Текст книги "Другие места"

Спускаясь вниз на лифте, я думал об этом имени: Бент Алвер.

Кто возьмет себе такое имя?

Бент Алвер?

17

Он спрятался где-то в тростнике, это точно. Тростник был высокий. Выше меня. Я раздвинул стебли в стороны. Между ними пробивался свет. Земля была мокрая, и мои резиновые сапоги погружались в глинистое дно. Пахло какой-то грязью, хотя я ее здесь не видел. Где же отец? Я искал долго. Он умел прятаться. Я представил себе его лицо между стеблями тростника. Затаился, наверное, где-то на корточках и хитро улыбается, закрыв рукой рот и улыбаясь одними глазами.

Я остановился и огляделся. Прищурился. Его нигде не было. Солнце выглянуло из-за круглого облака и светило мне прямо в лицо. Я вспотел. Резиновые сапоги проваливались в мокрую землю. Фу-у. Мне захотелось сесть, но от грязи слишком противно пахло.

Кто-то говорил, что здесь есть зыбучие пески. Мама сказала, что это глупости. Откуда ей известно, что их тут нет? Я поднял ногу. Говорили, что смерть в зыбучих песках – самая страшная. Песок постепенно затягивает человека, и он не может выбраться из него. Мама сказала, что это глупости. Но что она знает о зыбучих песках? Видела ли она их когда-нибудь?

Я пошел дальше. Теперь-то я наверняка скоро найду его. Я ускорил шаг. Здесь? Я раздвинул стебли и увидел между ними большую ветку. Она была похожа на лицо.

Где же отец? Мне захотелось закричать, но я сдержался. Я сам много раз просил его поиграть со мной в прятки и говорил, что кричать не разрешается. Как хочешь, сказал он. Кричать не разрешается, еще раз сказал я. А если я испугаюсь? Он улыбнулся. Все равно кричать нельзя, строго сказал я. Хорошо, хорошо, согласился он.

Сначала спрятался я. Он сразу нашел меня. В другой раз надо будет спрятаться получше. Теперь я знал, что спрячусь за этой веткой, у которой было лицо. Здесь он меня никогда не найдет. Я снова раздвинул стебли. Заросли тростника были очень густые. Мы уже неделю жили на даче. Мама сказала, что мы пробудем тут еще одну неделю. С самого приезда мне хотелось поиграть в тростнике, но я не решался. Он был такой высокий, и кто знает, не водятся ли здесь привидения. Мама не верила в тростниковые привидения. Но многие дети говорили, что в тростнике не раз погибали люди, и может быть, теперь, по ночам, эти покойники превращались в привидения, если кто-нибудь приходил сюда один. Мне не хотелось думать об этом.

Где же отец? Уж теперь-то я должен найти его. Я так двинул ногой по стеблю, что он переломился. Кричать я не хотел. Зато я начал громко свистеть. Я научился свистеть год назад и теперь мог свистеть довольно громко. Остановился и прислушался. Может, он ответит мне свистом? Фу-у, как жарко. Солнце слепило глаза. Я пошел быстрее, пиная тростник ногами.

Его нигде не было. Мне не хотелось думать о зыбучем песке. Я так пинал ногами тростник, что потерял один сапог. Он улетел в тростник, я попытался подцепить его, но оступился и намочил носок в грязной воде.

– Папа! – крикнул я.

Потом еще раз. Никто не отозвался. Если ты потерял сапог, кричать разрешается. Да, в этом случае кричать можно.

– Папа!

Почему он не отвечает? Я заплакал. Не обращая внимания на мокрый носок, я подошел к своему сапогу и поднял его. В него попал комок глины, я вытащил его и бросил на землю. Теперь от моего сапога тоже пахло грязью, я заплакал сильнее и позвал отца как можно громче. Никто не отозвался.

