Текст книги "Избранное"

Маленькая повесть про большую совесть

 
Картина в старомодной скромной раме –
Таких картин теперь нигде уж нет! –
Сухие краски, в общем, отыграли,
И не поймешь – закат или рассвет?
Святую Русь
Накрыл предзимний холод,
Часовня золотится в полумгле,
И тёмный ветер, ветер в спину гонит
Кого-то в белом платье по земле…
Перебирая старые бумаги
И обнаружив старенький багет,
Припомнил я историю бедняги –
Историю болезни давних лет.
И вспомнился мне тихий город дальний,
Больница на туманном берегу.
И я представил взор его прощальный –
И взорванную выстрелом тоску…
 

 
Как беззаботно сердце моё пело!
А нынче детям буду повторять –
Любите своё будущее дело,
Иначе вам удачи не видать!
Я не любил, я просто так подался
В научный тот, дремучий тёмный лес.
Я не ленился, но и не старался
Схватить звезду премудрую с небес.
Закончив медицинскую учёбу,
Я в захолустный город припылил,
И за работу взялся – за «лечёбу»,
Как старый наш профессор говорил.
Работал я на «скорой».
Юный, сильный –
Ни отдыха не знал порой, ни сна!
Большие беды в трубку голосили,
Но больше всех запомнилась одна…
 

 
Однажды ночью крик был истеричный:
– Ой, доктор! Ой, скорее! Он умрёт!
– Живёте где?
– У Чёрта на Куличках.
– А где это?
– А там, где чёрный чёрт.
 
 
– Ну, что за шутки?
– Нет, серьёзно, доктор.
Наверно, город плохо вам знаком?
Это налево, сразу же за доком –
Наш деревянный, обгорелый дом.
 
 
Я вспомнил те печальные задворки,
И полетела «скорая» впотьмах…
Барак, облокотившись на подпорки,
Стоял возле обрыва в трёх шагах.
 
 
Запомнился момент, весьма престранный:
В распахнутом окошке в тихой мгле
Вдруг силуэт светящийся, туманный
Проплыл – как будто ведьма на метле.
Я вздрогнул и спросил шофера: – Видел?
– У Чёрта на Куличках так всегда! –
Сказал он, из машины мрачно выйдя. –
Во! Колесо пробили! Ну, езда…
 
 
Он сплюнул в грязь, вполголоса ругнувшись.
Домкратом и ключами забренчал.
А я, в потёмках чуть не навернувшись,
По лестнице барака поскакал.
 
 
Поднялся. Подхожу. А в той квартире
Дверь приоткрыта. Стало жутко мне.
Там человек – почти в загробном мире –
Лежит и слабо стонет в тишине.
А рядом – злой оскал опасной бритвы.
Клочок – или платок? – возле стола.
Кругом следы попойки или битвы.
И никого. Весёлые дела.
 
 
«А женщина? Звонила-то. Сбежала?
А дядя этот крепко поддаёт!»
Мозги мои – своё соображали,
А руки – дело делали своё.
 

 
И вдруг в тиши полночного июля
Какой-то шмель багровый зажужжал.
Это была «вернувшаяся пуля» –
Тогда я ничего о ней не знал.
Легко пройдя сквозь сумрачные стены,
Затихла пуля в сумрачном углу –
Ощупала изрезанные вены,
Напилась тёплой крови на полу.
 
 
Он прошептал: –Уйди! Не возвращайся!
Чего ты здесь пасёшься без конца?
Пускай грешил я, да, грешил я часто.
Судите, но – ни капельки свинца.
 

 
Он провалялся долго под наркозом –
Заштопали, в порядок привели.
Луна смотрела пасмурно и косо,
Когда его в палату привезли.
А там, в палате – странная сестричка,
Вместо иглы – небесный луч в руке.
И говорит ОНА, как будто птичка,
На непонятном нежном языке.
Сестричка та, склонившись над болезным,
Под сердце уколола горячо.
Затем ОНА куда-то вдруг исчезла
Через окно – закрытое причём.
 

