Текст книги "Избранное"

«Мать честная! – ахнул, ослеплённый солнцем. – Да тут и правда, божья благодать! Аж сердце из груди выпрыгивает!»

Он лопату взял – широкую фанерную грабарку, по краям отороченную ровными лентами кровельной жести. Тропинку к церкви стал расчищать, доставая до мёрзлой прошлогодней травы, натыкаясь на чёрные сосновые шишки. А потом он услышал паровозный гудок, эхом раскатившийся по тайге, по сопкам. И тут же глаза Остромира – только что весёлые, беспечные – беспокойно метнулись куда-то вдаль, настороженно прищурились. Он губы туго стиснул. Сердито сопя, скребанул грабаркой ещё разок-другой, но уже по инерции, безо всякой охоты. Постоял, оглянувшись на церковь, подумал, что надо бы по-людски проститься с добрым батюшкой, но вместо этого – ожесточённо сплюнув под ноги – всадил грабарку в большой сугроб возле окна и, приподнимая воротник, поспешил на станцию.

Ослепительная снегобель едва не заставила его прослезиться.

В морозной синеве отчаянно пылало солнце, да так пылало, будто бы легонечко звенящие острые лучи яростно втыкались в белые папахи на деревьях, на кустах, в гребешки береговых сугробов. Старый кедр, стоящий у дороги, белел широкой затесью: мёрзлая смола на давней ране размягчилась – готова была покатить золотую слёзку на колёсках. Жёлтая хвоинка слетела с кедровой ветки – иголкой воткнулась в белоснежную пуховую вязь. Лёд на реке запищал, будто расколотый солнцем – незримая трещина где-то паутиной по льду распустилась. А дальше – на том берегу – в морозном, безветренном воздухе пластался голубой дымок над вершинами заснеженной тайги. До слуха доносилось приглушённое рычание железных разгорячённых зверей – трелёвочные тракторы с утра пораньше на лесоповалах зверели. Голоса людей из-за реки долетали, собачий лай.

И вдруг парень споткнулся, глядя вдаль. Постоял, присматриваясь, думая, что, может быть, ошибся. Нет, не ошибся.

Милицейская машина медленно корячилась по зимнику через реку – тёмные вешки торчали в снегу. Добравшись до берега, на котором стоял Железнин, машина забуксовала, одолевая крутой подъём.

Остромир попятился, прячась за деревьями. Присел на корточки и шапку на затылок сдвинул. «Что делать? – лихорадочно стал соображать. – Может, зона за рекой? Оттуда едут? А может, кто-то настучал на парня из Ольховки?» Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега. Пожевал горячим ртом, тихонько выплюнул и пошёл обратно – в сторону церкви. Заторопился, то и дело оглядываясь.

В эти минуты солнце неожиданно померкло в облаках. В тайге притихли радостные возгласы кедровок, дроздов, клестов, синиц; рябчики попрятались, чечётки и пищухи. Налетевший ветер зашатал скрипучие деревья. Чернильная тень потекла по реке, переползая через крутояры – весёлое горение сугробов стало гаснуть. На тайгу обрушился короткий, но густой снежный заряд, едва не сбивший с пути. Остромир уже собрался переждать метель, затаившись где-нибудь в придорожных соснах, но ветер вскоре стал выдыхаться.

Распотрошённая пуховая перина мягко оседала на тайгу, на речное русло, посредине которого – огромным рыбьим плавником – торчали сверкающие льдины. Синева над головою снова проступила, и солнце понемногу стало разгораться. Ветер, подхвативший снежинки, раскинул их светлыми крупными листьями на фоне солнца – как будто в небесах росло большое древо, роняющее сказочные золотые листья.

Возвратившись, парень грабарку подхватил и – как ни в чём не бывало – взялся опять дорожку к церкви разгребать, только при этом уже не забывая оглядываться.

А через какое-то время они опять сидели в тёплой келье за столом. Глаза у священника отчего-то восхищенно сияли. Пространно улыбаясь в бороду, он спросил мрачноватого гостя:

– А помнишь ли ты первый день рожденья своего?

– Да как-то смутно, – усмехнулся парень, насторожённо посматривая за окно.

