Текст книги "Другие места"

7

Я странствовал наугад и в конце концов оказался там, откуда начал.

Странно, что мне понадобилось столько времени, чтобы вернуться в Осло. Такое у меня было чувство.

Я уехал. И вот вернулся. Скитаний по Южной Америке как будто вообще не было.

Я вернулся к тому, с чего начал.

Взгляд мой был прикован к фьорду и черной воде. Был штиль. В воде под собой я видел очертания автомобильной покрышки. К ней был прикреплен конец каната, другой его конец лениво колыхался в воде. Я закрыл глаза и вспомнил, как в первый раз проплыл под водой. Мне было восемь лет, и на мне были очки для плавания. Под водой я видел ноги отца, стоявшие на песке. Вокруг его щиколоток клубился песок. Голени были волосатые и толстые. Издалека, под водой, я услышал звавший меня голос мамы – это означало, что пора обедать.

Идя по улице, я вдруг вспомнил нашу поездку в Копенгаген. И остановился как вкопанный. Потом сел на первую попавшуюся скамейку.

Неожиданно передо мной возник образ парня, когда он хотел броситься в воду. Парень запрокинул голову и, кажется, улыбался. Или не улыбался? Он открыл рот и улыбался. Отец подошел к нему и положил руку ему на плечо. Темные волосы спадали парню на лицо, и он что-то кричал по-итальянски. Может, он просто хотел привлечь к себе внимание? Все это могло быть игрой, подумал я. Ведь сумасшедшие часто притворяются более сумасшедшими, чем они есть на самом деле, – им хочется, чтобы о них лучше заботились.

Потом я вспомнил сон, приснившийся мне в каюте перед тем, как отец исчез. Сон о сосках Хенни, маленьких головках, которые шевелились и разговаривали тоненькими голосками, звали меня.

Я быстро подошел к телефону-автомату и отыскал в справочнике фамилию Хенни. Она жила на Кребсгате в Торсхове. Я долго смотрел на ее фамилию, потом вышел из будки и побрел к Национальному театру. Разговор с Хенни был бы примерно такой:

– Это я.

– Простите?

– Мне очень жаль.

– Что?

– Я понимаю, что звонить глупо. Я имею в виду, после такого долгого отсутствия. Меня не было слишком долго, – правда, я не думал, что все так получится… Мне не следовало звонить, но я столько думал о тебе…

– Простите, кто это?

– Кристофер.

– Какой Кристофер?

– Ты не узнала мой голос?

– По-моему, вы ошиблись номером.

– Хенни…

– Не понимаю, о ком вы говорите.

– Пожалуйста, не мучай меня, не надо…

– Чего не надо?

– Я только хотел попросить прощения.

– Прощения? За что?

– За то, что я уехал.

– Не понимаю, о чем вы. Вы уверены, что не ошиблись номером?

– Что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Я хочу, чтобы вы положили трубку и больше никогда не звонили по этому номеру.

– Но, Хенни…

В центре я сел на трамвай и вышел там, где всегда выходил раньше. Когда я уехал, это была конечная остановка. Здесь трамвай делал петлю и шел обратно. Теперь рельсы вели дальше, к новому зданию Центрального госпиталя. Сойдя с трамвая, я остолбенел, не сводя глаз с новых трамвайных путей.

Потом пошел по Юн-Коллетс-алле.

Надев темные очки, которые были у меня в кармане, я почувствовал себя лучше. Толстые ультрафиолетовые фильтры отделяли меня от улицы моего детства. Мне не нужны были свидетели моего возвращения.

Островерхие дома, крытые черепицей. Узкие окна, глядящие на блеклые лужайки. В этих улицах и домах было что-то неизменное, как будто они всегда тут стояли и всегда будут так выглядеть.

Я заглядывал в сады, на вишневые и сливовые деревья: ностальгия через солнечные очки. За оградами лежали оазисы возможностей: кража фруктов и озорство, драки, флирт – мгновения, столь нестерпимо мучительные, что они длились вечно.

