Текст книги "Избранное"

 
Давно уж я оставил медицину,
Покинул захолустный городок.
И только грусть уже я не покину –
О том, что не сумел и не сберёг.
Перебирая старые бумаги,
Истории болезней прошлых лет,
Я вновь прочёл трагедию бедняги –
И вновь покоя мне в потёмках нет!
 
 
Берёза скрипнет где-то за дорогой,
Луна плеснётся в горестную даль –
Я вздрогну и подумаю с тревогой:
А чья там СОВЕСТЬ бродит? Не моя ль?
А может, совесть «нового» народа
Вдруг обернулась призраком в глуши –
Как пугало во мраке огорода,
В чертополохе сердца и души?!
 
 
Не может быть – я этому не верю.
На солнце тоже пятна – что ж теперь.
В грядущий день открыв тихонько двери –
Я в прошлое закрыть хотел бы дверь.
 
 
Стою, рассвет багряный созерцаю
На перелётном сонном берегу.
Цветёт весна – идёт охота, знаю,
Но к выстрелам привыкнуть не могу.
Я представляю взор его прощальный
И взорванные клочья тишины…
История одной души печальной –
Хранит в себе историю страны!
 
 
Я возвращаюсь в дом, чтобы забыться
Коротким сном – и снова за труды…
Картина старая – давно уже хранится,
А вместе с ней – надежды и мечты.
 
 
Святая Русь живёт в старинной раме,
Святая Русь, какой давно уж нет!
Сухие краски, в общем, отыграли,
И не поймёшь – закат или рассвет?
Святую Русь накрыл предзимний холод,
Часовня золотится в полумгле.
И тёмный ветер, ветер в спину гонит
Кого-то в белом платье по Земле!..
 

2007

Рассказы

Молитва в день рождения

Затравленный, затерянный в бескрайнем снеговище и холоде, он добирался домой. Медленно мытарился на перекладных, напропалую топал перелесками, с потаённой радостью глядя назад – вьюга, сестра беглеца, старательно заваливала норы, остававшиеся после тёмных, грубых кирзачей, в которых ноги уже были как чужие.

Зима в тот год шалила. С декабря метели раскрутились на полную катушку – серебристые нитки со свистом мотались по целым неделям. Сугробы в сибирской тайге с головой накрывали строевые сосняки; громадный кудлатый кедрач с холодным перехрустом хрупкие лапы ломал. Деревни и сёла хоронились под глубоким снеговьём – только чёрные дымки чубами кучерявились над ледяными лбами крутых сугробов.

Железную дорогу во многих местах завалило пушистыми скирдами – поезда там и тут останавливались, коченели, дожидаясь, пока снегоочистительная техника докопается до путей. А техника в России боевая – то снарядов нет, то порох отсырел, то пушкарь, собака, снова с утречка надрался.

* * *

На перегоне от старинного Тобольска до захолустной станции Иша по вагонам пошли два мрачноватых милиционера – присматривались к пассажирам, просили предъявить документы.

Остромир Железнин издалека заметил «краснопёрых». Забеспокоился, гоняя желваки по скулам. Поднялся, не делая резких движений.

– Пойду, – нарочито зевая, сказал попутчикам. – В вагоне-ресторане посижу. Тоска. Минералки грамм двести приму на грудь, развеюсь.

– Там больно дорогая минералка, – ответили ему.

– Ну, не дороже денег.

– А вещи-то зачем с собой берёшь? – удивились попутчики.

Железнин отшутился:

– А может быть, я там и заночую.

– Под столом?

– Ну, да. Есть такая слабость у меня – ночевать под столом в ресторане, укрывшись крахмальной салфеткой.

Попутчики расхохотались.

Добравшись до последнего вагона, парень оглянулся и передёрнул плечами. «А водочка, стерва, не помешала бы – для сугреву, для храбрости!»

Сибирская тайга – в том месте, где он сиганул – подходила вплотную к железной дороге. «Посадочную площадку» выбирать было некогда, и парень приземлился на молодые сосёнки под снегом – чуть глаза не выколол. Невольно матюгнувшись, он постоял врастопырку. Отряхнулся, глядя вослед убегающему составу. Затем зубами цапнул за краешек тёмной перчатки – стянул, ощериваясь. Проворными сильными пальцами что-то пощупал за пазухой, словно проверял – на месте ли? Угрюмые глаза его на несколько секунд повеселели. «На месте».