 
Шампанское искрящееся, брызни!
Дом с мезонином, звякни мне кольцом!
Я привыкал к работе, к новой жизни.
Женился, к новоселью стал отцом.
Порой мы выезжали на природу –
Тот городок среди лесов, полей.
И в тихую вечернюю погоду
Однажды я услышал журавлей.
 
 
Нет, нет, не журавлей! Но в ту минуту
Мне показалось, будто журавли
По родине тоскуя, по уюту –
Куда-то к дальним странам в небе шли.
И каково же было изумленье:
На берегу озёрном, где копна,
Загадочное, странное свеченье
Увидел я и замер. Вот те на!..
 
 
Кто это? Ни колдунья, ни русалка –
Какой-то образ древний и святой.
Над головою трепетно и жарко
Светился нимб алмазно-золотой.
Серебряные крылья за плечами,
А ноги от скитаний сбиты в кровь.
И нежный голос тихо и печально
Рассказывал про жизнь и про любовь.
 
 
ОНА стирала звёздные одежды
И полоскала крыльев серебро.
«Мой миленький, – ОНА страдала, – где ж ты,
Где растерял души своей добро?»
Вдруг ветка под ногою точно выстрел –
И вздрогнула воды озёрной гладь.
Видение исчезло в горних высях.
А может, вовсе не было? Как знать…
 

 
Как снежный ком с горы – катилось время.
Сын подрастал. И дочка родилась.
Осенние поля роняли семя
И первый снег зерном ложился в грязь.
Трещала печь в морозную погоду,
Мерцали злые сумерки золой.
Увы, я оказался не пригодным
К провинциальной жизни молодой!
И городок тот, и моя больница
Всё больше, больше стали докучать.
– А может быть, пора махнуть в столицу?
В аспирантуру? Что ты скажешь, мать?
– Решай, отец. А мне и здесь неплохо.
– Конечно. Если б я родился тут,
Мне бы любая пригоршня гороха
Казалась бы ценней, чем изумруд!..
 
 
Решил покинуть я тот городишко,
Но только через год иль полтора.
Семья и дом – не сунешь их под мышку
И не уйдёшь цыганом со двора.
 

 
В начале мая иль в конце апреля,
Когда пришла цветущая пора,
Меня опять ночным звонком огрели:
– Ой, помогите, доктор! Умира…
 
 
Я перебил тот голос истеричный.
– Спокойно. Что?
– Он там… он из ружья…
– Живёте где?
– У Чёрта на Куличках!
– А дом?
– Барак горелый у ручья.
 
 
– Постойте! А ведь вы уже звонили!
Ваш благоверный вены распластал.
Я помню, как тогда примчался в мыле,
Да только вас там что-то не застал.
– Нет, почему, я там была, я просто…
– Вы просто невидимка?
– В общем, да…
– Ну что за шутки?! – проворчал я грозно.
ОНА в ответ опять:
– Скорей! Беда!
 
 
Поехали. А дождь прошёл приличный –
Дорогу развезло и вкось, и вкривь.
Туман скрывает Чёртовы Кулички,
Не видно, где дома, а где обрыв.
 
 
Вдруг из тумана женщина восстала,
Одежда словно шита серебром.
Рукою нам дорогу показала
И растворилась где-то за бугром.
 
 
– Ты видел? – Я спросил шофера. – Видел?
– На Чёртовых Куличках так всегда:
То баба голышом купаться выйдет,
То пьяная проскочит борода.
 
 
Мы прибыли. В саду луна мерцает.
Дверь приоткрыта. В доме никого.
Только в углу знакомец мой рыдает –
Дрожит двустволка в лапах у него.
 
 
Я отобрал ружьё и успокоил.
– Держи таблетки.
– Что это?
– Для сна.
– Помогут ли?
– А кто концерт устроил?
– Какой концерт?
– Кто позвонил?
– ОНА…
 
 
– А кто она такая? Слышишь, дядя?
Жена? Соседка? Или управдом?
Мужчина побледнел, сквозь стену глядя,
И закричал как будто под ножом:
 
 
– ОНА всю плешь мою уже проела!
ОНА меня вгоняет в жар и в дрожь!
ОНА мне хуже редьки надоела!
А кто ОНА такая? Хрен поймёшь.
ОНА вся в белом ходит здесь и ходит –
Великая загадка бытия!
Я говорю, ты смерть моя? Хохочет.
Нет, милый, говорит, я жизнь твоя!
 
