фельдфебельскими усами. Глубокие залысины и крупные морщины на загорелом лбу придавали его лицу вид серьезный и глубокомысленный. Рядом сидел, видимо, комиссар, тот, которого я принял за квартирьера. Третьим восседал начальник штаба – пышная чуприна закрывала почти весь лоб, на щеке синел рубец сабельного должно быть удара. Все трое нещадно курили, складывая окурки в бронзовую визитницу, сделанную в виде наяды, лежащей среди озерных кувшинок. Кто-то из курильщиков охально вмял окурок между ног обнаженной дивы.

– Что-то ты гостям не рад, хозяин! – усмехнулся комиссар. – Самоварчик бы хоть поставил.

– Ну, какие мы ему, Михайлыч, гости?! – усмехнулся начдив. – Вломились, как биндюжники… Как звать-то тебя, хозяин?

– Николаем…

– Чем промышляешь, Николай Батькович?

– Музыкант я. В кинозалах играю.

– Однако хоромы неплохие для музыканта.

– Это дом моего тестя. Он был директором гимназии.

– Ну, для директора в самый раз. Так что, вздуешь нам самоварчик?! Или хозяйку попросишь?

Я не успел ответить. С лестницы сбежал через две ступеньки ординарец. В руке он держал рамку с моей фотографией. Я похолодел: этот снимок я подарил Тане в Кисловодске. Снялся тогда при шашке, новеньком ордене и рукой на черной перевязи.

Ординарец был похож на охотничьего пса, который нес хозяину в зубах пойманную дичь. Фотокарточка пошла по кругу.

– Ну, я же говорил! – торжествующе воскликнул комиссар. – Золотопогонная сволочь! То-то он волком на нас смотрит.

Недорубленный начштаба ничего не сказал, только крякнул да вмял окурок в грудь распростертой бронзовой наяды. Зато начдив выразительно протянул:

– Хао-рош казак… Где воевал?

– На турецком фронте.

– А крест за что?

– За атаку под Сарыкамышем, Ардаган…

– Откуда родом?

– Корни с Хопра. А так казаки мы городовые. Отец здесь, в Гродно, служил.

Комиссар вклинился в наш разговор:

– Да чего с ним лататы разводить?! Пусть лучше скажет, чем занимался после Семнадцатого года? Может, его белополяки как шпиона оставили?

Начдив одобрительно кивнул:

– Ну и чем ты занимался после Семнадцатого года?

– После развала фронта вернулся домой. Здесь вот и живу.

– И на дуде играю! – поддел комиссар. – Ты лучше скажи, сколько наших положил, ваше благородие?!

У меня холодные мурашки рассыпались по плечам – ведь как в воду смотрит. Положил я ваших, наверное, немало…

– Погодь, погодь, Михалыч, – придержал своего неистового Марата начдив. – Скажи лучше, какую должность на фронте исполнял?

– Последняя должность – командир сотни.

– О! – обрадовался почему-то начальник дивизии. – Нашел топор под лавкой! А у нас эскадронами хрен знает кто командует. Одни унтеры. А тут готовый эскадронный за бабьей юбкой отсиживается!

– Ты это куда клонишь, Пахомыч? – насупился комиссар. – Его ж за версту видно: беляк недорубленный. К стенке его без люли-малины!

– Да не сепети! – досадливо отмахнулся начдив. – Уж сколько к той стенке поставили… А этот – по глазам вижу – эскадрон потянет. Пойдешь, ваше благородие, в Красну армию служить?

Я понимал, что в эту минуту решалась моя судьба. Выбор был невелик: либо к стенке, либо служба. Но как служить врагам, которые пролили столько русской крови, крови моих товарищей? Вспомнился полковник Весёлкин с дулом нагана у виска… Застрелиться? Да не из чего…

Три пары взыскующих глаз уставились на меня, как три пары винтовочных зраков. Неосторожное слово – залп в упор! Я медлил с ответом. Язык не поворачивался сказать – «пойду». Он словно присох к нёбу. Ладно, меня к стенке поставят. А что они потом с Таней сотворят… Она же в их руках останется… Обмануть врага, сказав «пойду», а потом уйти при первой возможности? Ничего другого не оставалось.

– Пойду, – угрюмо вымолвил я.

– А не сбежишь? – провидчески вопросил начдив.

Лиха беда начало, ну разве скажешь здесь честно – «сбегу». Да и перед кем тут быть честным? Разве что перед начдивом? Определенно он нравился мне: рассудительный мужик.

– От службы никогда не бегал.

Ответ мой всем, кроме комиссара, понравился.

– Да сбежит он, сукин сын, при первой возможности! – вскочил Михайлыч. – Я же эту контру насквозь вижу! Нельзя так, Сергей Максимович, доверять эскадрон первому попавшемуся золотопогоннику!

– Сбегит, так пусть не взыщет, – спокойно изрек начдив. – Мы его конями разорвем.

– Ищи ветра в поле! – сокрушенно махнул рукой комиссар.

– Да, что он, дурак, что ли, на погибель идти? У него жена красавица. Куда он от такой сбегит? – наседал на него начдив. – Сейчас Варшаву возьмем – и войне конец.

– Вот именно! На хрен он нам вообще нужен? Мы и без него Варшаву возьмем!