– Ну, вот, – Железнин простужено покашлял, – перекурим теперь это дело, тачки смажем и вперёд по шпалам. Как курва с котелком.

Жадно затянувшись несколько раз подряд, он аккуратно погасил окурок, но не выбросил – обратно в пачку сунул; берёг.

Зимний день был короток. Уже подвечерело. Гребешки сугробов малиново пылали – петушиными гребнями. Между деревьями и в перелесках вытягивались розовые полосы, напоминая вино, пролитое на белой скатерти. Голубоватые тени становились серыми. Первая звезда – куском холодной искристой соли – раскрошила свет над каменным котлом глухого урочища, через которое – в виде железной дужки – был перекинут мост.

Остромир подумал двинуть в сторону моста, но заприметил будку на краю. Мост охраняли – смутно маячила фигура с карабином. «Понатыкали повсюду этих попок чёртовых!» Выбирать уже не приходилось – и парень потопал в другую сторону, удивляясь, как быстро темнеет, как мороз наглеет с каждою минутой. Железная дорога, изобразив огромный «зигзаг удачи» в соснах, вышла на серебряный простор – небольшое поле впереди. В темнеющем воздухе особенно заметен стал кроваво-красный семафор – горел как будто Марс на небесах, вдалеке уже почти слившихся с пепельными снегами.

Пройдя мимо холодного «марса», светящегося на длинном железном столбе, он вскоре оказался рядом с каким-то безымянным полустанком. Увидел огороды, сеновал. Мирно курились трубы трёх-четырёх домов, навьюченных сугробами. Желтовато, с медовым оттенком, сияли окна, окованные ледком. Приближаясь, беглец почуял запах древесного дымка, и даже застонал сквозь зубы; представил, как было б хорошо сейчас ввалиться в тёплую избу, со скрипом стянуть сапоги – ледяные клятые колодки – кружку с кипятком обнять одеревенелыми ладонями. Но звериное чувство опасности – острое чувство, выручавшее не раз, не два – заставляло не торопиться. Он шапку сдвинул с уха. Прислушался. Где-то собака залаяла. Скрипнула дверь. И снова – тишина, в которой слышно, как напряжённо дышит человек, хлопает заиндевелыми ресницами.

Кривое и убогое зданьице вокзала по самую трубу завалено снегами. Неподалёку растущие высокие ёлки и пихты – верхние, раскидистые лапы – надломились над тяжестью серебристо-свинцового груза. Собираясь пойти на вокзал, парень ещё раз воровато посмотрел по сторонам – и сердце жарко дрогнуло. Неподалеку – так, по крайней мере, показалось – раскололся гулкий выстрел, округлыми осколками раскатывая эхо по тайге, по сопкам.

Железнин машинально шарахнулся куда-то в сторону – в холодную манную кашу, которую упорно стал «расхлебывать». Временами попадался крепкий наст – хорошо было бежать, будто по улице. Но под ногами снова и снова предательски ухало – морозная корка ломалась. Сцепивши зубы, он торопливо двигался по целине, выдирая ноги, точно из капканов. Дышать становилось труднее. Исподнее почти промокло. Он заполошно пуговки рванул на вороте – две из них отлетели, картечинами крутясь на корках снега.

И опять в тайге раздался выстрел. Парень дрогнул спиной и подумал, что, может быть, стреляют по нему. Это, конечно, было глупо – думать так. Стреляли где-то вдалеке. Но страх, давно и глубоко засевший в сердце – страх человека, за которым охотятся, как за зверем – заставлял думать именно так. И после третьего выстрела – в морозных далёких соснах – Остромир неожиданно споткнулся, как человек, нарвавшийся на пулю. Носом пропахав по снегу, он затихарился, переставая дышать. Затем, перевернувшись на спину, отрешённо уставился в небеса. Чёрный ворон, испугом подкинутый ввысь, торопливо размахивал крыльями – улепётывал в чащу, наполненную синевато-багровым закатным сумраком.

Приоткрытым ртом хватая стылый воздух, беглец едва не на карачках пополз по откосу – поднялся на просёлок, исчирканный полозьями саней. Отряхнулся, глядя по сторонам. И вдруг увидел выстывшее золото под небесами – на далёком берегу закатным светом сверкал церковный купол, чуть подёрнутый инеем.