Плача, я быстро шел через тростник. Свет пробивался сквозь стебли, впереди я увидел озеро и пристань. Тогда я пустился бегом. Мне хотелось выбраться из тростника, пока я не споткнулся еще раз, не потерял что-нибудь и не провалился в яму, на дне которой был зыбучий песок. Наконец я добрался до опушки тростниковых зарослей. И увидел отца. Он на причале разговаривал с Клаусом, нашим соседом. У причала стояла лодка Клауса. Из нее торчала удочка. Сперва я остановился и долго смотрел на отцовскую спину. Потом подошел поближе, в сапоге хлюпала вода. Почему он не ответил, когда я звал его? Они не могли меня не слышать, хотя я и был далеко в зарослях. Наверняка слышали. Почему они мне не ответили?

Я стоял неподвижно и смотрел на их спины, а они все разговаривали и жестикулировали. Отец обернулся и увидел меня. Он махнул мне и улыбнулся, как будто ничего не случилось. Я спустился на причал. Отец подошел ко мне. Посмотрел на мое лицо. Потом поднял меня на руки и спросил со смехом: ты решил, что я потерялся?

В ту ночь я долго не мог уснуть; хотя было темно и я устал, я лежал и размышлял о жизни. О зарослях тростника. О сапоге и запахе грязи. О зыбучем песке в ямах. Я крепко зажмурил глаза. Увидел отца. Он провалился в одну яму. Провалился по самые бедра. Зыбучий песок медленно затягивал его. Отец махал руками. Я стоял совсем рядом, но не мог пошевельнуть рукой. Меня как будто парализовало. Его рот превратился в дыру, он звал меня. Помоги! – кричал он.

Но я не мог шевелить руками и потому тоже стал звать на помощь. Среди стеблей показалась мама. Она с улыбкой наклонилась к отцу. Потом положила руки ему на голову и толкнула его глубже в яму.

Отец исчез, а мама со странной улыбкой сказала, что мы сейчас будем есть вафли.

– А сок у нас есть? – спросил я. Она погладила меня по голове.

– Конечно.

– Красный или желтый?

– Красный, – сказала она.

– Вот хорошо.

Я больше любил красный сок и уже чувствовал во рту вкус вафель и красного сока.

18

Поезд шел через еловый лес. Коричневатые стволы, замшелые ветки. В непроницаемой темноте деревья жались друг к другу. Там что-то таится, в наших норвежских еловых лесах, думал я, они что-то скрывают. В поезде я часто пытался высмотреть что-нибудь между деревьев, но никогда ничего не видел. Лес смыкался, поворачивался спиной к поезду, к его фонарям и огонькам мобильных телефонов в вагонах. В этой дремучей темноте лес горбился, повернувшись к нам спиной. Ни дать ни взять, старый тролль, который семенит прочь на своих гранитных ногах, заткнув мохом уши и поглядывая мутными, как болотная вода, глазами.

Над полями дрожал свет.

Солнце цвета «зеленый металлик» поблескивало на камнях, торчавших из земли.

Драммен-Хёнефосс.

Крестьянские усадьбы, шоссе, автомобили, державшие путь в горы.

Передо мной в кресле спал Роберт. Место рядом с ним пустовало, в купе, кроме нас, никого не осталось. Он прижался лицом к оконной раме, щека оттянулась в сторону. Солнечный свет струился по стеклу, как вода, и очерчивал его профиль.

– Я покажу тебе, где была сделана та фотография, – сказал он мне перед поездкой.

Что я об этом думал?

Не забывай. Чего? Того, что случилось в поезде. А что там случилось? Уже не помнишь? Нет. Вы ехали с Робертом. Сели в поезд. Он спал, это я помню. И больше ничего? Пальцы помнят. Когда я пишу, пальцы кое-что вспоминают. Это странно, правда? Еще бы! Тогда расскажи, что там случилось. О'кей. Давай рассказывай! Хорошо, расскажу. Рассказывай же, черт бы тебя побрал.