 
Он разломил ружьё – патроны бросил
В раскрытое окно, в сырой апрель.
И вдруг опять сквозь стену входит в гости
«Вернувшаяся пуля» – красный шмель.
 
 
Он побледнел: – Уйди! Не возвращайся!
Ищи себе другого молодца!
Пускай грешил я, да, грешил я часто,
Но мой портрет далёк от подлеца!
 

 
Его портрет – хоть в рамку да на стенку.
Себя любил он, но не горячо.
– Я в профиль, – говорил, – похож на Стеньку,
А поглядишь анфас, так Пугачёв!
 
 
Три года он болтался где-то в море,
С тех пор была походка у него –
Точно с утра уже он принял с горя,
Или от счастья клюкнул кой-чего.
 
 
Глаза – две незабудки – часто щурил.
Улыбочка была как рафинад.
И лоб его – про лбы такие шутят –
Бить годовалых можно поросят.
 
 
Под языком его всегда лежало
Такое ядовитое словцо,
Как будто мудрый змий оскалит жало –
И помертвеет у врага лицо.
 
 
Про Стеньку поминал он не случайно –
Седые предки с волжских берегов;
Кто бурлаком ходил, а кто с отчаянья,
На абордаж бросаясь, был таков!
 
 
И потому, видать, его порода
Не отличалась тонкой красотой.
– Я, – говорил он, – парень из народа.
Из самой гущи. Только – из пивной.
 
 
В пивную гущу он и в гущу водки
Порой бросал последние гроши!
И становился вдруг похож на волка,
Взвывающего в горестной глуши.
 
 
Родная кровь, должно быть, в нём взвывала.
Ох, пропивался пращур – до креста!
Зимой по Волге-матушке, бывало,
Хоть босиком, да с песней на устах!
 

 
Зимой он оказался в жёлтом доме –
С какою-то хворобою души.
Будто в гробу лежал, вздыхал в истоме,
И с кем-то философствовал в тиши.
А за стеной метели – как сдурели!
Безумствовали злые холода!
Вдали, будто на скомканной постели,
Зрачком блестела дикая звезда.
Поля белы – как белые палаты.
Боярка – медсестра с большой иглой.
И спят в горах речные перекаты
В смирительной рубахе ледяной.
 

 
Печальную историю болезни
Строчил там доктор, брызгая пером.
Вопросы в жизнь прошедшую полезли –
И в будущее пёрлись напролом.
 
 
Иван Петрович Русских, так он звался.
Он был в цветущем возрасте Христа.
Да только вот с молитвами не знался
И не носил священного креста.
Он был дитя безбожного союза.
Его родитель – красный как пожар,
А дедушка в промозглом трюме с грузом
В Париж от революции бежал.
 
 
– И мне в Париж пора отсюда ехать.
Ведь у меня в Париже особняк!
– Неужто? Поздравляю. Есть успехи.
– Какие?
– Вы вчера были бедняк.
 
 
– Вчера я был маленько сильно болен.
– А как сегодня?
– Я здоров!
– Ну-ну.
– Нет, правда, доктор, я вполне пригоден.
– К чему? Опять к полету на Луну?
 
 
Такие разговоры затевались
В палате, где решётка по окну.
Стоял январь, и целый день вонзались
Морозные занозы в тишину.
И вдруг по январю – как по июлю,
Шмель пролетел, в палате зажужжал.
Это была «вернувшаяся пуля» –
Иван Петрович бледный задрожал.
 
 
– Смотрите, доктор! Вот она!
– Простите,
О чём это вы? Пуля? Чепуха!
– Не верите, так няню позовите.
– А что нам няня?
– Няня без греха.
 
 
«Вернувшаяся пуля» пожужжала,
Поползала вокруг больного лба
И снова за решёткою пропала –
Ещё не время ей и не судьба.
 