* * *

В берёзах что-то замелькало, заставляя насторожиться. Из-за поворота показалась лошадь – Железнин услышал характерное фырканье и размеренный твердо-копытный топот. В тёмных санях на коленях стоял высокорослый мужик в распахнутой телогрейке – красно-бурая шея и волосатый треугольник на груди отчаянно были открыты морозу и ветру. За санями строчил кобелёк – чёрный с белым коротким хвостом, как будто взятым взаймы у зайца.

Увидев парня на дороге, возница придержал коня.

– Земляк, – приветливо сказал, – здорово были.

– Здорово, батя!

Железнин давно уже не брился, но борода не спешила укрыть лицо. Чёрные, жидкие волосы топорщились на крепком подбородке, на широких скулах.

Присматриваясь к парню, возница распознал в нём какое-то знакомое лицо, но пока что не был в этом уверен.

– Спички есть?

– Найдутся. – Железнин дал прикурить, спросил, кивая в сторону церкви: – Открыто?

– Кто? А этот… Микола Чудотворец? – Мужчина тоже посмотрел на церковь. – Должон быть открыт.

– Подвезёте?

Возница глубоко затянулся. В чистом воздухе запахло табаком.

– Из Ольховки, что ль?

– Ага. – Парень покашлял. – Из неё…

– То-то, гляжу, мордаха знакомая. – Царапая кожу под горлом, мужчина страдальчески признался: – Душа горит!

Железнин понимающе подмигнул:

– Отец! Деньжата есть. Тут без вопросов.

– Ну, тогда поехали! Я тебя с ветерком! – Мужик присвистнул, раскручивая вожжи над головой. – Только ты не подумай чего…

– Например?

– Ну, будто я какая побирушка с паперти. Нет. Просто после вчерашнего, сам понимаешь, как это бывает… Душа горит…

– Погасим! – Железнин утвердительно покачал головой.

Проехали развилку – взяли вправо. Кобелёк, поскуливая, стал отставать, обнюхивая кусты и деревья. Парень заметил: в санях под брезентухой стволы торчат – ружьё. Подстреленный рябчик брусникой рассыпал застывшую кровь. И тут же – огромная тракторная шестерня. Мазутный зубчатый вал, толщиною в локоть.

– А что это за техника? – Остромир сапогом пошевелил железяку.

– Техника там, в тайге, – кивнул мужик. – Запчасти везу.

Парень почему-то засмотрелся на мёртвого рябчика с полураскрытым клювом, на кончике которого замёрзла кровавая ягодка. Потом отвернулся, брезгливо сплюнул на снег.

Ефим – так звали мужика – неожиданно остановился.

– Извиняй, давно уже терплю! – Он распечатал ширинку.

Усмехнувшись, парень несколько торжественно проговорил:

– И у немцев на виду справил малую нужду!

– Где? Какие немцы? – Ефим, побывавший на фронте, машинально пригнулся. – Ты чо городишь?

– Это поэт нагородил про Васю Тёркина.

Мужик-фронтовик не расслышал, поскольку товарный состав загрохотал, приближаясь, – железная дорога за деревьями.

Глядя в сторону поезда, Ефим повеселевшим голосом спросил:

– Это сколько же в ём лошадей?

– Табуны…

– Табуны! Не меньше! – согласился Ефим. – А всё равно кишка тонка, не тянет. Вот снегу-то наворотило. Я тут неподалеку, на лесоповале упираюсь на трелёвочном тракторе. Тоже ни черта не тянет! Столько снегу! Ужас! А в этом моторе – всего лишь одна лошадиная сила. – Мужик улыбнулся, усаживаясь и понукая гнедую кобылу. – И ничего, справляется.

– И ни бензину, ни соляры не просит, – подхватил Железнин.

Они посмеялись. Лошадь, скрипя гужами, повернула на дорогу к храму. Купол горел ещё закатным золотом, но уже угасал, постепенно погружаясь в морозную дымку.

– А чего сюда так поздно-то? – спросил Ефим. – Скоро ночь.

– Грехи замаливать, отец, никогда не поздно.

– Это так, сынок. Чо, сильно нагрешил?

Остромир уклончиво ответил:

– Да не так, чтобы очень…

– Вот и я так думаю. Молодой, какие там грехи? – Возница натянул поводья. – Тр-р! Стоять!