Я встаю и выхожу в кухню. Работа застопорилась. Клавиатура выворачивается наизнанку, в пальцы будто черт вселился. Я сижу у стола на кухне, пью «Туборг» и верчу в руках пачку сигарет. За окном гудит Копенгаген. Слышится звук автомобильной сирены. Проносится по улицам и вдруг исчезает. Я закуриваю сигарету и тут же гашу ее. Возвращаюсь к письменному столу, сажусь и начинаю писать ругательства.

Пробую придумать новые, позаковырестей. Это у меня такая игра, когда…

Хрен моржовый, ёбарь, извращенец, жополиз, кемпинговая блядь, говноед, педик…

Больше не могу. Но гнев стихает, и я могу писать дальше.

Мы ехали на поезде в Хёнефосс.

Меня мучило нетерпение.

Я встал и начал ходить по вагону, открыл окно и высунул голову наружу. Поезд въехал в еловый грот, и вокруг меня стало темно. Я закрыл глаза и чувствовал, как воздух сжимает мне лоб и щеки. Когда я снова открыл глаза, мы уже ехали среди полей. Тарахтел трактор, направляясь в нашу сторону. Мужик на тракторе натянул фуражку на глаза. Я почувствовал дуновение легкости, освобождения. Было начало дня. Я стал невесомым. В голове гудело. Волосы взъерошились. Скорость проникала сквозь кожу.

Я вернулся в купе.

Роберт смотрел в окно. Левая щека, которой он прижался к стеклу, была помята. Он потер глаза, лицо у него было усталое и смешное. Мы поговорили о нашей поездке, разделили пополам плитку шоколада и выпили кофе.

– В твоей улыбке есть что-то такое, – сказал он.

– Что?

– Твоя улыбка. Ты улыбаешься так же, как она.

– Улыбаюсь?

– Да.

– Как кто?

– Как Мириам.

Я отложил шоколад. Солнце слепило глаза. Железная дорога проходила рядом с шоссе, по асфальтовой реке скользил серебристый автомобиль. За рулем сидел седой человек в майке. Он щурился от солнца.

– Ты виделся с Мириам?

– В больнице. Разве я тебе не сказал?

– Ты навещал ее в больнице?

– Да, несколько дней назад.

– В больнице?

– Что-нибудь не так?

– Почему же ты ничего не сказал мне?

– Мне казалось, я говорил.

– Что ты ей сказал?

– О нас. О тебе, о себе. Как мы встретились. Каково мне было увидеть тебя.

– Черт!

– А что такого? Может, мне не следовало навещать ее? Мне только хотелось посмотреть, какая она.

– Ты поехал в больницу и рассказал ей, что мы встретились?

– Она была рада, что мы с тобой познакомились.

– Ты хоть понимаешь, как тяжело она больна?

– Она сказала, что рада видеть меня.

– Как ты только до этого додумался?

– Мы немного поговорили и о тебе. О том, какое ты произвел на нее впечатление, когда вернулся домой. Не злись, Кристофер. Я понимаю, ты пережил трудные времена. Могу себе представить. Не злись. Мириам все понимает.

– Что она понимает?

– Она понимает, что тебе трудно говорить о своих чувствах. Что ты замыкаешься в себе.

Я представил себе мамино лицо, каким оно было в приемной больницы. Измученную улыбку. Ее руки, прижимавшие меня к себе, они крепко держали меня и не хотели отпускать. Во время завтрака она казалась расстроенной. Я представил себе Роберта на стуле рядом с ее кроватью в больнице.

– Держись от нее подальше, – сказал я, стараясь не повышать голоса.

Он не пошевелился, дышал через нос, губы были плотно сжаты. Но в глазах был блеск, и мне показалось, что он вот-вот начнет улыбаться.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

Вот теперь он улыбнулся.

– Ничего.

– Что ты имеешь в виду?

Он засмеялся и хлопнул себя по коленям.

– Это все чепуха. Я все выдумал.

– Выдумал?