 
– Не видели?
– А что тут было видеть?
– Эх, доктор, как же мне вам рассказать?
– Простите, не хочу я вас обидеть,
Но вам ещё придётся полежать.
 
 
Он с грустью поглядел на эскулапа
И отвернулся к мёрзлому окну.
Его большая, жилистая лапа
Царапала решётку и луну.
 
 
– Вы, доктор, хоть в очках, да ни черта ведь
Не разглядели душу мою, нет!
Ваше перо латынью начертало
О том, что паранойя – стойкий бред.
Смешно. Давно моя уж паранойя
Осталась там, где юность, соловьи,
Где под кустом сирени пара ноет,
Безумно бредя в нежностях любви.
А у меня болезнь другая, доктор,
Науке не известная пока.
Я знаю, что в душе моей подохли
Великие грядущие века!
Я пережил немало воплощений –
Сквозь мириады звёзд и гулкий мрак.
Я должен был родиться тут как гений,
Но я, увы, родился как босяк!
Прошедший век – он весело прошёлся
Огнём и страшной кровью по Руси!
Погибшая звезда уж не зажжётся,
Как ты об этом Бога не проси!
Славянский путь – извилистый и долгий,
У нас большое дивное «вчера»,
И Волга там звалась совсем не Волгой,
А очень кратко, очень крепко – Ра.
Отсюда – радость, радуга, раздолье,
Так можно долго, доктор, продолжать.
Потом в горах и в чистом русском поле
Смерть собирала страшный урожай!
 
 
Усердно убивали здесь атлантов –
И небеса обрушились во мрак!
Теперь немного сыщется талантов,
Чтоб душу надрывать за просто так.
От прошлых звёзд приходит свет-спаситель,
Ночами слышу я святую рать…
А впрочем, доктор, вы меня простите, –
С безумцем должен гений толковать!
 

 
Глуха к чужому горю психбольница,
Чужой души потёмки не понять.
Какая-то загадочная птица
Через решётку стала проникать.
 
 
ОНА в палате вдруг преображалась –
Красавицей сидела у окна,
То плакала, то нежно улыбалась,
То заводила песенку ОНА:
– Что же, миленький мой, ты со мною наделал,
С моей чистой душой в сарафанчике белом.
На руках ты меня отнеси к роднику,
Я омою свою золотую тоску…
 
 
Бедняга буйно бился, охал, ахал.
Потом стихал. В глазах было темно.
– Сними с меня смирительну рубаху,
С судьбою уж смирился я давно.
Сними! Она в грязи! Я постираю!
– И душеньку тебе пора стирать.
– А ты меня прощаешь?
– Я прощаю.
– Спасибо, мама.
– Я тебе не мать.
– А кто ты?
– Спи. Земля уже светает.
Мы завтра побеседуем с тобой.
– Да как же спать? Кто душу постирает?
– Луна да чистый ветер за рекой.
 
 
ОНА тихонько, ласково шептала
Словечко заповедное своё –
И снова белой птахой улетала
Сквозь темень, сквозь глухое снеговьё.
 

 
Колокола звонили в поднебесье!
Горели свечи, золотился крест.
Был на земле пресветлый день воскресный –
Христос воскрес! Воистину воскрес!
И целовались люди, и желали
Здоровья, счастья, мира с добротой,
Они под общим куполом стояли –
И становились ласковой родней.
 
 
И он стоял, дышал вместе с народом,
Он понимал, что прошлое – урок.
В огне своём, в беде, не зная брода,
Он вышел, выжил он – Господь помог!
Преображённый, заново рождённый –
Он видел мир сквозь слёзы и любовь,
Вопрос теперь, казалось, был решённый:
Живи по-новому, рождённый вновь!
 
 
Воспрянул он. Нашёл себе работу.
И в Божий храм тропинку протоптал.
О ближнем проявлять он стал заботу
И дальнего – ничем не обижал.
Исчезли злополучные виденья,
И не глодал проклятый червь тоски,
Счастливые он чувствовал мгновенья,
Переживал прекрасные деньки.
 
 
Пречистая была на нём рубаха,
Душой и телом чистый был он сам.
Чайковского он слушал, Листа, Баха –
И уносились мысли к небесам!
Он стал прямой, весёлый, сильный, резвый,
Вникал в науки, в тайны ремесла…
Наш русский человек, когда он трезвый,
Способен на великие дела!
 