Под деревьями (еще голыми) были сделаны плоские каменные площадки, на них стояли кованые чугунные столы, там наши родители в сумерках пили вино. Сейчас они заброшены и забыты, никто больше не вспоминает о чугунных столах. Какой-то человек в плаще сгребал листья перед собачьей конурой. Я оглянулся и через очки посмотрел на небо. Ничто не предвещало дождя, из-за облаков выглядывала половинка солнца. Я подумал об осторожности этого человека – его плащ был застегнут на все пуговицы.

Тополя на Юн-Коллетс-алле были похожи на обгоревшие спички, но, сняв солнечные очки, я увидел, что почки на них уже лопнули, на черных кронах виднелись маленькие зеленые точки.

Потом я повернулся и посмотрел на крыши. Не знаю, что на меня нашло. Сейчас мне хотелось только стоять и смотреть на крыши и на свет в окнах факультета социологии.

Маме нравилось жить рядом с университетом. Вообще, я не понимаю, почему ей так нравился университет, ведь он до ужаса безобразен. Его здания похожи на гигантские кирпичи с узкими щелками для подглядывания. При одной мысли о том, чтобы оказаться запертым в таком кирпиче, меня охватывала паника.

Но, может, это соседство позволяло маме чувствовать себя по-настоящему интеллигентной.

Осло – это парк, внутри которого есть дома и улицы. Нетронутая природа начинается уже рядом с центром. Великолепное пространство, занятое лесом и камнем. Жители Осло любят природу. Каждое воскресенье они с утра устремляются в пригород, чтобы приобщиться к дикой природе, это их Диснейленд. Они дышат головокружительно чистым воздухом и отдают дань традиционным норвежским пешим прогулкам. По тропинкам, посыпанным гравием, тянутся бесконечные вереницы людей. Идут, чтобы взглянуть на девственную природу. Лесные озерки и черничные поляны. Ели. Журчащие ручьи. Заросшие горки. Все это вызывает восторг у гуляющих.

Мама, скорее, относилась к тем, кто сидит дома. Она не очень любила бывать в лесу или на природе. У нее поднималась температура, если до ближайшего книжного магазина было больше десяти минут ходу. К тому же она часто болела. Врачи рекомендовали ей покой.

Отдых.

Наш дом был идеальным местом для отдыха. Он стоял изолированно. До него не долетали почти никакие звуки. Соседи у нас были тихие. И такие интеллигентные, что никогда не устраивали ссор после десяти вечера. Настоящие гуманисты с детьми-вундеркиндами. Словом, это было идеальное место для человека, обремененного недугами.

Мама любила сад.

Сирень. Клубничные грядки.

Мои родители тоже были интеллигентными гуманистами. Они обсуждали с соседями политику, рост насилия и потепление климата. Каждую среду у нас устраивался семейный совет. Все должны были присутствовать и участвовать в принятии решений. Демократическая семья.

Мы вместе ходили в театр.

Мама любила поговорить. Она умела на все взглянуть с интересной точки зрения. Она горячо обсуждала страх перед автоответчиком, трагедию Джимми Картера, электронные технологии, идущие на смену человеческому обществу (она была уверена, что скоро – это только вопрос времени – нас всех вытеснят машины), сладостные природные ароматы из «The Body Shop», соотношение между стиральными машинами и оргазмами у женщин шестидесятых годов, зубочистки и холостяков.

Отец разговаривал совершенно иначе. Он говорил глазами. Его взгляд скользил по комнате, ни на чем не задерживаясь.

Иногда его с головой накрывала сеть молчания, я смотрел на его замкнутое лицо, стараясь понять, о чем он сейчас думает.

Когда они ссорились, я всегда ждал, что сейчас он уйдет и хлопнет дверью. Мама никогда не умела вовремя остановиться. Ссора не успевала разгореться, как отец был уже за дверью.

Он сердито бродил по улицам, безымянный и нерешительный.

Мама вздыхала, глотала витамины и пила портвейн из дорогой рюмки. Я спускался к ней. Она объясняла мне, что с отцом трудно ссориться; я не понимал, что она имела в виду, но спросить не решался. Потом она заваривала чай, мы играли в карты и ждали, когда отец вернется домой.

Он неожиданно появлялся в дверях, улыбался ребяческой улыбкой, подходил к маме и целовал ее. Они обнимали друг друга, а я отводил глаза от их словно сросшихся лиц.

Мы играли в карты вместе. Отец здорово играл в карты.