– Я никогда не был у твоей матери.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не был у нее в больнице. Никогда бы не сделал этого… Не поехал бы к ней, не предупредив тебя…

Его лицо качалось в лучах солнца, он смеялся.

Я потер руками колени.

– Вот черт…

Он засмеялся громче.

– Придумываешь всякую чушь, только чтобы что-то сказать?

– Прости.

– Лучше тебе заткнуться.

– О'кей. О'кей.

– Попробуем?

– Что, заткнуться?

– Заткнись ради Бога!

Он перестал смеяться, отвернулся к окну. Над холмистой грядой тянулись облака.

Он кусал губы.

– Ты смешной, Кристофер. Думаешь, ты лучше меня? Почему? Ты уезжаешь и не возвращаешься. Бросаешь больную мать. А меня осуждаешь, я, видите ли, не так себя веду! Неужели ты не понимаешь, что просто смешон? Что ты себе воображаешь!

Я закрыл глаза, но не выдержал и снова открыл.

Я стоял над ним и орал, но не помню, когда я вскочил. Я отступил к окну. Ветви елей хлестали по стеклу, ели росли очень густо.

– Чего ты добиваешься?

Он не ответил. Я оторвал глаза от окна и леса и посмотрел на него.

– Так ты пришел ко мне только затем, чтобы это сказать?

– Пришел потому, что мне было любопытно.

– Что любопытно?

– Ты даже не знаешь, что такое любопытство. Ты мотался по свету, но тебе никогда не было любопытно.

– Что ты обо мне знаешь!

– Мне захотелось показать тебя отцу.

– Показать меня отцу?

– Захотелось показать ему сынка, показать, каким ты стал… Он так много говорил о тебе… Я только хотел показать ему… какой ты…

Я нагнулся над Робертом и тряс его, его туловище болталось в кресле из стороны в сторону. Лицо исказилось, он стал не похож сам на себя. В глубине лица проснулся то ли смех, то ли крик… Я тряс его изо всех сил, но вдруг ноги подо мной подогнулись, не знаю, как это случилось, но неожиданно я оказался на полу, в голове стучало от боли.

Роберт прижал колено к моему горлу. Воздух сжался.

– Я только хочу, чтобы вы встретились, – спокойно сказал он.

Я закрыл глаза и почувствовал, как исчез, вагон тоже исчез, я плыл в каком-то густом сером тумане. Тогда он ослабил хватку, мои легкие снова наполнились воздухом, и я забарахтался на полу.

Роберт сел в кресло надо мной.

Выглянул в окно.

Через короткое время он задернул шторку и закрыл глаза.

Я лежал на полу и тяжело дышал.

Думал о заговорах, сетях лжи, рассказах, не имевших отношения к действительности. Все было обманом. Альбом с подретушированными фотографиями, мошенники, вруны. Я ни в чем не мог добраться до сути. Да и есть ли она, эта суть! Сплошные отрицания. Помни об отговорках. Будь уклончив.

Я встал и перешел в другой вагон. Подошла проводница. Она кивнула и улыбнулась мне как знакомому, но я никогда ее не видел. Я долго стоял и смотрел на дверь, за которой скрылась ее белокурая голова.

Я нашел пустой вагон и сел.

Когда я закрыл глаза, я увидел перед собой дом в лесу. В доме у окна стоял седой человек. В углу рта у него была сигарета, он выпустил в стекло струю дыма.

19

Здание станции было ветхое и, по-видимому, необитаемое. Краска потрескалась. Под громкоговорителем косо висели старые станционные часы. На каменных ступенях лежала пачка газет. Мы шли по пустынному перрону. Я никого не знал в Хёнефоссе и подозрительно посматривал на рекламу шоколада рядом со станцией, на жилые корпуса, расположенные террасами на другой стороне железнодорожного полотна, на дорогу, мост, сумерки…

Прислушивался к нашим шагам. Аритмичность – это музыка неприязни, раздражающий скрежет резиновых подошв по гравию, рассыпанному на асфальте. В конце концов мы нашли синкопический ритм. Скорее всего, невольно; было бы глупо, если б два человека, идущие по пустому перрону, нарочно старались идти не в ногу.