 
Приехал сын к нему на день рожденье,
Батяню уж давненько не видал.
«Кусали чай в прихлёбочку с печеньем» –
Шутил отец, а парень хохотал.
Украдкой любовались друг на друга,
Скрывая повлажневшие глаза.
До вечера гуляли по округе –
Грибы ловили за уши в лесах.
 
 
Натягивая тоненькие нервы,
Заламывая руки, хмуря бровь,
Сын прочитал ему свои шедевры,
Где первый снег и первая любовь.
И говорил отец, как может в школе
Ответственный учитель говорить:
– Всё хорошо, да только ведь от боли
В стихах душа когда-нибудь сгорит!
 
 
Сынок, ты лучше брось бодягу эту,
Топи котят, пока они слепы!
Достаточно того, что я по свету
Скитаюсь по велению судьбы!
А впрочем – золотой вот этот вечер
Не грех воспеть картиной иль стихом.
Сын за отца, известно, не в ответе,
Рискни, если кипит кровь с молотком!
 
 
– Кровь с молоком, – сынок его поправил.
– Эх, грамотеи! Ловко ловят блох!
Большой творец превыше всяких правил
Не потому, что сердцем он оглох!
Прислушивайся к звёздам и могилам,
Из прошлого – есть в будущее нить…
Потом он усмехнулся:
– Ладно, милый,
С безумцем должен гений говорить!
 

 
Однажды в тихом скверике весною
С детишками гулял я в выходной,
И вдруг смотрю – стоит передо мною.
– Не узнаете?
– Нет. Хотя, постой…
 
 
Он постоял, смеясь не без причины.
Я потрясен был – да неужто он?
Порозовел, вальяжный, сытый, чинный,
Как будто бы заморский фон-барон.
 
 
– Иван Петрович? Выглядишь отлично!
– Спасибо. Это вы…
– А я причём?
– Без вас тогда у Чёрта на Куличках…
– Не будем о печальном.
– Что ж! Пардон!
 
 
Он приподнял над головою шляпу,
В глазах улыбка ясная цвела.
Весенний дождь над миром Божьим капал.
О, Господи, чудны твои дела!
 

 
Широкая душа – в неё сместились
Поля и горы, тьма и звёздный свет!..
Такие в нём сокровища открылись,
Как будто он копил их тыщу лет!
 
 
На вернисаж открыв однажды двери,
Как дивный сон – картины увидал.
И вдруг я слышу и ушам не верю:
– Всё это Русских Ваня наваял…
 
 
«У нас тут много русских, – я подумал. –
Иванов тоже – не пересчитать».
Я наклонился, нос поближе сунул,
Стараясь что-то важное понять.
 
 
Рассматривая чудные рисунки,
Кругом клубился пёстрый хоровод:
– Так он не только пьёт, но и рисует?
– У нас кто не рисует, тот не пьёт!
 
 
Я слушал остряков и молчаливо
Глазами убегал в холсты, в холсты.
Какое это сказочное диво,
Когда таланты с вечностью на «ты!»
 
 
Я приобрел себе одну работу,
Украсил в доме скромный уголок.
В картине демоническое что-то,
И в то же время – там витает Бог.
Святую Русь
Накрыл предзимний холод.
Часовня золотится в полумгле.
И тёмный ветер, ветер в спину гонит
Кого-то в платье белом по земле…
 

 
Весёлый, вкусный запах опьяняет,
Вот-вот слюна потянется вожжёй!
Жена свои шедевры сочиняет
Над раскалённой кухонной плитой.
 
 
– Слышь, мать! Ты испеки пирог куличный.
Возьму такси, скирду цветов куплю…
– Куда это?
– Да к чёрту на кулички –
Я того чёрта русского люблю!
 
 
Душа моя звенела от восторга,
Так рад и счастлив был я за него!..
Только напрасно я возле порога
Топтался, ждал – увы, там никого.
 