Ночью после такой ссоры я лежал в кровати и прислушивался к звукам, которые наполняли дом; труба в подвале подтекала, и вода поднималась в дом, бурля, заполняла комнату за комнатой и заглушала все звуки.

Я весь сжимался под периной, под кроватью, под ковром, прижимался лицом к доскам пола и исчезал.

Я выключил стереопроигрыватель.

В доме было тихо.

Я знал, что мамы нет дома. Литературный вечер в каком-то книжном магазине в центре. На минуту мне показалось, что отец сейчас тоже уйдет. И ничего мне не скажет. Я встал. Открыл дверь в коридор. Тихонько прокрался к лестнице и спустился вниз. Через приоткрытую дверь заглянул в гостиную.

Отец сидел на диване и смотрел в окно. Шел снег. В камине, объятые пламенем, потрескивали дрова. Несколько минут я наблюдал за ним. Глаза у него были закрыты. По дому разлился странный покой, словно он исходил от какого-то агрегата в его теле, подумал я.

Думаю, он любил одиночество. Иногда я замечал, что ему неприятно общество других людей. Ему было приятно одиночество, приятно, когда рядом никого не было.

Они были странной парой.

Их лица казались мне похожими.

Они будто отпечатались друг на друге.

Может, он потому так и любил маму, что она оставляла его в покое.

Через шесть месяцев после моего рождения мама снова забеременела, но на поздней стадии беременности у нее случился выкидыш. Когда я подрос и стал интересоваться, почему у меня нет братьев или сестер, она все мне объяснила. О выкидыше. О предупреждении врача больше не беременеть. Беременность могла оказаться для нее опасной.

В восемь лет я много думал о моем неродившемся брате. Я не сомневался, что это был мальчик. Каким бы он стал?

Кто из нас лучше играл бы в футбол?

Я закрывал глаза и пытался представить себе его лицо.

Он мне снился. Я дал ему имя.

Аксель.

Однажды ночью мне приснилось, что он сидит на мне верхом. И сжимает руками мою шею. Я смеялся. У него побагровело лицо. Он злился. Я не сбросил его рук, понимая, что он не представляет для меня угрозы. Ведь я был на целый год старше. Кто же мог знать, что он окажется таким сильным. Аксель выжал из меня весь воздух. Я кричал и барахтался, но он не отпускал меня.

Аксель.

Иди к черту!

На краю кровати сидела мама и гладила мой лоб.

– Расскажи, что тебе приснилось, – сказала она.

Я помотал головой.

Она улыбнулась всем лицом.

– Хочешь лечь с нами?

– Я уже слишком большой, – сказал я.

– Нет. Еще не слишком.

– Мне скоро восемь.

– Это не важно, – сказала мама и взяла меня за руку.

Всю ночь я пролежал, прижавшись к ее спине, но так и не заснул.

Я называл отца Тихим. Но никому не говорил об этом. Хотя про себя всегда звал его Тихим. Если я долго смотрел в его зрачки, мне становилось страшно, что его тишина передастся и мне.

Однажды ночью я застал их.

Услыхал в саду какие-то звуки. Было лето, жара в доме, жара в голове. Я вышел в сад. Благоухала сирень. Теплая трава ласкала босые ноги. Сиреневый куст был похож на плащ. Я любил подкрадываться к нему так, чтобы меня никто не слышал. Страх щекотал глаза. Я снова услыхал те звуки. Мама, голая, сидела на нем, сидящем в садовом кресле. Глаза у них были закрыты, я все видел. Ее спину и бедра, его фаллос в черных устах между ее ногами. Его голова как-то косо покоилась между ее грудями, они были мокрые от его языка.

Я стоял на коленях под сиреневым кустом. Послышался его голос. Он что-то шептал, я был уверен, что это было что-то запретное. С величайшей осторожностью я пополз на коленях по траве, отдававшей мне свое тепло. Во мне пылал ужас, веки горели, я ослеп и полз на звук их голосов.

Тихий разговор.

Шепот.

Я уже чувствовал шедший от них взрослый запах.

Хвоя, сироп, водоросли.

Голос.

– Теперь я тебя знаю.

Она беззвучно смеялась.

