Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Кавказ. Том 1"

– Али, – отвечал разлучник, – не забудь, что я умею владеть оружием, и кто грозит мне гибелью за правду, тот сам пострадает от неправды…

Мнимые друзья расстались. Али был увлечен охотой, а Девлет круто повернул своего коня и скоро приехал к аулу своего друга. Остановившись у своего знакомого, он вызвал из сакли Али-Мирзы верного себе слугу, переговорил с ним и приказал позвать к себе Фатиму. В мужском костюме, с кинжалом у пояса явилась она к своему родственнику и после коротких переговоров ушла обратно в гарем Али-Мирзы, а Девлет уехал домой.

Почти в полночь, мрачный и задумчивый, возвратился домой Али-Мирза. Дворник Шегень, тот самый, который был вызван Девлет-Мирзой, бросился к нему принять лошадь.

– Не приезжал ли кто сюда без меня? – спросил Али.

– Кто смеет, повелитель мой, – вкрадчиво отвечал слуга, – топтать в твое отсутствие ногами коня сень гарема? Но…

– Что? – перебил Али. – Говори.

– Может быть, нечистая сила шайтана в человеческом образе с наступлением ночи приходила и уходила отсюда…

– А где он был? – сердито спросил Али-Мирза.

– Вон там, – сказал Шегень, указывая на саклю, где жила Зюльма с Фатимой и другой старой женщиной.

– Кто еще его видел?

Шегень указал двух других прислужников, которые подтвердили, что ночью какой-то черкес входил в гарем и выходил из него.

Подозрение Али-Мирзы усилилось и, казалось, готово было подтвердиться. Желая, однако, оставить своих суеверных слуг в убеждении, что им являлся дьявол, он приказал призвать на другой день муллу для очищения гарема от нечистой силы.

Бессонница всю ночь мучила Али-Мирзу, ревность грызла ему сердце. С рассветом он послал на реку Чегем, в аулы Джанхота, за эфенди Бешегуром, который пользовался доверием Мисостовых. Едва Бешегур приехал, Али повел его в саклю жены. Зюльми и Фатима шили для Али кафтан из шелковой ткани. Женщина уже слышала рассказ о вчерашнем появлении шайтана в образе человека. Зюльми виделось в этом недоброе. Она была поражена просьбой Али-Мирзы, чтобы эфенди прочел молитву об изгнании нечистой силы из гарема и призвал на помощь пророка Магомета очистить жену от дурных помыслов и вселить в ее сердце любовь и верность к мужу.

Больно было Зюльми слышать о таких подозрениях мужа, которому она старалась быть послушной, как вернейшая раба. Смиренно стала она на колени и вместе с другими слушала страшные заклинания, от которых бледнела и терзалась. Али не спускал с нее ревнивого взгляда и в бледности жены, ее тихих вздохах видел только одно – измену.

– Прощай, – сказал он ей после молитвы, – я вижу твое беспокойство, мое присутствие для тебя тягостно, я еду и даю тебе время успокоиться…

Али был в необыкновенном волнении.

– Смотри, – сказал он, обращаясь к Фатиме, – ты погибнешь, бажа (лисица), если…

И, не договорив, вышел из сакли. Созвав к себе узденей, Али объявил, что едет на Кубань на несколько дней, и просил Бешегура сопутствовать ему хотя бы до реки Малки.

Зюльми осталась в своей сакле, как громом пораженная последними словами мужа, а Фатима стала продолжать начатое дело. Она позвала Шегеня и поручила ему от имени Зюльми позвать Кана-мата на свидание. Шегень оседлал коня и ускакал.

Али-Мирза во время ночлега на Малке признался эфенди в своих подозрениях о неверности жены и просил Бешегура быть свидетелем всего, что может случиться. Получив его согласие, Али-Мирза на следующую же ночь поехал обратно. Вдвоем с Бешегуром они тайными путями добрались в полночь до аула, привязали лошадей к плетневому забору, а сами, тихо пробравшись через задние огороды, засели так, чтобы видеть все происходившее во дворе и в сакле-гареме.