– Терентий, – окликнул начдив начальника штаба. – У нас с комсоставом в каком полку хуже всего?

– В третьем.

– Вот и поставь его там на первый эскадрон. Пиши приказ.

Начштаба не спеша извлек из полевой сумки бумагу и стал натужно выводить слова черным карандашом. Тем временем ординарец накрыл стол: нарезал хлеб, сало, лук, выставил пару бутылок и достал из горки наши хрустальные бокалы.

– Ну, давай, товарищ комэск, сбрызнем твое назначение, – протянул мне полный бокал начдив. – Да женку свою зови. Пусть тоже за тебя порадуется.

– Она не пьет! – поспешил я увести его от этой мысли.

– Что так?

– Она беременная, – сочинял я на ходу.

– Ну, на сносях так на сносях… А не похоже. Ну, Михайлыч, не зыркай на меня змеиным оком. Я взял, я и отвечу. Давайте, хлопцы, за победу над панами! И за нашего нового эскадронного Мыколу, как там тебя, Проваторова. О как! Ну, будьмо!

– Гей, гей, гей! – отвечали ему соратники. Дружно опрокинули. Обожгло. Я с удовольствием запил пережитый ужас последнего часа самогоном. Ординарец, который так ловко меня сдал, теперь услужливо подливал мне в бокал мутно-белесую жидкость. Захрустели огурцами и луком, нарезанное сало быстро исчезало с тарелки.

– Будешь служить, как надо, – подбадривал меня начдив, – и в рост пойдешь, как надо. Не обидим.

– К присяге его привести надо! К присяге!

– Приведем. Куда он денется?

Таня встревоженно глянула на меня с лестницы. Я молча кивнул ей: «Все в порядке!»

Через полчаса мое оформление в Красную армию закончилось, и я стал собирать походные вещи в заплечный мешок. Улучив момент, шепнул Тане:

– Проводи меня и сюда не возвращайся. Иди к тетке. И это захвати с собой! – указал я глазами на свечу.

– А как же дом?

Я гримасой показал: «Быть бы живу!» Таня, умница, все поняла.

Начштаба вручил мне приказ о моем назначении и записку командиру полка. Ординарца пристроили ко мне то ли в качестве провожатого, то ли в качестве конвоира.

– А ты, красавица, куда? – окликнул Таню комиссар. Нюх у него и в самом деле был собачий.

– Мужа провожу.

– Ну-ну… Возвращайся, однако. Без хозяйки дом сирота.

– Хорошо! – испуганно пообещала Таня.

– Свеча-то тебе зачем?

– В церкви поставлю за добрый исход.

Мы оба облегченно вздохнули, когда вышли на улицу. Чтобы ординарец не подслушал, мы перешли на французский.

– Ни в коем случае не возвращайся! – наставлял я Таню. – Сама видишь, какими глазами они на тебя смотрят. Поживи пока у тетки.

– Они же дом разграбят.

– Они разграбят дом, даже если ты останешься. Только и тебе при этом не поздоровится.

– А что будет с тобой? – вцепилась она мне в руку.

– Не переживай. Я скоро вернусь к тебе. При первом же удобном случае.

– Я уеду в Индуры и поживу там.

– Тогда оставь у тетки записку – где ты и что ты.

Ординарец прислушивался к нам с большим подозрением. Можно было не сомневаться, что о нашем непонятном ему сговоре он доложит начальству. Ну и черт с ним! Главное, Таня будет в безопасности.

– О чем это вы там лопотали? – спросил он.

– Наставления давал, как хозяйство вести.

– А чего не на нашемском?

– Она так лучше понимает.

– Ну-ну…

Мы довольно быстро пришли к воротам казарменного городка, где стояли когда-то драгуны. Я обнял Таню покрепче, вдохнул запах любимых волос и сказал по-русски:

– Не переживай. Все будет хорошо.

– Да храни тебя Господь!

Она перекрестила меня, и я переступил порог новой жизни.

Командир полка, рослый кавалерист с гвардейской выправкой, молча прочитал все бумаги, которыми снабдил меня начальник штаба.

– В каком чине изволили закончить службу? – поднял он на меня серо-голубые глаза.

– Подъесаулом.

– Ну а я – штаб-ротмистром, – по-свойски протянул мне ладонь. – Идемте, представлю вас эскадрону. Эскадрон хоть и числится первым, но изрядно потрепан в боях, в нем и полусотни не наберется. Однако ждем вскорости пополнение… А вот и ваш комиссар – товарищ Зельман.

Худощавый со смоляной копной волос молодой еврей в синих галифе и черной кожаной куртке, будто сошедший с деникинских плакатов, шагнул нам навстречу. В глаза бросились гусарские сапоги со шпорами и кокардами на язычках голенищ, деревянная кобура маузера. Мы обменялись рукопожатиями. Но не понравились друг другу с первого взгляда. Похоже, он, как и Михайлыч, комиссар дивизии, видел меня насквозь. Мы были ровесниками, и даже бывшими питерскими студентами – Зельман учился в Техноложке. Из его коротких обрывочных пояснений я понял, что 17-й кавалерийский полк имени Веймарского пролетариата находится пока в резерве, но в любой момент может выступить в поход. И пока мы в тылу, нужно сделать из того сброда, который набран с бору по сосенке, образцовый строевой лес, то бишь боевой сабельный эскадрон.