Не считая старой женщины с сумкой на колесиках, кроме нас, больше никто не сошел на этой станции.

Почти никто не ездит на поезде в Хёнефосс.

Люди предпочитают ездить в Хёнефосс на автобусе, вдруг подумал я. Не на поезде. Все ездят на автобусе. Это проще, быстрее и дешевле.

Почему же мы поехали в Хёнефосс на поезде?

Отец ненавидел автобусы. В автобусах его укачивало, он никогда на них не ездил. Предпочитал поезда, пароходы, самолеты, только не автобус. Он никогда не ездил на автобусе, если мог этого избежать. Может, наша поездка – это повторение, повторение одной из поездок на поезде, которую они совершили вместе, отец и Роберт?

Я не стал спрашивать.

Мы шли рядом, но молчали.

Хёнефосс – маленький городок, он стоит далеко от моря, тут есть водопад, лесопильный завод, торговый центр и торговая улица. Город расположен в распадке ниже железнодорожной станции. За ним темнеют коричневатые гребни холмов. Среди однообразия леса большие крестьянские усадьбы Рингерике являют собой вытянутые острова великолепной крестьянской культуры. Мы прошли мимо лесопильного завода и штабелей досок. Посреди водопада поблескивала скульптура из металлических конструкций.

Повсюду росли ели.

Всевозможной формы.

Женщина тащила за собой свою сумку на колесиках.

С какой стати отцу находиться в Хёнефоссе?

Что делать исчезнувшему кинодокументалисту в этом славном городе среди еловых лесов?

Несколько молодых людей толпились вокруг скамейки и курили. Светловолосая девушка сидела на коленях у парня, их губы, казалось, срослись друг с другом. Хлынул дождь, неожиданно, словно лес выпустил старую дождевую тучу, чтобы она пролилась над городом. Мы побежали под крышу и оттуда смотрели на струи дождя, которые барабанили по скамейкам и по мостовой.

Мне не хотелось больше думать о Роберте и о нашей драке. Я приехал в Хёнефосс, чтобы встретиться с отцом. Но не знал, что бы мне хотелось сказать ему. Может быть, ничего. Мне нечего было сказать ему. Хотелось только постоять и посмотреть на него, понаблюдать за ним недолго, а потом повернуться и уйти.

Исчезнуть.

И больше никогда не видеть никого из них.

Я положил руку Роберту на плечо. Перед нашими ногами стучал дождь.

– Твоя мать все еще живет в Хёнефоссе? – спросил я.

Роберт удивленно улыбнулся:

– Да, там, немного подальше.

Над городом плыла туча, мы вышли из-под укрытия. Дождь щекотал затылок, заливался за воротник.

– Может, выпьем кофе? – Я кивнул на кафе, перед которым на улице стояли маленькие круглые столики, плакат рекламировал всевозможные модные в Европе хлебные изделия с салатом из тунца, томатом и сыром.

– Нет, мы пойдем к «Торсену», – сказал Роберт и показал на боковую улицу. – Я не люблю эти современные кафе в Хёнефоссе. Они не соответствуют моему представлению о том, каким должен быть Хёнефосс. У «Торсена» тебе подадут горьковато-кислый кофе, сваренный в кофеварке, и вчерашние венские булочки. В углу там всегда сидит какой-нибудь старик и курит самокрутку, и всякий раз, когда открывается дверь, он натягивает на глаза свою фуражку. Я люблю «Торсена».

Мы свернули на боковую улицу. Поднялись по пригорку.