Стояла мрачная осенняя ночь, луна, то показываясь из-за облаков, то опять скрываясь, слабо освещала землю. Из ущелья дул порывистый ветер, Баксан, вздымаясь половодьем, переворачивая камни, несся с таким шумом, какой редко слыхали жители.

В ауле все давно спали, спал под буркой и старый Бешегур, зарывшись в сухие листья кукурузы. Не спал один Али-Мирза, он давно вынул из чехла винтовку и ждал незваного гостя. Али понимал, что, решившись на такое дело, поступил крайне неблагоразумно, что, если ожидания окажутся напрасны, его ждет позор. Али уже готов был прямо и открыто идти в дом, но вдруг услыхал конский топот, потом скрипнули ворота, и он увидел человека, тихо вошедшего во двор. Незнакомец украдкой пробирался к сакле, где жили женщины, тихо постучал, и оттуда вышла женщина без покрывала, лица мужчины разглядеть было невозможно, но в женщине князь узнал Фатиму.

Ревнивый муж поскорей взвел курок, хотел направить в них смертоносный выстрел, но тут темное облако закрыло луну, и все погрузилось во мрак. Али-Мирза пополз к месту, где предполагал найти разговаривающих, но случайно ударил ружьем о камень, разговаривающие переглянулись и бросились в разные стороны, но, едва незнакомец оказался у ворот, луна осветила его фигуру. Али прицелился… грянул выстрел, и незнакомец упал на месте.

Как бешеный зверь, бросился Али на свою жертву, топтал ее ногами, добивал прикладом и, нагнувшись над ней, узнал Канамата. С еще большей яростью бросился он с обнаженным кинжалом в саклю Зюльми, думая прежде всего поразить преступную Фатиму, но той уже не было в сакле. При первом же звуке выстрела она бросилась в дальний огород, села на приготовленную ей Шегенем лошадь и ускакала вместе с ним. Али-Мирза вошел к Зюльми и, схватив ее за волосы, стащил с постели. Не обращая внимания на ее слезы, он поволок ее на двор к телу Канамата. Али уже занес кинжал, чтобы поразить неверную, но явившийся Бешегур и подвластные князя остановили разъяренного мужа. Эфенди советовал предать несчастную духовному суду. Али-Мирза согласился, в знак вечного разрыва с женой обрезал ей волосы, наложил на руки цепи, одел в рубище и, толкнув в грудь ногой в знак презрения, приказал посадить ее в яму.

На следующий день собрались члены шариата. Обвиняемая вызвана на допрос. Две старые женщины под руки ввели подсудимую. Никто из судей не мог видеть, что выражает скрытое под покрывалом лицо несчастной. Кади раскрыл Коран и заклинал обвиняемую рассказать правду.

– Знаешь ли ты Канамата? – спросил он.

– Знаю, – отвечала Зюльми со слезами.

– Любила ли ты его?

– Любила, до замужества.

Кади улыбнулся, заметив, что она, должно быть, очень хитра, если думает уверить судей, что, полюбив кого-нибудь до замужства, можно разлюбить его, став женой другого.

– Сколько раз ты виделась с ним, будучи женою? – спросил опять кади.

– Ни разу, – отвечала подсудимая.

– К кому же, думаешь ты, приходил он ночью?

– Я не видала.

– Был ли он у тебя в последнюю ночь?

– Я спала и ничего не знаю.

– Но ты знаешь Канамата, – перебил ее кади, – и любила его, а что он посещал тебя, это доказывает труп, лежащий у твоих ног. Итак, ты виновата.

Подсудимую снова отвели в яму и скоро объявили приговор: преступницу сбросить живьем с высокой горы.