Однажды я увидел их в супермаркете. Стоял между полками и наблюдал за ними. Обычно говорила мама, она что-то болтала на ходу, он шел и слушал, отвечал: да, нет, гм-м, о'кей. Но на этот раз они оба молчали. Снимали пакеты с полок, сверялись со своими списками. Переглядывались с почти незаметной улыбкой. Они двигались среди полок, как пловцы в синхронном плавании.

Беззвучные, восторженно таинственные.

Вокруг пенилась вода.

Не знаю, куда подевался тот безмолвный восторг. Может, это я перестал его замечать? Незаметные ласки, которыми обмениваются влюбленные враги. Может, это я все испортил?

Я отворачивался. Когда они обнимались, мне казалось, что мой взгляд погружается в какой-то извращенный мир. Думаю, это чувство знакомо всем подросткам. Любовная жизнь родителей – заразная болезнь. Беги!

Я пел. Играл на электрической гитаре. Часами повторял одни и те же гаммы. Теперь мне кажется, что это была особая форма депрессии. Мания повторения.

И сейчас, когда я это пишу, в моей голове звучат те гаммы.

И снова, и снова.

Я смотрю на свои пальцы, летающие по клавиатуре компьютера, словно они чужие, словно это пальцы человека, который никогда не играл на гитаре, не повторял часами гаммы. Я подношу руку к свету настольной лампы, трогаю кончики пальцев. Тогда подушечки пальцев у меня были мозолистые, жесткие. Теперь они стали гладкими.

Я вбил себе в голову, что повторять часами одни и те же места – это подвиг. Победа над скучным. Тот, кто не способен выдержать пытку повторения гамм, лишен этого самого.

То самое отличало интересных людей от неинтересных.

То самое отличало тех, кто чего-то стоит, от тех, кто стоит не больше, чем все остальные.

Иногда я отставлял гитару и ложился на кровать. Подушечки пальцев саднило, в них пульсировала кровь. Я был бледен. Уже несколько дней не выходил на улицу. Солнечный свет, проникавший сквозь занавески, казался искусственным. Я лежал на кровати и смотрел в потолок. По комнате расползалась какая-то бледность. Я часто лежал так часами, не в силах подняться.

– Я уверена, ты все сможешь, – говорила мама.

Попасть в футбольную команду.

Она умела заставить меня поверить в свои необыкновенные способности.

Без этих способностей я был бы таким же, как все. Никто не хочет быть таким, как все. Никто. Только не это. Лучше быть наркоманом, эксгибиционистом, пожалуйста, посадите меня в инвалидное кресло и столкните со склона. Выройте яму. Сбросьте меня в эту яму или поднимите на вершину дерева. Я буду сидеть на дереве и рычать, пока не получу золота. Я весь в золоте, оно свисает у меня с волос, висит на мошонке, прилипло к ногтям и коже.

– Я уверена, ты все сможешь.

Попасть в первую команду.

– Я уверена…

Она наполняла меня своей верой, как наполняют стакан.

Заполненный ее верой, я перелезал через изгородь и бежал на площадку к футбольному тренеру.

(Мешок с дерьмом!)

– Ты сможешь.

– Сможешь все, что захочешь.

Заключить контракт на запись диска. Поступить в Театральную студию. В мамином голосе скрывался завоеванный континент.

Я передразниваю ее голос. Восторг. Чтобы избавиться от этих слов, я извращаю звуки так, что кажется, будто я кричу в туннеле.

Испорти все одной перевернутой мыслью!

Раздави мир одним словом!

Выйди из меня!

Скользкая сука!

Я топчу тебя ногами!

Прыгаю на тебе, ты лопаешься и растекаешься по полу, вскоре от тебя остается только слизь.

Прости.

Ни из кого из нас ничего не получится, если я не растопчу тебя в лужу слизи.

Поэтому я уехал.

Слизь!

Ты здесь?

Я прыгаю на тебе, втаптываю тебя в землю. Поддаю ногой, и ты летишь в туннель.

Ты опять вырастешь, Слизь?

Становишься еще больше?

Наш дом построен в английском стиле.

Я открыл старую кованую калитку и вошел в сад. Все выглядело как раньше.

Мама любила наш сад.

Сирень, клубничные грядки.