В кафе «Торсена» было пусто. Если не считать старика, который и в самом деле сидел в углу и курил самокрутку. На нем не было никакой фуражки, которую бы он натягивал на лоб, но глаза его неподвижно уставились на стол, пакет с табаком и пепельницу. Мы нашли столик у окна за дымчатой кружевной занавеской и сели. Официантка за стойкой читала еженедельный журнал. Она лениво взглянула на нас. Стены кафе были обиты коричневыми деревянными панелями, на потолке висели две медные люстры. Над столиками были вмонтированы медные украшения с мотивами лесопильного завода, водопада, хлебных полей и крестьян с граблями и в спущенных на глаза фуражках. Мы сидели у окна и пили кофе с венскими булочками. Я наблюдал за Робертом.

– Прости меня, – сказал он.

Он отломил кусок венской булочки и обмакнул его в кофе.

– Я хочу сказать… Там, в поезде… Я не должен был… Мне не следовало смеяться. Моих шуток никто не понимает. Думаю, я и сам их не понимаю…

– О'кей.

– Неправда, ты вовсе не считаешь, что все о'кей. Я знаю, что ты подумал. Я вел себя как дурак. Прости меня.

– То, что ты сказал там… что я путешествовал только затем…

– Я ведь ничего об этом не знаю.

– Но, может…

– Не сомневаюсь, ты путешествовал по велению души.

– Что, что?

– Как отец.

Я сорвал крышку с молочника и выплеснул все содержимое себе в чашку.

– Он целый год мотался по свету. Из одного места в другое. Не имея в кармане ни шиша. Как Франциск Ассизский.

Роберт засунул в рот остаток венской булочки, я сидел и смотрел, как он жует.

– По-моему, я никогда раньше не был в Хёнефоссе, – сказал я. – То есть, конечно, я проезжал через него. Но не помню, чтобы я когда-нибудь здесь останавливался. Хотя, наверное, останавливался. На бензоколонке. Во всяком случае, кафе в тут я никогда не был.

– Именно во время того путешествия отцу стало ясно, что другого решения быть не может.

– Какого решения?

– Он понимал, что западный мир управляется бесконтрольно. Мы – вне контроля. Власть – это мириады информационных каналов. В каждом отдельном звене скрыта микроскопическая частица власти. Помотавшись по миру, побродяжничав, отец сел и написал программу. Я никогда не читал ее, но она называлась «Информационные террористы». Он часто ссылался на нее. Я знаю, что в ней содержатся сведения о том, как можно воздействовать на власть.

У меня пересохло во рту, и я глотнул кофе.

– Информационные террористы?

– Все это, разумеется, тайна. Никто не знает, сколько людей туда входят. Никто.

– А смысл?

– Ты не понимаешь?

Я помотал головой.

– Они хотят просочиться в информационный организм. Хотят распространять информацию настолько лживую, чтобы ее в конце концов разоблачили. Их цель – вызвать неуверенность. Породить сомнения. Взорвать общество информации мощным зарядом лжи, организованной лжи. Хотят уничтожить тиранию правды.

От его взгляда мне стало не по себе. Это был горящий взгляд неофита. Я не мог выдержать этого взгляда, опустил глаза в чашку и попытался сделать вид, будто я глубоко задумался над тем, что он сказал. «Тирания правды». Странные слова. Я мог бы спросить у Роберта, что он под этим подразумевает. «Тирания правды». Я произнес их про себя, беззвучно, но не мог заставить себя произнести их вслух. «Тирания правды». Официантка принесла нам счет. Она улыбнулась Роберту:

– Навещал Гюнн?

Роберт помедлил с ответом:

– Мы только что с поезда. Это мой брат, Кристофер.

– Не знала, что у тебя есть брат, – сказала она, даже не взглянув на меня.

– Его долго не было. Он путешествовал.

– Ага, – буркнула она без всякого интереса. – Вы будете платить?

Я положил на стол стокроновую бумажку, она разменяла ее монетами из кошелька, висевшего на поясе.

– Передавай привет, – сказала она Роберту, перевела глаза на меня и застыла с деньгами в руке. Как будто кто-то ударил ее по лицу, и она растерялась. Она быстро посмотрела на Роберта, потом опять на меня и тут же отошла, не сказав ни слова.