Двух черных быков впрягли в легкую арбу. Осужденную завернули в белую пелену, окрутили голову белым покрывалом и, сложив ей руки на груди, обвязали так крепко, что она не могла пошевелиться. Младший мулла сел в арбу и держал несчастную между колен, как обычно отвозят умершего к могиле. Окруженная конвоем и в сопровождении членов шариата, арба направилась в Баксанское ущелье. Али-Мирза, охваченный жаждой мести, спокойно ехал за жертвой своей ревности…

Арба въехала на крутой мыс. Осужденную поставили на краю пропасти. Мулла прочел отходную молитву – казнь свершилась…

Посланные подняли труп и опять принесли его на гору, чтобы предать земле на месте казни.

Но только хотели зарывать труп, как вдали послышались вопли и сквозь толпу ворвалась женщина с распущенными волосами. Раздирая себе лицо и грудь, она голосила как исступленная:

 
Постойте, злодеи! Не режьте ее…
Ах! Сжальтесь над нею, невинна она!
В ней сердце так чисто, как светла струя;
Душа непорочна, как в небе звезда;
Язык непричастен преступных речей,
Смиренна как голубь, незлобна она —
Добрее овечки, вернее всех жен.
О, прелесть ты света! О, радость души!
Ни черные очи, ни сладость в устах
Тебя не спасли от погибели злой…
Зверь Али! Омойся в невинной крови!
Коварный Девлет! Ты посмейся ему!
Сестру ты обманом в злодейство введи,
С Шегенем лукавым учите меня —
Пусть я призову Канамата к себе,
Ревнивого мужа пусть кровь закипит,
Пусть мщением лютым он гнев утолит,
И крови напьется невинной жены…
Ах! Режьте, злодеи! Терзайте меня!
Я, я погубила… невинна она!
Ах! Дайте отраду – убейте меня!
О, дочь моя! Где ты? Иду я к тебе —
С тобой неразлучно жила – и умру,
Тебя погубила – и гибну сама…
 

Женщина бросилась к ближайшему черкесу и, выхватив у него кинжал, поразила себя и пала, умирая, на ту, которую погубила. Это была Фатима.

Надгробная песнь Фатимы слишком поздно убедила Али-Мирзу в невинности жены. Ему оставалось только оплакивать свою участь, заплатить пеню семье князя Атажукова за бесчестье дочери и с трудом примириться с возмущенными братьями погибшей.

Девлет-Мирза скрылся, мщение стало невозможным.

Али-Мирза, терзаемый грустью и мучимый совестью, оставил свой дом и, переселившись из Кабарды к абадзехам, стал с ними совершать набеги на русские земли. Жители аула, посчитав это место оскверненным злым духом, переселились с берегов Баксана на Уруп, а ту гору, где две насыпи скрывают прах погибших женщин, назвали Кыз-Бурун (Девичий мыс), как свидетельство невинности погибших[96]96
  Радожицкий И. Кыз-Бурун // Отечествен, записки. 1827. Т. 32.


[Закрыть].

Прошло много лет с тех пор, в устах кабардинцев осталась только песня Фатимы да рассказ о Кыз-Буруне, вечном памятнике кровавой трагедии и людской злобы…

Мусульманское право предписывает за прелюбодеяние подвергать виновных смертной казни – побить каменьями, живьем зарыть в землю, – и только в редких случаях допускает возможность ограничиваться телесным наказанием. То же право признает, однако, что дети не должны отвечать за вину родителей, и потому не отстраняет их от наследства. Дети, призванные заведомо незаконными, и те не теряют права на наследство, если прочие наследники согласятся на предоставление им права ходатайствовать о наследстве. В этом отношении участь и положение подобных детей, по мусульманскому праву, обеспечена лучше, чем на основании других законоположений.

Рождение ребенка не составляло у черкесов ни особенной важности, ни особенной радости, не сопровождалось оно и никакими особенными церемониями.

При рождении младенца его оставляли на сутки на воздухе без всякой заботы. Один из ближайших соседей, родственников или приятелей дарил счастливому отцу корову, лошадь иди овцу, смотря по состоянию, приносил хлеб, вино и другие съестные припасы и получал за это право дать имя новорожденному.