 
Я позвонил соседям, извинился.
Старик степенный мне глаза открыл:
– Таперича он где-то за границей.
– Что? С выставкой?
– Не знаю, не спросил.
– И где же он?
– Да где-то у Париже.
– Что ж, соколу и небо по плечу!
– Наш сокол не упал бы грязи ниже.
– Как вы сказали?
– Я, сынок, молчу.
 

 
Куда нам деть характер окаянный?
Не выбросишь характер из судьбы.
Как смерть причины ищет постоянно,
Так мы причины ищем для гульбы.
 
 
Притом причины могут быть такие,
Что отказаться выпить – тяжкий грех.
За доблесть предков, за успех России –
Горит душа у этих и у тех…
Ах, водочка! Ах, проклятая сводня –
Между сырой могилой и звездой!
Вчера так было, будет и сегодня,
Такой уж мы народец золотой.
 
 
Потом твердили – нет, это не просто,
А потому, что стал он знаменит!
Уехал он для творческого роста,
А вырос только – наш позор и стыд.
Потом твердили – он подвержен сглазу,
Наверно, мол, подсыпали в вино.
В кальсонах он гремел по Монпарнасу:
– Я покажу вам, б…, Бородино!
 

 
Болезнь была запущена. Теперь-то
Я понимаю это хорошо.
Душа крепилась честно и терпела,
И он по жизни твёрдо, прямо шёл.
Затем – почти всегда на полнолунье –
Входил к нему на цыпочках запой.
Чёрт появлялся в доме и шалунья,
Цыгане откликались за рекой.
 
 
Шумел, гремел кошмарный пир горою,
На потолке плясали, на столе.
Он хохотал – об стенку головою:
– Ох, тесно мне, ребята, на земле!
В моей душе великой и счастливой –
Шальная россыпь золота горит!
– Дай пригоршню хотя бы.
– Да пошли вы…
Со мною должен гений говорить!
 
 
ОНА в углу стояла невидимкой,
Порою водку прятала под стол.
В конце концов, укрывшись тонкой дымкой,
ОНА летела в бор и в тихий дол.
 

 
Соседи к нему часто приходили,
И дождь в окно стучал, и град, и снег.
И все они, страдая, говорили –
Бессовестный живёт здесь человек.
 
 
Пришёл к нему товарищ при погонах,
Мораль суровым голосом читал:
– Где твоя совесть? А? Скажи, негодник!
– Я за пивком её с утра послал.
 
 
– Тебя ж посадят!
– Да? А ну, попробуй.
– Когда ты деньги детям будешь слать?
– Достаточно того, что я до гроба
Люблю их мать, а так же перемать!
 
 
Писала дочь и трепетно просила –
Пришли, мол, фотокарточку свою.
Он брился и вздыхал: – Такое рыло!
Разворотили, курвы, как в бою…
 
 
Бродил он по холодным грязным пашням,
На кладбище слонялся под луной.
– Чего ты ищешь, дядя?
– День вчерашний.
Хороший был денёчек, золотой.
 
 
Хотели в жёлтый дом опять упрятать,
Но из Москвы приехал консультант:
– Таких, как он, сегодня много рядом,
Здоровый, чёрт! Выносливей, чем танк!
 

 
И вновь ОНА как птица прилетала
И становилась девицей-красой.
ОНА шептала горько и устало:
– Мой милый, что ты делаешь с собой?
 
 
Да только он не думал её слушать.
Кричал, кривой ухмылкою слепя:
– Уйди! Оставь в покое мою душу,
А то я не ручаюсь за себя!
Ты где опять испачкалась, лахудра?
Ты где, гулёна, шастала всю ночь?
– Кто? Я? Да это ж ты приполз под утро.
– Молчи, несчастная! Ты больше мне не дочь!
 
 
– А я и так не дочь.
– А кто? Подруга?
Ты не играй в молчанку, слышишь, эй!
Ты ведьма? Или просто злая вьюга,
Испачканная грязью от дождей?
 
 
– Не узнаешь?
– Не узнаю. Ни капли.
– Не мудрено. Так беспробудно пить.
– Ты, белая горячка, здесь не каркай,
А то я сгоряча могу прибить!
 