Парень вынул деньги.

– Держи, отец. Как обещал. Не много, но…

– На опохмелку хватит. – Ефим, довольный, широко оскалился. – Ну, бывай здоров.

– Ты, батя, тоже…

Оставшись один, Остромир постоял перед церковной оградой, отрешённо слушая печальный перезвон вечерних птиц во глубине двора, где находилась келья, украшенная белоснежным кренделем, нависающим на резной наличник с золотыми кружочками от смолистых сучков. Калитка, опушённая инеем, была не закрыта. Парень толкнул её, входя. Сняв шапку, посмотрел на купол и неуклюже, неумело перекрестился. Мороз – калёными щипцами – прихватил Остромировы уши. Но он не торопился шапку надевать. Стоял, сопел, выдувая струйки белёсого пара из полукруглых ноздрей, какие нередко встречаются у человека, наделённого горячим, азартным характером.

Кто-то вышел на крыльцо деревянной кельи.

– Погреться можно? – спросил пришелец.

Седобородый человек в церковном, чёрном одеянии сошёл с крылечка.

– Поздненько что-то.

– Да заблудился. Как заблудшая овца.

Церковнослужителю понравилась такая самокритика.

– Ну, ладно, что же, милости прошу.

* * *

Всё, что прекрасно смотрится на расстоянии, частенько теряет свою самобытную прелесть при ближайшем, скрупулезном рассмотрении. Однако церковь Николая Чудотворца – спасибо мастерам! – нисколько не разочаровывала вблизи. Построенная по классическим канонам архитектуры, она уютно, прочно угнездилась на речном крутояре, состоявшем из гранитного монолита, плавно уходящего под воду и образующего гребень переката – летнею порой тот перекат широко и шумно пенится, клокочет, угрожая катерам и лодкам. Речники это опасное местечко оббегают стороной, поругивают. Зато издалека церковь Николая Чудотворца служит маяком для речников – сусальным золотом горящий купол в хорошую погоду весь день отлично видно километров за десять – вниз и вверх по течению.

В церкви Николая Чудотворца правил службу седобородый священник, тоже, кстати, Николай, окончивший Тобольскую семинарию. Вот он-то и встретил запоздалого гостя – пригласил в кедровую, аккуратно рубленую келью. Там было светло, тепло, пахло сухими травами и лампадным маслом. На столе самовар «улыбался» начищенной медью. Чёрный хлеб из-под белой салфетки выглядывал.

Остромир невольно сглотнул слюну.

– Хорошо тут у вас.

– Хорошо, слава Богу. Присаживайся. – Отец Николай погладил кедровую стену с сучками сургучного цвета. – Сибирские кедры, конечно, отличаются от кедров ливанских, настоящих…

– А сибирские что же – не настоящие? – удивился пришелец, протягивая озябшие руки в сторону печки.

– Ливанские кедры, сын мой, издревле почитаются как священные – именно за этими деревьями царь Соломон снаряжал когда-то экспедиции, чтобы из драгоценных, ароматных стволов соорудить себе храм. – Батюшка улыбнулся в бороду. – Однако и наши, сибирские кедры – штука добротная, царская. Чуешь дух благодати?

Вздыхая, пришелец придвинулся к печке.

– Замёрз я, даже ног не чую.

Священник помолчал, проницательно глядя на гостя.

– Заблудился, говоришь? Издалека, значит, будешь?

– Да нет, я из этой… Ольховки.

Отец Николай почти всех прихожан знал не только в лицо – поимённо.

– Так, так. – Он согласно покачал головой. – Ну, из Ольховки, значит, из Ольховки.

Нервно почёсывая чёрные, жидкие волосёнки, прикрывающие лицо, парень спросил:

– А у тебя, отец, какие-то сомнения?

– Сомнений абсолютно никаких.

В голосе священника таилась грустная какая-то двусмысленность. Ответ его можно было расценить ещё и так: «Абсолютно никаких сомнений, что ты врёшь». Так, по крайней мере, показалось парню, и поэтому он поспешил добавить:

– Я там недавно. К матери приехал.

Батюшка поправил крест, висевший на груди.

– К матери – это прекрасно. Почитать родителей – святое дело. Тебя как звать-то, сын мой?

– Зови Мстиславом – не ошибёшься.

Священник снова покачал седою головой.

– Серьёзное имя.