– Увы! Никто не помнит свой самый первый день. А вот я запомнил всё до мелочей.

– Да ну?

– Шучу, конечно. – Оглаживая «облако» белой бороды, священник неожиданно спросил: – Выпьешь кагора?

– Кого? – Парень встряхнулся, приподнимая брови. – Вина? Да за милую душу!

На столе появилась еда – теперь далеко не скоромная. Бутылка вина замерцала, отражая лучи уходящего солнца.

– Денёчек-то, он сегодня особенный, – загадочно промолвил батюшка.

– Церковный, что ли, какой-то праздник?

– Потом скажу. Ну, выпей, сын мой, выпей. Душу отогрей.

Шевеля ноздрями с глубоким вырезом – нюхая кагор – Железнин спросил:

– А по какому случаю? За что?

– А за здоровье милой матушки моей!

После большого глотка в груди у парня сладко загорелось.

– Хорошее винцо, хоть слабоватое. – Остромир сильной лапой своей погладил, поцарапал возле сердца. Мрачные глаза повеселели, когда он снова глянул за окно. – Вот теперь мне всё по барабану! Пускай приезжают!

– Кто? – не понял священник.

– Да хоть кто! – Железнин хохотнул. – Я извиняюсь, а можно ещё? Слабоватое всё-таки.

– Пей, а что же – смотреть на него?

Парню стало совсем хорошо.

– Отец! – Он широко улыбнулся. – Так на чём же мы остановились? На какой-то лирической ноте? А я ведь когда-то стишки кропал. Серьёзно.

– Ну, послушай стишок, только в прозе. – Священник охотно вернулся к своей прерванной мысли. – Почему я помню свой первый день рождения? Матушка моя рассказывала. Неоднократно вспоминала, какое весёлое краснощёкое утро было в том далёком январе, когда моё первое солнышко зацвело в небесах над чистыми просторами.

И снова отец Николай, удивляя красотой русского слова, начал так вдохновенно рассказывать – хоть бери, записывай за ним.

* * *

…Морозное утречко раззолотилось над широкими алтайскими просторами. Медовое солнце, всё выше и выше поднимаясь над завьюженной землёй, сладкими каплями оседало на мохнатых кустиках полыни, на рябинах, на кустах смородины, и очень жалко было, что пчёлы в ульях спят: ох, какой славный медонос они проспали. Зато не спят, горланят петухи – распетушились так, что эхо в соснах зазвонисто кукарекает, поднимает на ноги людей, коров. И только верблюды спят себе и ухом лень пошевелить. Но это потому, что верблюды – необычные. Неподалеку от Алтая – за лесами, за степями – Казахстан, поэтому сугробы издалека представляются белым верблюжьим караваном, который устал в пути, прикорнул на меловом, рассыпчатом песке, сияющем от солнца. А может, караван с дороги сбился – заблудился в белоснежной пустыне, над которой мерцала ледяная лазурь. Жёсткой верблюжьей колючкой мороз кололся в той пустыне. И пахло – ароматно, славно пахло свежим верблюжьим молоком, какое в ту пору давали попить многострадальной роженице, чтобы скорей поправлялась – роды были трудные.

Ближе к полудню пригрело. С деревьев запорошилась кухта – косматый иней, спутник сибирского мороза. Эта кухта – великая искусница, знатная рукодельница, испокон веков умеет по ночам работать лунной иголочкой или звёздной; вышивает незримой ниткой, одевает и украшает каждую былинку, каждый кустик, каждую ресничку на сосне. Проснёшься, бывало, и ахнешь. Какие хоромы стоят во дворах! Какие пышные леса и поля окружают деревню! Откуда в природе берётся столько доброй, столько светлой, несказанной силы, способной бесконечно удивлять, осветлять? И если бы не эта Божья благодать, дающая нам радость обновления, как бы мы жили?

Иней – капризное кружево. И потому всякий раз по сердцу, по душе царапнет горечь сожаления, когда налетающий ветер срывает, в пух и прах превращает кружевное рукоделие природы. И в то же время сердцу хорошо, поскольку этот «пух и прах» – верный признак отступления мороза. Покуражился и хватит, надо меру знать. Так что пускай набегает порывистый ветер, пускай летят лохмотья серебряной кухты, трусом трусятся на старое крылечко, клочьями цепляются за изгородь.