 
Он затихал. ОНА садилась рядом.
И слёзы серебром в подол текли.
Сквозь тучи месяц плыл полночным садом –
Садился мудрым филином вдали.
И снова тихой песней величавой
Звенело сердце чуткой тишины.
И снилось детство, где ручьи журчали,
И розовели щёки у весны.
И снилось поле в тихом добром свете.
Широкая взволнованная рожь.
Среди плакучих ив гуляет ветер,
Бросает реку в радостную дрожь.
Промчалась наша юность быстротечно,
И молодость, её не будет вновь…
Да кто же так поёт – светло, сердечно?
Должно быть, это первая любовь!
Он вздрогнул и очнулся. И тоскливо
Ворочал свой тупой стеклянный взор.
Осенний сад качался сиротливо,
Роняя лист на пепельный простор.
 
 
– Как дальше жить? Скажи.
– А ты подумай.
– Невмоготу. Башка давно трещить.
Мне кажется, пора её под дуло –
Свинцовою примочкою лечить!
 

 
ОНА тайком сварила все патроны –
Варёные патроны холосты.
ОНА ещё держала оборону
И не давала жечь мосты, холсты.
 
 
Но вдруг опять по воздуху запела
Свинцовая багровая пчела –
И на плечо помятое присела,
И поползла кругом его чела.
 
 
– Кто это?
– Возвратившаяся пуля.
– А ну-ка, поподробней расскажи.
– А это, Ваня, твой родной папуля
Давным-давно тебе так удружил.
 
 
Во время революции и после
Отец твой, страшно красный комиссар,
Свинцом сорил в горах и в русском поле,
Он тьмы и тьмы людей с землёй смешал!
Кто молча, кто безудержно рыдая,
Они ушли как зёрна в чернозём…
Теперь тебя вот ищет пуля злая,
Посеянная тем далёким днём!
 
 
Сын за отца, конечно, не в ответе,
Но, видно, Я В ТЕБЕ ЕЩЁ ЖИВА,
Вот почему ты буйствуешь на свете,
Перетирая муку в жерновах.
Как жить, ты говоришь? Да очень просто.
ЖИВИ СО МНОЙ В ЛАДУ – НЕ ПРОПАДЁШЬ!
Ну, что ты смотришь в сторону погоста?
Ты выбрось эту пулю, злую вошь!
 

 
Косматый космос в тучах простирался.
Мерцала грязь. Молчала темнота.
Измерив необъятное пространство,
Зарылась в поле дальняя звезда…
 
 
Он крепко ухватил ружьё за горло.
И заскрипел, аж зубы в порошок…
– Ты не звони в больницу. Всё законно.
– Пусть будет так.
– Плесни на посошок!
 
 
– Для храбрости?
– Да ладно! Слышь, мотаня,
Ты обещала как-то при луне…
– Что обещала?
– Что откроешь тайну.
– Какую тайну?
– Кто ты? Что ты – мне?
ОНА смотрела с горестным укором,
И обжигала душу кипятком.
– Ты вспомни, милый, где, в году котором
Со мной ты был не просто так знаком?
Ты вспомни! Я с тобой качалась в зыбке,
И по земным твоим дорогам шла.
Я для тебя жила в любой улыбке,
В любой слезе твоей всегда была!
 
 
Ты, как цветок, порой пылал румянцем,
Когда бросали камень в огород.
И я, и ты – не ради самозванства –
Мы за Россию были, за народ!
Ты знал любовь, ты шёл через метели,
За справедливость драться был готов!
Как много соли мы с тобою съели,
Как много с той поры прошло годов.
 
 
А что теперь? Гуляешь да канючишь?
Скажу я тебе прямо, дорогой:
Когда не обжигает стыд горючий –
Душа мертва и пройден путь земной!
Мне страшно жаль,
Что жизни своей повесть
Ты по полям разбрызгал, по морям…
Кто я такая, милый?
СОВЕСТЬ, СОВЕСТЬ,
Которую однажды потерял!
Ты сам себя роняешь до могилы,
А мог бы до святой звезды поднять.
А впрочем, извини, я знаю, милый,
С безумцем должен гений толковать!..