– Серьёзное, – согласился парень и зубы стиснул. – Я шутить не люблю.

Чёрные глаза у парня – твёрдые, смелые. И в то, что он шутить не любит – как-то сразу верилось.

Вдалеке за тайгой, за речными излуками пряталось зимнее солнце – косые лучи напоследок прострелили березняк на берегу, озарили стену тёплой кельи.

В эти минуты можно было бы свет запалить, но отец Николай рассудил, что лучше теперь посумерничать; в такой обстановке человеку проще душу распахнуть.

На столе появился подсвечник. Три больших, винтообразно кручёных свечи загорелись, потрескивая фитильками. Причудливые тени заколыхались по стенам, откуда смотрели всевозможные лики святых.

– Давно? Из Ольховки-то?

– С утра иду.

– А как же заблудился? Другой дороги тут как будто нет.

– Струхнул я маленько. – Пришелец покашлял в кулак. – Показалось, волки следом чешут. Ну, вот я и шарахнулся в тайгу.

Священник поставил перед ним чашку ароматного, дымящегося чая.

– Волки шалят. – Он поправил свечу. – На прошлой неделе в соседний коровник полезли…

– Вкусный чаёк. – Парень жадно посмотрел на хлеб и отвернулся. – Хорошо попить. С морозу-то.

– Так ты, может, поешь? – спохватился отец Николай. – С утра в дороге, говоришь. Проголодался?

– Не откажусь.

– Пища, правда, у меня скоромная.

– Сойдёт! – обрадовался гость, через минуту одною рукой налегая на ложку, а второй прижимая к себе драгоценную миску с едой. – Вот хорошо. Лафа! О-о! Благодарствую…

– Быстро ты управился.

– Кто как работает, тот так и ест.

– Это я согласен. – Священник улыбнулся. – Чайку ещё налить?

– Да можно. Околел, как цуцик. – Парень отодвинул пустую миску. Пошевелил ноздрями. – Классный чаёк. Ну, прямо как заморское вино.

– Сам траву собираю, – поглаживая «облако» пышной бороды, стал рассказывать батюшка. – Намного вкусней, когда сам. Прихожане, старушки приносят пучками, но я люблю сам собирать. Здесь летом благодать в округе. Райское место.

После еды пришелец заметно разомлел. Улыбка на губах затеплилась. Суровые глаза его так осоловели, будто чай и в самом деле оказался хорошим заморским вином.

– Тут, правда, как в раю. – Он зевнул, оглядывая келью. – А в раю не курят, да?

– Не курят.

– Я так и понял. Выйду.

За дверью уже было многозвёздно – чистое, яркое небо покоилось на кронах сосен, находившихся поблизости от храма. Слабо серебрился тёмный крест на маковке. Неподалёку на крутояре мороз деревья обнимал, аж косточки хрустели. Толстый лёд на реке с тихим перезвоном изредка раскалывался – тонкая трещина стеклянной стрелой стремительно скользила от берега до берега. Воробей шевельнулся где-то под застрехой, слабеньким голосом чётко чиркнул по тишине.

Осторожно ступив на тропинку, прочищённую в глубоком снегу, парень подошёл к массивной двери «Чудотворца». Постоял, задравши голову, посмотрел на слабо освещённый образ, нарисованный над дверью храма – Спас Нерукотворный глядел на Остромира, в то время не имевшего понятия, что это за образ. Он был уверен, что церковь закрыта, и очень удивился, когда дёрнул ручку на себя – и оказался внутри прохладного, звёздами наполненного храма: звёзды смотрели в полукруглые большие окна и продолговатые оконца, прорезанные где-то под самым куполом.

* * *

В келью он возвратился как будто другим человеком. Что-то непонятное с ним произошло, пока он стоял перед многочисленными иконами, возле которых горели стеклянные лампадки; стоял, глядел на строгие, грустью и печалью наполненные лики; хмурился и думу свою думал.

Вернувшись, парень снова сел за стол – напротив священника, читавшего пухлое какое-то «Житие святых».

– Знаешь, отец, – задумчиво сказал он, – а я ведь не из Ольховки.

– Я так и понял. – Батюшка спокойно снял очки и закрыл залистанную книгу. – Здесь три, четыре километра до неё. А ты, Мстислав, с утра пошёл. Какая ж тут Ольховка?