Имена новорожденным даются совершенно произвольно. Влиятельные и богатые люди часто дают имена по названиям тех племен, у которых воспитывается их сын или живут они сами: так, встречаются имена Бесльиий, Убых и др. Давший имя ребенку у некоторых племен черкесов считался как бы вторым отцом новорожденного. Из принесенных им угощений затевалась пирушка, которая, собственно, и знаменовала семейную радость в обыденной жизни горца.

Если новорожденный был первенцем, отец мужа снимал с головы невестки небольшую шапочку с околышем из смушек, повязывал ей голову косынкой и дарил молодым скотину или другое имущество.

После родов муж не вступал с женой в половые отношения около полутора лет, до тех пор, пока ребенок не начинал ходить, поэтому почти у каждого имелась в запасе любовница, по большей части из рабынь. По прошествии года ребенку мужского пола подносили оружие, и, если он его принимал, это считалось признаком его воинственности и часто служило поводом к празднествам и разного рода увеселениям.

Бедные черкесы воспитывали детей дома, до семилетнего возраста мальчик находился при матери, а после поступал в распоряжение отца, который учил его владеть ножом и кинжалом, верховой езде и военному делу.

Князья и дворяне сразу после рождения отдают мальчика на воспитание или одному из самых достойных подвластных, или, чаще, кому-то из другого сообщества. Воспитатель носит название аталыка, и охотников взять на себя эту обязанность бывает очень много, тем больше, чем знаменитее и уважаемее отец новорожденного. Многие начинают хлопотать об этом уже за месяц до рождения ребенка. Родители будущего ребенка в такие споры не вмешиваются, считая это предосудительным. Претенденты решают между собой, кому быть воспитателем. Избранный заблаговременно отправляет в дом родителей бабку и заготовляет все для пиршества. Как только приходит известие о рождении, он пирует с родственниками и знакомыми дня два или три и только затем принимает к себе новорожденного.

Часто между желающими стать аталыком возникают такие споры, что прийти к согласию возможности нет, и тогда князь бывает вынужден согласиться, чтобы его сын, пробыв некоторое время у одного аталыка, переходил потом ко второму, а иногда и к третьему.

Так, Аслан-бек, сын Джембулата Болотокова, темиргоевского князя, имел трех аталыков. Первым был Куденетов, кабардинец, приближенный друг Джембулата, потом, по их обоюдному согласию, Аслан-бека взял абадзехский старшина Аджи Аджимоков. Тем временем шапсугский дворянин Хаджи-Берзек, бывший некогда аталыком самого Джембулата, украл Аслан-бека у Аджимокова и стал воспитывать у себя. Из-за этого началась кровавая вражда между Аджимоковым и Берзеком, наконец обе стороны обратились к помощи народного суда, началось разбирательство. Аслан-бек был возвращен Аджимокову с тем, чтобы через несколько лет быть снова переданным Берзеку, у которого и окончил свое воспитание.

Принявший ребенка приобретал все права кровного родства, это объясняет, отчего было так много желающих породниться с богатым и влиятельным князем. Связь по аталычеству считалась у черкесов священной. Не только семья аталыка становилась родной воспитаннику, но часто и жители целого селения, сообщества и даже страны считали себя аталыками воспитанного среди них ребенка из знатной семьи. Так, все медовеевцы называли себя аталыками князя Карамурзина, а все абадзехи – аталыками темиргоевского владыки, Джембулата-Айтеки.

Аталык не мог иметь больше одного воспитанника, иначе навлекал на себя неудовольствие первого питомца. Знатный же воспитанник мог иметь несколько аталыков, в число которых входил и тот, кто в первый раз обрил ему голову и хранил его волосы.

Если воспитанник умирал, аталык в знак глубокой скорби в прежнее время обрезал себе концы ушей, со временем стало достаточно ограничиться ношением годичного траура.

Обычай аталычества способствовал примирению и сближению разноплеменных горских семейств. Кроме того, при таком способе воспитания дети обучались говорить на чужих наречиях, что, учитывая обилие разных языков, бывало весьма полезно впоследствии. С другой стороны, как увидим ниже, этот обычай имел вредные последствия в семейном быту черкеса. Женщины с особенной нежностью заботились о своих питомцах, а дети привязывались к кормилицам тем сильнее, чем меньше знали своих родителей. Заботливость воспитателей о питомцах основывалась на убеждении, что вред, причиненный аталыком воспитаннику, навлекает неотвратимое несчастье на всю семью аталыка, и преимущественно на кормилицу.