Ещё недавно бедные, продроглые воробышки, на ночь глядя, все застрехи запыжевали, а теперь – гляди-ка! – они оттуда пулями постреливают, мягко шлепаются в снег, синь-порохом вздымая искристую пыль. Божьи птахи купаются, умываются, выскребают, вычищают крылья и хвосты – на снегу остаются помятые пёрышки, труха и золотистый, тонкий луч соломинки из тёплого гнезда. Принарядившись, приободрившись, воробышки садятся на мёрзлый подоконник – там прибита кормушка, почти всегда пустая поутру. И тут же – в компанию проворных воробьёв – откуда-то ветром приносит двух или трёх изголодавшихся сестричек-синичек. От слепящего солнца прикрывая чёрные бусинки глаз, возбужденно растопыривая крылышки, грудью наседая друг на друга – воробьи и синицы верещат, скандалят, как на базаре, словно торгуются, покупая каждое зёрнышко.

Седая старуха на крылечко не спеша выходит. Птичий базар смолкает, как по команде. Затаив дыхание, воробьи и синицы глядят на свою кормилицу-поилицу. Морщинистая щедрая рука наполняет стылую кормушку. Воробьи и синицы настолько оголодали – выхватывают зёрна прямо из рук, острыми клювиками жалять кожу на старых ладошках, намозоленных бесконечной работой. Уходя, бабка ворчит и хмурится на «оглоедов», берёт в сарайке под навесом беремя дров – червонною смолой оплывшие сосновые поленья вперемежку с берёзовыми. В дом она старается войти как можно скорее – тепло надо беречь. Но морозное облако, похожее на белую косматую дворнягу, успевает под ногами прошмыгнуть. Кубарем закатываясь в дом, «собачонка» мордой тычется в передний угол, обнюхивает печку, заползает под лавку и пропадает где-то в тёмном углу, где сердито взъерошилась серая кошка, недовольная ворвавшимся холодом.

Люлька с младенцем висит далеко – за дверями в горнице. Но младенцу почему-то запомнился, в душу запал запах ядрёного морозного воздуха и аромат соснового полена, облитого смолой, разнежившейся в тепле. А ещё запомнилось яркое окно, затянутое полосками сусального золота – солнце глядит в избу и острыми иголочками протыкает занавеску на люльке. Занавеска напоминает пчелиные соты, переполненные загустевшим мёдом. Временами, когда мама или бабушка трогают люльку, солнце, будто из ковша, плещется вовнутрь и заставляет безбрового младенца хмуриться или улыбаться малиновыми пухлыми губёнками, в которых виднеется пустышка – гороховым стручком торчит. Так, вместе с солнцем в люльке, он и засыпает. А когда открывает глаза – вечность прошла! – в доме пасмурно.

Из-за горизонта наползает облако – страшноватое, похожее на чудище, проглотившее солнце. Из яркого снежного ковра за окнами ветер вычёсывает солнечные искры. Снег быстро гаснет, голубея поблизости, чернея в далёких логах, откуда птицы наутёк пускаются – к домам, к сараям, к спасительному пологу соснового бора. И курица, которая не птица, тоже спешит домой, заполошно кудахтая – через силу перелетает забор. Только петух ещё бодрится, хорохорится, прищёлкивая шпорой и потрясая малиново-красной бородкой, напоминающей помятый цветок пиона – марьиного корня. Изображая из себя великого начальника – хозяина курятника – петух, сердито рокоча по поводу испорченной погоды, удаляется под навес и тут же находит себе дело: налетает, наседает на пёструю несушку – начинает из неё «золотое яичко выдавливать», если верить деду-шутнику.

Зимний денёк – воробьиный скок. Вот и потемнело в небе над деревней. Зашумели сосны за рекой. Солома подол задрала на сарае. На краю огорода заскрипела высокая, гладкая жердь, увенчанная серебряной короной заснеженного скворечника. Снеговая туча распахнула свои объятья – и на землю посыпался как будто поднебесный, белый райский сад – лепестки и цветы закружились, сыпом осыпая крыши, тополя, берёзы, безголовый посошок подсолнуха, торчащего около калитки, ведущей в огород. Сказать, что это были крупные снежинки – всё равно, что ничего не сказать. Это был редчайший, необыкновенный снегопад. Каждая снежинка в небесах раскрылась – величиною с детскую ладонь!