Я поднял глаза на Роберта, мы как раз оба улыбнулись, и я подумал, что никто не смог бы обнаружить разницу в наших улыбках.

На улице Роберт вдруг стал нервно оглядываться по сторонам, как будто за нами кто-то следил.

– Что с тобой?

Он быстро повернулся ко мне:

– Я тебе еще не все рассказал.

– Неужели?

– В Осло. Помнишь, я рассказывал о наших встречах с отцом, о том, как мы беседовали, спорили, ходили в кино.

– Да, конечно.

– Так было не всегда. Со временем наши отношения стали… несколько напряженными.

– Почему?

– Я нуждался в деньгах. Понимаешь, как раз в то время я бросил работу в газете и сидел на мели. Но он не захотел дать мне в долг. Так что… на какое-то время… мы перестали быть друзьями.

– Но потом все наладилось?

– Да. Теперь опять все в порядке. Хотя иногда мне кажется, что я только делаю вид, что все в порядке, все по-старому, не знаю.

– Какая разница.

Мы спустились с пригорка. Прошли мимо торгового центра. Дождь перестал. Слева от нас был запущенный парк со скамейками, на траве валялся мусор. Я остановился, меня удивил деревянный забор в глубине парка. По верху забора была натянута колючая проволока. За ним, в белом деревянном здании помещается хёнефосская пересыльная тюрьма, сухо объяснил мне Роберт. Он взял меня за руку и буквально перетащил через улицу. Мы вошли в какие-то ворота и оказались на пыльном заднем дворе. Слева во дворе находилась «Типография Оскара», справа – квадратное бетонное строение. Массивная серая стена с маленькими окошками наверху. Я узнал это место…

– Здесь?…

– Узнал этот двор по фотографии?

Роберт удовлетворенно расправил плечи. Тревога исчезла с его лица, он усмехался.

Я разглядывал длинную бетонную стену, металлическую дверь. Фотографии отца были сделаны здесь. На этом заднем дворе. Мы пересекли двор и подошли к металлической двери. (Он вышел из этой двери?) На двери висела обломанная вывеска: «АО Дорожные покрытия». Роберт отпер дверь, и мы вошли внутрь. Одно из помещений, выходивших в коридор, напоминало парикмахерский салон, но думаю, прошло уже много лет с тех пор, как там подстригли последнего клиента…

Спустились по лестнице.

В серую темноту.

В руке Роберта звякнули ключи.

Голая лампочка под потолком. Запах пыли.

Роберт остановился перед дверью. Отпер ее.

Темное подвальное помещение. Никаких окон.

Я подумал: это похоже на комнату исчезнувшего человека.

Низкий потолок, спертый воздух, плесень.

В темном углу стоял узкий диван. Ночной столик с пепельницей и пачкой его сигарет. «Мальборо-100». Посреди помещения – велотренажер. В мамином подвале был точно такой же. В другом конце – письменный стол с компьютером, в кружке – несколько ручек. Рядом с клавиатурой – другой стакан. В углу он поставил телевизор и видеоплейер, и, если не ошибаюсь, рядом с монитором лежала стопка видеокассет.

В третьем углу стоял маленький холодильник. К стене был косо прибит шкафчик. Это все: диван, стул, стол, холодильник. Ни умывальника. Ни уборной. Долго здесь не выдержал бы никто, подумал я. Временное пристанище. Но не место, где можно долго жить. В одном углу висел нагреватель для воды, но раковины под ним не было. Помещение и было временным пристанищем.

Лучше всего я запомнил стену над письменным столом.

Войдя в помещение, Роберт крикнул: «Отец!». Никто не откликнулся. Роберт поглядел на меня и улыбнулся, как мне показалось, надменно. Он как будто хотел подчеркнуть, что у отца были особые привычки, которые известны только ему и о которых я не имел никакого понятия.

Я смотрел на стену.