Главное воспитание состояло в обучении владеть оружием, выезжать боевого коня, быть ловким на разбое, уходить от погони и неожиданно нападать на неприятеля, словом, всему, что могло сделать из питомца искусного грабителя и храброго джигита.

Аталык, нося на плечах своего воспитанника, напевал ему удалую песню, в которой рассказывал о качествах, которыми должен обладать его питомец.

«Баю, баюшки, мой свет, – пел он ребенку, – вырастешь большим, молодцом будь, отбивай коней и всякую добычу, да не забывай меня, старика».

Аталык обязан был вскормить питомца, выучить его стрельбе в цель, приучить безропотно переносить отсутствие сна, голод, труд и опасности. Когда воспитанник подрастал, он получал в подарок от друзей махлуф – оружие и лошадь и отправлялся в сопровождении надежных людей в набег, сначала легкий, а потом и более трудный. Как младший в партии, он должен был ночью караулить лошадей, заботиться об их пропитании, услуживать остальным и терпеливо сносить их обращение. При этом ему старались выказывать не просто неуважение, но полное пренебрежение, как мальчишке, еще не доказавшему ни что он храбр, ни что способен быть ловким грабителем.

На аталыке также лежала обязанность ознакомления воспитанника с религией и народными обычаями, для чего он водил его на народные собрания и разбирательства. В этом заключалось почти все воспитание черкеса. Из-за отсутствия письменности на черкесском языке познания народа были крайне ограниченны. Писали они на арабском и, частично, на турецком языках. Большая часть князей и старейшин писать не умела, а потому муллы и эфенди, кое-как знающие арабский и турецкий, были единственными, кто владел грамотой, поэтому на народных собраниях и при разбирательствах они имели большой вес.

Черкесы имели странные представления о самых обычных вещах и с трудом перенимали чужие обычаи. Беспрерывно сталкиваясь с нами, они не понимали, что такое Россия, и не признавали наших порядков. Случалось, что старейшины из-за личного расположения к одному из наших начальников заключали с ним мирный договор, но разбойничали на землях соседнего. Не понимая принципов государственного устройства, они считали каждого начальника самостоятельным князем и находили естественным разбойничать у того, с кем не заключили договор. Когда им рассказывали о могуществе России, о пространстве ее земель, они недоверчиво качали головой.

– Странно, – замечали они, – зачем же русским нужны наши горы, наша маленькая земля? Нет, видно, им негде жить.

Точно такое же понятие черкесы имели о французах (франти), англичанах (инглис), немцах (немце) и полагали, что эти государства – нечто вроде их маленьких горских сообществ. О турецком султане, Египте, Аравии они имели больше представлений, потому что их богомольцы там бывали, но ни границ, ни устройства этих государств они не знали. Мегмет-Али-пашу, египетского и турецкого султана считали самыми могущественными царями на свете и были уверены, что рано или поздно они выгонят русских с Кавказа. Черкесы были искренне убеждены, что Турция самая могущественная держава в мире – как по населению, так и по пространству. Они верили, что султан повелевает всеми европейскими государствами, что, начиная последнюю войну с нами, он не хотел беспокоить своих мусульманских подданных, а приказал французам и англичанам прийти и выгнать русских. По словам черкесов, он отправил с этим приказом своего посланника во Францию и Англию.

– Собаки вы неверные, – сказал им посланник султана, – если вы тотчас же не придете, мой государь прикажет потушить огни на ваших кухнях.

Устрашенные угрозой, французы и англичане тотчас же явились в Севастополь выгонять русских из Крыма[97]97
  Поездка к кавказским горцам 1863–1864 гг. // Еж. пр. к. Р. И. Ред. 1865. № 21.


[Закрыть].