* * *

Рассказчик улыбнулся, раскрывая свою ладонь – в виде большой снежинки. Потом вздохнул – вдогонку светлым воспоминаниям. Кончик бороды скрутил серебряным колечком на указательном пальце.

– Вот такой был первый день рожденья у меня! – Священник улыбнулся. – Веришь, нет ли, но это так.

Парень выпил остатки кагора. Посмотрел за окно.

– Лев Толстой, говорят, помнил себя в самом этом… в глубоком младенчестве.

– Ну, нам далеко до Толстого!

– Ой, далеко… – Остромир покачал головой. – Я так вообще себя не помню – лет до четырёх, пяти.

– А что так поздно?

– Да так вот…

– Жалко. Первые воспоминания – самые ценные.

– Сомневаюсь. – Парень хмыкнул. – Батя у меня крутой был. Так что… ничего хорошего.

Они помолчали. За окном уже завечерело. Отец Николай поднялся, поправляя подризник – широкое белое облачение, так называемую «одежду радости», выглядывавшую из-под ризы. Поставив подсвечник на стол, он свечи зажигать не торопился.

Дятел под окно вдруг прилетел. Костяным долотом постучал в крестовину, что-то выискивая.

Глядя на работника с длинным долотом, священник вздохнул.

– Нам бы только детство сохранить в душе, а всё остальное сохранить будет проще в этом бушующем мире, – заговорил он, будто проповедуя. – Нам бы только помнить свой первый день рождения – день прихода в Божий мир. Помнить первый посвист соловья, первый шепоток зелёного весеннего листа или золочёного осеннего… Ты вот не веришь, сын мой, вижу по глазам. А я действительно запомнил тот далёкий, морозный день. Помню, как снежинки шаловливо шелестели по-над ухом, шептали что-то…

Хмель выходил из головы, а вместе с ним и лирика, и поэтому парень спросил, не скрывая насмешки:

– Ну и что же они вам нашептали на ухо? Снежинки.

– Точно не могу сказать. – Священник задумался. – Что это было? Шёпот белокрылых ангелов? Или чья-то небесная песня? Или стихи? Или церковные, пресветлые стихиры? Не знаю, что это было, только уверен, что без помощи Господа Бога там, конечно, не обошлось. И вот прошло полвека… У меня ведь нынче именины, – проговорился отец Николай. – И не просто именины. Как сказал один ребёнок: «В этот день его все любят, потому что – любилей!»

– Ах, вот оно что! Любилей! – Парень покосился на календарь, потом на священника, облачённого в парадные одежды. – Как я раньше не допёр! Башка еловая! Ну, поздравляю! – Остромир поднялся, пожал руку священника и вдруг многозначительно добавил: – Подарок за мной!

Отец Николай не придал значения этим словам.

– Да, да, миновало полвека, – продолжал он, – а я всё тот же… «Я по-прежнему такой же нежный», как пропел наш русский соловей. И всё мне интересно в этом мире. Ты вот вчера говорил – жить надоело.

– Кто? Я? Когда это?

– Забыл?

– Видать, спросонья вырвалось.

– Возможно. Извини. Я о другом хотел сказать. Прошло полвека, а я в душе – всё тот же мальчик, который помнит свой самый первый день рождения…

«Одно да потому! – Постоялец тоскливо посмотрел на бутылку из-под кагора. – Надо когти рвать, пока не замели!»

Он поднялся. Полено подкинул в печь. Сидя на корточках, глазами царапнул окно, по краям оплавленное морозным оловом.

– А когда здесь поезд останавливается? Не знаете?

Священник посмотрел на численник, отмеченный постами и церковными праздниками.

– Поезд будет завтра. В девять часов. А точнее – в девять пятнадцать.