– И зовут меня совсем не так, – признался гость, наблюдая за воском, слезою стекающим на подсвечник. – Остромиром зовут. Теперь я тебе честно говорю, отец.

Священник вздохнул.

– Всех нас одинаково зовут.

– Да ну? Это как же?

– Раб божий.

– Нет, извини, отец. Я не согласен. – Парень пристукнул кулаком по колену. – Не хочу быть рабом!

– А твоего согласия тут и не спрашивают.

– То есть, как это – не спрашивают?

– А вот так. Ты родился, крестился, Господу Богу в делах пригодился.

Железнин промолчал, опуская мрачно блеснувшие глаза. Ногтями нервно постучал по краю чайной чашки – в ней тонко зазвенела ложечка.

– Я, можно сказать, в бегах, отец, – глухо произнес он. – Думаю, не сдашь меня в милицию?

Фитили на свечках потрескивали в тишине. Пламя в печурке плескалось.

– И захотел бы, так не сдал. Здесь милиции нету поблизости – на полста километров.

– Во, как повезло! – Остромир ощерился, показывая редкие, крупные зубы. – Отец, а тебя не смущает такой поздний гость?

Священник внимательно посмотрел на него. Помолчал.

– А почему это должно меня смущать?

– Ну, мало ли! Вдруг я какой-нибудь рецидивист, убийца. Из тюряги бегу.

– Нет. Едва ли.

– Откуда такая уверенность?

– Я видел тех, кто пробовал бежать… из тюряги, как ты говоришь. Эти люди другого сорта. У них глаза другие, понимаешь?

– Ну, ёлки! – то ли изумленно, то ли рассерженно воскликнул Остромир. – Отец, тебе бы где-нибудь в уголовном розыске работать. Цены бы не было. А почему, зачем, откуда я бегу? Ты, может быть, и это читаешь по глазам?

– Нечистый блазнит. Так я думаю.

– Блазнит? Это в смысле – соблазняет?

– Русский язык мы ещё не забыли, похвально, – промолвил священник, поправляя крест на груди.

Присмотревшись, парень увидел в сердцевине золотого креста изумрудно и рубиново мерцающие зрачки драгоценных камней. Такие кресты – позднее узнал Остромир – даются только через десять или даже двадцать лет священного служения Господу Богу.

Они ещё поговорили в тишине. Железнин раскрывался всё больше и больше – как будто на исповеди. Сосредоточенно глядя на пламя свечи, отец Николай поглаживал седую бороду. Слушал. В глазах его была печаль – большая, неподдельная. Потом, когда парень закончил свою сбивчивую исповедь, он осторожно спросил:

– Если я тебя правильно понял, ты собираешься мстить?

– Так я же – Мстислав.

– Ты сказал – Остромир. Что, соврал?

– Да нет.

– Ну, и забудь про всякую мстительную славу. Ничего хорошего из этого не выйдет. Зло порождает только зло и ничего другого.

– А добро? – запальчиво спросил Железнин.

– А добро отзовётся добром.

Парень скрипнул зубами.

– А как насчёт того, что: не делай добра – не получишь зла? Это ж народная мудрость. Я вот сделал добро человеку, а теперь от милиции бегаю.

За окошком по снегу шаги заскрипели крахмалом. В дверь кельи осторожно постучали.

Вздрогнув, парень подскочил. Твёрдые глаза его метнулись в дальний угол, а рука машинально юркнула за пазуху.

– Это за мной, – тихо подсказал священник, а потом – уже громко – откликнулся: – Иду! Иду!

Поднимаясь, он поколебал огонёк на ближайшей свече. Жёлтый листок на чёрной ветке фитиля затрепыхался в потоках воздуха – свеча завяла, источая синеватый запах ладана.

– Я пойду, сын мой, а ты… – Священник показал рукой. – Ложись вот здесь. В этой подушке, между прочим, сон-трава.