При столь низкой степени развития общества воспитание черкеса было несложно. Во все время воспитания сына родители делали аталыку частые и значительные вспомоществования, а кроме того – два раза богатые подарки. Первый раз, когда он привозил питомца на показ, а второй, когда окончательно сдавал на руки родителям. Еще большее вознаграждение аталык получал, когда воспитанник в первый раз, как говорится, вкладывал ногу в стремя. Отправляясь тогда с визитами к своим родным и друзьям отца, молодой человек получал от них щедрые подарки, которые почти целиком поступали в распоряжение аталыка.

В период воспитания родители не должны были проявлять ни малейшей нежности и ласки к ребенку и при свидании даже не показывать виду, что узнают его. Черкесы избегали видеть своих детей до их совершеннолетия. Родительская нежность считалась делом в высшей степени неприличным и служила выражением слабости, недостойной мужчины и воина. По понятиям черкесов, при воспитании детей следует избегать всего, что может изнежить юную душу.

Когда аталык считал воспитание молодого князя оконченным и когда воспитанник достигал определенного возраста, он собирал всю свою родню и задавал пир.

Абадзехский старейшина Магомет-Касай, окончив воспитание Шерлетуко Болотокова, по случаю его возвращения к отцу задал пир на весь Закубанский край. За две недели до пиршества были созваны девицы и молодые люди со всего края, составился огромный общий круг. В то время, когда молодые танцевали, князья и наездники производили бешеную джигитовку в середине круга. В течение десяти дней аталык кормил на славу всех прибывших к нему многочисленных гостей.

Подарив своему питомцу коня, наделив его хорошим оружием и одеждой, аталык отводил его в родительский дом в сопровождении музыканта, которому отец воспитанника обычно дарил лошадь. С этого времени аталык считал свои обязанности исполненными, но воспитанник часто так привязывался к аталыку, что любил его больше, чем отца. Бывали случаи, что в ссорах отца с аталыком молодой человек принимал сторону аталыка, которому часто отдавал все, что только мог, и исполнял все его желания.

Приняв сына, отец одаривал аталыка и вознаграждал его за труды и расходы. Богатство и щедрость князя определяли меру вознаграждения. Обычно князь давал аталыку несколько голов скота, лошадей, разные вещи, а иногда два или три семейства крестьян, что составляло за Кубанью значительную сумму.

Князь мог отдать сына на воспитание человеку более низкого происхождения, но сам мог воспитывать у себя только княжеского ребенка.

Дворяне, как и князья, отдавали детей на воспитание аталыкам. Девочек княжеского происхождения раньше тоже отдавали на воспитание. Девушки воспитывались в чужих домах до 12 или 13 лет, а иногда оставались там до замужества, и тогда калым за невесту принадлежал аталыку.

Аталычна учила девушку женской работе, объясняла ей ее будущее положение и обязанности и, принадлежа по большей части к лицам более низкого происхождения, отдавала первенство своей воспитаннице-княжне и соблюдала при ней во всем строжайший этикет[98]98
  Дебу. О кавказской линии и проч. 1829; Зубов. Картины Кавказского края. Ч. III; Хан-Гирей. Замечания на статью «Законы и обычаи кабардинцев» // Кавк. 1846. № 11; Шах-Бек-Мурзин. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен // Кавказ. 1849. № 36 и 37; Барон Сталь. Этнография, очерк черкеского народа (рукопись). Воспомин. кавк. офицера // Рус. вест. 1864. № 10 и 11; Карлгоф Н. О политическом устройстве черкесских племен // Рус. вест. 1861. № 16; Невский П. Закубанский край // Кавк. 1868. № 100.


[Закрыть].

При возвращении девушки в родительский дом задавались пиры, на которых ели и пили до отвала. Вообще, угощения и общественная трапеза сопровождали все важные события в жизни черкеса, не исключая похорон.