Сутулясь, парень вышел на крылечко. Простудно покашлял, покурил, наблюдая, как быстро догорает закатное солнце, раздробившись на червонно-жёлтые куски между деревьями. Синие сумерки выползали откуда-то из-под берега. Пропадали очертания сугробов. Странное дело, но эти сумерки, трещавшие морозом – в них Остромиру было спокойней, уютней, как большому, загнанному зверю.

Выйдя за калитку, Железнин постоял, послушал морозную темень. Понюхал дымок, долетавший из трубы, изредка искрящей над кедровой кельей. Кругом было тихо, умиротворённо.

«Выпить бы ещё, – парень погладил грудь, – совсем порядок был бы!»

Вернувшись в келью, Остромир то ли спросил, то ли довёл до сведенья:

– Я переночую.

Священник плечами пожал.

– А кто тебя гонит?

– Судьба.

Одеваясь, отец Николай промолчал.

Дверь за ним тихо закрылась.

Необычайно высокая, морозная ночь над землей распростёрлась – многозвёздная, ясная. Страшно красивая ночь. Не дай-то бог в такую пору оказаться в далёкой дороге, без крыши, без огня, без добротной одежды. Как ни ярко звёзды светят, но не греют.

«Ничего, скоро придёт послабление, – ворочаясь, утешил себя парень. – Вороны и галки вчера садились на землю – оттепель не за горами. Надо ехать до дому, до матери. Надо семьёй обзаводиться. Хватит козлом скакать по белу свету!»

Не спалось ему. Поднялся потихоньку, подбросил дровишек. Глядя на золото остывавших углей, он что-то ощупал за пазухой.

«Отдать подарок? Или нет? – Остромир засомневался. – Нужно отдать, коль заикнулся. Я же не фраер – трепать языком».

Постоялец прилёг на раскладушку. Жёсткими глазами уставился на потолок, где метусились отражённые блики огня. Незаметно задремав, он скоро вздрогнул – от морозного выстрела за окном.

* * *

Вдалеке, за рекой на востоке, небеса начинало отбеливать, когда парень покинул кедровую келью. (Оставил на столе подарок свой). Ржаная краюха луны догорала над вершинами тайги. В морозных небесах уже наметился предрассветный румянец.

Шагая вдоль берега, Железнин сунул руку в пазуху. Вынул пистолет, хорошо согревшийся под сердцем. Постоял, посомневался. Потом зашвырнул – высоко, далеко. И услышал, как внизу под берегом утробно булькнуло – в тёмной дымящейся полынье. «Вот так-то лучше!»

На душе стало полегче, повеселей. Он с трудом добрался до полустанка – за ночь дорогу по уши заснегопадило. И полустанок тоже был в снегах до крыши – только труба чернела обугленным пеньком. К невзрачному, сиротскому вокзалу, какие бывают только в российских глубинках, нужно было пробираться по длинному «окопу», узко пробитому в сугробах. Странно, что кто-то ещё в этой глухомани позаботился – прокопал дорожку до двери. Но ещё страннее показалось то, что – касса работала.

Купив билет, он прилёг на вокзальную лавку и закимарил, слушая вполуха то, что происходит рядом: техничка шараборилась, мокрой тряпкой шлёпала, протирая пол; муха над головой брюзжала, отогревшись за печкой-голландкой, стоящей в углу.

Затем кто-то повелительно тронул за плечо.

– Гражданин! – раздался казённый голос.

– А? – он моментально подскочил.

Перед ним стоял молоденький милиционер. Форма ещё новая, не обмятая. В первый момент сердце у парня упало, а потом – даже сам не зная, почему – он приветливо вдруг улыбнулся.

– Здорово, командир! Что за проблемы?

– Попрошу документики! – Милиционер лениво взял под козырёк.

– Да запросто.

Железнин был спокоен. (Сам себе удивился). Розовощёкий сержант проверил документы, посмотрел билет.

– Откуда едем?

– В гостях был у отца… Кха-кха… У отца Николая.

– У Чудотворца?

– Ну, да.

– Знакомый, что ли?

– Да, считай что, родственник.

– Понятно. Ну, счастливо. – Возвращая всё, что взял, милиционер опять лениво козырнул. – Глядите, не проспите, гражданин.