Невысокая нестриженая трава. У сада всегда был немного богемный вид, это было частью его очарования, этакая непричесанная элегантность. За время моего отсутствия в нем появилось несколько новых деревьев – по-моему, это были сливы. Зато часть деревьев исчезла. Яблоня, казалось, умерла на корню. Ей уже не оправиться. Под деревом лежала куча веток. Кто-то сгреб ветки с лужайки и обрезал старого великана. Короткое время я смотрел на сад, на пробивающуюся траву и старые ветви.

Заглянув в окно гостиной, я увидел там какого-то человека, он ходил взад и вперед по нашей гостиной. У него было круглое лицо и широко поставленные глаза.

Что он там делает, в маминой гостиной?

В руке он держал блестящую трубку. Он водил ею по полу взад-вперед.

Человек пылесосил.

Я вошел в гостиную.

Он уставился на меня как на взломщика.

– Кто ты? – спросил он и выронил трубку из рук.

– Сын хозяйки. – Я попытался улыбнуться.

– Сын?

– Ну да, сын Мириам.

– А-а…

– А ты кто?

Он поколебался:

– Я помогаю ей по дому.

– Помогаешь по дому?

– Да. Делаю уборку.

– Почему?

Он не ответил. Мы не сводили друг с друга глаз. Странное молчание.

– Сама она не может.

Его улыбка была похожа на шрам, перерезавший лицо.

– Не может пылесосить?

Он помотал головой.

– Это точно?

Он не знал, что сказать.

– Мириам наверху?

Он кивнул.

Я взглянул на лестницу. И вдруг почувствовал, что у меня нет сил преодолеть все эти ступени. Я перевел взгляд на парня, он стоял, опустив руки. У меня снова началось головокружение. Я с утра ничего не ел. В желудке урчало от голода.

– В доме есть какая-нибудь еда?

Я пошел на кухню и открыл холодильник. Видно, у мамы совсем пропал аппетит. В холодильнике я нашел только пакет йогурта и тюбик икры. Съев йогурт, я вернулся к лестнице. Парень уже снова включил пылесос, но я чувствовал на себе его взгляд.

В три прыжка я взлетел по лестнице.

Открыл дверь маминой спальни. Там было тихо и темно. Прищурившись, я разглядел обои и письменный стол у окна. Все вещи были на прежних местах. В маминой спальне всегда была особенная атмосфера. Ее невозможно описать. Не такие, как всюду, краски, другие запахи. В такую комнату страшно входить, вещи здесь таят нечто необъяснимое, как будто они вот-вот обовьются вокруг твоей шеи и уже не отпустят. Сейчас здесь пахло лекарствами. У дальней стены виднелась кровать.

На ней кто-то лежал.

Я остановился посреди комнаты. Ноги отказывались идти дальше. Я смотрел на фигуру в кровати. Тяжелое дыхание, словно там в простынях лежал какой-то пыхтящий аппарат. Я хотел подойти поближе, к самой кровати, но не мог сдвинуться с места. Фигура в кровати издала какой-то звук, похожий на бульканье. Приподнялась на локтях. Я прошел боком мимо окна.

– Это ты, Стиг?

Я обернулся.

– Пожалуйста, дай мне попить, – произнес слабый голос.

Я зажег свет и протянул ей стакан, стоявший на ночном столике. Только теперь я увидел ее лицо. Оно было похоже на портрет, сделанный по памяти. Словно кто-то нарисовал ее и вставил рисунок в рамку. Белокурые волосы поседели и стали как пух. На лице как будто застыло благолепное выражение. Голубые глаза смотрели на меня взглядом, значение которого я не понимал никогда. В нем было столько всего! Раньше я часто всматривался в ее глаза и меня бросало из одной крайности в другую, я не понимал, должен ли я подойти и обнять ее или убежать и спрятаться. Не знаю, понимала ли она сама, что в ее взгляде всегда было что-то внушавшее людям неуверенность.

Я кашлянул:

– Я получил твое письмо. Спасибо.

Лежавшие на перине руки были худые и морщинистые. Мне захотелось взять ее за руку, но я не мог преодолеть себя. Я сел на край кровати, смотрел на ее руки и не двигался. Неожиданно она потянулась ко мне, обвила руками мою шею и так крепко прижала меня к себе, что я растерялся.

– Кристофер, – прошептала она.