Когда черкес умирал, в саклю сходились все родственники и знакомые усопшего, оплакивали его, били себя в грудь и голову, царапали лицо и тем выказывали свое горе. Такие знаки глубокой скорби оставляли на себе преимущественно жена и родственники покойного. Часто синяки от ударов и жестокие раны долгое время оставались свидетельствами горести, постигшей семейство. Все женщины аула считали своей обязанностью приходить в саклю умершего, чтобы увеличить число плачущих. Приходящие начинали протяжный вопль, не доходя дома, с плачем входили в дом, но у самого тела оставались недолго. Плач посетителей прекращался только по выходе из дома умершего или же по просьбе стариков, занятых приготовлением тела к погребению.

Жители побережья Черного моря и вообще немагометане не сопровождали похороны никакими религиозными обрядами. Покойника зашивали в холст, относили на кладбище головой вперед и зарывали без всякой молитвы.

Абадзехи закрывали покойника доской, засыпали землей, а поверх наваливали камни. По их верованиям, камни, положенные на могиле покойного, «помогут ему затушить вечный огонь в день Страшного суда, в который предназначено всем камням превратиться в воду».

Присутствующие на похоронах возвращались в саклю покойного, на том месте, где он умер, расстилали циновку, клали на нее подушки, и, если покойник был мужчина, на подушки клали оружие и кисет с табаком. Желающие приходили в любое время оплакивать покойника, набивали трубку табаком и, покуривая, так проводили время, сидя или лежа на циновке. Эта церемония продолжалась, в зависимости от достатка родни умершего, неделю, месяц, а иногда и год, словом, до тех пор, пока родные готовили достаточный запас для последних поминок, продолжавшихся, по большей части, около трех дней.

Обычай оплакивания существовал прежде и между черкесами-магометанами, но в последнее время духовенство запретило громкие изъявления горя и преследовало песни, поминки и джигитовку.

Теперь после смерти черкеса-магометанина немедленно призывают муллу, который вместе со своими учениками или помощниками обмывает тело. На покойника надевают что-то вроде савана или мешка, открытого с обоих концов, который называется кефин. Тело обмывают самым тщательным образом и даже обрезают покойному ногти. Тело женщины моют и готовят к погребению старухи.

Умершего кладут на связанные доски или на короткую лестницу и, приспособив так, чтобы тело лежало неподвижно, покрывают лучшим одеялом, какое только есть в семье, и на руках относят на кладбище. Очень редко тело отвозят на кладбище на арбе, в которую садится мулла и держит между колен голову умершего. По пути от дома до могилы печальный кортеж трижды останавливается, и мулла, а если его нет, то умеющий читать Коран читает молитву. Перед опусканием тела в могилу читается другая молитва, после которой мулла принимает от родственников искат – дары, причем несколько раз спрашивает, добровольно ли они приносятся. Черкесы жертвовали их охотно и как можно больше, надеясь ими если не совсем уничтожить, то значительно уменьшить грехи покойника и его ответственность на том свете.

После установленных молитв тело опускают в могилу головой на запад и несколько набок, так, чтобы оно лежало с наклоном к югу. Каждый присутствующий считает долгом принять участие в засыпании могилы. Работая попеременно и передавая деревянную лопату другому, каждый должен положить ее на землю, а не отдавать прямо в руки. Перед засыпанной могилой приносят в жертву барана, а мулла читает молитву. Иногда при этом людям, по завещанию умершего или по желанию родственников отпущенным на волю, объявлялась свобода.

Когда могила зарыта, ее поливают водой, и тогда все, кроме муллы, отходят на сорок шагов, а мулла читает молитву. Суеверный народ рассказывает, что если покойник не очень обременен грехами, то повторяет молитву слово в слово за муллой.

С наступлением ночи духовенство собирается в доме усопшего и, оставаясь там до рассвета, проводит ночь в молитвах об упокоении души умершего и прощении ему грехов. После предрассветного ужина все расходятся по домам.

Такие сборы продолжаются иногда три дня кряду.