На ней красиво, как в альбоме, были наклеены фотографии из репортажей. Исчезнувшая крестьянская семья. Парень, проведавший о планах неонацистов.

Я смотрел на эту стену, на фотографии, и мне показалось, что они тоже смотрят на меня. Что их лица выражают ту же подозрительность, которая была написана на моем лице. Помню, меня поразила эта мысль. Мне захотелось подойти и погладить их рукой, чтобы… не знаю… простить их, что ли… нет, не то, лучше сказать так: я испугался, что они нападут на меня.

Это было глупо, и я отвел глаза от стены.

Роберт улыбался.

– Его нет. Он наверняка скоро придет. Тебе ведь не терпится. Ты так давно его не видел.

Я кивнул, не глядя на него:

– Подождем.

На письменном столе стояла неполная бутылка колы. Роберт налил стакан и протянул мне, пить мне хотелось, и я залпом выпил весь стакан. Мы сидели на диване и оглядывали комнату.

Серый цвет. Серость.

– Ты знаешь, где он ездил? – спросил я.

– Куда ездил?

– Ты сказал, что он ездил по всему свету. После того, как исчез.

– А-а… Он был в Штатах. И в Мексике.

– В Мексике?

– Да. Он всюду побывал, но где точно – я не знаю. Он не хотел говорить об этом.

– Почему?

– Не знаю.

Роберт подлил мне еще колы, в темной жидкости почти не осталось углекислого газа, и она вяло лилась в стакан.

– Думаю, за все месяцы своих скитаний он ни разу ни с кем не поговорил. Он замкнулся в себе. Так сказать, уплотнился. Стал сам своим местом. Местом, где не было никакого чужого влияния. Вернувшись в Норвегию, он понял, что нельзя отгораживаться от всего, что тут говорится. Теперь он считал, что высказывания расширяют возможности. Понимаешь, его страшно раздражают нытики, которые корчат из себя невинных жертв и рыдают, что больше нет правды. Что информация подменила собой истинные ценности. Этих нытиков надо вымести, говорит он.

– Как это вымести?

Это было не похоже на отцовскую манеру изъясняться.

– Заставить замолчать, искоренить. Ведь она льется вокруг нас, как теплая жидкость.

– Не понимаю.

– Она вливается в нас, мы в ней плаваем.

– Объясни.

– Всякие истории. Ему до чертиков надоело слово «информация».

– Мне тоже.

– Он называет это историями. В мире нет ничего, кроме историй. Никто не знает, правдивы они или нет, но это не играет никакой роли, если они хорошие.

Я тупо смотрел на Роберта, у меня устали глаза, я откинулся назад и прислушивался к его голосу, гудящему в подвале.

– Только идиотам нужна правда, – усмехнулся он. – Единственное, что человек знает точно, – так это то, что ему нужны истории. Без них он ничто.

– Согласен.

– Должен сказать, что в этом кроются большие возможности.

– Для чего?

– Для перемен. Если верить отцу, мы должны только согласиться с тем, что хорошая информация – это замечательная история. Почему кто-то один решает, хорошая это информация или плохая? Почему любой человек не может давать новую информацию, не подвергаясь цензуре? Пусть люди сами решают, во что им верить. И мы получим общество писателей, открывающих новые возможности.

Я встал. Мне нужно было сбросить с себя сонливость. Несколько минут я не сводил глаз со стены с фотографиями. Потом отошел от стены и снова лег на диван. Голова у меня кружилась. Я вдруг почувствовал страшную усталость.

Надо мной стоял Роберт. Глаза у него блестели.

– Хочешь посмотреть новые фильмы, которые он сделал для телевидения?

– Я устал, – пробормотал я. – Мне хочется только спать.

Закрыв глаза, я вспомнил, что Роберт говорил, что хочет показать меня отцу. Показать.

Что он имел в виду?

И тут перед моим внутренним взором снова возник образ седого человека, что стоял в домике в лесу и курил сигарету, выпуская дым на стекло.