И несколько раз повторила мое имя. Я словно окаменел и не мог вымолвить ни слова. Ее руки медленно разжались.

Мы смотрели друг на друга.

– Тебя долго не было.

Мне пришлось согласиться, что я отсутствовал довольно долго.

– Я так рада тебя видеть. Чем ты там занимался все это время?

– Учился, – быстро ответил я.

– Учился?

Я уловил в ее голосе остатки былого восторга.

– Картографии, – сказал я. – Рисовал карты.

– Правда?

Рассказывая о своих занятиях в университете Буэнос-Айреса, я встал и заходил по комнате.

Сам не знаю, почему я солгал ей. В одном баре в Мерседесе я познакомился с американским ученым, написавшим книгу о картографии. Мы с ним долго проговорили. Он оставил жену дома и уехал отдыхать, чтобы пить на свободе. Каждый вечер мы встречались в одном и том же баре, и он рассказывал мне об истории картографии. Его лицо выглядело так, словно невидимая сила прижимала его к земле, а он, как мог, сопротивлялся ей. Но рассказывать он любил. Его глаза светились от бренди.

Эта история вырвалась у меня нечаянно.

Я рассказал маме, что написал диплом. Он был посвящен марсельским картам XVI века.

– Это ужасно интересно. До шестнадцатого века, можно сказать, не существовало карты ни одного европейского города. Ты знала это? В то время у людей не было ничего, кроме чертежей столетней давности. Ими нельзя было пользоваться. Они никуда не годились. Города вообще были не похожи на то, что изображалось на этих чертежах. Люди не знали собственных городов. Не умели в них ориентироваться. Они знали только, что море находится слева, а горы – справа. Что в порту пересекаются две большие дороги. И все.

Склонив голову набок, мама внимательно разглядывала меня. Не знаю, что означал ее взгляд. Может, она уже разоблачила меня и не верила ни одному моему слову, а может, она вообще не слушала, а только наблюдала за мной.

– До того как появились карты, люди не знали, чего в их городе больше – улиц, пересекавших друг друга, или торговых площадей. Они не могли представить себе, как выглядит их город. Ты это знала? Они могли представить себе только землю. Видели только маленький кусочек земли. А в действительности все было иначе. Город продолжался и по другую сторону знакомого им пятачка, он расширялся, рос, становился все больше и больше. Или, к примеру, люди считали, что они живут в замечательном месте. И вдруг в один прекрасный день: эврика! Это болото.

– Какое счастье видеть тебя! – произнес слабый голос.

– То же самое, как ни крути, относится и к идентичности народа. В то время набор признаков, которыми люди отличались друг от друга, был не так уж велик. А сейчас, ты только подумай! Просто невероятно. Теперь множество признаков определяют, кто есть кто. Как в Реестре переписи населения. Или, на худой конец, в полиции. Фамилия. Имя. Дата рождения. Место рождения. Пол. Место проживания. Прежнее место проживания. Профессия. Прежняя профессия. Образование. Доход. Социальное положение. Родители. Профессия родителей. Их место проживания. И так далее и тому подобное.

– Я часто гадала, чем ты там занимался. Где же ты побывал?

– В шестнадцатом веке у нотариусов не было столько сведений о жителях города. Так, кое-что. Хорошо, если было известно имя человека и его ремесло. Например: Петер, мясник. И все. Где он жил? За церковью. Больше в книгах ничего не значилось. Ты это знала?

– Я тоже очень любила путешествовать. В молодости. Я путешествовала по Европе. Париж. Флоренция. Рим. Я была даже в Будапеште, ты это знал, Кристофер? Я тебе рассказывала о своей поездке в Будапешт?

– Тебе, наверное, скучно меня слушать? Ты не совсем здорова. Я утомил тебя. Я могу часами говорить об этом. О теме моего диплома. Картография в Марселе в шестнадцатом веке. Преподаватель сказал, что это интересная работа. Блестящая, сказал он. Он так чудно улыбался. Все считали его непредсказуемым, но вообще-то он был человек неплохой.

– Я много раз перечитывала твое письмо. Оно лежит в письменном столе.

Я обернулся и посмотрел на письменный стол у окна. Все слова вдруг иссякли, я не знал, что еще можно сказать. Она снова взяла мою руку и словно прикоснулась к моим обнаженным нервам.