Между тем над могилой ставят каменный или деревянный столб с шаром наверху или с изображением чалмы и именем и отчеством покойного. Больших кладбищ не было, покойника хоронили там, где он сам назначал перед смертью, и для этого выбирали самые живописные места. Если же кладбища и встречались, то лишь из нескольких могил. Вблизи могилы почти всегда вкопано сухое дерево с ветвями, где проезжающий черкес может остановиться, зацепив поводья за ветви, совершить у ближайшего источника омовение и, разостлав у гробницы бурку, на коленях помолиться за упокой души усопшего. Помолиться на гробе шахида (мученика), убитого в сражении с русскими, как учило исламское духовенство, было великой заслугой, помолившийся мог сподобиться такой же благодати, как если бы совершил паломничество в Мекку на поклонение гробу пророка.

В Кабарде существует обычай класть на могилу вырезанное из дерева небольшое изображение того, чем занимался покойный при жизни. Так, если он был воином, то изображается оружие, если он изготовлял арбы, на его могилу кладут маленькую арбу, если же он был кузнецом – маленький деревянный молоток и т. п. На могиле воспитанника ставится железный трезубец на шесте, к которому прикрепляют черную или красную ткань. В прежние времена вместо трезубца ставили железные кресты, также с тканью. Над могилами князей в прежнее время ставились каменные доски с надписью или же небольшие, в три аршина вышины, конусообразные памятники с доской, на которой вырезана молитва. Такие памятники встречаются и за Кубанью.

По правому берегу Мдзымты, за Главным хребтом, на побережье Черного моря, есть историческое урочище Кбаада, где закончилась Кавказская война. На одной из площадок этого урочища, «испещренной красивыми полевыми цветами, – говорит очевидец, – разбросаны были могилы горцев, сохранявшиеся весьма тщательно, что доказывают устроенные над ними павильоны и памятники из тесаного камня».

Со дня смерти родственники чурались увеселений, сохраняли печальный вид и, надев траур, носили его: жена по мужу и аталык по своему питомцу в течение года, причем первая в продолжение всего траура не могла спать на мягкой постели, муж же, по обычаю, не должен был плакать о смерти жены, и если выказывал печаль во время ее болезни или смерти, то подвергался всеобщим насмешкам.

В прежнее время на седьмой день совершались первые поминки, а на сороковой день – вторые. Третьи или большие поминки совершались иногда на шестидесятый день со дня смерти, но преимущественно по истечении года. На первых двух читали Коран, потом пили, ели и расходились по домам.

В промежуток между малыми и большими поминками не только друзья покойного, но и те, кто едва его знал, считали своим долгом посетить родственников и выказать им свое душевное участие в понесенной утрате. Подъехав к дому ближайшего родственника, посетители слезали с коней, снимали с себя оружие и, приближаясь к сакле, начинали плакать, причем били себя по непокрытой голове плетью или треногой. Родственники умершего выскакивали из дома и старались удержать гостей от нанесения себе побоев. Если же последние не имели в руках орудий истязания, то их не встречали, и они шли в саклю медленно, тихо и прикрывая лицо обеими руками.

Войдя в дом, и прежде всего на женскую половину, посетители начинали плакать, женщины отвечали им тем же. Потом они отправлялись в кунахскую, где выражали свою печаль родственникам-мужчинам, но уже без плача, одними словами. Если посетитель при входе на женскую половину не плакал, то и женщины в его присутствии не плакали, зато, едва посетитель оставлял их комнату, как она оглашалась пронзительным воплем. Эта церемония продолжалась до окончательных поминок. Те, кому обстоятельства мешали приехать для изъявления печали, присылали уважаемых людей, которые изъявляли печаль от их имени.

Ровно через год справлялись большие поминки, или тризна. Семейство умершего приготовляло как можно больше кушаний и напитков. Нередко не только родственники, но и знакомые привозили с собою готовые кушанья и пригоняли скот, предназначенный для убоя на угощение.

За несколько дней до поминок рассылали гонцов в соседние аулы созывать гостей, число которых зависело от обширности родства и достатка устраивающих поминки. Иногда гостей бывало так много, что они не могли разместиться в одном селении и должны были останавливаться в соседних аулах.