Оставшись один, постоялец погасил две другие свечи. Посидел в темноте, напряжённо вслушиваясь в тишину за окном. Затем, не раздеваясь, рухнул на дощатую кровать поверх одеяла, вышитого золотистыми крестами и замысловатыми славянскими узорами. Голова закружилась. Перед глазами поплыли дороги, вокзалы, случайные встречи, скандалы и драки. Затем он неожиданно всхрапнул и, перевернувшись на бок, задышал глубоко, размеренно. Однако скоро что-то его обеспокоило. Что-то приснилось. Многолетний внутренний разлад – то ли с людьми, то ли с самим собой – будоражил душу. Парень дёргался во сне, стонал и так скрипел зубами – вот-вот раскрошатся. Снился разбитый, грязный Московский тракт – самая длинная дорога на планете, по которой брели десятки и сотни несчастных людей, в том числе и он, Остромир Железнин. За что он оказался там, среди несчастных этих, бритоголовых? Кто сковал его? Сам. Только сам. «Я – сам себе тюрьма!» – частенько повторял он, усмехаясь жёсткими губами. Уже не первый раз охранники – во сне – гнали Остромира по этапу, нещадно колотили батогами и шпицрутенами, не позволяя ни отдохнуть, ни поесть. Окровавленными ступнями он месил густую трактовую грязь, собирал репейник на драные штаны. Пудовые вериги тяжелили тело. Он спотыкался, падал. Лежа на спине, он всматривался в небо – синее, бездонное, зовущее в свои великие пределы. Смотрел – будто сквозь призму – сквозь дрожащие слёзы. «И в небесах я вижу бога… – шептал он. – Нет! Ни черта не вижу! Да и был ли он когда, ваш Исусик добренький, после первого удара по своей щеке подставляющий вторую щёку?»

И вдруг Остромир моментально очнулся.

– А? – прохрипел, озираясь. – Чего?

Перед ним стоял священник.

– Был ли Он когда, ты говоришь?

Парень быстро поднялся. Взлохмаченные волосы причесал.

– Кто говорит?.. Я говорю?..

– Ну, не я же, – ответил священник. – Я не сомневаюсь. Был! И есть!

Остромир будто умылся – широкими ладонями вытирая щёки, лоб. Остановился у окна. Вздохнул.

– Так, хорошо. Допустим, был Он. – Парень уловил суть разговора. – Если был Он, если есть… Так почему же Он не подскажет, как нам правильно жить? По совести жить и ни резать друга дружку, ни жечь, ни стрелять. Почему?

– Мудрость Бога – в молчании, – отозвался отец Николай. – Человеку нужно самому добраться до истины. Лишь плохой ученик торопливо заглядывает в конец учебника – за правильным ответом своей задачи. Нужно листать страницы жизни по порядку – до конца, только так чему-нибудь научишься.

– Складно глаголешь, отец. – Повернувшись к нему, Остромир усмехнулся. – Только я тебе что-то не верю.

– По вере нашей нам и воздаётся.

– Опять слова. Красивые слова. – Постоялец украдкой что-то проверил за пазухой и широко, откровенно зевнул. – Давай-ка спать, отец. Сколько там времени?

– Поздно уже.

– А куда ж тебя носило, на ночь глядя? Кто приходил? Ты про меня, случаем, не проговорился?

– Нет. Можешь спать спокойно.

– Легко сказать! Я уже давно, отец, забыл такие ночи. Всё время снится х… знает что!

– Не лайся.

Железнин руки вверх приподнял.

– Извини, отец. Я не хотел. – Он посмотрел на кровать. – Как спать-то будем тут? Вальтом? Или ты мне постелешь на коврике возле порога? Буду там лежать, хвостом вилять…

– Раскладушка есть.

– Тогда нормально.

Они угомонились. Но ненадолго. Не в силах заснуть, парень ворочался на раскладушке – пружины жалобно поскрипывали. Пристально глядя на сонную звёздочку, мерцающую в морозном окне, Железнин осторожно спросил, не спит ли отец Николай. И тому сегодня тоже не спалось. И тогда они снова затеяли приглушённый разговор на тему Бога – был Он когда-то на Земле или на Небе? Есть или нет? И кто такие люди вообще: божьи рабы, или всё-таки дети Его, любимые дети, которым Он подарил возможность явиться в этот мир, чтобы любить и радоваться. Потом полуночные спорщики незаметно как-то смолкли, не доказав один другому своей правды. В тёплой, тесной келье стало необычайно тихо. Даже не тихо – глухо. Только дыхание спящих людей было слышно, да огонь лампадки – фитилёк – изредка потрескивал в углу, озаряя золочёный Господний образ. Но это затишье продолжалось недолго. Парень в последнее время действительно забыл, что такое спокойная ночь. Он то и дело вздрагивал и даже приглушённо вскрикивал от каких-то кошмаров. Иногда, приподнимаясь, широко топырил стеклянные глаза – не мог сообразить, куда его нелёгкая снова занесла. Потом до него доходило. Глаза теплели. Вздыхая с облегчением, он бездумно, тупо пялился на крохотную золотинку – огонёк лампадки, плавающий в розоватом лампадном масле. Слабо озарённый образ Николая Чудотворца смотрел со стены. Иконописный взгляд казался очень строгим и одновременно – умиротворяющим.