– Я так рада видеть тебя, – сказала она, точно не слышала ни слова про картографию, Марсель и все прочее. Неожиданно у меня вырвалось:

– Неужели ты не знала? Что у него была вторая семья? В Хёнефоссе. Ты правда не знала об этом?

Она закрыла глаза, и мне показалось, что она погрузилась в скрытый под веками бассейн, до краев наполненный мыслями. Я сжал ее руку, подержал в своей.

Потом я услыхал тяжелое дыхание.

Пока она спала, я спустился в гостиную. Слышать это тяжелое дыхание было свыше моих сил.

На книжной полке, где раньше стоял телевизор, зияла пустота. Мама убрала его. Странно только, что его место так и осталось пустым. Как будто оно было зарезервировано для покойника, вроде пустого кресла, в которое никто не садится, потому что оно как бы ждет своего безвременно усопшего хозяина.

Я подошел к полкам и посмотрел на книги.

Больше всего здесь было романов Генри Джеймса. Год за годом мама трудилась над переводом его романов. Честно говоря, я думаю, что ее доконал именно Генри Джеймс. Его романы способны доконать кого угодно. Достаточно перевести один «Женский портрет»! Ничего удивительного, что она заболела.

«Женский портрет» считается великим шедевром Генри Джеймса. В нем много лишнего, такого, чего не должно быть в книге, и еще эти длиннющие фразы. Книги с длинными фразами – это в основном те, в которых писателю изменило чувство меры. Он заболтался. И болтает, страница за страницей. Он любуется собственным голосом. Без конца повторяется. И остановить это невозможно. Читать это чертовски трудно, и ведь там ничего не происходит. Только бесконечная болтовня о том, как люди выглядели или что они почувствовали, когда через грязное стекло увидели известную особу.

Я люблю книги с короткими фразами. По мне, чем короче, тем лучше. Мама изнемогла от этих длинных фраз Генри Джеймса. Они тянулись без остановки. Страница за страницей. Переплетались друг с другом. Их нельзя разделить. Они спутаны намертво.

Переведя три романа Джеймса, мама сдалась. Врач сказал, что для нее это вредно. Она перетрудилась. Слишком много слов. Слишком длинные фразы. Это шло уже в ущерб здоровью. Она оказалась слишком чувствительной. И нуждалась в отдыхе.

Потом ей дали бюллетень, и она получила деньги от страховой компании. Иногда, когда она читала романы Генри Джеймса, я боялся, что она снова примется их переводить. В ее глазах горел странный огонь. Она так тепло говорила о Генри Джеймсе. О его фразах, деталях, многозначительных репликах, среде, образованных и загадочных героях… Это напоминало любовные отношения.

Герои романов Генри Джеймса решительно лишены способности совершать поступки, они гуляют в садах, пьют чай и изучают изнутри человеческую природу, ведя беседы о браке и достоинстве, но не способны и пальцем пошевелить. Мистер Осмонд и Исабель Арчер ходят с бомбами замедленного действия в головах, бомбы тикают, но уже через несколько страниц читатель понимает, что этот звук – лишь эхо, которое медленно замирает, переходя в неопределенный стон. В них нет никакого действия, ничего не происходит, сказал я маме и отложил книгу.

Этого вполне достаточно, сказала мама и снова взялась за книгу.

Меня мутило от этой постоянной неспособности действовать. Мне захотелось сжечь все романы Генри Джеймса, всю эту массу бессильных фраз. Я бы с радостью вынес эти книги в сад и поднес к ним горящую спичку. И радовался бы, глядя на поднимающийся к небу дым, который смешался бы там с облаками и пролился дождем.

Я вышел на кухню. Мамин помощник Стиг сидел у кухонного стола. На лбу у него выступили капельки пота, он курил.

Я подошел к телефонному столику в коридоре. Он был завален бумажками. Телефонный столик у нас всегда был завален бумажками. Я смотрел на разбросанные по столику номера. Это была неразбериха возможных договоров и нарушенных обещаний. Несколько минут я смотрел на телефон, пока не понял, что звонить мне некому.

Стиг как-то странно поглядел на меня, погасил сигарету и собрался уходить.