Остромир чуть было не перекрестился, глядя в спину милиционера. Внешне-то он, Железнин, был спокоен, а внутри – внутри пожар забушевал. Во рту пересохло так, что язык зашуршал – обрывком наждачной бумаги.

Подойдя к питьевому фонтанчику, парень долго, жадно глотал. А потом опять прилёг на лавку, и опять забылся – теперь уже почти беспечно, беззаботно.

И опять разбудили его – минут через двадцать. На этот раз священник перед ним стоял. Был он раскрасневшийся с мороза, борода заиндевела, брови тоже. В руке у него зажат какой-то витиеватый посох, сверкающий стальным наконечником, сверху увенчанный золотистым небольшим крестом.

– Это ваше? – спросил он, поздоровавшись. – Возьмите.

Железнин посмотрел на протянутую ладонь отца Николая.

– А что это? – Парень притворно удивился.

– Сдаётся мне, что золото, – строго ответил батюшка. – Заберите.

– Я подачек не беру! – грубовато отказался Остромир. – Я уж как-нибудь сам…

Грубоватость эта прозвучала весьма убедительно.

Отец Николай растерялся.

– Разве это не ваше?

– Нет, не моё. – Остромир покачал головой. – Я думал, вы мне это предлагаете, как бедному родственнику.

Священник поцарапал бороду.

– Правда, не ваше?

– Ну, вы сами посудите: зачем бы я стал такими самородками разбрасываться? Что я – совсем уже чокнутый? Этого добра хватило бы – на всю мою оставшуюся жизнь.

Батюшка в недоумении посмотрел по сторонам.

– Ну, тогда уж я не знаю, что и подумать! – пробормотал он. – Просто диво дивное какое-то! Без Господа Бога тут, похоже, не обошлось…

Вскоре они вышли на перрон. Где-то за соснами прожектор обозначился – горизонтальным белым столбом. И земля под снегом слегка заподрагивала – поезд был уже недалеко.

– Расчистили дорогу-то. – Священник посмотрел на часы. – Прибывает по расписанию.

– Расчистили! – с удовольствием подхватил Остромир. – Давно уж пора! Хватит стрекозлом скакать по свету!

– Что? Как вы сказали? – Священник в те минуты вдруг перешёл на «вы».

Железнин сощурился, глядя вдаль – в ту сторону, откуда вот-вот должен был показаться пассажирский состав.

– Вы идите, – попросил он. – Я не привык, чтобы меня провожали. Люблю уходить по-английски.

– Но вы же русский человек?

– Русский. Ну и что?

Вдалеке послышался раскатистый гудок. Земля ещё сильнее затряслась под ногами. И что-то в душе Остромира «нехорошо» – сентиментально – затряслось. Чёрт его знает, что вдруг накатило. Он был, в общем-то, калёный парень, тёртый, битый в разных переделках, и вращался он в кругу таких людей, которые любые слёзы воспринимали как проявление слабости.

Заметив повлажневшие глаза Остромира, священник голову поднял, глядя на снежинки, плавно кружащие над перроном:

– Если прикрыть глаза и всей душой прислушаться, можно услышать молитву – в этих снежинках.

– Неужели? – Остромир посмотрел в небеса. – Надо попробовать. – Он зажмурился и часто-часто заморгал, чтобы прогнать непрошеную «слякоть».

– Попробуйте. Только нужно побыть одному, в полном покое, тогда услышите. Впервые это со мной случилось в одном прекрасном старинном русском городе, когда я находился неподалёку от Божьего храма. Я тогда ещё не был священником. Был простым послушником.

– Что это значит?

– Ну, как вам сказать? Послушник приходит в Божий храм и послушно делает любую работу, какую дадут. Я таскал кирпичи, красил стены. Бесплатно. И вот однажды я стоял, глядел на золотые купола – и услышал молитву небес. То есть, это был, как люди говорят, обыкновенный снегопад. Но… Это было Божье провидение! Да, да! В свой день рождения мне вдруг было дано услышать молитву, которая так и называется – «Молитва в день рождения».

– Прочитайте! – вырвалось у парня.

Громада пассажирского состава уже накатывала из-за поворота и священник не успел бы прочитать – при всём желании.