Потом окно заголубело на рассвете. Восток за рекой разрумянился.

Парень поднялся, стараясь не скрипеть пружинами, вышел до ветру и возвратился уже с дровами – десятка полтора полешков прихватил из поленницы, прилепившейся под небольшим тесовым козырьком за глухою бревенчатой стенкой.

– Вот это придавило, – пробормотал он, сдерживая простудный кашель.

Потихоньку открыв чугунную дверцу, он посидел на корточках, украдкой смоля окурок и выпуская струйку дыма в печь. Потом дровец наторкал – под завязку. Чиркнул спичкой. Разгораясь, смолистые поленья потрескивали весело, охотно. А за стеною – тоже разгораясь – мороз потрескивал. Далёкая звезда – лампада мирозданья – мерцала в синевато-мёрзлой вышине над тайгой. Искристая ветка мягкой заячьей лапкой доставала до оконной рамы. Угол кельи приглушённо ухнул, придавленный стужей.

«Кошмар! – Железнин почесал щетинистую щёку. – Нет, Бог, наверно, всё же есть! Иначе бы я этой ночью в тайге окочурился!»

Сердце его наполнялось теплом, добрым чувством. И так уютно показалось в этой кедровой келье, так надёжно, благостно – хоть опускайся на колени перед иконой Николая Чудотворца, чтоб сотворить молитву благодарности.

«Вот ни черта себе! – Он хмыкнул. – Дожился, фраер!»

Глубоко вздыхая, парень лёг на раскладушку и почти что сразу поплыл в пучину сна, такого необычного, какого он, пожалуй, не видел и не слышал никогда: шестикрылые херувимы летали вокруг него, сияли звёзды, и слышалось нечто вроде мощного небесного органа или оркестра, исполняющего церковную музыку.

Впервые за многие месяцы Остромир заснул с улыбкой на устах. Заснул так крепко, что поднялся при свете морозного дня – солнце в полный рост уже стояло над тайгой, пичуги под окном переговаривались.

* * *

Седобородый священник в келью вошёл – раскрасневшийся после мороза, бодрый. При дневном освещении он выглядел совсем иначе, нежели при сумеречном свете, при свечах – впору заново было знакомиться с этим суровым старцем, глаза которого, казалось, человека могут видеть насквозь.

Поправляя чёрную высокую камилавку на голове, он спросил:

– Как спали-ночевали?

– Без задних ног! – признался постоялец. – Давно уж так не отрывался!

– Ну, вот и славненько.

– А что там, за бортом?

– Сорок градусов.

Парень пошутил:

– Как в поллитровке? Да?

Священник не расслышал.

– Благодать! – воскликнул он, кивая за окно. – Божья благодать!

– Ну, не скажите… – Парень отчего-то перешёл на «вы».

Отец Николай неторопливо огладил заиндевелую бороду.

– Люблю январь. Люблю.

– Мне лично лето по душе.

Хозяин включил самовар. Чашки поставил на стол.

– Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б ни пыль, да зной, да комары, да мухи… – Он улыбнулся. – Нет, люблю январь! Бодрит! Кровь по жилам гоняет! А, кроме того, в январе, как известно, начинается новая жизнь. В буквальном смысле новая – с иголочки, которая с новогодней ёлочки. И морозы в январе стоят, как будто новые, только со старыми заплатками серебристых метелей. А когда отступает январь – за рекой, за горами февраль синие щёки свои надувает, чтобы наполнить леса и поля весёлыми, гудящими ветрами, строгающими снеговую стружку с веток, с домов и пригорков…

Остромир изумленно уставился на батюшку.

«Во, как заливается! – подумал. – Хоть записывай за ним!»

За разговорами они попили чаю и священник поднялся, поддёрнув поручи – парчовые манжеты. Оделся и ушёл, сославшись на дела.

И Железнин оделся, вышел на крыльцо.