– Вы потом прочитаете, дома, – прошептал он, протягивая небольшую, аккуратно сложенную бумагу. – А теперь я хочу вас благословить на добрую дорогу! На добрую жизнь!

* * *

Сколько зим, сколько лет миновало с тех пор – пальцев не хватит пересчитать на руках и ногах, как шутил Остромир, давно уже ставший степенным, седым Остромиром Александровичем. Жил он теперь как самый примерный семьянин – человек не курящий, вино не пьющий, разве что по праздникам, да и то лишь кагор, припасённый для редких, торжественных случаев.

Работящий от природы, неугомонный, Железнин построил крепкий дом, женился, и теперь у него ребятишек – почти что семеро по лавкам ползают. Всё было прекрасно у него.

– Одно только плохо, – говорил он порой.

– А в чём дело? – удивлялась жена.

Остромир Александрович покаянно вздыхал.

– Давно, давно я, грешный, не заглядывал на тот высокий берег, где стоит златоглавый Николай Чудотворец.

– Какой Чудотворец?

– А разве я тебе не говорил? – Железнин отчего-то хмурился. – Ну, значит, не хотел грехи своей далёкой юности на свет вытаскивать.

– Какие грехи?

– Да что теперь об этом! Эх! – Качая седою головой, он задумчиво смотрел на небольшую икону в красном углу. – Хороший был священник. Отец Николай. Я больше таких не встречал.

– Помер, что ли? – спросила жена.

– Не знаю. Говорю ж, давненько не был. Хочется думать, что жив. Хорошие люди подолгу живут. Хотя, конечно, не всегда, не все. Дай Бог ему здоровья и, как говорится, многая-многая лета! – Остромир Александрович улыбался, обращая глаза в туманную даль за окном. – Я всякий раз вспоминаю о нём, когда приходит очень грустная минута. Или – очень светлая.

Покопавшись в ящиках комода, смастерённого своими руками, Остромир Александрович вынимал пожелтевшую от времени бумагу.

– «Молитва в день рождения», – с улыбкой говорил он. – Отец Николай подарил.

Глядя на окно, где хороводил необыкновенно крупный снегопад, Остромир Александрович принимался читать, гудящим басом невольно подражая отцу Николаю:

– Господи Боже, Владыка всего мира видимого и невидимого. От Твоей святой воли зависят все дни и лета моей жизни. Благодарю Тебя, премилосердный Отче, что Ты дозволил мне прожить ещё один год. Знаю, что по грехам моим я недостоин этой милости, но Ты оказываешь мне её по неизреченному человеколюбию Твоему. Продли и ещё милости Твои мне, грешному. Продолжи жизнь мою в добродетели, спокойствии и здравии, в мире со всеми сродниками и в согласии со всеми ближними. Подай мне изобилие плодов земных и всё, что к удовлетворению нужд потребно. Наипаче же очисти совесть мою, даруй мне покаяние, укрепи меня на пути спасения, чтобы я, следуя по нему, после многолетней в мире сём жизни, перейдя в жизнь вечную, удостоился быть наследником Царства Небесного Твоего. Сам, Господи, благослови начинаемый мною год и все дни жизни моей. Аминь.

Эту «Молитву в день рождения» в семье приходилось читать несколько раз в год – ребятишек много, плюс мамка да плюс папка.

И всякий раз хозяин шумного семейства добрым словом вспоминал человека добрейшей души – отца Николая. И уж непременно Остромир Александрович вспоминал про него, когда по-над землёй кружился и «молитву шептал» очередной январский снегопад. Тогда хозяин брал с собой ребятишек – больших и малых – выводил во двор и заставлял закрывать глаза, прислушаться к себе, к Божьему миру.

Детишки вечно рады верить сказкам. Запрокинув мордашки, они охотно жмурились и, широко улыбаясь, старательно слушали какие-то бездонные, безбрежные горние глубины, о которых знали со слов отца.

Что им слышалось, милым? Что чудилось? Может быть, шёлковый шелест поднебесных опадающих цветов, а может быть, таинственный, растворённый в воздухе голос чудодейственной молитвы – светлый привет, слетающий с небес.

Норильск, 2003